Заступничек

Началось все с того, что бабка Шура стала погорелицей, (хотя началось, наверное, еще раньше…, ибо в начале было слово... однако у нас здесь в начале обычно бывает баба Шура). Печально, как говорится, но факт. Бабка долго, истошно и нецензурно ругалась, но скоро поняла, что стоны и жалобные причитания имеют больший успех у соседей и многочисленной родни, собравшейся тут же у останков «бабьшуриной» хаты. Хата обтекала водой, белела пеной и щербато чернела обуглившимися стенами. Бабка Шура, опершись на костыль, тоскливо раскачивалась и матерно скулила, изредка сбавляя обороты и прислушиваясь к разговорам родни: там решали, куда определить бабку для временного поселения. Учитывая оппозиционерский бабкин нрав, желающих принять пострадавшую было немного. Однако совесть у родни ныла и причитала не хуже бабки, и отвертеться от них обеих было никак нельзя.

В итоге плечи Вовкиной жены Ольги опустились под тяжестью предстоящих испытаний, и бабка Шура с собранными остатками подмоченного скарба поплелась за сыном и невесткой, подозрительно притихнув и придав выражение скорби своему смуглому морщинистому лицу.

Было у бабки Шуры трое сыновей. Всех их в раннем детстве, как частенько говорили любящие родственнички, «долбануло». Первенца Вовку баба Шура, в те далекие послевоенные времена еще ладная, но уже вредная бабенка Сашка, родила прямо на пол сельской поликлиники. Ребенок, слава богу, сильно не пострадал, но к титьке она приложила Вовку с его первым в жизни фонарем на половину маленькой розовой мордашки.

Средний сынок Генка в возрасте 2 лет, когда ноги быстры, а ум короток, схватился за оголенный провод и был безжалостно ударен током.
Младшего, Леху, в возрасте трех с половиной годков так напугал соседский гусь, что малец бежал, не разбирая дороги к родному крыльцу. Об него и расшибся головою так, что отлежал в районной больнице почти месяц, и уже, будучи тридцатилетним мужиком, люто ненавидел гусей.

Все трое, как и положено крепко стукнутым в детстве, были людьми творческими. Вовка хоть и пытался стать в свое время инженером, но судьба была мудрее, и вложила в его крепкие, в светлых веснушках, руки стамеску и богородский нож. Нигде в селе не было таких ставен как на Вовкиных окнах. И в безработные 90-е, и нынче, Вовкина семья неплохо жила, как сами они нередко шутили, «дважды деревянными» рублями: не одна богатая дачка была оглажена, обласкана изнутри и снаружи Вовкиными шершавыми ладонями.

Генка, ударенный беспощадными вольтами и амперами, окончил художку и писал, а как сам он любил говорить, «красил мазню». И как у всех истинных художников всё произведенное им и хранящееся в старенькой мастерской, Генка делил на «жопись» и «нетленку». На жопись он жил, а нетленкой тешил свою непризнанную пока никем гениальность, так что можно вполне сказать, что Генкина добрая творческая душа находилась в постоянном конфликте с его желающим есть и пить организмом.

Пуганный гусем Леха убежал далеко от родного крыльца: его давно и нещадно поглотили зыбучие театральные подмостки. И в родном селе он появлялся годом да родом и тогда подолгу гастролировал по друзьям, соседям и родственникам, очень быстро уставал от родины и отбывал восвояси.
Бабка же Шура, родившая и воспитавшая этих трех воистину славных сыновей, была известной в селе подстрекательницей. В очереди в магазине бабку Шуру старались пропустить вперед, дабы сохранить мир и благополучие. На поминках при бабе Шуре девки боялись зайти не с того краю, обнося столы, и нарушить обычай: страшно было попасть под тяжелый бабкин взгляд и еще более тяжелый, но скорый на мат язык. Внуков поганой метлой было невозможно выгнать из дому, когда приходила к бабке Шуре её давняя соседка бабка Валя и они вкусно ругали на чем свет стоит и власть, и строй, и родню, и соседей, и внуков-лоботрясов, и продавщицу Любку из продуктового, и врачей, и собственные болячки. Внуки слушали, пополняли свой лексикон, сказанное бабками обрастало детскими домыслами и распространялось по селу также часто и некстати, как растут сорняки в огородах. А к вечеру, выпив по рюмочке ранеточной настойки, бабки вспоминали своих давно почивших дедов и тихо плакали в застиранные платочки.

После пожара бабка не могла «достаться» Лехе по той простой причине, что жил он вдали от родины. Не пошла к Генке, потому как не выносила масляной вони, вечно царившей в его доме. Потому и поковыляла к Вовке как старшему и вкусно пахнущему деревянной стружкой. Бабке, сохраняющей скорбно-сварливое настроение, выделили комнату, обеспечили всем необходимым, обогрели, приласкали, и в доме воцарился политически-вынужденный лад.

Не прошло и трех месяцев с того злополучного утра, когда сгорела бабушкина хата, как бабке наскучило спокойное житьё, и в Вовкином доме начал назревать фурункул недовольства. Но выплеснуть накопленную в скуке энергию бабе Шуре повода не находилось. И именно это было хуже всего. Попадись ей под руку невестка с каким-нибудь житейским огрехом, может, все и обошлось бы невесткиными солеными слезами, но Ольга как назло вела себя идеально и повода не давала. Измученная скудостью событийного ряда баба Шура к вечеру решила утолить жажду по телефону. Набрав номер бывшей своей соседки, она с тоской выслушивала гудки вызова до тех пор, пока не пошла занятость, недовольно крякнула, обозвала бабу Валю «блудной коровой», и задумалась с трубкой в руке. Поговорить все равно очень хотелось. И тут какой-то черт на бабкином плече дунул ей в ухо телефонным номером Генки. Бабка погрузила крючковатый палец в дырочку телефонного диска и вскоре услышала в трубке Генкино «алле!».

Разговор заладился сразу. Видимо, накануне Генка тяпнул рюмочку водки и теперь любил всех: маму, деревню, родину, президента, любил весь мир так, как только может любить его слегка пьяный художник. Мама была выслушана с благоговейным трепетом, даже пару раз Генка произнес нежно «конечно, мамуль», чем окончательно подорвал все баб Шурины надежды на хоть какой-нибудь захудалый скандал. И уже к самому концу разговора бабку осенила вдруг мысль, которая не приходила ей в голову до этого.

- Эх… - протянула она печально, - хоть ты б, Геннадий, за мать брату старшому сказал.
- и скажуууу, - басом протянул Генка, - а что?
- пензийку-то мою хоть бы часть мне отдавали, внучикам хоть конфетки купить… всю ведь забирают у меня, ни копейки не оставляють…Говорять, по черта она тебе, мать, ты все равно никуда не ходишь, а внуки у тебя все тут под боком. Но пензийку-то я ж, чай, заработала? Чего ж они, супостаты, моейную пензию копють?

Генка положил трубку и долго стоял в задумчивости. В разбавленной водочкой Генкиной душе заиграла Марсельеза. Ноги повели из дому на разбитую жигуленками и москвиченками деревенскую дорогу и, замысловато заплетаясь, потащили Генкино тело на баррикады – вперед, вперед к мародеру Вовке. Искать правду. «Спокойно», - про себя думал Генка, - «мало чего там бабка наговорит, без рук». Однако руки жили своей независимой жизнью в Генкиных карманах и уже сжимали пачканные красками пальцы в дружный кулак.

В это самое время бабка уже почуяла своим пористым носом событие. Единственно, что расстраивало при этом бабу Шуру, так это то, что центром события грозило стать ей самой, а этого она не любила.

Вовка как раз с час назад вернулся с работы, и они вместе с Ольгой, весь день проковырявшейся в огороде и провозившейся в кухне, выпивали под картошку с луком «с устаточку». Бабка ужинать отказалась, налила себе только большую кружку чая с молоком и загребя в горсть карамелек, загадочно удалилась к себе. Еще в мастерской Вовка решил для себя после ужина завалиться спать. И вот сейчас голова его уже клонилась и глаза закрывались от сытного ужина и скуки. И от выпитой водки Вовка блаженно жмурился, еще не подозревая, что над мирным резным домой его нависла угроза виртуозно сфальсифицированного бабкой Шурой события.

Между тем Генка добрел таки через улицу до брата. Появился в сенях в своем свитере крупной вязки с растянутым воротом, небритый, пьяный и улыбающийся.

- Оооооо! Огогогооооо, - радостно оживился за столом Вовка, - хороший человек, сразу видно! Вовремя! Садись… давай…!

Генка прошел в летнюю кухню, не разуваясь, по отмытым Ольгой половицам, сел. Ольга с перекинутым через плечо посудным полотенцем и в фартуке с большим, вечно набитым всякой мелочью, карманом, поставила перед ним хрустальную стопку. Аппетитно заклокала водка, наполняя манящее хрустальное нутро. Генка подцепил пальцами готовый лопнуть тонкой красной шкурой маринованный помидор, братья молча чокнулись и опрокинули. Сладкий помидор вкусно взорвался у Генки во рту.

- хорошоооо…. – сморщась от удовольствия прошептал Генка.

- так женись, тоже будет хорошо, - засмеялся старший брат, толкая маленькую смешливую Ольгу в бок, - и не только пожрать!

Налили еще. Заладился разговор обо всем и ни о чем – самый сладкий и приятный разговор, какой только может быть на свете. Ольга занялась тихими вечерними делами. Штопала, подшивала, латала рваные в уличных боях детские штаны перед старым болтуном-телевизором.

Бутылка уже опустела, когда из своей комнаты на кухню пришаркала, постукивая костылем, мать, села в углу на обитый мягким табурет, привалилась к беленой стене, и выжидательно вперилась в Генку.

К Генке вернулась память.
- Я чо шел-то…, - вяленым языком проговорил Генка, - я это… ты это… почему материну пенсию … как его… это… копишь? А? – Генкины глаза медленно моргнули и уставились на Вовку.
- не понял… - тихо и коротко спросил Вовка.
Бабка Шура, почувствовав, что её миссия выполнена и что средний сын вспомнил, что он сюда не водку пить тащился, тихо, прижимаясь к полу и подволакивая костыль, тут же покинула кухню.
- Я тебе говорю, пенсию бабке отдавали бы? – продолжил Генка.

- ты чо? – Вовка тоже медленно моргнул и подался вперед.

- я говорю, пенсию матери почему не отдаете, тарелки супа ей пожалели?! – вдруг пьяно взревел Генка, поднимаясь над столом и пьяно мотая лохматой головой.

- да ты чо? – в ответ взревел Вовка, - твое дело моя семья? Иди мажь мазанки свои, сопляк!

- Мать твоя?, - сказал Генка и задумался на минуту над сказанным, потом снова повторил уже медленнее и громче, - Мать твоя? И… моя. Она – моя. И семья, значит, моя.

Вовка с минуту молчал, догоняя мысленно Генкину логику. Ничего не сообразив, сказал:
- Пошел на х**!

Такого Генка стерпеть не мог. Опрокинув на себя пару тарелок, он сгреб пятерней скатерть и медленно потянул её на себя. Вовкино лицо побагровело, потом приобрело синевастый оттенок. Он сгреб скатерть и молча стал тянуть её в свою сторону. На столе зазвенели вазочки.

В соседней комнате Ольга отложила штопку, встала и направилась глянуть, что стряслось в кухне. Там, рассвирепевшие и оглупевшие от водки братья сцепились в горячих объятьях, и, грохоча мебелью, урча и матерясь лупили друг друга жестоко, как это бывало в их давно минувшем детстве из-за неподеленной сахарной головы.

Ольга ахнула и бросилась было в бучу разнимать мужиков, но мужики разниматься не желали, а один за другим между кряхтениями послали бабу туда, куда Макар телят не гонял. Ольга, стукнув наотмашь пару раз по клубку дерущихся резанной Вовкой разделочной доской, без разбору куда попасть, плюнула на обоих и стремительно пошла к телефону.

За дверью притаилась бабка Шура. Черт на её плече радостно потирал чумазые ручки.

Тем временем несправедливо отправленная Ольга мстительно набирала номер сельского участкового Микитина. Микитин давно уже приняв, как говорят французы, «ночной колпак» в виде пары рюмочек коньяка, дремал. Ольгин звонок расстроил Микитина, если не сказать больше: он его убил. Микитин, вслух ругая свою гребаную работу и вместе с ней всех гребаных уродов в этом гребаном селе, натянул штаны, надел рубашечку, застегивать которую не стал, и собрался было уже перейти через улицу к придурку Вовке, как решил тяпнуть коньячка еще для бодрости. Коньячок сгладил неприятное впечатление от пробуждения, и Микитин, вставив ноги в резиновые шлепанцы, почапал к Вовкиному дому.

Когда Микитин, не спеша, вошел в распахнутую калитку Вовкиного двора, драка уже выкатилась на улицу. Над крыльцом стояло пыльное облако, в котором смутно рисовались очертания хватающейся за голову Ольги и силуэт бабы Шуры с костылем. Микитин решительно пересек двор и, подойдя поближе к грязному комку мутузящих друг друга братьев, громко сказал:
- Отстаааавить!
Мужики не отставили.

- Ну ка, бл*ть! Я сказал, нука! – еще громче и страшнее заорал участковый.

Их кучи вылетела стайка отборных матов. Микитин, страшно матерясь в ответ, наклонился над мужиками и протянул пятерню с целью ухватить какого-нибудь одного за шиворот. Шиворот попался Генкин. Нитки толстой вязки лопнули под пальцами Микитина. Свитер на Генке затрещал громко как красноармейский пулемет. Генка развернулся и, заорав нечеловечески на Микитина что-то о том, что, дескать, «каждая сука пусть свою одежду рвет, бл*ть!» ткнул участкового кулаком в нос. В следующие десять минут оба брата обессилено дубасили участкового за Генкин свитер до тех пор, пока сзади опасливо не подошла баба Шура и не треснула со всей дури Генку костылем по голове.

Вовка понял, что в этой компании боец остался он один, тогда, когда Ольга окатила его холодной водой из большого старого ковша. Сидя на траве у крыльца он глядел тусклыми глазами на валявшегося рядом Генку и на мужика, в котором постепенно и с горечью узнавал своего соседа - участкового Микитина. Микитин шевелил разбитыми губами и, пытаясь встать, опирался на пыльную ступеньку крыльца.

Через час братья, уже отмывшиеся и переодевшиеся, с лицами, расписанными под хохлому, сидели в той же летней кухне с участковым Микитиным и считали наличные для похода до круглосуточного ларька на углу.

- ты чо хотел-то, когда драться полез? – спросил Вовка брата, перекладывая десятки на столе.

- так это…- шмыгнул носом Генка, - за мать того… заступался…

- Заступился? – ухмыляясь, хохотнул Вовка.

Генка промолчал, потирая на темени здоровый шишак от бабкиного костыля.