ностальгия

       НОСТАЛЬГИЯ


Хочу невозможного, хочу в детство.
В желтое, в оранжевое, в теплое, в жаркое, в белесое, в перистое, в летящее, в парящее, в стрекочущее, в жужжащее, в першащее, в слад-чайшее...
В детство - в бесшовно сотканное - из неба, земли, солнца, луны, воздуха, дождя, ветра и еще из множества "из": из... из... из... из... и еще из родительской ласки, никогда, кстати, не проявляемой наружным образом. Общий труд: по силам каждого, одна забота - на всех, единые радости, горести - вот и вся конституция семейного счастья.
Хочу - в степь, в подслеповатый саманный домик с глиняным полом, с деревянным столбиком посредине, существовавшим, казалось, лишь для пузатой керосиновой лампы, разбрасывающей по углам шороховатые тени.
Помню "почему", на которое так и не дал мне отец вразумительного ответа: если за водой нужно топать и топать под коромыслом аж до самой железнодорожной станции, а глубокая яма для навоза во дворе - абсолют-но сухая, то почему стены домика постоянно отсыревают, и особенно по-низу, чем и пользуются неприятные мокрицы, очень даже храбрые в своих матросских тельняшках?
Теперь-то мелок для меня тот вопрос, но смогу ли я сам ответить на главный, на который молчаливый отец отвечал всей своей жизнью. Да и смогу ли я его сформулировать?.. Вся наша семейная демократия тогда сразу же обрывалась на комментарии кого-либо из нас: "Отец так ска-зал!.."
Место моего рождения - пересечение двух железных дорог на карте Советского Союза, в Казахстане.
Скудное место, скупое на прописные и строчные буквы в масштабных сотнях, тысячах верст вокруг - эдакий Андреевский морской флаг в сером полупустынном контексте. Но такое щедрое на запах: терпкий, полынный, обернутый мазутным флером, понуждающий совершать только вдохи до... до... до... до критического давления в легких.
В сорок лет я примчался в точку моего рождения, в день и в точное время, указанное мамой, прикрыл глаза, поднял руки в небо, задрал под-бородок, прислушался.
Я ждал!
Землетрясения?.. Цунами?.. Смерча?.. Схода лавины?..
Нет!
Изрядно и бесшумно старалось надо мною солнышко; я слышал голоса птичек, кузнечиков, ветра, детские, гортанные, но ждал-то другого: Горнего!
... Я опустил руки, - все то же небо, и та же печка во дворике: древняя, смущенно прикрывающая беззубый рот изношенным жерновом - из трубы ее, из всех щелей - ядовито-зеленые, кизячные языки; лукавые ка-зашки на корточках, хоронящие под глазными серпами вековые тайны своих предков, - нет, мир равнодушен к моим треволнениям.
Господи, прости меня за мое дерзновение, - да мне ли, грешному, ожидать Твоего Откровения?..
В пятьдесят - я подгадал к последнему звонку в школе, чтобы вста-вить его (со значительным опозданием) в свою юность, чтобы, наконец-то, избавиться от ежегодной весенней щемящей боли у самого сердца и обрести право делиться с настоящими лучезарными выпускниками хотя бы одной мыслью: "Да! Да! Да! И у меня это было!"
Я ходил по коридорам, заглядывал в классы, - я сталкивался... с чужим временем в чужих людях, и никак не мог проникнуть внутрь проис-ходящего, - наверное, я воспринимался сумасшедшим. Блеснул было луч надежды, но... лишь для того, чтобы обратиться в заключительную (напи-сал: в жирную, и... отказался) точку.
Навстречу мне шла моя классная руководительница Вера Антоновна; я помнил ее в белом "колокольчике" с короткими рукавами, в белых "лодоч-ках", в золотистых локонах; я любил ее и как ученик, и как мужчина; и не было беды в том, что на сей раз она была маленькой, сухонькой, се-денькой, серебрянозубой и очень простенькой в одежде, но... вот что она мне сказала при расставании. "Конечно, трудно, а кому сейчас лег-ко?.. Но я приспособилась, неплохо подрабатываю... Я открыла в себе новое качество: лечу людей заговорами... У кого чирей где, на глазу, вскочит, так мне стоит только плюнуть, как рукой снимаю."
...
Я понял то, что и не сокрывалось от меня под семью печатями: нельзя возвращаться в прошлое ни под каким предлогом, и уж тем более для того, чтобы там что-то подправить. И все-таки мне еще понадобилось время для верного определения своего отношение к чувству, называемому - ностальгия.
Один раз в год, летом, я садился в скорый поезд на Казанском во-кзале, прилипал к окну, давал вольную памяти, нередко ловя себя на мысли, что вижу невидимое: давно отжившие звуки; выходил на перроны, бродил без цели, напитывался всем и вся, кроме запахов, - целомудрен-ная ниша для них еще только готовилась к оплодотворению.
Через тридцать шесть часов (на станции Кандагач) я сходил, и сра-зу же отправлялся в кассу, чтобы купить билет на обратный поезд; как правило, в запасе у меня оставалось часа два-три; я уходил в степь, раскидывал на кочке пиджак, падал на спину, и пил... пил... пил от щедрот небесных.
Возвращался переполненным, на верхней полке, боясь шелохнуться, чтобы не расплескать... - да где уж там. Сразу же на перроне Москва сгладывала меня и... выплевывала сухой восьмизначной косточкой.
Но однажды...
Есть время в сутках, когда всякое оконное стекло обращается в зеркало, - и вот въехало, однажды, на меня в нем, на белоснежном во-ротничке, широкое скуластое лицо немолодого уже казаха: каменно и над-гробно. Впечатление усиливали три трубные свечи, пытающиеся вдалеке подпалить лунный серп. "Куда едем?" - надтреснутым (из вечности?) го-лосом спросило оно. "На родину, - сказал я, но и тут же поправился, - в родные места! - пожалуй я, впервые, сомневался в ответе. "Казахи го-ворят, - (мимо него не прошли мои "качания"?) - родина не там, где ты родился, а там - где могилы твоих предков!"
Я обернулся, - пустынный коридор, остывающие рукоплескания зана-весок, - а я хотел возразить: я хотел поделиться с ним историей одной исстрадавшейся русской женщины.
Она родилась в Казахстане, как и ее родители; многие города в республике строились при ее непосредственном участии. Все было хорошо, пока не развалился Советский Союз. Ее семья подверглась жесточайшим преследованиям. Спасая жизни, они бежали в Россию. Поселились на за-брошенной ферме, и теперь она, прекрасный инженер-проектировщик, каст-рирует свиней. Отец ее похоронен на Казахской земле, мать в России, и я бы хотел спросить мудрого казаха, - и какое место на земле, теперь, она может считать своей родиной?
Не сомневаюсь, что получил бы достойный ответ, - его словам не одна тысяча лет.
Но вот как я сам ответил той женщине, на ее - почему такая небла-годарность к русским за все их добро?
"Вы верующая?" - спросил я. "Нет", - ответила она. "Ну вот вам и ответ", - сказал я. "Ну знаете, - возмутилась она, - по-вашему, я должна Аллаху поклоняться!" "Да не по-моему, - пояснил я более про-странно, - а по Евангелию, по писаниям Святых Отцев. Наши предки пере-селялись из России не для того, чтобы строить новые города, вернее, не только для этого, а чтобы нести народам Свет Христов, мы же - народ - Богоносец. А мы - не только не строили Православных церквей, мы сами ударились в язычество, в атеизм. Отсюда все беды - прошедшие, настоя-щие и будущие, отсюда - и развал Союза, и Чечня, не сомневайтесь, что и вся Сибирь окажется под китайцами по этой причине. Или - через нас оплодотворяются народы Христовой Верой, или - мы исчезаем с лица зем-ли". Сама того не желая, она тут же подтвердила мои слова наблюдением: "Они, знаете, как почувствовали власть, такую мечеть себе отгрохали!.. - но и тут же сокрушилась в прежнем своем ключе, - теперь поздно гово-рить, власть-то вся прогнила, а надо бы танки вводить, войска..."
Не случилось у меня тогда полемики с премудрым казахом, и все же я остался ему благодарен за новое свое отношение к ностальгии.
Теперь, когда меня одолевает тоска по родине, я не сажусь в по-езд, а пешочком иду на малодубенское кладбище, где за оградкой под од-ним деревянным крестом покоятся мои родители, сажусь на скамеечку, и опускаюсь в детство: в желтое, в оранжевое, в теплое, в жаркое, в бе-лесое, в перистое, в летящее, в парящее, в стрекочущее, в жужжащее, в першащее, в сладчайшее, в бесшовно сотканное - из неба, земли, солнца, луны, воздуха, дождя, ветра и еще из множества "из": из... из... из... из... и еще из родительской ласки. И, главное, поднимаюсь вверх - ту-да, где находится последнее мое пристанище, где моя Родина, где мое Отечество, - туда, где Отец наш Небесный.