Рождество

Закат. Медово-желтый свет заливает комнаты, косыми квадратами ложась на холодный пол. Он стоит в коридоре, собирает в пучок непослушные светлые волосы. Неуставная прическа… Солнечные блики скользят по зеркалу, отражаются, преломляются и рассеиваются. Он что-то напевал тихим, приятным голосом и застегивает пальто.
- Дядь Тилль… ты куда? – тихо спросил Густав, прислонившись к стене. Впрочем, он знал, куда уходит ефрейтор, этот вопрос был призван… остановить его.
- Мне надо работать.
- Но ведь сегодня рождество…
Ефрейтор разворачивается, заходящее солнце скользит по бледному лицу, словно давая ему пощечину за то, что он уходит сегодня вечером.
- Мне надо работать… - повторяет он и, открыв дверь, выходит в коридор.
Он всегда говорит так, когда ему надо уйти. Но сегодня он идет на работу не для того, чтобы просиживать штаны в кабинете рейхсфюрера, кушать карамельки и перебирать бумажки, не для того, чтобы слушать очередной поток бреда о величии арийской расы…
Хлопает дверь, холодным сквозняком пролетает по подъезду приглушенный стон из закрытой квартиры.
- Ну что же ты, Тильхен… - проникновенно шепчет на ухо призрак штурмовика.
- Не трави мне душу…
Вниз по ступенькам, на шумную зимнюю улицу. Скрип блестящего на солнце снега под сапогами, счастливые люди с сумками, полными подарков. Лучи дробятся, отражаясь, в стеклах очках.

А мальчик на подкошенных ногах заходит в комнату и обессилено падает на кровать. Он мог бы пригласить своих друзей, достать из шкафа заначку сигарет и алкоголя… Но веселья не будет, он все равно будет ощущать одиночество, потому что ему не нужны ни друзья, ни алкоголь. Ему нужен тот, кто безжалостно хлопнул дверью и идет по вечернему Берлину, напевая под нос веселую мелодию. Он каждый раз уходит, как будто навсегда… Больше всего на свете Густав боится, что ефрейтор не вернется, и каждый хлопок этой чертовой двери похож на выстрел. Выстрел в упор, после которого хочется бессильно упасть на пол и истечь слезами и кровью, проклиная себя за то, что так и не смог стать родным этому человеку.
Франц предпочел остаться, предпочел положить бледную руку на вздрагивающее от рыданий плечо мальчика, предпочел сказать много слов, которые не будут услышаны.
- Я знаю, что ты скучаешь по маме и папе… Я знаю, что ты скучаешь по Тиллю… Но он вынужден много работать для того, чтобы дать тебе ту жизнь и то детство, которых не было у него. Он считает, что в этом мире правят деньги и секс. Он – материалист и думает, что если ты сыт, обут и одет, значит, ты счастлив… Я не могу его переубедить. И ты не сможешь… Но поверь мне, он любит тебя… по-своему. Я не сомневаюсь в том, что сейчас он думает о тебе…

Шумный зал. Люди за длинными столами. Белые скатерти, приглушенный свет и пузырьки в бокале шампанского.
- Вы посмотрите на его нос… Типичный жыдовский паяльник…
Он смеется, запрокинув голову: так весело смеются только люди, которые не знают и даже не догадываются о том, что их близкие несчастны.
- Черт, как хорошо, что он этого не слышит… - наконец говорит он и допивает бокал шампанского.
Грянул вальс, закружив в своем ритме наряженных пьяных людей. Как изящен и прост их танец! Ефрейтору всегда хотелось научиться танцевать, он со светлой завистью в косеющих от алкоголя глазах наблюдает за парами. И снова пьет.
- Не танцуешь? – женщина в сверкающем черном платье садится на соседний стул. В ее тонких пальцах – бокал вина. Красного, терпкого…
Он знал ее еще в те молодые годы, когда она работала в фотостудии Гофмана. С тех пор она не сильно изменилась.
- Не танцую, только пью…
- А ты выпей еще и пошли… - она прислоняет два пальца к губам. Этот жест – их маленькая тайна. Маленькая никотиновая тайна.
Ефрейтор допивает бокал и, держа ее под руку, уходит прочь из шумного зала туда, где никто не станет совестить за эту вредную привычку.

Подушка уже промокает от слез, а он все плачет. Так громко, отчаянно… и безнадежно. Рыдает, забыв о том, что надо быть сильным. Забыв о том, что сегодня праздник и нужно смеяться. Но он не может давить улыбку, зная, что тот, кто должен быть рядом, сейчас далеко. Ему кажется, что так было всегда и так будет вечно. Боль, одиночество, страх… и слезы. Он не может понять, почему с ним обошлись так жестоко. Что же он, в свои четырнадцать, сделал не так? Какую страшную ошибку совершил для того, чтобы расплачиваться горькими слезами одиночества?
Он встает, вытирая уголком одеяла неубранной кровати слезы, и подходит к комоду. Он знает, где приемный отец держит сигареты.
- Не надо этого… не надо, - повторяет в бреду тот, кого никто не слышит, кто уже давно перестал существовать для мира живых. Но слова летят в пустоту, по сумеречной комнате рваными белыми клоками плывет сигаретный дым.
Всхлипы чередуются с затяжками, рот наполняется горьким вкусом табака, а в глазах – слезы. Он уверен, что ефрейтору наплевать на все: на то, что он губит себя сигаретами, на то, что он думает, чувствует… на то, что он любит. Он боится смотреть усыновителю в глаза, боится найти в них безразличие. Надеется, что однажды он не хлопнет дверью, а просто останется стоять в коридоре, в форме, готовый к работе, но так и не дошедший до нее. Сколько раз хотелось броситься к нему, расшибив об пол колени в кровь, и умолять остаться. Но он знал, что это бесполезно. Все равно уйдет. Все равно сделает так, как ему надо.
Оставалось только курить одну за одной, до отвращения, до мерзкого кашля, до боли в легких…

За дверью грохочет музыка, тело объято приятным теплом, взгляд перестал фокусироваться. Но резкий порыв холодного ветра заставляет мгновенно трезветь, голос, полный злой горечи, и ярко-голубые глаза с черной каемкой по краям, блестящие от слез.
- Ты… ты просто омерзителен… как ты можешь так поступать с ним?!
- Я поймал тебя, каналья!
Выстрел и звон разбитого стекла. Хлопок двери и шаги в коридоре, каждый звук пульсирующей болью отдается в голове. Из рук падает бокал шампанского, глаза застилают слезы и горький склизкий ком встает в горле.
В нос ударяет запах алкоголя и духов, под чужим сапогом жалобно хрустнули осколки стекла.
- Ээээй…
Кто-то стреляет по зеркалам, а кто-то плачет, в бессилии прислонившись к стене.
- Я не знаю, что я делаю…
- А я знаю… Я пью! – в подтверждение своих слов он опрокидывает бутылку дорогого вина и делает пару глотков. - И ты пей…
- Я не могу, я, кажется, напился до прозрения. Мне больно… Я говорю себе, что все это в последний раз, что больше никогда не буду обманывать его… никогда больше не уйду… но наступает ночь и я снова… не рядом. Может, ему холодно…
- У тебя нет отопления?
- Морально холодно… холодно от одиночества. Я же знаю, что он не позовет друзей и не устроит в эту ночь праздник… я знаю и всегда знал, что он плачет, оставаясь один… Он плачет каждую ночь, и я слышу это, но мне никогда не хватало сил, чтобы придти к нему и сказать, что я всегда буду рядом, что как бы далеко я не ушел, я всегда вернусь к нему… Я слишком малодушен…
Он делает еще глоток и выбрасывает пустую бутылку через плечо. Соприкоснувшись со стеной, она разлетается на осколки. Все в этом мире бьется так же легко… И осколки ранят так же сильно.
- А у меня в груди все ноет. Я хочу вернуться туда, - ефрейтор кивает в сторону полуоткрытой двери, откуда льется музыка и слышен смех, - Но эти стены говорят со мной… Они говорят, что сегодня – мой единственный шанс доказать ему, как сильно…
- Сильно что?
- …сильно я люблю его… Но меня ждут там… Они хотят меня видеть, хотя слышать мой смех. А я закрываю глаза и в темноте сознание рисует его образ… Я не могу избавиться от этого наваждения…
Теплые руки сжимают его ладонь.
- Я не знаю, какой бред ты сейчас несешь, и не принимал ли ты чего еще помимо алкоголя, но…
Пальцы сплетаются, холодный металл касается кожи, и они встречаются взглядами. Серые глаза, полные пьяной жалости и длинный, кажется, не раз сломанный, нос. В этот момент можно было думать о чем угодно, начиная от вреда алкоголя и заканчивая размышлениями об окончательном решении еврейского вопроса, но ефрейтор думал только о том, что у этого человека удивительно чувственные губы.
- Черный Мерседес на заднем дворе… Я уже точно сегодня… ик… никуда не поеду…
А в пьяном бреду он находит лишь один способ выразить благодарность – слегка наклонившись, оперевшись безвольными руками на его плечи, слизнуть с губ последние остатки дорогого вина.
- Спасибо… спасибо… спасибо…
- С рождеством… придурок…

Пачка сигарет пуста. Пуста и бутылка коньяка – он оставил ее возле кровати. Сегодня он не сможет пойти к себе в комнату, поэтому остался здесь. Остался лежать на этой огромной кровати, в комнате, пропахшей сигаретами и проявителем. Чертов проявитель! Даже этот мерзкий, химический запах был ему приятен, потому что напоминал о том, кто ушел сегодня ночью. Кто даже не знает о том, что испокон веков этот праздник был семейным. Неужели эти странные люди в черной форме с рунами – его настоящая семья? А он - не семья, он просто еще один человек в этой квартире… Еще один лишний рот, который нужно кормить, потому что когда-то дал слово, что не оставит его одного. Нарушил. Ушел, хлопнул чертовой дверью.
Он обнимает подушку, холодный хлопок сминается под тонкими пальцами. Он представляет, что обнимает того, кто ушел. Касается бледными губами безвкусной ткани и шепчет его имя. И снова рыдает…
А за окном люди гуляют, смеются, поют песни. Громыхают хлопушки и выстреливают пробки шампанского. Под эту навязчивую музыку улиц он пытается забыться тяжелым пьяным сном…

Дверь открывается тихо, по темному полу прихожей стелется желтоватый свет лампы подъезда. Он снимает сапоги, ногой закрывает дверь. На мгновение темнота становится абсолютной, но все здесь так до боли знакомо. Он стягивает с себя одежду на ходу, наощупь проходит в комнату и подходит к кровати. Упавшая бутылка с грохотом катится по паркету, но мальчик не просыпается.
Скрипит кровать, руки обвивают худенькое тело, и теплое дыхание щекочет шею.
- Я здесь, я с тобой… я никуда больше не уйду… до утра я с тобой…
Он накрывает их обоих одеялом с головой, изолируя от внешнего мира. От темной комнаты, от кричащих за окном счастливых людей. И напевает, убаюкивая, тихую рождественскую песенку о том, что когда-нибудь все обязательно будет хорошо и все мечты всенепременно сбудутся. Он улыбается, слушая тихий голос – его уже сбылась.

Эпилог:
- Гааааспааадын рейхсхайни… - Гейдрих уронил голову на плечо рейхсфюрера, который к концу праздника оказался единственным трезвым человеком. Даже фюрер умудрился напиться и скрылся в неизвестном направлении с известной женщиной для занятий известным делом. Даже недомерок Геббельс сейчас сидел в кресле с самым благостным выражением на мордочке. Впрочем, это явление вполне объяснялось сидящим рядом с ним Герингом с не менее счастливой улыбкой.
- Что вы хотели, герр Гейдрих?..
- Я хотел вас… ик… пердуперд… пердупер… предупер… короче, вы поняли… о том, что я… ик.. сегодня ночую у вас…
- Это почему?
- А у меня… ик… машина… она уже не у меня…
Гиммлер не понял, что это все значило, но, для верности отобрал у Гейдриха бутылку с алкоголем, наморщив нос, понюхал и… залпом ополовинил.
- Вот и я… не втыкаю… - мгновенно пьянея, сообщил Гиммлер.
- Еще бы ты, крыс очкастый, куда-то что-то кому-то втыкал….
Из угла раздался пьяный смех. Геббельсу было хорошо.