Мама

Мальчик лежал на асфальте, раскинув руки в стороны, словно готовясь принять в свои объятия небо. На одежде багровели застывшие пятна крови. Мальчик был мертв.
А рядом стояла его мать – немолодая худенькая женщина. Фрида.
Она не билась в рыданиях у тела, не спрашивала у небес «на кого же ты нас оставил?» и не трясла его в надежде, что он очнется. Фрида просто молча смотрела, как ее сына, упаковав в целлофановый мешок, увозят прочь.
Говорят, материнское горе не знает границ. Нет, границей любой боли является сила, физическая или моральная. Может, кто-то считает, что Фрида недостаточно любила своего сына, поэтому не плакала. Нет. Она слишком любила его, чтобы позволить себе плакать. Потому что он всегда говорил ей «Мама, улыбайся». И она улыбнулась, провожая его в последний путь.
Говорят, что мертвые безмолвствуют. Не то чтобы они не хотят ничего говорить, вовсе нет. Они жаждут высказаться и, начав однажды, ни за что уже не остановятся. Их слова заставляли ефрейтора просыпаться среди ночи в холодном поту.
«Смерти нет в том понимании, в котором видят ее живые… - говаривал Гиммлер, - многие видели смерть, но то была лишь смерть физическая. Лишь одна грань небытия. Увы, те, кто могут поведать нам об этом все, уже мертвы...»
Сам ефрейтор никогда не боялся смерти, он просто считал ее закономерностью жизни, такой, как рождение, окончание школы, женитьба, выход на пенсию. За каждым она приходит в условленный час, и самоубийство – это просто хамство по отношению к безносой. Но и у хамства тоже бывают свои причины.
А что заставило наивного веселого мальчика подняться на крышу и взлететь, расправив руки, как крылья, к небесам? Этот вопрос задал себе ефрейтор, когда бросил свою горсть земли в яму, на закрытую крышку гроба.
Ненавязчиво, но оперативно он начал выяснять у друзей, знакомых, одноклассников мальчика о его последних днях.
И выяснил. Узнал, что всему, что происходит ужасного в этой жизни, есть простое объяснение, простая и до боли знакомая всем причина. Любовь.
Она играла его чувствами, как играет кошка с мышью. Признавалась в любви и тут же уходила под руку с другим, принимала от него цветы и ставила в мусорный бак, точно в вазу, у него на глазах. Целовала его, а потом говорила, что больше не любит. Она игралась с ним, мерзко и цинично, как только женщины могут играть.
Он был ее жертвой. И жертвой поганой стервы Любви. Но любви отомстить ефрейтор не мог, а той, что стала причиной – вполне.
Ефрейтор стал следить за ней и испытывал все большее отвращение к женщинам, глядя на эту девочку, возомнившую себя, вероятно, великой сердцеедкой. Да, она действительно была таковой – с грязным от чужой крови лицом, с жадным чавканьем пережевывающей желтыми клыками чьи-то живые, трепещущие сердца. Каждый день у нее был новый ухажер, каждый день новый мальчик провожал ее до дома, неся, словно великую ценность, ее ранец. Такие потом вырастают и становятся теми самыми роковыми женщинами, о которых известно еще с библейских времен. Красивые, бессердечные, безжалостные твари, между ног которых поселилась смерть, они рыщут и, точно акулы, вырывают себе самые лакомые куски. Они чем-то похожи на элитных проституток, хотя ефрейтор слишком хорошо знал продажных женщин, чтобы использовать слово «шлюха» как оскорбление. Нет, это, скорее, вынужденное положение.
В тот день она возвращалась домой одна: видимо, общество кавалеров ей наскучило. Ефрейтор преградил ей дорогу и с милой улыбкой предложил пойти встретить закат на крыше. Впрочем, не его обаяние заставило ее принять предложение. Скорее это было холодное дуло пистолета, касавшееся аккуратного девичьего носика в момент вопроса.
На крыше дул теплый ветерок, и ярко-красный закат раскинулся на все небо. Красивое зрелище. Ефрейтор пожалел о том, что не взял фотоаппарат.
Она, сбиваясь, пыталась оправдать себя. Пыталась доказать, что она молодая и красивая, и это не ее вина, что кто-то прыгает с крыши из-за любви. Что прыжок с крыши был его решением, и она не имела к нему никакого отношения. Она так и не поняла до конца то, что она сделала. Ее не смущала ее ничтожная суть, она ей гордилась. Но ее преступление было не из тех, что карается законом. Ефрейтор взвел курок. Девочка заплакала, просила прощения.
Господь подарил бы ей долгих лет жизни, общество обеспеченных самцов и много роз, которые вяли бы в ее красивых руках. Он не стал бы карать ее за грехи, что она совершила… Он, кажется, давно оглох и ослеп и позволяет его творениям совершать самые отвратительные поступки.
«Если Бог не в состоянии творить справедливость в созданном им мире, то ее буду творить я… Если он позволяет таким отвратительным людям ходить по земле, то я не позволю… Для нее смерть – не кара, а, скорее, единственный способ сделать ее немного лучше, чем она есть».
Ефрейтор нажал на курок, и оглушительный грохот выстрела вспугнул с крыши голубей. Он намеренно целился в сердце, чтобы в последние мгновения своей жизни она хотя бы на физическом уровне почувствовала ту боль, которую причиняла людям морально. Ту боль, что стала причиной хамства одного наивного влюбленного мальчика по отношению к смерти.
Когда ефрейтор подошел к ней ближе, она была еще жива. Тяжело дыша, она протянула к нему окровавленную руку. Ее последним словом было «мама».