Мы хотим играть на лугу в пятнашки

«Пес какой-то неправильный, -- подумал Андрей, -- хоть бы потявкал на нее». Но щенок не обращал на издевательства пятилетней Тони никакого внимания, казалось, ему было попросту все равно. Он лишь изредка подавал голос, точно от скуки. Сначала, она учила его ходить на задних лапах, затем -- душила в своих детских объятиях и кружила над землей, а теперь -- пыталась закапать в песок, оставив не тронутой лишь голову. Все это пес сносил не просто тихо – смиренно. Может быть, оттого что Тоня проделывали это с ним изо дня в день, причем, даже в этих издевательствах не было никакого разнообразия. Тоня, словно неправильный ребенок, ни разу не выдумала ничего нового и, словно заезженная пластинка, снова и снова учила человеческой походке, обнимала и закапывала в дюнах. С таким завидным упорством и отсутствие фантазии в ней явно проглядывался талант плохого дрессировщика.

       Андрею, как и псу, тоже было скучно. Казалось, все старые игры надоели миллион лет назад, а новых никто пока не выдумал. К тому же, погода вот уже второй месяц держалась скверная, невозможно жаркая и сухая. Лишь изредка, может, пару раз в день на небе встречалось какое-нибудь одинокое облако, больше напоминающее дымку.

После обеда солнце стояло особенно высоко и жарило особенно сильно, но почему-то именно в это время открывался на какие-нибудь два часа главный шлюз «Санатория». Только сегодня, здесь наверху, было невозможно скучно, и даже Сашка, сидевший рядом, начинал раздражать своим бездействием и молчание.

--Может, сходим к старой насосной? -- будто в извинение предложил он.

Но предложение прозвучало фальшиво, и Андрей лишь покачал головой.

Еще можно было пойти к кладбищу кораблей и снова облазить все старые фрегаты, только и туда не особо хотелось. Да Сашка и не предлагал туда отправиться.

Нет, день явно не выдался. Не то, чтобы он был совсем уж плох, он был пресным. Все что происходило с утра давило на Андрея своей обыденностью. Не в первый раз, конечно, давило, но раньше он еще никогда не испытывал такого ощущения невнятности. Мать как обычно подняла его спозаранку и отправила на водохранилище за положенной их семье дневной канистрой воды, которую надо было расходовать аккуратно, а значит экономить на всем, чем только можно. С тех пор, как отец вместе с немногими другими отцами снова ушел в поисках озер, их с матерью достаток воды урезали почти вдвое. Андрей вот уже почти третью неделю мучался жаждой и был грязным, словно его кожа покрылась какими-то наростами. Мать чувствовала себя не лучше. Но в это утро, волоча за собой эту тяжеленную, почти неподъемную для его десяти лет канистру, наполненную до самого голышка, он буквально возненавидел ее. До того было досадно от понимания, что ее все равно не хватит, аж, до слез досадно. А затем, они как обычно завтракали, и снова это была все та же нелюбимая похлебка, которая готовилась и на завтрак, и на обед, и на ужин. И они с матерью опять молчали, и у матери опять было то выражение лица, что по обыкновению появлялось у нее с уходом отца и не исчезало вплоть до самого его возвращения. Это было выражение полного безразличия, ко всему, что могло происходить вокруг, а, по сути, и к жизни. В эти дни ей становилось невозможно что-либо рассказывать, потому что слушала она в пол-уха. Домашними делами занималась нехотя, а сына, казалось, почти не замечала, и за обедом или ужином иногда даже забывала накрыть ему. Его словно не существовало в этом доме, пока не было отца. Ему давались всяческие поручения: сходи туда, сделай то-то, она даже спрашивала его, как прошел день, но чувствовалось, что интереса её к нему не находилось. И поэтому сразу же после завтрака, Андрей старался скорее удрать из дома.

Только в это утро убегать к Сашке ему совсем не хотелось. Это казалось не менее тривиальным, чем провести весь день в своей комнате, умирая от безделья.
Сашка сам за ним не зашел. И вот они снова сидели на горячем песке одного из песчаных барханов, щурились от солнца и песочной пыли и молчали.

--Она все-таки вконец собаку доведет когда-нибудь, -- сказал Шурик.

Щенок был уже од песком, и сейчас Тоня трепала его за уши. Через некоторое время она начнет его раскапывать. Все как обычно.

Андрей встал.

--Ты куда? -- спросил Сашка.

--Пошли уже. Надоело на нее пялиться. Все равно, ничего нового не придумает.

Сашка удивился:

--У нас еще почти полтора часа в запасе. Куда ты собрался?

--Да, хватит уже на сегодня. Достало! Ты идешь?

Сашка посмотрел на Тоню и, не оборачиваясь, ответил:

--Нет.

«Обиделся, -- понял Андрей. -- Ну и черт с тобой».

Когда в их компании была Тоня, от шлюза они далеко не отходили, и Андрей дошел до входа в «Санаторий» минут за десять. Охранник был немного удивлен, он еще не видел, чтобы кто-нибудь из мальчишек возвращался так рано. Обычно они приходили к самому закрытию, иногда даже опаздывали, и за ними приходилось посылать человека. Тем более, они всегда возвращались вместе.

--Друг-то твой где? -- спросил охранник.

Андрей лишь кивнул в сторону, откуда шел, и вошел в лифт.

Жил он на пятом жилом уровне, то есть на последнем, самом глубоком, и меленный, словно улитка лифт спускал его туда долго, убийственно долго, как показалось в этот день Андрею. Наконец, кабина проскрипела последний раз, вздрогнула, точно от легкого удара, и остановилась. Двери не открывались. Андрей понял, что застрял где-то между этажами. Только между какими этажами? Испуга не было, лифт часто не довозил его до пятого уровня, а двери можно было открыть и вручную, даже детскими силами, но сегодня мальчишке показалось, что он застрял по чье-то непременно злой воле. Андрей закричал и со злостью заколотил по металлической стенке кабины. Через минуту он услышал чей-то голос, раздававшийся снизу, ему что-то кричали, а еще через минуту лифт снова продолжил путь вниз. На выходе из кабины его встретил разозленный старик Шой, то ли китаец, то ли кореец по родителю.

--Ты что ж делаешь, придурок малолетний?! Совсем от отцовского ремня отбился, засранец?! -- закричал он.

--А меня отец не бил никогда, в отличие от некоторых, руки на меня не поднимал!

--Будь ты моим сыном, бил бы тебя по десять раз на дню, лишь бы все это хрень из твоей башки выбить! Ничего. Я тебя проучу по-своему. Ты у меня в последний раз сегодня наверх катаешься!

--Только попробуйте! -- закричал в ответ Андрей, и до того ему почему-то стало обидно, что из глаз брызнули слезы.

Он отпихнул старика и бросился бежать к дому. С каждым метром, слезы текли все сильнее, и вскоре Андрей уже не успевал их утирать. Он, конечно, понимал, что Шой ничего такого не сделает, максимум доложит на него бригадиру колонии и несколько дней мальчишке придется провести дома. Такое уже случалось, но обидно было не от этого, не от угроз, а просто. Просто сейчас весь день, если не вся жизнь показалась ему обидной. Скрученной, никчемной, однообразной и главное беспомощной. Что мог сделать с ней Андрей в свои десять? Единственный кто у него действительно был – отец. Но даже он не смог бы защитить сына, так как часто отсутствовал и был, по сути, так же беспомощен, как и он, как и вся эта проклятая колония. Их забыли здесь, на этой жгучей умирающей планете. Оставили умирать от голода и жажды, от грязи и беспросветной скуки. К ним уже десять лет не прибывал ни один корабль с Земли, связи с ней тоже давно не было, и надежда, что когда-нибудь их вернут обратно домой, покинула уже даже самого прожженного оптимиста. Люди здесь не жили, они либо боролись за свое существование, как его отец, либо влачили его, как его мать, и тех, кто влачил, было многократно больше. Хотя, что такое многократно, когда с каждой неделей людей в «Санатории» становилось все меньше? Люди дохли здесь, кто от голода и жажды, а кто от неизвестной никому хвори, которую не брал ни один из еще оставшихся медикаментов. Андрей уже не пытался утереть слезы, он кричал и ошалело мчался к своему дому.

Когда до дверей оставалось метров двести, он заставил себя перейти на шаг, унял вопль и попытался успокоиться. Не хотелось, чтобы мать видела его в таком состоянии, да и посторонним или соседям попасться на глаза тоже было бы не особо приятно. Хотя пока он бежал по коридорам, его крики слышали, видимо, только бетонные стены и металлические трубы, пролегающие вдоль потолка и пола. Впрочем, эхо здесь было чудовищное, а двери в жилые камеры металлические, плохо задерживающие звук, особенно крики. Конечно, подавляющее большинство этих камер пустовало, людей в колонии осталось человек сто, но все же в некоторых из них жили. Где один, где два человека -- редко когда теперь в «Санатории» встречалась полноценная семья.

Когда Андрей подходил к двери своего дома, глаза его были уже сухими, хоть и красными. В коридоре стояла полная тишина, лишь еле слышный гул тусклых ламп протянутых под потолком нарушал ее. И уже хватая ручку двери, Андрей расслышал чей-то чужой голос, раздававшийся из его камеры. Мальчик прислушался. Голос принадлежал заместителю бригадира колонии.

        --Тебе показалось Аленка. Если бы это вопил твой, он был бы уже здесь. Да и к тому же, у твоего и голос-то девчачий, -- произнес он, обращаясь к матери Андрея.

Андрей удивился: что мог делать заместитель бригадира у них дома, тем более, когда отца нет на месте? Мальчишка решил замереть и послушать, о чем он может толковать с его матерью.

Какое-то время они молчали. Затем снова заговорил заместитель. Бас его было слышно хорошо, напрягать слух почти не приходилось.

--Ну вот, я же говорю, не твой это был, -- успокоено произнес он и запнулся. -- Эй, ты чего ревешь-то снова Аленка? Заканчивай плакать, не Андрюшка твой, говорю.

Плача матери Андрей не услышал, но слова их гостя, его встревожили. Захотелось тут же ворваться в комнату и успокоить или защитить её, если потребуется. Но он сдержался.

Видимо, эти слова на нее не подействовали, поэтому он решил добавить, с каким-то показавшимся Андрею неприятным смешком:

--Дырка, у тебя Аленка, конечно, знатная, но вот чего не понимал и не понимаю: чего ж ты ревешь-то постоянно, когда дело к концу подходит? Моя вон молча всегда, другие, слышал, кричат, словно их выворачивает, иная кусается, а ты в рев. Странная ты девка, Аленка. Но знатная.

Последнюю фразу он выделил, словно говорил о чем-то крайне аппетитном. Но мать ответила на это совершенно неожиданно, точно обращаясь сама к себе:

--Господи, дура какая, какая же дура, -- сквозь слезы еле слышно проговорила она. -- Думала, все… Наконец-то он, наконец-то усмирили ненасытную! Семья, дети, брак… Как же я торопила его с этим браком, господи! Думала, быстрей надо, пока не отпустило, пока старым запашком не повеяло. Женится сейчас, поставит печать в паспорте или даже под венец поведет, и не будет у меня больше выбора, кроме как любить его и быть верной. А ведь любила, любила так, что готова была дворняжкой за ним увиваться… и увивалась! Хотя больше от страху собственного, что, если хоть на секунду ошейник этот с себя скину, не будет у меня никогда жизни человеческой, нормальной, то есть как у всех, а не потасканной. Чуть ли ни на следующий же день, как из постели его выпрыгнула, о нашей свадьбе заговорила. Господи, дура какая!

Теперь рыдание матери было слышно Андрею отчетливо, но вместо того, чтобы ворваться внутрь, он остолбенел и не мог даже пошевелиться.

--Да что же ты заводишь-то себя на пустом месте, Аленка? -- пытался успокоить ее заместитель. -- Успокойся, никто тебя здесь не осуждал и осуждать не собирается. Ты же радость каждому мужику на этой проклятой колонии почти задаром приносишь. А, если и было что тогда, на Земле, и говорили о тебе плохо, так это давно было, сколько уж лет-то прошло. А здесь главное, чтобы твой Сергей ни о чем не догадался, и всего-то. Ты лучше о сыне своем думай. Ты же ради него стараешься. Ведь и ради него же тоже?

--Да не мой же он сын! Обуза он мне! -- прокричала в ответ она.

--Да хоть и не твой, нельзя так, Аленка. Парень-то хороший, а ты ему вместо родной матери, которую он никогда и в глаза-то не видел. Прими ты его, наконец. А то чую, Серега может уже и не вернуться. Уж больно долго в этот раз ходят.

От последних слов, и больше от слов матери, в глазах Андрея на мгновение потемнело. Он плохо понимал, о чем идет речь и почему его мать так изводится, но две последние ее фразы он осознал мгновенно. И как только темная занавеса спала, стало ему обидно, как никогда еще не было, и слезы снова хлынули из его глаз. Хотелось заорать во все горло, но почему-то он все еще сдерживал себя и, тихо глотая и утирая слезы, продолжал стоять под дверью.

--Не было у меня никогда своих и быть не может. Может, господь и наградил меня этим проклятьем, что как мужика увижу, теку, аж сил нет держаться.

--Да, не проклятье это твое, а благословение, призвание, если хочешь. В колонии же с этим делом ой как хреново, а тут ты, будто спасение нам, мужикам, какое.

Но мать его словно не слышала.

--Я от того в эту тюрьму бежать и согласилась, что уже через месяц после венчания, меня снова по мужикам потянуло. Думала, здесь этому места точно не будет. Меня же там, на Земле, больше пары раз к одному и тому же в постель не тянуло. Даже, если я фонтанировала с ним по десять раз за ночь. И где я теперь? Что эта за дыра, откуда невозможно выбраться?! Словно шлюха дешевая, так и помру!

Заместитель кашлянул.

--Ты и меня сейчас обидеть хочешь? -- серьезным голосом спросил он.

--И тебя?! Значит и ты считаешь меня шлюхой? Значит, не одного тебя я уже обидела?

--Да, кто ж ты есть, если не шлюха?! -- внезапно рассвирепел он. -- Давала бы за бесплатно, обычной по****ушкой бы была! А так -- шлюха! Хоть и дешева, хоть и телу твоему сравнения нет, а в постели королева, -- шлюха! Мы ж тебе последнее, можно сказать, отдаем, чтобы меж твоих ножек очутиться, а ты еще и не благодарна! Кто еды тебе подкинет, пока муженька твоего нет, кто вентиляцию в твоей конурке чаще, чем раз в неделю прочистит, я вон с водой тебе помогаю, чтоб не полканистры, а целая была…. А она: словно шлюха дешевая, так и помру! Да дороже тебя никого и ничего здесь нету! Неблагодарная ты, однако, Аленка.

--А знаешь Степан, прав ты, прав! Сука я неблагодарная. Всю жизнь и себе, и Сергею и даже сыну его испоганила! Только знаешь что? Не было бы сучки этой, Галины, может быть, я бы и держала себя в руках до сих пор. А то, что она померла вскоре после родов, так вот, что я тебе скажу: туда ей и дорога! Рожать не побоялась, а воспитывать не захотела. Какой же она человек, если от своего собственного сына отказывается?! Гнать ее надо было из колонии, когда только на первых месяцах была, а может и раньше гнать, чтоб Сергея моего не охмуряла!

--Наказание ей и мужу твоему и без того суровое было. А что ребенка с вами оставили, так уж лучше в здоровой семье растет, чем у матери-одиночки, тем более она его и не хотела. Но гнать из колонии? Что ж, за дикости-то такие, Аленка? Куда ж ее гнать-то было, с Земли-то корабли уже не приходили? Ты думай, что говоришь.

--А пускай бы и подохла там! Хоть мы с ней души и родственные, но в том, что я себе волю дала, она виновата, а наказание за это -- смерть, -- сказала, а точнее прокричала мать, и плач ее стал совсем уж безудержным.

Но Андрей уже почти не слушал, о чем она говорила. Он беззвучно глотал потоки слез, пытаясь не проронить ни звука, а войти не решался теперь только из-за страха и страшнейшей обиды. Видеть мать, ему сейчас совсем не хотелось. «Папа, папа… Поскорей бы ты вернулся папа, -- молча молил он». Он держался за входную ручку двери, зная, что сегодня уже не откроет ее, а, возможно, уже никогда не откроет. Хотелось бежать прочь от этого места, куда-нибудь, где они с отцом могли бы жить вдали от этой женщины и больше никогда её не видеть.

--Дура ты, Аленка, жестокая, бессердечная дура, -- раздались слова заместителя. -- Ладно, упивайся здесь своим несчастьем. На сегодня я так понимаю уже все. Пошел я.

Раздался скрип стула, затем звук шагов, а затем с той стороны кто-то ухватился за ручку двери и потянул вниз.

--Ну вот, говорил же я, что никого здесь нет, -- сказал напоследок заместитель, выходя в коридор.