Глупости. Незаконченное

У всех бывает депрессия. Даже у Господа. Он, видимо, пребывал в таковой, создавая наш мир.

Днем нападал снег. Много снега. А к вечеру мороз неожиданно спал, и роскошные сверкающие горы стали поспешно превращаться в серую невыразительную жижу. Я медленно пробиралась сквозь нее к своему подъезду, размышляя о том, что дворники, вероятно, вымерли как вид. Через плохо приклеенные подошвы сапог жижа добралась до ног. Стало совсем уж холодно и мерзко.
На облезлой лавочке возле подъезда сидела бледная мОлодежь в черных шмотках в количестве трех человек. Два паренька и девушка. Один парень перебирал замерзшими пальцами струны гитары, второй согревался довольно дорогим пивом из зеленой бутылки. Девушка пела, в ее левой руке тлела сигарета. Я прислушалась - песня показалась мне ужасно знакомой. "Пожалуйста, не сгорай, ведь кто-то же должен гореть...", - разобрала я слова и чуть не расхохоталась в голос. Гореть - да еще чего! Пусть горят другие, а я уже перегорела вся.
Шагнула в вонючий темный подъезд. Снова эта еврейская сволочь из второй квартиры выкрутила все лампочки. В душном воздухе кишели комары - в подвале пару дней назад снова прорвало трубы и из щели под дверью, ведшей туда, валил густыми клубами пар. А коммунальщики и в ус не дули. Сволочи. Сволочи все. И я тоже.
Поднимаясь к лифту, я думала, что он либо не работает, либо там устроен общественный туалет. Первое предположение подтвердилось. Пришлось карабкаться в темноте по скользкой лестнице с абсолютно антисанитарными перилами, к которым и в перчатках прикоснуться страшно, на седьмой этаж.
Наконец, цель - железная черная дверь моей квартиры - была достигнута. Всех соседей по лестничной клетке она ужасно смущала, потому что смахивала на вход в склеп. А моя квартира действительно была похожа на склеп и все в ней было черное - стены, полы и даже потолки. Когда я делала ремонт, умерла мама.
Ввалилась в прихожую, швырнула в угол большую сумку, набитую неизвестным даже мне хламом, повесила бесформенное темное пальто на вешалку, тяжелые мокрые сапоги поставила на сушилку для обуви. Пошлепала, оставляя мокрые следы на ламинате, в единственную комнату. Включила свет, включила музыку, переоделась в домашнее и уселась на окно.
Похоже, что запас ярких красок в мире подошел к концу. Осталась только темно-серая жижа, в которой плавали бледные огонечки фонарей, фар машин и окон квартир. Просто темно-серая жижа, заполнившая весь мир. Мир, который был сверкающим и белоснежным. Но было это слишком давно, чтобы случиться еще раз.
Оторвав взгляд от заляпанных оконных стекол, я уставилась на пыльный плафон люстры. Сидела так довольно долго. Потом еще дольше курила, глядя на завитки сизого дыма и думая, что сегодня будет длинная ночь. Вернее сказать, бесконечная.
"Дым табачный воздух выел. Комната - глава в крученыховском аде. Вспомни - за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил", - пели со всех сторон колонки. Да, именно у этого окна. Ты сидела на подоконнике, я стояла перед тобой на коленях и гладила твои руки. Ты смотрела на меня испуганными глазами, а по моим щекам текли слезы. Я бы просто умерла, если бы не сказала тебе эти чертовы три слова. Которые, вообщем-то, были бессмысленны, потому что для тебя их смысл и так был очевиден. Все это было глупо, ужасно глупо. Я, развратная старая сволочь - и ты... Ты собиралась тогда в монастырь. Нонсенс. Глупость. Самая большая глупость в моей жизни. После той, что я собиралась совершить сегодня ночью.
Мы познакомились с тобой ровно год назад в церкви. На улице был собачий мороз, гигантские сугробы сверкающего снега слепили глаза. А в церкви было тепло, полутемно и ужасно уютно. Наверное, потому, что там была ты.
Мы были единственными посетителями. Ты, закутанная в черный большой платок, стояла, сложив в молитвенном жесте руки и сгорбившись, лицом к иконостасу.
- Здравствуйте. Скажите, где можно здесь за упокой свечку поставить? - спросила я охрипшим от мороза и постоянных слез голосом.
- Вон там, слева, - ответила ты, повернувшись ко мне. Я удивилась, потому что ожидала увидеть какую-нибудь бабушку, а не тебя. Тебе было лет восемнадцать на вид, из-под платка выбилась длинная рыжая челка. Да еще эти огромные серо-голубые глаза... Как поверхность моря в пасмурную погоду. И голос... Тихий, робкий, почти детский. Звали тебя Олесей - это я узнала уже позже. Увидев мое страшное, заплаканное лицо, ты, кажется, очень испугалась.
- Кто у вас умер? - спросила ты.
- Мама.
- Знаете... Чем сильнее наша скорбь, тем тяжелее душе нашего усопшего ближнего обрести покой. Поэтому, не нужно так...
От звука твоего голоса мне почему-то стало легче. Я, помню, обняла тебя и поцеловала в щеку. Ты покраснела ужасно и заулыбалась. Из церкви мы вышли уже вместе.
Я потушила сигарету, слезла с подоконника и пошлепала в кухню. Взяла бутылку коньяка, граненый стакан и вернулась обратно в комнату. Уселась на кровать. Налила - выпила. Налила - выпила. Подумала, что я уже слишком старая для того, чтобы вскрыть вены. Стало даже стыдно, когда представила, как меня, почти сорокалетнюю тетку, найдут через пару дней с изуродованными запястьями в луже засохшей крови. Налила - выпила. Швырнула стакан об пол за его бессмысленностью. Он разбился на два больших куска и несколько мелких осколочков. Я стала пить прямо из горла.
Уже через неделю ты переселилась из студенческого общежития ко мне. У меня тогда был ремонт. Мы вместе клеили страшные черные обои. Но в коридоре ты все-таки уговорила меня поклеить темно-серые.
- Ты представь, как ты будешь здесь жить, когда горе твое уляжется и скорбь пройдет. Ведь пожалеешь же, глупость делаешь, - сказала ты своим нежным голосом.
Я только отмахнулась, пробормотав, что вся моя жизнь состоит из глупостей.
Я уже любила тебя. С первого взгляда, наверное, и полюбила.
А ты лечила меня. Своим серебряным, как у ангела, голосом, своей Верой. Просто своим присутствием. Ты даже уговорила меня устроить в комнате красный угол, когда ремонт там был почти закончен. Я, конечно, довольно скептически относилась к иконам, крестам и даже к церковным свечкам, но смерть мамы и твое появление многое изменили. Я, в принципе, никогда не называла себя атеисткой, но не называла и верующей. А когда появилась ты, я действительно почувствовала Бога. Ты каким-то образом донесла Его до меня. Или сама Им стала.
Если выброситься из моего окна, продолжала я думать, то можно упасть лишь на соседский балкон, что двумя этажами ниже, и опять же натерпеться стыда, да еще и заполучить славу самоубийцы-неудачника. Неформальная мОлодежь из четырнадцатой квартиры прознает и весь подъезд испишет. Еще будет бросать в почтовый ящик конверты с лезвиями и разными ядами, вплоть до морфия. Вот не жалко же людям денег и сил на то, чтобы это раздобыть. Или у них у самих лежит - прозапас.
Я поднялась с кровати, прошла круг по комнате. Ноги еще держали, но голова уже немного кружилась. Плюхнулась обратно на кровать, отхлебнула из бутылки. Закурила, снова стала наблюдать за сизыми кольцами и полосами терпкого дыма.
По пятницам и субботам я таскала тебя по концертам. По воскресеньям ты таскала меня в церковь на службу. Тебе, кажется, нравилась музыка, которую я слушала. Или ты просто терпела. Я же каждый раз жаловалась, что слишком стара для того, чтобы просыпаться в семь утра, а потом еще и стоять длинную службу. Ты только улыбалась. Ты вообще много улыбалась, и улыбка к тебе больше шла, чем задумчивость. Но твои глаза все равно всегда были грустными и тревожными.
Я допила коньяк, сделала с бутылкой то же, что и со стаканом. Быстро поднялась с кровати, качнулась, едва не упав на осколки, но восстановила равновесие и пошла, пошатываясь, на кухню. Все-таки пьяная во всем разуверившаяся женщина имеет больше права на большую глупость, чем просто во всем разуверившаяся женщина.
Из ящика стола я вытащила аптечку, сняла с сушилки глубокую жестяную миску и стала потрошить в нее многочисленные коробочки с лекарствами. Всевозможные таблетки - от активированного угля до солпадеина - дробно застучали по дну миски.
Ты постоянно всем помогала: каким-то старушкам на улице, нищим в транспорте, просто людям с несчастными лицами. Я хоть и была против помощи этим в конец обнаглевшим нищим и прочей благотворительности, раздражалась на это страшно, но все равно любила тебя. Даже не за то, что ты мне так помогала, не за голос и не за глаза, а просто любила. Каждый сантиметр твоего тела, каждый сантиметр твоей души. Каждое твое слово, каждый взгляд, каждый вздох, каждый жест.
Однажды ты принесла домой котенка. Ты нашла его в полиэтиленовом мешке, возле мусорных баков в нашем дворе. А у меня была аллергия на шерсть. Но я видела, как ты радуешься на эту крошечную жизнь и терпела. Ты тоже прекрасно замечала мои мучения и однажды отдала Сему - так мы назвали котенка - каким-то своим знакомым. Потом ты иногда ходила его навещать.
Ты уже раскусила меня. Но виду особенно не подавала. Только молилась раза в три больше, чем обычно. Я догадывалась, о чем.
Наконец, все имевшиеся в доме таблетки пестрели разными цветами в жестяной эмалированной миске, стоявшей передо мной. Я налила в огромную пол-литровую кружку воды, поставила ее и миску на деревянный круглый поднос, расписанный под хохлому, и пошла обратно в комнату.
Уселась на подоконник. Закурила, опять уставилась на темно-серую жижу с заключенными в ней огоньками, плескавшуюся за двойным стеклом. "Непомерная тяжесть в груди, неземная усталость", - затянули колонки. Голос - похож чем-то на твой. Или не похож. Не могу отчего-то понять.
Да, именно тяжесть в груди. Именно усталость. Просто депрессия. Из которой мне уже не выбраться. Потому что ничего, ни-че-го нет, кроме темно-серой жижи, страшных черных комнат и больших глупостей.
Однажды ты сказала мне, что собираешься уйти в монастырь. Что так будет лучше. Я прекрасно все понимала. Ведь любовь женщины к женщине - это грех. Ты боролась с этим грехом изо всех сил. Я за тридцать семь лет своей глупой жизни свыклась с ним. Да и за грех-то, честно признаться, никогда не считала.
Что я могла ответить на твое заявление? Ни-че-го. Только глупые три слова. Надеясь, что это тебя удержит, но отлично понимая, что оттолкнет еще сильнее.
И вот я положила в рот первую таблетку. Маленькую, желтую и ужасно горькую. Запила водой. Через минуту проглотила второю. Розовую, сладковатую. Потом третью, четвертую, пятую... Когда таблеток в миске больше не осталось, я осушила гигантскую чашку чуть не одним глотком.
И я сказала. Я люблю тебя. Ты сидела на окне и смотрела на меня испуганными глазами. Я стояла перед тобой на коленях, сжимала твои руки и плакала. Потом ты соскочила с подоконника и тоже опустилась на колени рядом со мной. Обвила мою шею тонкими руками, быстро поцеловала меня в губы и выбежала из моей квартиры. Из моей жизни.
На следующий вечер я узнала, что ты покончила с собой. Столовый нож в сердце. Потому что ты тоже любила меня. Это случилось месяц назад.
Больше нет в моей черной квартире икон. Я больше не верю в Бога. Его просто нет. Потому что Он не может, просто НЕ МОЖЕТ допустить, чтобы любовь - какой бы она ни была - считалась грехом. Чтобы такие люди, как ты, из-за этой любви умирали. Чтобы ангелы умирали.
Я не пошла в церковь ставить свечку за тебя. Тебя даже не отпевали. Просто закопали в землю, воткнув в головах деревянный крест, даже без фотографии, и повесив на него скромный венок. Потому что ты - самоубийца.
Но я-то знаю, что это не так. Тебя убила моя любовь, тебя убила я. Я - убийца. Я - убийца. Я - убийца.
По дну жестяной миски закапали крупные слезы. Я завыла, закачалась вперед-назад.
Через несколько минут подступила нестерпимая слабость. Я буквально скатилась с подоконника и улеглась на полу.
Очередная большая глупость, справедливый суд над убийцей - как я это назвала - свершился. Я умирала.
Моя смерть - глупость. Моя любовь - глупость. Бог - глупость. Черные стены - глупость. Грехи - глупость. Мамина смерть - глупость. Вся жизнь, весь мир - чудовищная, гигантская, непоправимая глупость. И только ты... Только ты - НЕ глупость. Но тебя больше нет. И ни-че-го больше нет.

Только бесконечная темно-серость.

август-сентябрь 2008.