Моя любовь на первой смене

       Я в очередной раз влюбился. Это со мной было не впервые, но на этот раз я никак не мог понять почему. «Что ты в ней нашёл, - говорил я себе, - в этой голубоглазой куколке? Ни фигуры особой, ни, тем более, ума…». Но все мои доводы и уговоры были напрасны. Этот упрямый баран не мог ни о чём думать, кроме своей Мариночки. А всё, что он, то есть я, должен был делать, делал с оглядкой на неё, да и ради неё. Чтобы она увидела и оценила. Первое было несложно, мы с Мариной были вожатыми на одном отряде. У меня всё получалось, да и детки попались нам замечательные. Двенадцать-тринадцать лет – вообще хороший возраст. И не совсем маленькие: не надо сопельки вытирать, и ещё не доросли до того, когда в голове только любовь, как у их придурка-вожатого. Участвовать в концерте – пожалуйста. В лес и на речку купаться – дружное «за». Поиграть – с удовольствием: хоть в брейн-ринг, хоть - в «пойми меня», хоть в КВН с другим отрядом. Только предлагай. Ну, я и возился с ними с утра до вечера, стараясь ни на минуту не оставаться наедине с самим собой. Марина хлопоты мои одобряла, правда, не восторгалась ни мной, ни нашими детьми. А вместо восторгов при каждом удобном случае, нежно улыбаясь, спрашивала, нельзя ли ей отлучиться, и тут же бежала в соседний лагерь к своему дружку-физруку: я имел счастье как-то увидеть её с этим огромным животным. Она возвращалась утром, и в глазах её читалась только одна мысль: поспать бы! Можете предположить, что творилось со мной, когда я представлял себе, чем она занималась ночью, если даже смотреть, как она танцует с кем-то медленный танец, было для меня невыносимо. Кроме детей своего отряда и Мариночки я никого не хотел видеть, даже перестал ходить на посиделки с вожатыми. Нет, в те редкие ночи, когда она оставалась в лагере, я приходил и…становился душой компании: рот у меня не закрывался, я острил, рассказывал анекдоты, даже читал стихи. Своей весёлостью я заражал всех, наверное, больше никогда в жизни мне не удавалось так смешить. Увы, не всех. В очередной раз после удачной шутки я с надеждой поворачивал голову в сторону моей ненаглядной и натыкался на её равнодушный взгляд. «Ну и что тут смешного?» - говорил он.
       После отбоя, когда оставался один, я лежал с открытыми глазами, страдал и ждал. Каждый стук входной двери рождал надежду, а вдруг это она. Вот сейчас она войдёт, и я расскажу ей, как продвигается сценарий сказки, которую я собирался ставить с детьми, или прочитаю ей одно из своих новых стихотворений. Конечно же, все они были про любовь. Но, увы...это приходил кто-то из вожатых: звать меня, и нарывались на моё хамоватое «нет».
       Сказка прошла удачно. Конечно, были и промахи, но в них я винил только себя, зато был в полном восторге от того, как сыграли дети и Ленка, вожатая третьего отряда: она очень во многом помогла нам. Они все были просто счастливы и наслаждались вдруг обрушившейся на них славой, в виде долгих аплодисментов, благодарности директора, и, особенно, приглашения старшей вожатой соседнего лагеря показать сказку у них. Дети и Ленка вместе с ними фотографировались в своих сказочных костюмах и с удовольствием поедали врученный нам огромный пирог. После всех моих мучений и нервов, связанных с подготовкой сказки, я, совершенно обессиленный, балдел, поглядывая на них. И вдруг я услышал вопль: «Что вы тут расселись? До отбоя десять минут. А ну быстро все в корпус!».... Я бы никому этого не простил, а Мариночке...я всё прощал. Если я оставлял её одну на тихом часе, по возвращении неизменно заставал одну и ту же картину: весь корпус стоял на ушах, а из вожатской торчали её маленькие босые ножки, и раздавалось её же, похрапывание. Когда я будил её, она хлопала своими ресничками и удивлялась: «Ой, как это я заснула?» А я не раздражался и не злился, и продолжал мучиться от своей безнадёжной любви.
       В конце смены мы с фотографом Серёгой устроили вернисаж. Я тогда очень любил снимать и не расставался с фотиком ни днём, ни ночью. Кто был вожатым, знает, что ночью жизнь в лагере, не менее активна, чем дневная. Мы развесили фотографии на стене вожатской, напридумывали надписи к ним, типа: «С Танькой на коленях», «Рука сползла…», «А что это вы здесь делаете?». Две девчонки-вожатых в белых фартучках встречали входящих подносами с бокалами, одолженными у директрисы столовой. Нет, не с шампанским и коктейлями, а с портвейном и подогретым дешёвым сухим вином. Комната наполнилась шумом и смехом, а также возгласами: «Убью, сволочь!», «Когда это я с ним обнималась?», «Где это ты меня подловил, папарацци хренов?». В общем, всем было весело, а мы с Серёгой чувствовали себя именинниками, хоть и наполучали вместо подарков подзатыльников за своё репортёрство. И только один человек оставался, как всегда равнодушным, я, конечно же, следил за ней. Потом я выходил готовить девчонкам очередную порцию моего «грога». А когда вернулся, стал рассказывать, что я туда добавляю. Вернее не рассказывать, а подтверждать:
       - Корицу?
       - Обязательно.
       - Гвоздику?
       - Конечно.
       - Лимонные корочки?
       - А как же!
       Это была полная брехня: я ничего, кроме сахара никогда в вино не добавлял….
       Я на ухо рассказал об этом Ленке, она засмеялась, а я поймал себя на том, что рад тому, что она, как и я, остаётся на вторую смену. Мы разговорились о детях. И вдруг я почувствовал взгляд. Я обернулся и наконец-то увидел то, о чём мечтал всю смену. Улыбку, нежную и восхищённую. Её улыбку. Мне и только мне! И в этом не было никаких сомнений. Эта улыбка манила и обещала мне всё. Сбылась мечта идиота! Но, странная вещь, я вдруг понял, что мне-то больше ничего от Марины и не нужно. Я получил то, что хотел. И тут же узнал, за что же я был осчастливлен. Это был её портрет: она никак не могла оторваться от него.
       Я засмеялся и толкнул Серёгу:
       - Маэстро, ваша работа оценена по заслугам.
       Он удивлённо посмотрел на меня, ведь это я сделал эту фотографию.
       Но мне было не до него: я сразу отвернулся к Ленке…