Шурочкины босоножки Быль

                В память о моей бабушке Татьяне Трофимовне Асессоровой

            Тихо морозное утро.  Стылая зима сорок первого года.   Декабрь.  Мать потихоньку поднялась с постели, чтобы не разбудить ребят: «Господи, пусть поспят ещё маленько». Спешно оделась, накинула на плечи потёртую шаль. Последнее время ходила, не снимая её - зябла спина. Подошла  к  иконостасу - это было единственное дорогое сокровище в доме, оставшееся, от довоенной жизни. Достала из конторки свечу, зажгла. Перекрестилась. Шепотом произнесла:
- О, Пресвятая Владычице Дево Богородице, спаси и сохрани чад моих: Марию, Николая, Юлию, Евгения, Константина, Валентину, Нину,  Владимира… , - перехватило дыхание, потекли слёзы, - … и Анатолия,… Господи!.. вот встану и пойду к отцу моему, и скажу ему: отец, виновен я пред небом и пред тобою; и больше не достоин называться сыном твоим…  - старая женщина промокнула  уголком шали сырые щеки. - Она продолжала усердно молиться за всех:
- …отроков, отроковиц… прости их грешных…, укрой их ризою… Твоего Материнства… 
    На мосту послышался скрип входной двери. Из госпиталя  с дежурства вернулась Валентина.   
Она заглянула в переднюю. Тихо. Спят ещё.
    Мать поминала за упокой  чад своих: «Упокой,  Господи, души усопших рабов твоих: Ивана, Павла, Еленe… - еле слышно всхлипнула, у неё перехватило дыхание, руки уперлись в конторку, не было сил произнести, - Александру… - выдохнула она с надрывом.
- Господи, прости меня грешную, не хотела я… грех на мне… Господи! Девонька моя, что же  ты  наделала, … что же ты меня не послушала, родненькая, - слёзы застилали глаза, но ей было уже не до них, придя  в себя, женщина завершила, - прости им вся согрешения вольная и невольная, и даруй  им Царствие Небесное!
    Перекрестилась трижды. Задула свечу, спрятала её в один из ящичков шкафчика. Вытирая слёзы, она вышла из своей комнаты.
    Дети просыпались. Валюша щепала лучинки, разжигала печку.
 - Доброе утро, мама. Ты опять за этого урода молилась. Мам, ну, чёрт с ним, с Анатолием. Не молись ты о нём. Сколько бед натворил. Сколько позора семье. Мусиного мужа Матвея  Моисеевича обокрал, – с волнением в голосе говорила Валя, - ему утром в госпиталь, его  раненые ждут, а он в одном исподнем одеянии. Тоську, свою жену зарезал, дети без матери остались. Галка-то ещё совсем соплюха малая. Чтоб ему! - раскипелась дочь.
 - А Константин! На выселках вместо него, засудили братишку ни за что. Ну, надо же, ни за что посадили… Мам, где правда? Война ведь! Люди жизнь свою не жалеют всё для фронта. Вон Юлька наша… сутками гимнастёрки строчит, у неё мозоли на руках, а Володька… школу бросил, на завод пошёл. А ему учиться, мама, надо! Носится он со своими пичугами. Пацан ведь совсем! А Анатолий… вор! Где он, блудный сын, сейчас! Правильно говорят: в семье не без урода.       
 - Помолчи, щебетуха. Вот будут у тебя дети, по-другому запоёшь.    
 - Здрасте всем! Вы чего тут с Валюшей секретничаете, – зашёл на кухню Володя, младший из пяти рыжеволосых детей, и четырнадцатый по рождению ребёнок в семье. Остальные дети были черноволосые - в отца. Сын собирался на работу.
    Во всю надрывался заводской гудок, созывая рабочих на дневную смену.
- О чём это вы тут говорите? – переспросил Володя, - о том, как Валюша поёт? Ты знаешь, мама, как она позавчера здорово в госпитале на концерте для раненых пела песню «Над полями да над чистыми». Один лейтенантик её даже похвалил:
- Хороша девчонка, - говорит, - бойкая! – и мальчишка подмигнул сестрёнке.
    Та покраснела, но промолчала. Если б не было здесь мамы, то ответила бы ему.      
    Любила Валя самого меньшого брата, нянчиться ей с ним приходилось. Когда был маленький, однажды в прорубь на пруду провалился, и пяти годков не было. Хорошо солдатик мимо шёл, нырнул, вытащил. Как его отогревала да растирала, всю жизнь помнить будет.
- Поторопись, Володюшка, - а не то опоздаешь, - перебила мать разговор сына. Она собрала ему поесть.
   Последыша Володю любили в семье все домочадцы. Татьяна Трофимовна родила его, когда ей было 55 лет. Муж крепко любил свою Татьяну. А была она - русоволосая красавица из семьи священнослужителей. Оба супруга коренные суздальские уроженцы. В город переехали около тридцати лет тому назад. Купили большой дом. Дети для них радость. Почти каждый год мать рожала, семья жила в достатке. Благо, что работа у мужа была всегда. Отец семейства Иван Павлович работал ветеринарным  фельдшером.
   Когда меньшому Володьке было пять лет, отец умер от туберкулёза да в последнее годы пристрастился отец к водочке. Приворовывал тайно у жены золотишко. Церковные книги, что достались Татьяне Трофимовне по наследству, были в золотых  окладах. Отломит, бывало, Иван  Павлович кусочек и несёт в торгсин, а на полученную денежку опохмелится да пряник не забудет медовый малому сынишке купить. Шагает навеселе по Красногвардейской улице да песню поёт:    
                Успокой меня, неспокойного,
                Осчастливь меня, несчастливого,
                Ты дай ручку мне недостойному,
                Милый друг ты мой, моя душенька.

                *

   От жаркой печи пахнуло домашним теплом. Юлия ещё не пробудилась, а дочка её проснулась,   открыла  глаза и позвала бабушку:
- Бабуль, а мы с тобой сегодня пойдём  на толкучку?
- Спи ещё, Сонюшка, не буди маму, утомилась она вчера. И на работе строчит и дома строчит. Сходим как-нибудь, сходим, сходим, детонька.
   Хозяйка хлопотала у печи. В другой половине дома жили старшие  дети, женатые.    
    Вспомнилось ей, как «ходила» она Володькой, и две снохи тоже были беременные. В один год все разродились. Семья у них большая да дружная. Трофимовна слыла в городе знаменитой портнихой, всегда дома, справно вела хозяйство. Девчонки помогали матери. Младшая из дочерей Александра, отцовская любимица, златокудрая красавица, школу закончила с отличием, но не пошла учиться дальше: война началась, устроилась работать в банке. Влюбилась. Строга в воспитании была многодетная матушка. Как-то раз собралась дочка на танцы да на свидание, а мать воспротивилась. Теперь уж один бог ведает, как оно всё закрутилось - этот скандал между ней и дочерью. «Не пущу», - грозилась мать, отобрала у Шурочки новые босоножки. Дочь взбунтовалась. Отчаянная девчонка была, боевая, пацаны её побаивались, взяла да и… повесилась на чердаке в ту же ночь. До сих пор мать себе простить этого не может. Как часто она вспоминает тот страшный вечер, кому теперь носить шурочкины злосчастные босоножки. Каждый раз при виде этой обувки, когда при необходимости выдвигала она нижний ящик комода, острая боль царапала материнское сердце.

                *
     Мать проводила ребят на работу. Сонечку отправила в школу. Положила  в авоську злосчастные босоножки, из-за которых когда-то лишила себя жизни самая младшая её дочь. Повязала платок, закрыв нижнюю часть лица, и спешными шагами направилась в центр города.
   Сгусток утренней сини словно усиливал мороз, зябко холодил, жалил душу старой женщины, уставшей от тяжёлой жизни и горестных дум.  Вот проходя мимо Золотых Ворот, она свернула в проулок, чтобы сократить путь. Светало. Суровая стужа. Низкие, хмурые облака дочиста  рассеялись и перестали затенять сияние пышных сугробов. Чистое, густое небо. В утренней кроне выплывающего солнца какой-то лиловый холодный огонь. Тих, а остр колючий воздух. Над крышами клубятся белые столбы дыма.       
    Женщина  поспешно направилась к торговым рядам. Предчувствие чего-то, не оставляло её всё утро. Сон ей ещё вот приснился: мясо сырое. К родне… что ли? Ну, кто сейчас приедет… война… Чем ближе она подходила к рынку, тем тяжелее ступали ноги, валенки разъезжались в снегу. Седые прядки выбились из-под шалёнки, и обрамляли лицо матери пушистым ореолом из инея, от её горячего дыханья. «Боже мой, зачем я иду, - думала она, - надо бы Валюшу послать, та побойчей торговаться.
    Шум, толкотня, народ меняет в основном одёжку и домашнюю утварь на продукты. Из толпы донёсся знакомый возглас:
- Подходи, показывай, про товар рассказывай! Да нашему вору вся одёжка ваша в пору! - знакомое до боли выражение и голос. Она обернулась. Вдруг взгляд её упал на молодого, рыжеволосого, мужчину, с тонкими чертами лица, и такими  знакомыми. «Как мой Иван в молодости, когда свататься пришёл аккурат перед Рождеством, - мелькнуло в голове матери.    
  Торговец пряностями был одет в кожанку, на ногах белые бурки с «обсоюзкой» из коричневой кожи. Прищуренные глаза его зорко стреляли по разномастной, ищущей случайный товар, публике. Они встретились взглядами. Женщина стояла, как вкопанная между базарными прилавками.
  Мужчина заметил: на него смотрит пожилая женщина. Картинно встряхнув плечами, он подошёл к ней: «Чем торгуешь, гражданочка?» -  поинтересовался рыжий.
Мать молчала. А он видел только её глаза и бесцеремонно протянул руку к авоське с босоножками. От удачного улова товара, расплылась на его лице нагловатая улыбка. А старуха и не сопротивлялась, когда в руки торгаша перекочевала  Шурочкина обувка.
 - Сколько хошь, мамаш? - От этих слов женщину бросило в жар. Мать медленно откинула с лица  платок. Парень уронил в снег босоножки, а чья-то воровская рука быстро подхватила их из сугроба вместе с авоськой.
 - Натолий… - тихо прошептали дрожащие губы, а сердце, того и гляди, выскочит: ведь перед ней стоял её родной сын. Её блудный сын. Вор. Сколько она молилась о нём. Сколько слёз пролила. Они молча какое-то время смотрели друг на друга. Против него стояла маленькая, седая женщина в стареньком, но аккуратном пальтишке, смотрела в упор сухими,  усталыми скорбящими глазами. А на неё - молодой красавец.
 - Бог тебе судья, - сказала мать. Повернулась и пошла прочь быстрыми шагами, придерживая руками на груди, сползающую с головы шаль.
 
   Умерла Татьяна Трофимовна вскорости, не прожив, и неделю с того дня. Чтобы схоронить мать, Володька три дня играл в «очко» на деньги, на кон была поставлена матушкина книга о притчах. На картёжный выигрыш был куплен для матери гроб и полотно для облачения усопшей. По православному обряду, как положено, проводили дети мать в последний путь.
   
                Татьяна  Тарасова - Асессорова               
                9 мая 2008 год   


        г. Владимир