Брызги сознания

Посвящение.
Олег, это тебе подарок. Ни за что. Просто так.

Зрение.

Как давно я не рисовала… Ярко-желтый кох-и-норовский карандаш, теплый и мягкий, ашби, как я любила когда-то, сливается с рукой и выбрасывает на бумагу всплески моих эмоций. И на бумаге появляется грубоватый набросок крылатого существа с усами, чешуей и рогами… Лапы – веточки, крылья – треугольники, только зубы появляются сразу тщательно прорисованными и реалистичными.
Поза дракона меня не устраивает, я переворачиваю лист и заполняю оборотную сторону еще несколькими рептилиями, наконец, определяюсь, как он должен выглядеть – зверь, ползущий по человеческому плечу.
И делаю более крупный рисунок. Я так скучала по этому появлению персонажа из мелких хаотичных штрихов. Сливая их в четкий рисунок, получать нечто, что радует глаз и будит воображение.
- Ой, мам! Кто это? – восхищенно спрашивает меня мелкий.
- А ты как думаешь?
- Я думаю, это дракон!
- Правильно думаешь. Нравится?
- Очень.
- Что тебе нарисовать, котик мой?
- Нарисуй мне… нарисуй мне… солнце!
И я рисую солнце с пухлыми щеками и бровями дугой. И месяц. И звезды. Еще два раза затачиваю кох-и-норовский карандаш, рисую кошку, сидящую на окне. Подсолнух в вазе. Черно-белые эскизы летят из-под моих рук и заполняют кухонный стол.
- Мам, а можно я их раскрашу?
- Раскрась.
Я в последний раз смотрю на свои наброски и отдаю их сыну – пусть раскрасит акварелью. Я знаю, что после этого они вряд ли будут напоминать то, что я рисовала изначально, но, в конце концов, у него свой мир. У меня – графический, сделанный четко и трехмерно, у него – цветной, плоский, но яркий.

Слух.

Осенняя депрессия оголяет нервы и обостряет восприятие. Выглянувшее на несколько минут солнце кажется раскаленным огненным шаром, нечаянно всплакнувший дождик – унылым ливнем, несколько опавших листьев под ногами – умирающей природой…
Вот в маршрутку входят ослепительные ноги, затянутые в прозрачную лайкру и голяшки из коричневой замши. Выше ног джинсовая юбка со стразами, что выше юбки, я уже как-то не особо замечаю. В моем положении два преимущества: как не-автолюбитель (даже анти-автолюбитель, я бы сказала), обладающий лишним временем, имею счастье наблюдать такие вот ослепительные ноги в маршрутке, и как бисексуалка, опять же имею счастье их заценить. Ноги неожиданно садятся рядом со мной, я бросаю на них несколько косых взглядов, но, поскольку это делаю не я одна, чьи-то руки бросают поверх них, ослепительных, серый целлофановый пакет и мое внимание рассредоточивается по другим явлениям природы. Какой-то посторонний, отличный от рева мотора, и знакомый звук улавливает мое ухо. «Кому жизнь буги-вуги, ну, а мне полный бред…» - это Чиж услаждает слух водителя. Рев мотора пересиливает Чижа, и продолжение песни я прокручиваю в голове по памяти – «я искал тебя здесь и там, и думал, свихнусь, я не нашел тебя не здесь и не там, и подумал – свихнусь… о, гитара и струны, священный союз… когда уходит любовь, остается блюз».
Жарко. Невыносимо жарко в автобусе. И я таки проскочила свою остановку. Не страшно. Пройдусь пешком.
По дороге выдергиваю мысли из своего сознания, как седые волосы из шевелюры. «Ты настоящая буси-до» - сказал мне любимый. Что ж, буси – так буси, пожала плечами я и согласилась, потому что всегда соглашаюсь с ним. И даже прочитала несколько книг об этом. А женщина-самурай открыла глаза, и в самом темном уголке моей души сверкнули ее зрачки. Процесс пробуждения необратим.
Мне кажется, я иду по тоннелю, прорытому в сугробе. Ватная тишина закладывает уши и прирастает к каблукам. Откуда-то издалека слышу, как кто-то выкрикивает мое имя. Останавливаюсь, оборачиваюсь – университетская знакомая идет мне навстречу, распахивая объятия. И времени сразу становится чудовищно мало, и не хочется его сейчас терять, о чем-то с ней говорить, но груз условностей все еще давит на меня, и я здороваюсь, и рассказываю, как у меня дела, где я сейчас и чем занимаюсь, и больше всего мне хочется ей сказать: «Наташк, это не я. Я умерла. Нет меня той, и не надо, ты не представляешь, как мне сейчас скучно и нелепо с тобой разговаривать. Давай сделаем вид, что ты обозналась?». Но вместо этого говорю – дела хорошо, работаю, сын растет, с мужем развелась, ибо не фик, квартиру купила, а ты как? И трачу, трачу бессмысленно время. И вижу по ее глазам, что она тоже забыла давным-давно, что мы были лучшими подругами. И смотрелись друг в друга, как в зеркало: шатенка и умница. И слух защищает меня от этого безумия, снова обращаясь в ватную пустоту. «Ладно, мне пора бежать, у меня дела, пока-пока» - и прочь.
Прочь. Подальше от этого места у маленького перекрестка со светофором и развилкой на Каменный мост.

Осязание.

Захар смотрит на меня выжидающе. Захар хочет в Тему, и ему стоило большого труда признаться мне в этом. Захар боится и ждет от меня ответа. Господи, ну какого черта, сидел бы в родном провинциальном Ноябрьске, плодил бы детишек и не связывался с распущенными суками вроде меня. Ведь не надо ему это, совсем не надо… Стоп! А мне – надо? У меня болит горло, поднялась температура и я хочу спать. Я не в том состоянии, чтобы вводить Захара в Тему. В конце концов, я устала от этих мальчиков Нижних, с их пугливыми фантазиями и плохим представлением о боли. Я трогаю его огненно-рыжий затылок кончиками пальцев, опускаю руку ниже, веду кончиком ногтя по загривку, и ощущаю вибрацию на его коже. И она толкает меня в привычную колею. Останавливаюсь и погружаю ногти в нежную плоть. Глаза Захара закрываются и вибрация вливается в мою руку, и я отпускаю его и говорю – раздевайся, совсем. И Захар встает и послушно раздевается, а я наблюдаю за тем, как он это делает. Лицо его под веснушками становится пунцовым от смущения, но я продолжаю молча разглядывать его. Он аккуратно складывает одежду на постель рядом со мной, потом, уже раздетый, комкает ровную стопку в узел и этот узел кидает на стул. Нелепые и смешные действия. Стоит справа от меня, абсолютно голый, румянец на лице разошелся красными и белыми пятнами, я откидываюсь назад, опираясь на руки, поворачиваю голову и бесстыдно изучаю его. Кожа у него холодного белого цвета, какая бывает только у рыжих, усыпанная веснушками и родимыми пятнами. Сколько ему лет? Двадцать? Двадцать два? Мне он кажется совсем юным, почти ребенком.
Встаю и пальцем показываю на постель. Захар послушно ложится на живот, я распутываю веревку и привязываю его к ножкам дивана. Закончив с руками, опускаюсь перед его лицом и кладу руки ему на плечи.
- Ты хорошо подумал, мальчик мой?
- Да.
- Тогда не бойся. Помни – все, что я делаю, я делаю из любви к тебе. Я не сделаю ничего, что причинит тебе вред.
Снимаю платок, которым собраны мои волосы на затылке, и завязываю ему глаза. Надо же… какая белая и нежная кожа у этого мальчика…

Он дает мне совершенно неожиданный и сильнейший драйв. Расчленяя единое целое, собранное из Захара, себя и плети, я ощущаю на языке сладкий вкус его боли.
Я отвязываю его и целую в обезвоженные губы, он прижимается рыжей макушкой к моей шее и я жадно вдыхаю запах его волос. А потом он грубым толчком входит в меня, и я отдаюсь ему, обнимая с нежностью исполосованные белые плечи с веснушками.

Голод.

Я думала, это сказки – Голод. Навыдумывали опытные тематики и пугают новичков.
Розовая пелена ложится на взгляд, выдергивая из окружающего мира и выделяя красным маркером чьи-то падения, ссадины и укусы. Погружаясь с головой в свою любовь, готова захлебнуться ею, умереть и осыпаться прахом к твоим ногам, лишь бы – не останавливаться в этой волне. А ты выдергиваешь меня за шиворот и неожиданной нежностью выводишь из транса. Твой цивилизованный садизм сводит меня с ума.
Подступает к горлу – любовь. Душит и лишает дыхания.
Нарезаю круги по дорожке бассейна. Десять. Силиконовая шапочка предательски сползает с затылка, и волосы намокают. Я раздвигаю воду руками, отталкиваюсь от нее, и она несет меня, словно лодку. Это не полет, но близко к полету. Вода – субстанция еще более ласковая, чем небо. Хорошо бы вместо бортика – горизонт.
Пятнадцать. Эти две девчонки-кукушки посреди дорожки бесят меня, мне приходится прижиматься к разделительному канату, чтобы обойти их, они болтают в воде ногами и плещутся, как лягушата. Они ведут себя, как в кафе. Шли бы в кафе – думаю я – и нарочито сильно бью по воде рукой. Та, что более загорелая, испуганно прикрывает руками голову, чтобы, не дай бог, не намокла шапочка из трикотажа.
Девятнадцать. Когда мы выходили из машины (помнишь, когда ты в первый раз довез меня до дома?), я машинально посмотрела на часы на сотовом. Было девятнадцать – девятнадцать. Чего бы загадать, подумала я, взглянула на твой силуэт в темноте, и загадала, чтобы ты поскорее ушел. А дома позвонила мама и сказала, что у отца рак. И когда ты сказал, глядя на мое заплаканное лицо, «тебе, наверное, нужно побыть одной… я тебе мешаю», я вдруг поняла, что, если ты уйдешь сейчас – я больше тебя не увижу. Если я не увижу тебя – я умру. Наверное, ты понял это, раз не ушел.
Двадцать, двадцать один… Розовая пелена растворяется в усталости. Остается только тоска. Тоска по твоим рукам, запаху, голосу. Это, оказывается, тяжело – любить разумом, а не только телом и душой.
Я умру, если больше не увижу тебя.