Дети, дети...

       Великая Октябрьская Социалистическая революция…
Сколько сказано и написано о ней! А сколько еще скажут и напишут в ближайшие триста лет! Добро или зло она принесла на русскую землю?
       - Безусловное добро, - встрепенутся коммунисты, - рухнул старый, отживший свое мир, и вместо него восстал новый для счастья всего человечества.
- Безусловное зло, - поднимутся в атаку монархисты, - ибо рухнул мир, сотворенный десятками поколений, а без него невозможно счастье всего человечества.
- Зло, добро – да какая разница! – пожмут плечами демократы, - счастье человеческое не в революциях, а в той мути, которые они поднимают.
 И, наверное, сей спор еще не окончен, оттого что каждый день находятся новые доводы «за» и «против» решения внутригосударственных вопросов путем простого вычитания из общего числа подданных.
 Но сегодня я хотел предложить вам мнение тех, кого никто никогда не слушает. Чьи упреки и возражения для нас не имеют никакого значения, и кроме раздражения, как правило, ничего не вызывают. Это мнение детей. Маленьких, подростков и почти взрослых.
       Мы не привыкли прислушиваться к их доводам. Дети слишком малы и неопытны, чтобы их слова могли что-то изменить в этом мире. Ну, кроме случаев, когда их устами говорит Сам Бог. Но такое случается крайне редко или, наоборот, слишком часто, чтобы прислушиваться к детским словам, а, тем паче, менять свои убеждения.
       Но, все же, иногда слова детей могут играть решающую роль в деле вынесения окончательного приговора. Это могут быть показания против отдельных насильников и убийц. Это может быть свидетельство и против человеконенавистной системы, как послужили и служат до сих пор главным нравственным обличением фашизма блокадные дневники маленькой ленинградки Тани Савичевой.
       В начале двадцатых годов двадцатого века в русских эмигрантских гимназиях, расположенных на территории Чехии, учащимся было предложено написать сочинения на тему «Мои воспоминания с 1917 года». Писали все гимназисты от мала до велика. Среди авторов были и семилетние, и двадцатилетние школяры. Общее количество сданных сочинений составило около двух с половиной тысяч. Полученный материал содержал столько фактов, переживаний и размышлений, что ошеломленные преподаватели, по «доброй» русской традиции, бросились их «обрабатывать». В результате в Праге было издано несколько брошюр, посвященных детским воспоминаниям, а также педагогами гимназий были написаны статьи, посвященные, в основном, детской душевной реабилитации.
       И лишь в 1991 году в журнале «Огонек» была опубликована статья «Взгляни на свой дом, Ангел…», где детям отводилась роль судьи кровавым событиям в России в начале двадцатого столетия. Впрочем, выдержки из школьных сочинений сопровождались комментариями публициста. Это не снижало впечатления от прочитанного, но и не усиливало его. Поэтому я, действуя в духе г-на Вигилянского, автора статьи, решил также представить читателю выдержки из упомянутых сочинений, как свидетельства сотен маленьких и больших Савичевых. Всего лишь выдержки, увы. Ведь самих сочинений уже, наверняка, не существует. Не нашел в Интернете я и основного документа - брошюры г-на Карцевского «Воспоминание детей-беженцев из России», одни лишь ссылки на нее. Все, что оказалось в моем распоряжении – это статья В. Вигилянского и педагогические труды, которые обильно иллюстрировались цитатами из сочинений.
 И поскольку, по моему мнению, комментировать детскую речь вообще дело неблагодарное, а в нашем случае с сочинениями– все равно, что нумеровать пули, летящие из автомата, я решил просто выбрать все цитаты из статей и опубликовать безо всяких комментариев. Ибо, как сказано в Писании: «чтущий, да разумеет».
       Особняком в череде воспоминаний стоят сочинения учащихся кадетских корпусов. Кадетам в России досталась более тяжелая судьба. Если другие дети, сорванные с мест революционным ураганом, могли бы еще рассчитывать на помощь родственников или друзей родителей, то кадеты, отлученные от своих семей Уставом училищ, должны были надеяться только на себя. К тому же, Советская власть сразу же объявила кадетов своими личными врагами, приравняв их к белой гвардии. И мальчишкам с оружием в руках приходилось защищать себя и своих младших братишек по училищу. Поэтому выдержки из воспоминаний кадетов я буду начинать со слов: Кадет.
       Итак, говорят дети:

 “Воспоминания эти настолько неприятные, что писать о них нет никакой охоты. К тому же, для того, чтобы даже вкратце описать все пережитое за три года, понадобится много времени, поэтому скажу только, что пережитое мною за три года революции вполне было достаточно, чтобы стать ее противником”.

“Какие могут быть воспоминания у ребенка”.
“Я был маленький и ничего не помню”.
“Родился я на тихом Дону в очень бедной семье. Отец простой казак, образование получил маленькое, кончил приходскую школу, нас было у него шесть человек, чтобы добиться образования я своими маленькими ручонками подбирал скошенную рожь”.
“Мой папа был офицер”.
“А папа мой был студентом и офицер и капитан”
“Я пишу теми словами, какими мне все это казалось”.
“Мне было тогда пять лет, я помню, как меня все любили и баловали, но я к этим ласкам относилась очень равнодушно и даже не любила, когда меня осыпали поцелуями и теснили объятиями; и вот после долгих собираньев, мы, наконец, собрались ехать за границу. В каких удобствах мы ехали, описывать я не стану, потому что я думаю, что каждый поймет и наверное знает, как и что”.
“Мои воспоминания о последних годах жизни в России”.
“Я помню мало, потому что я был мал”.
“Россию я помню только по рассказам родителей”.
“Что было в России во время революции (февральской), я ничего не помню, я помню только, что я был очень болен. Мы собирались ехать на дачу в город N. Мы ехали туда две недели. В дороге я поправился, и когда мы приехали, я был совсем здоров. Меня все новое очень интересовало... я увидел очень много красивых цветов, которых я никогда еще не видал, и вообще я никогда не был в такой обстановке. Самое на меня сильное впечатление произвела развалившаяся баня (в саду), около нее росли большие кусты терновника... в... середине сада был пруд, на нем росли водяные лилии, а вечером там всегда квакали лягушки... Сосны и ели... земляника... грибы... играл с детьми нашего соседа, папа нам поставил палатку, играли, что это наша крепость, а деревья наши враги... приносили наши детские скамейки и детский столик. Мама нам давала блюдечки, и мы ели варенье. Вечером мы на поляне играли в горелки. Так я провел лето”.
“Отец позвал меня, посадил на колени и начал говорить, что он уезжает на войну и может быть больше не вернется... Я начал просить его, чтобы он взял меня на войну, но он сказал, что я еще глуп, после этого он сказал, чтобы я никогда его не забывал и молился за него Богу. Отец сел на лошадь и уехал, все плакали, но я очень радовался, потому что папа сказал, что я скоро буду такой же военный, как и он, и тоже поеду на войну, но после мне стало скучно, и я втихомолку плакал”.
“Мой папа был офицер N полка, командир первой роты. Его солдаты очень любили, и папа их также очень любил. Скоро папа и его вся рота начали собираться в поход, чтобы ехать на войну. Я не хотела расставаться с папочкой и все время плакала. Наконец наступил ужасный день для меня, когда мама и я поехали провожать папочку на вокзал, поезда еще не было... Пришел поезд, папа с нами попрощался и ушел. Потом я его увидела на площадке вагона очень грустного. Папочка меня попросил сказать стихотворение, которое я знаю с 4-х лет. Поезд потихоньку стал двигаться, папочка меня крестил, а я говорила стихи”.
“Папа офицером ушел на войну, и мама за него очень боялась”.
“Папа был ранен в бедро и мама поехала в ***, чтобы видеть папу в лазарете”.
“Один раз я проснулся от резкого крика мамы, ей давали воды, она всхлипывала. Это получили телеграмму, что папа убит”.
“Я жил до революции в ***. Мне жилось там хорошо”
 “Раньше жилось лучше”.
“Ростов я помню тоже не очень хорошо. Помню, что там было очень много дынь и арбузов”.
“Дедушка и бабушка меня очень любили, и я часто получала от них игрушки и сладости. Как приятно мне вспоминать о России и как я жалею, что уехала оттуда”.
“В *** мы ходили за грибами и за ягодами, земляникой, черникой, брусникой и малиной. Я эти ягоды очень любила. Там у нас был садик не очень большой и не очень маленький. Зимой мы лепили бабу из снега. И больше ничего я не помню про Россию. Теперь вспомню про Штеттин”.
 “Когда мои родители, были в Москве, мне жилось очень хорошо. Когда в России началась революция, то мама меня отдала в советскую школу, там мне жилось очень плохо”.
“В Екатеринодаре нам было прежде хорошо, а потом плохо”.
“Нам там было очень хорошо. У нас там был большой дом, и мне было полное раздолье”.
“Я родилась в деревне. Как я люблю ее и хорошо помню. Помню громадный дом, реку, красивый сад и лес. Как я любила наши леса! Меня часто брал папа на дрожках и возил на сенокос. Но вскоре мы выехали, потому что началась революция”.
“Воспоминания эти настолько неприятны, что писать о них нет никакой охоты”.
“Все мои переживания с начала революции так тяжелы и так ужасны, что я не в силах, мне страшно пережить их на бумаге”.
“Вы хотите, чтобы я описал... мои душевные состояния... Никому не дано права заглядывать мне в душу”.
“Питались мы хорошо, подробностей не помню”.
“ У нас было много ягодов”
“ Дома я рвал цветы, сколько хотел.”
“ Когда я был дома, всегда была война”
“ Я помню еще наш дивный сад в Крыму”
“ Дома был голод.. ”

“ Плохо было у нас дома”

“ Как было ни хорошо,- все мало ели”.

“ Когда я родился, мне было 5 лет”.

“ Перед моими глазами опять возникает давно затерявшаяся в памяти картина. Мы на даче. Старенький дом с большим садом. В саду худенькая семилетняя девочка, с длинными косами и серыми узкими глазами. Это я. Это было давно, но я уже и тогда не помнила, когда папа ушел со своим полком на германскую войну”.

“ Не очень хорошо помню я свою Родину”.

“ Из России я помню только красивое озеро Байкал, сразу под ним был обрыв”

“ Я своего детства не забуду”.

“ Я люблю чудный город Киев. Я там ловил плотву, собирал землянику и катался на коньках, с мамой ходил в Лавру.

“Я помню русское Рождество”.

“Мы не знали, что делать от счастья, такие хорошие были подарки”.

“Я ничего не помню, помню только, что стеклянная крыша на вокзале в городе Львове похожа на Одессу”.

“Я помню нашу уютную квартирку на Петроградской стороне. Я маленькая девочка, в длинной, ночной рубашке - лежу в своей кровати. Мне не хочется спать. Я слышу храпение моей старушки няни. Мне представляется в ночной тишине, что я одна в огромном мире, где нет родной человеческой души. Мне делается страшно, но смотря на прелестные, глубокие глаза Божией Матери, - страх понемногу уходит. Мне кажется, что Лик Пресвятой Девы движется и живет. Она смотрит на меня с лаской и любовью, и я незаметно засыпаю”.

“Дома я все время просил об облегчении нашей участи”.

“В России люди ходили худые и просили хлеба”.

“У нас дома по три дня ничего не ели”.

“В России хлеб полагается детям только за обедом по маленькому ломтику”.

“На базаре нам ничего не продавали, а говорили: чего перед смертью вам откармливаться”

“Я помню себя только со дня смерти папы, тогда я стала впервые всматриваться в окружающее”.

“Дома все у нас голодали, и мы стали собираться перебираться”.

“Первое большое событие у меня дома - объявление войны германцами”.

“Дома мы жили целый месяц, просыпаясь с мыслью, что будет с нами завтра”.

“Я хорошо себя помню на коленях у покойной мамы”.

“Видя мамины страдания, даже маленькие мои братишки переставали плакать и говорили: мама, мы не хотим есть, это мы так”.

“Бедная старушка Москва, сколько ужасов пережили мы на твоих когда-то тихих переулках”.

“Не видел я в эти годы ни ласки, ни привета и жил совсем, совсем один”.

“Видел я 18 переворотов, эх, если бы помнилось только хорошее”.

“Для меня самое лучшее было бы зачеркнуть совсем эти годы и никогда о них не вспоминать”.

“Мы привыкли тогда к выстрелам и начинали бояться тишины”.

“Как бы хотелось, чтобы пережитое в России было только сном”.

“Иногда кажется мне, что тихой и мирной жизни в России никогда не было”.

“Я видела войну, чуму, голод”.

“Боже. Как ужасно, что дана такая тема. Приходится рыться в том, что я так старалась забыть. Эти годы убили во мне всю беспечность, всю жизнерадостность. Помню, как, сидя всю ночь напролет за работой, я мечтала о визе как о чем-то невероятном и сказочном, ”

“За что все хотели нас убить в России? ”

“Я помню когда-то была война с немцами, а потом революция между собой”

“К нам пришла инспектриса с заплаканным лицом и сказала нам, что мы должны оставить здание. Забрав часть моих вещей — взять все было не по силам десятилетнему ребенку, — я вышла на улицу. Это было перед Пасхой. На улице было холодно. Адрес матери я знала, но дойти сама не могла. Я шла и плакала. — “Чего ревешь?” — раздался надо мной грубый голос. Я остановилась и с изумлением смотрела на незнакомое мне, красное, пьяное лицо. К такому обращению я не привыкла и не могла еще прийти в себя. — “Ну?” — толкнул он меня. — “Нас прогнали большевики” — захлебываясь от слез, проговорила я. Злой хохот потряс тело большевика. — “Так вам и надо, ишь буржуенок! Порасстрелять бы вас всех”. — Вокруг нас образовалась толпа, я стала плакать сильнее. Вдруг я почувствовала, что меня кто-то поднял на руки. Я оглянулась. На меня смотрело приятное добродушное лицо мужчины. Узнав мой адрес, он понес меня домой”.

“На станичных сходках драки. Артамоновы сыны отца избили! — За что? — За то, что плюнул на их свободу. — А Семен Х-в сыну ухо отрубил. — Свобода”.
“Вдруг совершенно неожиданно для меня Государь отрекся от престола”.
“Когда на Хасаф-Юрт наступали чеченцы”.
“Один раз, когда папа был на войне, и мама служила на службе, и няня была дома, вдруг совсем неожиданно вошли к нам большевики”.
“Как-то раз, когда я поссорился с сестрою и вместо обыкновенного: “Спокойной ночи”, я сказал “неспокойной ночи”, так и было: ночью меня разбудили дедушка и мама, слышались выстрелы... Ночь был а холодная. Мы вышли из дома, войдя в какой-то подвал”.
“Когда мы приехали в Петроград, то первым долгом к нам пришел какой-то комиссар и стал искать оружия, залез в сундук и нашел там маленькую коробочку от колец и брошек, взял ее и стал смотреть. Тогда мама сказала: “Что вы в таких маленьких коробочках ищете оружия”, — тогда комиссар строго сказал: “Прошу в мои дела не вмешиваться”. Мама сказала: “хорошо”. Потом мы сели на пароход и поехали в Сербию”.
“Было найдено много контрреволюционного, то есть чайные ложки, мамины кольца и т.д.”.
“Золотые часы, которые папа оставил мне, приняли за оружие”.
“И грабили по мандатам и без мандатов”.
“Одного мальчика спросили: “Ты коммунист?” — на что он ответил: “Нет, я православный”.
“Об этом ужасном годе у меня остались смутные воспоминания, т.к. я была еще довольно мала, но все же помню его, помню что-то красное вокруг”.
“Стали делать что-то с царем и выпускать каторжников... Папу увели в тюрьму из-за каких-то бумаг и взяли много вещей”.
“Это были большевики, которые вскоре заняли нашу родную землю”.
“И жили мы очень хорошо, но вот случилось несчастье — пришли большевики и разграбили все русские владения”.
“Большевики все больше и больше забирали русскую землю”.
“Я понял, что при большевиках, как они себя называли, нам, русским, хорошо не будет”.
“Я спрашивал у своей матери: зачем это все, разве наша родина будет населена другими? Но мать только молча кивнула головой”.
“Я купил себе красную ленту и повесил над кроватью, но потом, когда узнал в чем дело, проклинал себя за то, что купил эту паршивую ленту”.
“Я сначала думала, что все делается к лучшему, но потом дела пошли хуже, и я поняла, что такое революция”.
“Началась революция. Несмотря на свои десять лет, я сразу же понял, что все кончено”.
“Помню выкрик одной старухи по их адресу: “У проклятые! Ишь понацепили красного тряпья, так и Россию кровью зальете, как себя бантами разукрасили”. И оно так и вышло”.
“Они собирали людей и говорили, что все будут равны между собой, и что они будут помогать бедным, и что все будут товарищи. Но все вышло наоборот. Голод, притеснения, убийства”.
“Мой папа был полковник, дед генерал, и поэтому мы не могли оставаться больше”.
“Я увидел израненных офицеров, только что возвратившихся с фронта и нашедших конец свой на родине”.
“Ложась спать я забыла помолиться Богу, и в эту ночь убили папу”.
“Помню первый день революции, я подошел к окну и увидел, как с крыши напротив поднялся голубь и тотчас свалился, подстреленный пулеметом”.
“Когда я первый раз вышел из дома, я думал, что на каждом шагу меня укусит собака, и я боялся привидений”.
“У нас в печках пеклись куличи, но они сплющились и не могли подняться от сотрясения и гулов орудий”.
“Показался грузовик... на нем сидели бабы с красными платками; за ними шла пехота, а за пехотой кавалерия”.
“Я до того была напугана большевиками, что ходила, держась за мамино платье; но все-таки я заболела — у меня было потрясение мозга”.
“Однажды я пошла гулять, а большевики так выстрелили, что я упала и потеряла штаны”.
“Большевики ворвались в дом, схватили моего папу и увели его в тюрьму... На другой день мама и фрейлейн понесли ему обед; я была такая маленькая, что проскочила в ту комнату, где папа сидел и передала ему все. Большевикам показалось это смешно и они меня не тронули”.
“Когда отец шел домой, то просился в какую-нибудь избу, и его спрашивали, откуда и куда он идет; и он отвечал, что из тюрьмы; тогда его спрашивали: “кто посадил”, и когда он говорил, что большевики, его принимали как родного гостя”.
“Начался обстрел... Вот сидим в погребе, темно, горит лампочка, всем не весело, тяжело на душе”.
“Раздался выстрел, девушка упала и из головы у нее потекла кровь. На кровь я подумал, что это лента”.
“Единственно, что я помню, это что был обыск в нашей квартире, “товарищи” забрали 3 ф. картошки, 11/2 ф. сахара и еще что-то, и мы остались без обеда”.
“Вдруг вошла мама, она большевиков не боялась, так как ей приходилось часто с ними расправляться. Но видя такую картину, страшно испугалась и сказала, чтобы они уходили, что им нечего здесь делать. Они страшно возмутились, говоря, что какое право она имеет им так говорить. Она отвечала, что имеет полное право, потому что ее дом. Они хотели ее побить, но она им этого не позволила”.
“Слезы навертывались на глаза, когда смотрел я на своего отца, человека привыкшего к кабинетному труду, близорукого в пенснэ, который босиком, с бичом в руках, шел рядом с волами и кричал умоляюще: “Цоб Бровка, Цобе Лыска!”
“Я радовался, когда пришла революция, и вот что теперь случилось”
“Придя домой, я надел матросский костюм, взял винтовку отца и попросил маму сделать мне звезду. Мама заплакала, сняла с меня костюм и спрятала его вместе с винтовкой”.
“Началась война и игрушки были навсегда забыты, навсегда, потому что я никогда уж больше не брал их в руки: я играл ружьями, шашками, рапирами и кинжалами моего отца — других забав у меня больше не было”.
“Каждый день мы играли в сестры милосердия”.
“Один раз мы играли в госпиталь, у нас были лекарства, сестры, больные. Мальчики были санитары, врачи”.
“Мы с сестрой ушли на балкон и с ожесточением били горшки от цветов, говоря, что это мы избиваем большевиков”.
“Мы с братом налепили из разноцветной глинки людей, сделали город из кубиков, и в нашем маленьком городе были те же волнения: слепленные куколки стояли в очередях за хлебом, а солдатики бунтовали”.
“Несколько раз к нам отец приходил по ночам, а на рассвете уходил, а мы молили Бога, чтобы он спас его от большевиков”.
“Бледная от страха, я бросилась на колени перед иконой и начала горячо молиться”.
“Я в страхе забилась в последнюю комнату и, упав на колени, начала усердно молиться Богу. Мне казалось, что большевики убьют маму и нас всех”.
“Уже была полная большевистская власть. На улицах все деревья были срублены и многие дома были разрушены. По улицам ходили солдаты без погон и с ружьями. Часто я видел в окно, как эти солдаты вели куда-то мужчин, женщин и детей. Все это было в N, я помню очень смутно; помню, как на моих глазах два каких-то жида комиссара и солдаты зарезали женщину и двоих детей и как у одного из жидов были окровавлены все руки кровью невинных младенцев. На меня этот случай произвел очень сильное и потрясающее впечатление, я в этот же день очень сильно заболел, и мне в бреду все время мерещился страшный жид комиссар с окровавленными руками и двое детей. Потом при наступлении большевиков мы бежали, и сколько страшных картин, которые не мог никто бы описать, пришлось мне увидеть, — все было в крови, и ручьи крови текли по всему пути железной дороги и ярко выделялись на белом снегу. Всюду по пути большевики резали убегающих. Поезд мчался с быстротой молнии, а задние вагоны горели. Всюду был страшный дым и грохот. Мне от всего этого стало дурно”.
“В 1917 году я был учеником 3-го класса гимназии. Первые годы революции мало отразились на моей жизни. Лишь с возникновением большевизма жизнь стала создавать те или другие вопросы. Большевизм принес, — как и остальному большинству, — много тяжелого с его обысками и чрезвычайками. Большевизм заставил меня приблизительно и вчерне установить свои взгляды на общество и государство. Другими словами, излечил от бактерий либерализма, которые с детства уже начинали искажать в интеллигентном обществе все понятия и взгляды на жизнь. Лишение нас родины как последний этап принес много печального, — как и всем, — заставил многих и также меня приблизительно установить отношение церкви, государства, общества. Таким образом, события последних лет каждому принесли новое в его взглядах.
Мне кажется, что если бы не было этого сдвига в нашей жизни, болезненного и страшного, то русло, по которому текла моя жизнь, не раскрыло бы и приблизительно тех целей, которые перед нами сейчас, хотя между изменениями жизненного русла и внешними событиями нет обязательного закона причинной связи.
Тем не менее в данном случае этот закон может быть применен”.
“Я забивалась в угол, и горько плакала”.
“После победы большевиков, мне захотелось умереть и не видеть этого мерзкого мира...”
“И красное, красное всюду...”
“Я родился 17-го апреля 1914 года, прожил три года мирно, а на четвертый год началась революция”.
“Когда настала революция, мы поехали в Лодекавказ. Там я получил на елку в подарок чудную книгу”.
“Там было так хорошо, я помню большой дом, большой, большой парк и ту бочку, где плавали золотые рыбки и те орешки, которыми я лакомился и все то чудное, как, например, цветы. Мне так было хорошо, так просто чудно. Но пришли большевики...” и арестовали отца, “потому что он был помещик”.
“Было скучно, тоскливо, холодно”
“Потом вечером моего папу позвали и убили. Я и мама очень плакали. Потом через несколько дней мама заболела и умерла. Я очень плакала”.
“Я помню, как приходили большевики и хотели убить маму, потому что папа был он морской офицер”.
“Помню тревогу в городе, выстрелы, крики на улице, помню, как я с сестрой, забрав все любимые игрушки, прятались в безопасные, как нам казалось, уголки нашей детской”.
 “Однажды, когда я была дома одна и играла в куклы, я услыхала выстрел над нашей крышей. Я испугалась и от страха забилась в платяной шкаф”.
“Потом почему-то все стало дорого”.
“Все шло к разрушению того, над чем так трудились наши предки”.
“В 17-ом году мне было 6 лет. Один раз мы увидели массу народа с красными флагами и что-то кричавшую. Мне это очень понравилось, и я спросил у гувернантки, что это каждый год будет?”
“Утром в 5 часов мы проснулись от страшного пушечного и пулеметного выстрелов. Все наши соседи и мы решили спрятаться в погребе. Страха никакого я не испытывала и мне очень даже нравилось мое положение. Было очень весело”.
“Мне удалось попасть в уездную стражу, где я смог удовлетворить до известной степени свое чувство мести”.
“Я дал зарок отомстить как-нибудь этой красной сволочи, что я, конечно, и проделал”.
“В одно прекрасное утро, когда я спала в детской, вошли вооруженные солдаты и стащили меня с кровати. Как я ни плакала, но они разбили мою любимую куклу”.
“Я и мой брат боялись, что они возьмут наши игрушки, и стали их прятать”.
“Когда мы вышли из дому, то деревья были разубраны морозом, было все так грустно и уныло, как будто бы они предчувствовали, что наступают большевики”.
“Наступил голод, эта тягостная мука”
“Мне самой пришлось видеть, как одна женщина-татарка бросила своего ребенка в реку Каму от голода, а когда ей стало жалко его, то и сама бросилась в волны”.
“Воровал я в трюме муку”.
“Мне было всего пять лет, и мне приходилось носить дрова на своих плечах. Старший брат с мамой ходили пилить дрова, они напекали нам с братом на целую неделю хлеба. И вот я, пяти лет, а мой младший брат, имеющий четыре года, должны были целую неделю сами ночевать и поддерживать хозяйство”.
“Скоро я стала служить, мне только исполнилось 13 лет, с 10 час. утра до самого вечера меня не было, долго я продавала газеты, в последнее время была помощницей экспедиторши газеты... и в то же время курьером при газете”.
“Тяжело мне было не нравственно, а физически... Мне, как единственному мужчине, оставшемуся дома при семье, приходилось трудно. Семья — большая, работы было много, а работать почти некому. День и ночь мне приходилось заботиться о своих младших братьях и сестрах, и несмотря на то, что этот последний год я подорвал свое здоровье, я не жалею об этом, без стыда вспоминаю эти годы своей жизни. У меня осталось сознание исполненного долга перед семьей”.
“Жил я в станице, ничего не знал о войне, о революции, и мне какими-то странными словами казались “революция”, “война”. “Что такое, батя?”- спрашивал я отца, который отвечал: “Много будешь знать, скоро состаришься”.
“За обедом я узнал, что все стали равны, и могут что угодно делать. После обеда мне бонна давала рыбий жир, которого я не любил. Я не захотел его пить и сказал, что теперь свобода, и я не приму рыбий жир. Через неделю приехал Керенский и говорил речь”.
“Я пишу, может быть, очень субъективно, но для меня вся революция сосредоточилась на убийстве моего дорогого отца с чего и начались наши несчастья... С этого дня (ареста отца) все было кончено. Под этим “все” я подразумеваю то беззаботное детское житье мирного времени, когда наша семья не была еще исковеркана”.
“Только когда я увидел кровь родного брата, убитого наповал одним красноармейцем, тогда я только понял, что такое “революция”, что значит “война”.
Солдаты “быстро подойдя к маме, подали ей папину карточку в офицерской форме. “Что же”, — спросил один из них и приложил к маминому виску пистолет. Мама побледнела, но не растерялась. Я быстро подбежала к большевику и загородила собой маму. Он меня оттолкнул и уже хотел спустить курок, но тут я не знаю, откуда у меня нашлась сила. Я оттолкнула большевика и освободила маму”.
“Потом приехали папины подданные солдаты, и они поступили в большевики, чтобы спасти папу, и выпустили папу из тюрьмы”.
“В один прекрасный день начались выстрелы”.
“Революция - это когда никто не спал”.
“Тогда забастовала прислуга”.
“Когда весь день все ходили по улицам и, приходя домой, без слов засыпали”.
“Когда появились красные ленточки”.
“Мне очень понравился Невский с революцией, но нас увели в подвал”.
“Я играла с учителем в гостиной, услышала песни - это была революция”.
“Настоящей революции у нас не было, а только грабеж и обыски”.
“Революция — это когда папы не было дома, а мама не знала, что ей делать”.
“Папа все время находился под неприятельскими пулями”.
“Тогда начались трудные дни, шалости исчезли, я по ночам молилась за папу”.
“У нас в доме революции не боялись, боялись только одного, что Германия покорит Россию”.
“Отец долго меня расспрашивал, что случилось в городе, а я все говорил. Потом он обернулся: «Ты у меня ученый - что будэ?» А я не знал. Он помолчал да и говорит: "Запомни, сын, добрэ не будэ". Скоро его убили дезертиры”.
“Моя покойная мама сразу сказала: много веселятся, а потом будут плакать”.
“Мой убитый папа всегда говорил: смотри — красный цвет кровавый, берегись. Я его слова на всю жизнь запомнил”.
“Я читала «Светлячок» в своей уютной детской. На меня бессмысленно таращили глаза фарфоровые куклы, когда пришел папа с кипой газет и сказал: революция. Скоро вырубили мой любимый лес”.
“Пришли крестьяне и стали распределять комнаты после нашей смерти. Я каждый день думала, что такое смерть. Это что-то темное, но не страшное, тихое, но беспросветное”.
“Я был очень мал и не понимал, что от этого странного, мудреного слова «революция» придется поехать так далеко. Тогда у нас в доме все радовались”.
“У нас радовались. Мы кричали в гимназии «ура». Наши ученики мечтали о каком-то рае, где все будут блаженствовать”.
“Было сперва всем весело. Вначале мы пережили сильные и красивые моменты, но они потускнели и изгладились сейчас из памяти”.
“Очень скоро стало плохо”.
“Началась больная жизнь”.
“Скоро нам самим пришлось жить «на ноже».
“Когда мы радовались, то начали почему-то кричать «долой» нашему старику директору. Он заплакал, и никто не сказал нам, что мы поступили подло и гадко”.
“Мне было 14 лет, но скоро я понял, что революция - это такое событие, которое заставляет и маленьких детей своими силами пробивать дорогу в жизнь”.
“С первых дней революции и нам, детям, стало тяжело, но я утешалась тем, что в жизни нужно испытать не только сладкие плоды”.
“Я скоро увидел, как рубят людей. Папа сказал мне: «Пойдем, Марк, ты слишком мал, чтобы это видеть".
“Жизнь как-то сразу у нас покачнулась, и все покатилось по наклонной плоскости”.
“Мне, 14-летнему тогда мальчику, скоро пришлось столкнуться с действительностью, то есть начать самому размышлять о своем куске хлеба”.
“Скоро начала литься русская кровь, мои близкие умирали без стона, без проклятий и жалоб”.
“Я уцелел один из всей семьи”.
“Я так узнала революцию. В маленький домик бросили бомбу. Я побежала туда. Все осыпалось. В углу лежала женщина. Рядом ее сын с оторванными ногами. Я сразу сообразила, что нужно делать, так как увлекалась скаутизмом. Я послала маленького брата за извозчиком, перевязала раненых, как могла, и увидела рядом большой короб. Открыла. Там была масса маленьких цыплят. Боже, что это за прелесть! Я успела их погладить и всех перецеловать”.
“Самое ужасное в революции раненые. Их никогда не кормили. Приходилось нам, детям, собирать им деньги на хлеб”.
“Я учился мало, все ездил за картофелем в село за 46 верст”.
“В школу ходили без толку, служил. Учиться приходилось дома, рано при лучине”.
“Придешь в училище, тебе говорят: нет дров, уходи”.
“У нас ученики партами топили печь”.
“Старшие выгнали учителя с вечера, учиться не хотели, на уроках говорили о продовольствии”.
“У нас часто приходили красноармейцы разговаривать с барышнями буржуйками”.
“Учения никакого не было”.
“Было очень много грязи, и не было никакого порядка”.
“Редкий день в школе проходил без крупных потасовок”.
“Один наш ученик подставил ногу бывшему директору, тот упал, его не наказали, это меня очень удивило”.
“С уроков у нас можно было уходить сколько угодно”.
“Наш старый директор в новой школе мел полы”.
“Старик математик пас коров, а нас учили какие-то дураки”.
“Об учении никто не думал. Часто во время уроков приходили и кричали: «На заседание!» Я был делегатом. Председателем у нас был новоиспечённый коммунист, ученик 8-го класса. Он непрерывно звонил, кричал «товарищи» и теребил свою морскую фуражку. Его никто не слушал. Часто дело доходило до драки. Тогда часть делегатов за буйство выгоняли, а они ломились в дверь, бросали куски угля и т.д. ”
“Польза от гимназии была одна: давали обедать. Похлебку, сушеную воблу, а главное, по куску хлеба”.
“Я стал вести себя с учителями как следует, меня и исключили из комсомола”.
“Закон Божий запретили и так про него выражались, что я стал по вечерам забираться в угол нашей комнаты и читать Евангелие”
“Все стало бесплатно, и ничего не было”.
“Пришел комиссар, хлопнул себя плеткой по сапогу и сказал: «Чтобы вас не было в три дня». Так у нас и не стало дома”.
“А нас семь раз выгоняли из квартир”.
“Они пришли, а когда ушли, мы не узнали своего дома”.
“У нас было очень много вещей, и их нужно было переносить самим. Я была тогда очень маленькая и обрадовалась, когда большевики все отобрали”.
“И пошли мы искать работы. Ходили и нашли комнату. Нам сказали вытаскивать солому из тюфяков больных, и стали мы работать каждый день”.
“Я была очень маленькой и все играла. Папа и мама работали, и тяжело было зарабатывать на квартирную хозяйку. Потом взяли меня помогать”.
“И стал я ходить по деревням и пасти скот”.
“Я пасла коров и лошадей, хотя и не умела”.
“Папы не было, мама все болела, я был тогда хозяином дома. Ходил на базар и уже все умел”.
“Жили мы в поисках хлеба”.
“Я отдан был в деревню на полевые работы, которые были мне совсем не под руку”.
“Брат чистил ботинки, отец служил, а я был посыльным”.
“А я сам продавал”.
“Торговал тогда я на базаре. Стоишь, ноги замерзли, есть хочется до тошноты, но делать нечего”.
“Когда и вторая сестре заболела тифом, пошел я продавать газеты. Нужно было кормиться”.
“Мы тогда голодали, все голодали, хлеба у нас не было, ели, как и другие, мерзлую картошку; мы тоже пропадали с голоду и т. д. ”
“Голод описывать нечего, он хорошо известен теперь почти всем русским.
“Нашего отца расстреляли, брата убили, зять сам застрелился”.
“Оба брата мои погибли”.
“Мать, брата и сестру убили”.
“Отца убили, мать замучили голодом”.
“Пришла мама из больницы и сказала: «Вы теперь сиротки, папа ваш умер».
“На улице я прочел список расстрелянных, там был отец”.
“Дядю увели, потом нашли в одной из ям, их там было много”.
“Умер папа от тифа, и стали мы есть гнилую картошку”.
“Моего дядю убили, как однофамильца, сами так и сказали”.
“Я поняла, что такое революция, когда убили моего милого папу”.
“Было нас семь человек, а остался один я”.
“Папа был расстрелян за то, что был доктор”.
“Умер папа от брюшного тифа, в больницу не пустили, и стала наша семья пропадать”.
“Отца расстреляли, потому что были близко от города какие-то войска”.
“У нас дедушка и бабушка умерли с голоду, а дядя сошел с ума”.
“За этот год я потерял отца и мать”.
“Когда папа умер, я сама не могла ходить. А в страстной четверг умерла и мама”.
“Умер последний близкий мне человек - брат, я осталась на улице, но Бог не так жесток, и добрый человек устроил меня в гимназию”.
“Пала приехал с войны, но не было радости, в этот день умер дедушка, и начались великие несчастья”.
“Пришло известие, что папу убили, и все мы горько заплакали”.
“Папа долго голодал, а умер в больнице. Теперь я узнал, что и сестра давно уже умерла”.
“Доктор сказал, что моей маленькой сестре нужно ехать на юг, а папе нужно было в Хабаровск, она и умерла”.
“Брата четыре раза водили на расстрел попугать, а он и умер от воспаления мозга”.
“Я получил от сестры письмо с траурной каймой, она писала, что я мал, чтобы узнать, как умер мой отец. Теперь я знаю, что его замучили”.
“Я был маленький мальчик и то лицом к лицу столкнулся со смертью”.
“Мы полгода питались крапивой и какими-то кореньями”.
“У нас было, как всюду, повелительное «открой», грабительские обыски, болезни, голод, расстрелы”.
“Было очень тяжело. Мама из красивой, блестящей, всегда нарядной сделалась очень маленькой и очень доброй. Я полюбил ее еще больше”.
“Видел я в 11 лет и расстрелы, и повешение, утопление, и даже колесование”.
“Все наши реалисты погибли. Домой не вернулся никто. Убили и моего брата”.
“За эти годы я так привык к смерти, что теперь она не производит на меня никакого впечатления”.
“Я ходил в тюрьму, просил не резать папу, а зарезать меня. Они меня прогнали”.
“Приходил доктор и, указывая на маму, спрашивал: «Еще не умерла?» Я лежал рядом и слушал это каждый день, утром и вечером”.
“Я видел горы раненых, три дня умиравших на льду”.
“Моего папу посадили в подвал с водой. Спать там было нельзя. Все стояли на ногах. В это время умерла мама, а вскоре и папа умер”
“Папа, немного взволнованный сказал, что его увозят проверять паспорт. Мама успела благословить его маленькой иконой. Утром мама так плакала, что я догадался, что папу убили. Я долго не верил этому страшному известию”.
“Папа поздно ночью пришел из казарм. Я понял, что он не спит. Скоренько оделся и пошел к нему. У папы были чужие глаза. Он попросил его поднять. Я сказал: «Ты, папа, тяжелый». Он помолчал и говорит: «Николай, слушай маму». Набрал полную грудь и умер. Я побежал всех будить”.
“Его родители скрывались. Голод заставил послать сына в город за хлебом. Он был узнан и арестован. Его мучили неделю: резали кожу, выбивали зубы, жгли веки папиросами, требуя выдать отца. Он выдержал все, не проронив ни слова. Через месяц был найден его невероятно обезображенный труп. Все дети нашего города ходили смотреть”
“Чека помещалась в доме моих родителей. Когда большевиков прогнали, я обошла неузнаваемые комнаты моего родного дома. Я читала надписи расстрелянных, сделанные в последние минуты. Нашла вырванную у кого-то челюсть, теплый чулочек грудного ребенка, девичью косу с куском мяса. Самое страшное оказалось в наших сараях. Все они доверху были набиты растерзанными трупами. На стене погреба кто-то выцарапал последние слова: «Господи, прости»
“Это было время, когда кто-то всегда кричал «ура», кто-то плакал, а по городу носился трупный запах”.
“В эти годы все сорвалось, было поругано. Люди боролись со старым, но не знали, куда идти, не знали, что с ними будет. Да кто и теперь приютит больное русское сердце? ”
“Днем нас убивали, а под покровом ночи предавали земле. Только она принимала всех. Уходили и чистые и грязные, и белые и красные, успокаивая навсегда свои молодые, но состарившиеся сердца. Души их шли к Престолу Господнему. Он всех рассудит”.
“Я бродил один и видел, как в одном селе на 80-летнего священника надели седло и катались на нем. Затем ему выкололи глаза и наконец убили”.
“Наконец и я сам попал в Чека. Расстреливали у нас ночью по 10 человек. Мы с братом знали, что скоро и наша очередь, и решили бежать. Условились по свистку рассыпаться в разные стороны. Ждать пришлось недолго. Ночью вывели нас и повели. Мы ничего, смеемся, шутим, свернули с дороги в лес. Мы и виду не подаем. Велели остановиться. Кто-то свистнул, и мы все разбежались. Одного ранили, и мы слышали, как добивают. Девять спаслось. Голодать пришлось долго. Я целый месяц просидел в темном подвале”.
Кадет: “Мобилизации никакой не было, но все кадеты, гимназисты шли добровольно в армию”.
Кадет: “Я рвался на фронт отомстить за поруганную Россию. Два раза убегал, но меня ловили и привозили обратно. Как я был рад и счастлив, когда мать благословила меня”.
Кадет: “Мне было 12 лет. Я плакал, умолял, рвался всей душой, прося брата взять меня с собой, и когда мои просьбы не были уважены, решился сам бежать на фронт защищать Россию, Дон”.
Кадет: “Я одиннадцатилетний мальчик долго ходил из части в часть, стараясь записаться в полк”.
Кадет: “Мне было 11 лет, я был записан в конвой, одет в форму, с маленьким карабином за плечами... Встретил старого генерала, хотел, как всегда, стать во фронт, но поскользнулся и упал, ударившись спиной о затвор”.
Кадет: “Я кадет 2-го класса поступил в отряд, но, увы, меня назначают в конвой Главнокомандующего”.
Кадет: “В скором времени мне удалось уйти из дома и поступить в один из полков... Но после трех месяцев боевой жизни меня отыскали родители и заставили поехать в корпус”.
Кадет: “Видя родину в море крови, я не мог продолжать свое прямое дело — учение, и с винтовкой в руках пошел я с отрядом белых биться за честь и благо России”.
“Коля тогда был еще совсем мальчик, но и то пошел сражаться за родину и мама ему позволила”.
“Папа и мама просили его остаться, так как он был еще мальчиком. Но ничто не могло остановить его. О, как я завидовала ему... Настал день отъезда. Брат радостный, веселый, как никогда, что он идет защищать свою родину, прощался с нами. Никогда не забуду это ясное, правдивое лицо, такое мужественное и красивое... Я видела его в последний раз”.
“Образовались партизанские отряды, в которые пошла исключительно молодежь”.
“Я утаскивал целые ящики (с патронами) и спускал под яр в балку”.

“В *** собрался кружок молодежи, работавшей против большевиков. Приходилось осторожно пробираться по городу и расклеивать прокламации против большевиков, подкупать красноармейцев у чрезвычаек и доставлять возможность бегства офицерам”.

“Конечно были и среди них хорошие, которые останавливали их, но таких было очень мало”.
“Эти большевики (занявшие квартиру родителей девочки) были очень вежливые: вечером, когда они приходили, то они снимали сапоги и говорили тихо, чтобы нам не мешать”.
“Ушли, ничего не взяв, хоть и видели у мамы кольца, а у папы серебряный портсигар”.
“Большевики спрашивали меня: “Где твой папа?” Но я говорила, что я не знаю, где мой папа, тогда они поставили меня к стенке и хотели убить меня. Тогда пришел еще один большевик и сказал: “Зачем вам мучить девочку, может, она и не знает ничего?”
“Настал вечер, но никто к нам не приходил и не приносил есть (два мальчика, братья заключены в тюрьму за попытку уехать к отцу за границу); солдат (красноармеец) принес ужин: по селедке и по пол хлеба. Мы просили его нам продать хлеба, он нам дал свою порцию и попросил у товарища пол его порции и отдал нам, мы ему давали денег, но он не взял их. Он рассказал, что не по своей воле служит, а что его заставили”.
“Их повезли в крепость Кронштадт... Но жена дяди спасла его... дала взятку и хлеб матросам и они отпустили дядю, переодели его и спасли”.
“Меня взяли от отчима и матери и тяжело мне было жить с отцом и сильно притесняла мачеха”.
“Хоть нехорошо, но все-таки я помню, как сладко мне было жить у моих других родителей”.
Кадет: “Наша тесная кадетская семья, наш родной корпус”
Кадет: “Директор вынул из кармана телеграмму и начал медленно читать. Наступила гробовая тишина: “Николай II отрекся от престола”, — чуть слышно прочитал он и тут не выдержал старик, слезы одна за другой, слезы солдата покатились из его глаз... “Что теперь будет?” Разошлись по классам, сели за парты, тихо, чинно, было такое впечатление, что в доме покойник. В наших детских головках никак не могла совместиться мысль, что у нас теперь не будет Государя”.
Кадет: “После отречения Государя вся моя дальнейшая жизнь показалась мне такой серой и бесцельной, что когда корпус был распущен, я ничуть об этом не пожалел”.
Кадет: “Нас заставили присягать Временному Правительству, но я отказался. Был целый скандал. Меня спросили, отчего я не хочу присягать. Я ответил, что я не присягал Государю, которого я знал, а теперь меня заставляют присягать людям, которых я не знаю. Он (директор) прочел мне нотацию, пожал руку и сказал: “Я Вас уважаю!”
“Солдаты, тонувшие в цистернах со спиртом, митинги, семечки, красные банты, растерзанный вид”.
“Вся Тверская украсилась обгрызками семечек”.
Кадет: “Помню, как кадеты бежали группами из корпуса на фронт, как их ловили, возвращали обратно и сажали в карцер”.
Кадет: “Вечером большевики поставили против нашего корпуса орудия и начали обстреливать корпус и училище. Наше отделение собралось в классе, мы отгородили дальний угол классными досками, думая, что они нас защитят. Чтобы время быстрее шло, мы рассказывали различные истории, все старались казаться спокойными; некоторым это не удавалось и они, спрятавшись по углам, чтобы никто не видел, плакали”.
Кадет: “Первый снаряд, пущенный в наш корпус, попал в нашу роту. После этого нашу роту повели в подвал, причем впереди роты несли ротную икону. В подвале у нас часто были молебны. Такая жизнь продолжалась неделю”.
Кадет: “Через несколько дней в корпус, когда все стояли в церкви, ворвалась банда. Первая и вторая рота были вызваны из церкви и выгнали толпу из корпуса”.
Кадет: “Мы сидели как ни в чем не бывало на втором уроке, и вдруг разом посыпались пули по нашему классу; стекла летели вовсю. Дежурный офицер скомандовал: “ложись”, и мы на животе поползли с третьего в нижний этаж, где и находились без всякой надежды на продолжение своей короткой жизни. Но все прошло благополучно. После долгой осады корпус был сдан и к нам был назначен комиссар”.
Кадет: “Когда нас привезли в крепость и поставили в ряд для присяги большевикам, подошедши ко мне, матрос спросил, сколько мне лет? Я сказал: “девять”, на что он выругался по-матросски и ударил меня своим кулаком в лицо; что потом было, я не помню, т.к. после удара я лишился чувств. Очнулся я тогда, когда юнкера выходили из ворот. Я растерялся и хотел заплакать. На том месте, где стояли юнкера, лежали убитые и какой-то рабочий стаскивал сапоги. Я без оглядки бросился бежать к воротам, где меня еще в спину ударили прикладом”.
Кадет: “По канавам вылавливали посиневшие и распухшие маленькие трупы (кадет)”.
Кадет: “Нам сняли погоны. Отпустили, вернее погнали по домам. Вскоре разрешили опять приехать, но преподавателей переменили”.
Кадет: “Корпус с октября переименовали в трудовую школу, но жить там трудовым людям было не под стать... трудовые ученики ели только тухлую воблу”.
Кадет: “Расформировали наш корпус, распылили его по всяким приютам. Там нас кадет всячески притесняли... за малейшее ругали... выгоняли на все четыре стороны. — Многие из выгнанных гибли — жестоко наказывали”.
Кадет: “В моей душе столько накопилось горечи”.
Кадет: “Нас “товарищи” называли “змеенышами контрреволюции”, как обидно было слышать такое прозвище!”
Кадет: “Нравственная жизнь в эти годы была ужасна. Жил и чувствовал, как будто я живу в чужой стране”.
Кадет: “Чувствовать, что у себя на родине ты чужой, — это хуже всего на свете”.
Кадет: “В начале 18 года татары хотели устроить свое ханство в Казани. Новое правительство прислало телеграмму к нам и юнкерам, чтобы не сдавались татарам, и обещало прислать поддержку. Юнкера и кадеты дрались с ними три дня. Татары подъезжали к нам очень близко и били по зданию. Малыши-кадеты переходили с одной стороны здания на другую, а старшие выбегали и отбрасывали татар. Подмоги не было прислано. Юнкеров татары оттеснили в кремль, а кадетов в свое здание, и мы принуждены были сдаться. Нас татары вначале не трогали, но юнкеров не оставляли в живых, даже тех юнкеров, которые были в корпусе и прямо заявляли татарам, что они юнкера, и их выводили и рубили”.

Кадет: “Вагоны полны солдат; стекла выбиты, в воздухе белой пеленой расстилается едкий махорочный дым, толкотня, ругань”.
Кадет: “Встретил меня полковник, и я отдал ему честь. Он сказал: “Я старый полковник, был храбрый, говорю Вам по совести, чтобы Вы сняли погоны, не рискуйте своей жизнью... кадеты нужны”.
Кадет: “Император убит. Я оставил это известие без внимания. Разве может Император быть убитым! Разве найдется такой человек, у которого поднимется рука на Императора?”
“Там начали есть человеческое мясо и часто бывали случаи, что на улицах устраивали капканы... ловили людей... делали из них кушанья и продавали на базарах”.
“Моя мать и сестра служили у большевиков. Мне тогда пришлось бросить гимназию, чтобы готовить обед, убирать в доме, стирать и смотреть за маленьким братом. Все это тяжело было для меня 12-тилетней девочки”.
“Бедная мама должна была поступить на службу ...прибежишь из гимназии, схватишь соленый огурец без хлеба, съешь и начинаешь дрожать на сундуке, укутавшись в шубу. Согреешься... бежать за мамой... такое малокровие, что она не могла ходить...
Приходилось ходить в лес в 14-ти верстах от города. Слабая, изнуренная тащишься туда, наберешь немного дров, выйдешь из лесу, встретит какой-нибудь комиссар и все это отберет”.
“В дом ворвалась... шайка “зеленых” и убила маму и папу, это был такой страшный удар для меня тогда, 13-тилетней девочки, что я несколько дней ходила как помешанная... Я осталась одна на всем большом чуждом свете и с маленькой пятилетней сестрой на руках и никого, никого из близких и родных не было у нас... После сыпного тифа старалась найти себе хоть какое-нибудь дело. Приходилось слабой девочке не по силам работать. Приходилось носить воду, рубить дрова, готовить обед, смотреть за двумя маленькими детьми, но нравственно я была удовлетворена”.
“В 1919 году я прибыл к себе в станицу и, конечно, увидел ее не такой, какой покидал. От своего дома я увидел лишь только груды кирпича”.

“Мне в это время казалось, что если мы не пустим большевиков в станицу, то Россия спасена”.
“Сделали обыск и взяли маму в тюрьму, но после 3-х недель отвезли маму в Екатеринодар, я подошел попрощаться, а красноармеец ударил меня по лицу прикладом — я и не успел”.
“Мы занимали одну маленькую комнату, она была вероятно богатых хозяев, так как в ней было очень много дырок от снарядов”.
“Через месяц большевики заняли Киев, тогда не было чрезвычайки, а расстреливали на улицах”.
“Однажды снаряд попал к нам в квартиру, был страшный переполох, т.к. мы еще не привыкли к таким случаям”.
“Это были гады, пропитанные кровью, которые ничего не знали человеческого”.
“Я начинала чувствовать ненависть к большевикам, а особенно к матросам, к этим наглым лицам с открытыми шеями и звериным взглядом”.
“Часто попадались зеленые, т.е. дезертиры”.
“Наш поезд был остановлен зелеными, т.е. разбойниками, которые жили в горах и нападали на поезд и на проходящих пешеходов”.
“Я пошел в комнату и увидел, что какие-то люди лежат и стреляют; они себя называли зелеными; я не понимал, что это за люди, — на другой день они были красные”.
“Вскоре начались так называемые дни бедноты, это у всех отбирали белье и вещи”.
“Помню злых комиссаров, которые называли друг друга товарищами”.
“Мама не могла приехать ко мне, потому что большевики буянили”.
“У нас появилась чрезвычайка и разные большевистские выдумки”.
“В это время был сильный голод и каждый человек молился Богу, чтобы дожить свою жизнь до конца”.
“Все стали грубыми, озлобленными и голодными”.
“Наступило мучительное время, когда все забирают, и сам не знаешь, может быть и тебя возьмут”.
“Из России, как из дырявой бочки, все более и более приливало красных”.
“Из России я уехал по следующим причинам: когда наши неприятели начали нас беспокоить, то мы были принуждены выехать оттуда в другой город”.
“Комиссар сказал, что паспорт наш венгерских подданных, и что он не имеет права расправляться с нами”.
“Опять начались обыски и расстрелы, идя по улице, чувствовался запах тления, приносимый всегда с собой большевиками”.
“Свет от пожара освещал церковь... на колокольне качались повешенные; их черные силуэты бросали страшную тень на стены церкви”.
“Многие ораторы умели так захватывающе говорить, что водили за собой толпы. Я помню, Махно говорил речь о свободе и уже уехал он. Только пыль по дороге видна. А толпа все стояла, смотря в даль и шепча: “Батько наш, батько Махно”.
“Когда мать отдала ему все, что нашла, он еще снял у меня и матери золотые кресты и ушел”.
“Они ограбили дочиста нашу дачу, и меня и мать расстреляли, но к счастью и я и мама оказались только раненными и, когда на другой день зеленые были выбиты, нас увезли в лазарет”.
“Возле самой насыпи, широко раскинув руки и уставив в небо невидящие глаза, лежал в грязи брошенный солдат; проходящие мимо него крестились и равнодушно проходили мимо”.
“Толпа в несколько человек направилась к сараю, в котором спрятался отец. Мое сердце усиленно забилось, в голове зашумело и я почувствовал, что почва уходит из-под моих ног. Я упал на землю и, закрыв уши, лежал вниз лицом, чтобы не видеть, не слыхать того, что они будут делать с отцом. Прошло несколько тягостных минут. Ни криков, ни выстрелов. Я подошел. (Обыскивающие) вышли из сарая и пошли дальше искать по двору. Слава Тебе, Господи, слава Тебе, прошептал я слова молитвы. Отец был спасен”.
“В то время на юге была масса шаек под названием “повстанцев”. Они делали налеты с целью грабежей и еврейских погромов. Свидетельницей одного из таких погромов была и я... С утра в городе было очень тревожно... Во всех домах шли приготовления (к спасению себя и своего имущества). Уже с обеда были слышны орудийные выстрелы, а потом мелкой дробью затрещали пулеметы, все ближе и ближе; стали слышаться стоны и крики, рев голосов. Скоро эта бойня охватила наш квартал... Врывались... Вытаскивали за одежду и волосы, грабили, издевались... убивали. Пули летали по всем направлениям, то и дело попадая и в убиваемых и в убийц... В это время к нам в дом, рыдая, вбежала одна из моих одноклассниц евреек, она что-то бормотала, что, я не могла разобрать. Но моя мать все поняла. Мы были русские и нам не грозила опасность. Нельзя же оставить погибать бедную девочку за то, что она еврейка. Быстро закрыла мама дверь моей комнаты и стала утешать ее. В это время по коридору раздались грубые шаги, заставившие маму выбежать к ним навстречу. — “А нет тут у вас жидовки, давайте поищем?” — спросил главарь и он хотел войти в мою комнату, но мама быстро загородила ему дверь, стала ему что-то говорить, что, я не слышала, я только видела лицо Розы. Этого лица я никогда не забуду. Весь ужас смерти выразился на ее лице, казалось, вот-вот она сойдет с ума, и стыня от сознания, что у меня на глазах произойдет что-то ужасное, я бросилась на колени и начала горячо молиться. В это время маме удалось уговорить их, что у нас жидов нет, и они ушли. Но у меня на всю жизнь останется в мозгу вид человека, которого должны сейчас убить, и он уже совсем перестал жить”.
“Не помню, в каком году это было, но помню хорошо, что летом, когда мы все сидели и обедали, и вдруг дверь открылась и появился мужчина, весь бледный как глина, и слышим только одно слово от него — “спасите”; мы, конечно, все испугались, но поняли, в чем дело: оказалось, что он был офицер и за ним гнались, и он забежал потому, что мы жили на одной улице. Бабушка, покойница, сейчас взяла и посадила его в печь и наложила дров, как будто хочет затопить, и вдруг появились в дверях эти несчастные гадины, чего стоит один их вид! Они перерыли всю квартиру, но их Господь не допустил до кухни и они прошли мимо и даже ногой не стали в кухню”.
“Одна (сестра милосердия) был убита, и тот палец, на котором было кольцо, отрезан”.
“Офицеры бросались из третьего этажа, но не убивались, а что-нибудь себе сламывали, а большевики прибивали их штыками”.
“Всех расстрелянных присыпали чуть-чуть землей, так что собаки тащили тела убитых. Жители стали возмущаться; и ночью они их увезли в каменоломню, обложили динамитом и взорвали”.
Пришел знакомый и стал рассказывать о том, как “Пришли большевики к нему в дом и убили жену и двух детей; вернувшись со службы, он пришел домой и увидел, что весь пол был в крови и около окна лежали трупы дорогих ему людей. Когда он говорил, он постоянно закрывал глаза; его губы тряслись, и, крикнув, вскочил с дивана и, как сумасшедший, вылетел во двор, что было дальше, я не видела”.
“По улицам везли на подводах умерших солдат; в крови на половину отрезанные головы, которые болтались через край подводы”.
“Матросы озверели и мучили ужасно последних офицеров. Я сам был свидетелем одного расстрела: привели трех офицеров, по всей вероятности мичманов; одного из них убили наповал, другому какой-то матрос выстрелил в лицо, и этот остался без глаза и умолял добить, но матрос только смеялся и бил прикладом в живот, изредка коля в живот. Третьему распороли живот и мучили, пока он не умер”.
“Несколько большевиков избивали офицера, чем попало: один бил его штыком, другой ружьем, третий поленом, наконец, офицер упал на землю в изнеможении, и они... разъярившись, как звери при виде крови, начали его топтать ногами”.
“Помню я жестокую расправу большевиков с офицерами Варнавинского полка в Новороссийске. Этот полк возвращался с фронта, чтобы разойтись по домам, и должен был выехать на пароходе из Новороссийска. Большевики потребовали у солдат этого полка, чтоб они им выдали своих офицеров. Солдаты сначала не соглашались, но потом выдали, так как большевики пригрозили им, что не выпустят их из города. Ночью офицерам привязали к ногам ядра и бросили с пристани в воду. Через некоторое время трупы начали всплывать и выбрасываться волнами на берег. Проходя по набережной, я несколько раз мельком видала их. Ужасно тяжелое воспоминание оставалось потом. После этого долгое время никто не покупал рыбы, так как стали в них попадаться пальцы трупов”.
“Я быстро подбежал к окну и увидел, как разъяренная толпа избивала старого полковника; она сорвала с него погоны, кокарду и плевала в лицо. Я не мог больше смотреть и отошел от окна, но никак не мог забыть эти зверские лица толпы. Но через несколько часов долгого и мучительного ожидания я подошел к окну и увидел такую страшную картину, которую не забуду до смерти: этот старик-полковник лежал изрубленный на части. Таких много я видел случаев, но не в состоянии их описывать”.
“Вот женщина с воплем отчаяния силится сесть в тронувшийся поезд, с диким смехом оттолкнул ее солдат, с красной звездой дьявола, и она покатилась под колеса поезда... Ахнула толпа”.
“Расстрелы у нас были в неделю три раза: в четверг, субботу и воскресенье, и утром, когда мы шли на базар продавать вещи, видели огромную полосу крови на мостовой, которую лизали собаки”.
“Познакомился с чрезвычайками, — сколько трупов и неизвестно за что”.
“Открыли чрезвычайку, там так пахло, что слышалось на других улицах”.
“Дом доктора реквизировали под чрезвычайную комиссию, где расстреливали, а чтобы выстрелов не было слышно, играла музыка”.
“Добровольцы забрали Киев, и дедушка со мной пошел в чрезвычайку, там был вырыт колодезь для крови, на стенах висели волосы, ночью я не мог спать, то снилась чрезвычайка, то что стреляют”.
“Я пошел поглядеть в подвал чрезвычайки и то, что я там увидел, заставило меня выскочить обратно. Весь пол был залит кровью, на полулежало несколько трупов. У одного из них лицо было как решето”.
“Большевики ушли, в город вступили поляки. Начались раскопки. На другой день я пошел в чека. Она занимала дом и сад. Все дорожки сада были открыты и там лежали обрезанные уши, скальпы, носы и другие части человеческого тела... разрывши землю, власть нашла массу трупов с продырявленными горлами. На русском кладбище откапывали жертвы, все со связанными проволокой руками, почему-то черные и вздутые”.
“Изуродованные трупы, массы скелетов в чрезвычайке, особенно Киевской, — и я иногда доходил до того, что в каждом трупе видел своего убитого, т.е. расстрелянного в чрезвычайке брата”.
“Один случай очень ясно мне запомнился: когда перевели чрезвычайную комиссию в другое помещение и мы могли придти повидаться со своими, после свидания, когда все были уведены, пришли чекисты и стали выволакивать из двора ужасные посинелые трупы и на глазах у всех прохожих разрубать их на части, потом лопатами, как сор, бросать на воз и весь этот мусор людских тел, эти окровавленные куски мяса, отдельные части тела, болтаясь и подпрыгивая, были увезены равнодушными китайцами, как только что собранный сор со двора; впечатление было потрясающее, из телеги сочилась кровь и из дыр досок глядели два застывших глаза отрубленной головы, из другой дыры торчала женская рука и при каждом толчке начинала махать кистью. На дворе после этой операции остались кусочки кожи, кровь, косточки, и все это какая-то женщина очень спокойно, взяв метлу, смела в одну кучу и унесла”.
“Вечер. Тишина нарушалась выстрелами и воем голодных псов. Пришла старая няня и рассказывает вот что: (она была в числе заключенных и чудом выбралась оттуда) заключенные, избитые, раздетые, стояли у стен, лица их выражали ужас, другие с мольбой смотрели на мучителей, и были такие, чьи глаза презрительно смотрели на негодяев, встречали смерть, погибая за родину. Начались пытки. Стоны огласили... своды гаража, и няня упала; ее потом вынесли вместе с трупами”.
“Мама начала просить, чтоб и нас взяли вместе с ней; она уже предчувствовала и не могла говорить от волнения. В чрезвычайке маму долго расспрашивали, чья она жена. Когда мы вошли в комнату, нашим глазам представилась ужасная картина... Нечеловеческие крики раздавались вокруг, на полу лежали полуживые с вывороченными руками и ногами. Никогда не забуду, как какая-то старуха старалась вправить выломанную ногу... Я просто закрыла глаза на несколько минут. Мама была ужасно бледна и не могла говорить”.
“После ухода Черняка все трупы были похоронены, а собрали их все в женской гимназии. Посреди гимназии лежала израненная наша начальница Колокольцева. Ее сверху накрыли, потому что она имела ужасный вид”.
“Помню большой Владимирский собор в Киеве и в нем тридцать гробов, и каждый гроб был занят или гимназистом или юнкером. Помню ясно крик дамы в том же соборе, когда она в кровавой каше мяса и костей, по случайно найденному ею крестику, узнала сына. Мурашки бегают по коже, когда почувствуешь этот крик. Помню взрыв пленных офицеров в Педагогическом Музее. Помню...”
“Офицеры устроили в Ставрополе восстание, но оно было открыто, всех ожидала несомненная смерть, казни производили в юнкерском училище: вырывали ногти, отрезали уши, вырезывали на коже погоны и лампасы; через несколько дней большевики оставили Ставрополь; оставшиеся в живых отслужил и молебен; все убитые были похоронены в братской могиле. Я с папой была на похоронах, хотя мама меня не хотела пускать; панихида была во дворе юнкерского училища; родственники убитых плакали — я в первый раз в жизни видела у папы на глазах слезы; архиерей служил панихиду и плакал; воздух был наполнен запахом разлагающихся трупов; во дворе были кучи навоза — из одной кучи торчала человеческая рука — после панихиды мертвых повезли на кладбище; за гробами ехали два брата, которые были заперты большевиками в погребе: их было заперто трое, но один не вынес 4-дневного заключения и умер с голоду; два другие остались живы, но были бледны, с искусанными руками до крови. Они не могли стоять на ногах и ехали в экипаже, за эти четыре дня они поседели. Придя домой, я не могла есть несколько дней — эта картина стояла перед моими глазами”.
“Потом мы поехали в деревню, там большевики убили моих папу и маму”.
“Потом большевики выкопали несколько ям и закопали убитых и моего папу тоже”.
“Пришел вестовой и сказал, что отца повели к расстрелу. Я не мог проговорить ни слова”.
“На другой день, когда они опять ворвались к нам, увидели моего дядю в погонах и офицерской форме, хотели сорвать погоны, но он сам спокойно их снял, вынул револьвер и застрелился, не позволив до себя дотронуться”.
“Я уже навеки прощалась с папой, я знала, что его ждет неминуемая смерть с мучениями и пытками”.
“Ворвались какие-то страшные люди, совсем не похожие на людей, вооруженные чем попало, схватили папу и увели, кинув нам только, что до 8-ми часов он будет повешен”.
“У нас сделали обыск и хотели убить мою бабушку, но не убили, а только ранили рукояткой револьвера”.
“И потянулись страшные памятные дни. По ночам, лежа в постели, жутко прислушиваешься в тишине. Вот слышен шум автомобиля. И сердце сжимается и бьется, как пойманная птичка в груди. Этот автомобиль несет смерть... Так погиб дядя, так погибло много из моих родных и знакомых”.
“На этот раз были арестованы и папа и мама, я пошла к маме в тюрьму. Я с няней стояла около тюрьмы несколько часов. Наконец настала наша очередь, мама была за решеткой. Я не узнала маму: она совсем поседела и превратилась в старуху. Она бросилась ко мне и старалась обнять. Но решетка мешала, она старалась сломать ее; около нас стояли большевики и хохотали. Я отерла слезы, стала успокаивать маму и показала ей на большевиков. Мама увидела их смеющиеся физиономии и, скорей простившись, сама ушла. После этого свидания я уже не хотела больше идти. Я не хотела, чтоб большевики смеялись над нашим горем”.
“Большевики совсем собрались уходить и перед отходом изрубили все вещи и поранили брата. Потом один из них хотел повесить маму, но другие сказали, что не стоит, так как уже все у них отобрали и все равно помрем с голоду”.
“Они потребовали мать и старших сестер на допрос. Что с ними делали, как допрашивали, я не знаю, это от меня и моих младших сестер скрывали. Я знаю одно — скоро после этого моя мать слегла и вскоре умерла”.
“Я своими глазами видела, как схватили дядю и на наших глазах начали его расстреливать, — я не могу описать всего, что мы переживали”.
“В одну ночь большевики пришли грабить ферму, споймали моего отца, связали ему руки и ноги, поставили к стене и били и закопали его в одном белье. Нам потом сообщили, что его убили и привезли его шапку в крови. Моя мать долго не верила и потом она ослепла”.
“Я очень испугался, когда пришли большевики, начали грабить и взяли моего дедушку, привязали его к столбу и начали мучить, ногти вынимать, пальцы рвать, руки выдергивать, ноги выдергивать, брови рвать, глаза колоть, и мне было очень жаль, очень, я не мог смотреть”.
“Отец перед смертью попросил передать кольцо и часы жене, но получил насмешки, тогда отец ударил по лицу большевика, грянул выстрел и он упал, тяжело раненный, тут его добили прикладами... Два мои старшие брата тоже погибли от большевиков”.
“Стали обыскивать, отца стащили с кровати, стали его ругать, оскорблять, стали забирать себе кресты... отец сказал: я грабителям не даю и ворам тоже не даю. Один красноармеец выхватил наган и смертельно его ранил. Мать прибежала из кухни и накинулась на них. Они ударили ее шашкой и убили наповал. Моя маленькая сестра вскочила и побежала к нам навстречу. Мы пустились бежать в дом. Прибегаем... все раскидано, а их уж нет. Похоронили мы их со слезами, и стали думать, как нам жить”.
“Явился к нам комиссар, который нам предлагал конфет и угрожал только, чтоб мы ему сказали, где наш отец, но мы хорошо знали, что они его хотят убить, и молчали”.
“Отец скрылся в поле. Я остался один с лошадьми в поле, чтобы снабжать отца пищей; меня притесняют, не позволяют возить много пищи в поле и всячески стараются выпытать, где отец, а я молился Богу, чтобы Он сохранил моего отца и меня от соблазнов, которые мне эти разбойники предлагали”.
“Мамы не было дома. Они пришли и спрашивали, где оружие. Мы сильно испугались, стали плакать, говоря, что мы не знаем, где оружие. Тогда они наставили на нас оружие и стали целиться, чтобы попасть нам в лоб”.
“Нас несколько раз водили на расстрел. Ставили к стенке и наставляли револьверы”.
“Один из них вынимает свое кровавое страшилище и угрожает тете, что выстрелит в меня, если она не скажет, кто мой отец и где он. Этого я никогда не забуду”.
“Мой дядя был офицер, и большевики хотели убить дядю, и они один раз поймали нас на улице, когда мы гуляли. Они взяли бабушку и меня и отвели в такую комнату, где были все пойманные. И из этой комнаты выводили и расстреливали. В другой комнате было уж все пусто — их выводили на площадь и расстреливали. Одну барышню Любу убили. В один день вывели бабушку и меня. Когда уже нацеливались, то я закричала: “Бабушка, я не хочу умирать”. С бабушкой сделался столбняк и она упала, они скорей позвали доктора, но доктор ничего не мог сделать: тогда доктор велел привезти бабушку домой и сказал, что она и так умрет. Когда привезли бабушку и меня домой, то бросили на каменный пол”.
“Когда пришли в город большевики, мне показалось, что я один, забытый всеми, но скоро вспомнили обо мне — пришли и забрали, посадили со всеми такими же, как и я, там были старики, штатские и офицеры; приходили и уводили на расстрел. Мне было очень тяжело думать о смерти, хотелось еще жить”.
“Они страшно рассердились на маму, что у нее нет денег, и ударили меня плеткой из кожи, которой бьют лошадей”.
“Красноармейцы арестовали меня и брата и привели в чрезвычайку. Нас выпустили избитыми и в крови. Когда мы вышли, публика обратила на нас внимание. Заметивши это, большевики выскочили из чрезвычайки и открыли по нас стрельбу”.
“Они продержали меня до вечера, всячески издевались: били меня по лицу и вечером заперли в клозет. Я выбил окно и убежал”.
“Мать была бледна, но я не помню, чтоб лицо ее выражало волнение. Папа что-то говорил с солдатами. Мы дошли до здания, где помещался совет. Нас ввели в большую светлую комнату, по стенам стояли скамьи, на которые нас посадили. Я помню, что в то мгновение я только молилась. Сидели мы недолго, пришел солдат и нас куда-то повели; на вопрос, что с нами сделают, он, гладя меня по голове, отвечал: “Расстреляют”. Нас привели на двор, где стояло несколько китайцев с ружьями. Перед нами пронесли убитого священника и кадета. Дальше словно туман покрыл мою душу, я только отчетливо помню гул ружей и ужасные лица. Это было похоже на кошмар, и я только ждала, когда он кончится. Я слышала, как кто-то считал: “раз, два”. Я не чувствовала страха. Я видела маму, которая шептала: “Россия, Россия” и папу, сжимающего мамину руку. Мы ждали смерти, но Господь оставил нас для новых испытаний. Вошел матрос и остановил готовых стрелять солдат: “Эти еще пригодятся” — сказал он и велел нам идти домой. Вернувшись... беспрепятственно домой, мы все трое стали перед образами и я в первый раз так горячо и искренно молилась. Это было первое тяжелое впечатление русской бескровной революции”.
“Во время обыска они кололи меня штыками, заставляя меня сказать, что где спрятано... издевались над моей матерью, бабушкой и сестрой”.
“Как судьи решили, не помню, но помню только, что после обсуждения, когда меня ввели, комиссар так ударил меня в лицо, что я упал без чувств, обливаясь кровью”.
“Увидя солдата с погонами, я плакал от радости, и в ту же минуту я решил во что бы то ни стало поступить в отряд. На другой день я отправился к командиру отряда, полковнику Дроздовскому, просить, чтобы он взял меня к себе, он мне отказывает, говоря, что я еще маленький. Я решил без его разрешения поступить в отряд, зная, что он меня во время похода не выгонит”.
“Было больно и хотелось кричать: “Спасите”. Наконец пришли добровольцы... Россия зовет! — Я слышал ее призывный голос и повиновался ему — со счастливой улыбкой взял в свои слабые руки винтовку. С радостным лицом... шли мы в бой... провожаемые родными... И трижды проклят тот, кто не сумел оценить нашей любви, кто не сумел поступиться своими предрассудками ради величия России”.
“Я сел на пароход, поехал в Севастополь... Приехали в Новороссийск. Все мы жили в кинематографе. Через неделю я пошел на вокзал, влез на крышу вагона и поехал в Екатеринодар; там не знал что делать, т.к. денег не было и около трех дней ничего не ел. Наконец решился, стыдно вспомнить, но что же делать, стащил в одной лавке булку, в другой колбасу и съел все это под забором. Ночевал на вокзале. Екатеринодар надоел. Поехал в Ростов, опять на крыше. Там опять нечего было есть — продал свою шинель. Но ее хватило не на долго. Потом, шатаясь по городу, прочел: “N-ские уланы зовут под свой родной штандарт” и адрес. Я пошел записываться”.
“Загорелось сердце, хотелось подойти, ударить, убить, но приходилось только молчать и смиряться”.
“Я поклялся — мальчишка — отомстить им”.
“В этот моменту меня явилось желание мести, мести ужасной. Я готова была сама убить тех, кто убил моих братьев”.
“С тех пор я ненавижу большевиков и буду мстить им за смерть отца, когда вырасту большой”.
“Коммунисты всячески издевались над моими родителями, и когда я об этом узнал, то решил мстить им до последнего”.
“Утешаю себя мыслью, что когда-нибудь отомщу за Россию и за Государя, и за русских, и за мать, и за все... что было мне так дорого. Как “они” глупы. Они хотели вырвать из души... людей то, что было в крови, в душе, в сердце. Не удастся им это, дорого заплатят они за свои подлые, гнусные дела. Наш час пришел”.
“После ранения он много страдал, особенно на перевязках, часто бредил и в бреду ругал большевиков, говорил, что если выздоровеет, то отомстит им. Когда на его огороде поспел один огурец, я ему его принес. Он очень обрадовался. Долго он мучился и умер. Когда вырастем я и брат, то сможем отомстить за него. Буду драться с ними до тех пор, пока не потеряю и свою жизнь, которая теперь мне недорога”.
“Я по примеру своих товарищей поступил в армию. Я горел желанием отомстить большевикам за поруганную родину”.
“Здесь приходилось неоднократно ловить комиссаров... я мстил им как мог”.
“Я очень был ожесточен... Но после я им доказал, не менее взрослого человека”.
“Я видел крушение большого поезда и радовался, что так много врагов погибло”.
“Это были большевики, которые грозили моей смерти... я пошел в станичное управление и доложил атаману. Они были взяты и покончены. Я получил небольшую награду, которая помогла мне в отношении к оружию. Я бы написал многие вещи, но мала моя размысленность, да и места мало”.
(1) “Злоба против большевиков-убийц и разрушителей вспыхнула с необъятной силой; месть закипела в крови. Я решил поступить в добровольческий отряд и поступил. Одна мысль занимала меня — отправить как можно больше ненавистных мне “борцов за свободу”. С трепетом прижимал винтовку к плечу и радовался, когда видел, что “борец за свободу” со стоном, который мне казался приятной музыкой, испускал дух”.
(2) “К нам во двор вбежало два комиссара и, побросав оружие, просили их спрятать в погреб от казаков, которые вошли в город. Я указал на погреб и подумал: “прийдут... я вас предам”. Жажда мести взяла верх, и я не мог успокоиться... Подбежал к солдатам... сказал им про... комиссаров... Их арестовали и увели”.
Текст, предшествующий признанию (1).
“Мы получили известие, что отец убит большевиками в одном из боев. Привезли труп отца. Сестра приехала из отряда, в котором она была сестрой милосердия, на похороны. В этот же день большевики заняли город. Я не знал, что представляют собой большевики, и хотел их увидеть. Желание мое скоро исполнилось. Большевики обходили с “обыском” и не замедлили явиться и к нам. Несколько пьяных разнузданных матросов, с ног до головы увешанных оружием, бомбами и перевитых пулеметными лентами, ворвались в нашу квартиру с громкими криками и бранью: начался обыск. Все трещало, хрустело, звенело, все более или менее ценное быстро исчезало в поместительных карманах “борцов за свободу”. Прижавшись к матери, дрожа всем телом, я с ужасом смотрел на пьяные, жестокие, злобные лица матросов. Все обыскали матросы, все подверглось разрушению и разгрому, даже иконы срывали эти богохульники, били их прикладами, топтали ногами. Добирались уже до той комнаты, где лежало тело отца. Вот добрались. Злорадный смех, ругань еще более крепкая последовала по адресу покойника, и все матросы окружили гроб. Они стали колоть, бить прикладами гроб, издеваться над телом отца. Мать и сестра, находившиеся до сих пор как будто бы в столбняке, бросились к матросам и стали умолять их не трогать мертвого. Но их мольбы еще более раздражили негодяев. Один из них ударил мать штыком в грудь, а сестру здесь же расстреляли. Мой двоюродный брат, приехавший к нам в гости, попал на штык матроса. Последний подбрасывал брата в воздух, как мячик, и ловил на штык. Меня пока не замечали матросы. Я стоял, словно пораженный, и не знал, что мне делать: кричать, плакать, умолять, просить о пощаде. Я не верил своим глазам. Мне казалось, что все происходящее сон кошмарный, страшный сон. Матросы стали уходить. Один из уходящих обернулся и, увидев меня, закричал: “А, вот еще один...” Затем последовал удар прикладом по голове. Зашумело в ушах, перед глазами замелькали разноцветные круги, и я упал без чувств. Очнувшись, я ощутил страшную боль в голове и услыхал чьи-то глухие стоны. Передо мной... стали проноситься постепенно картины всего происшедшего. Пролежав еще часа два, я поднялся, шатаясь пошел на стоны. Стонала мать. Между стонами прорывалась бессвязная речь. Через некоторое время она скончалась. Я почувствовал тогда, что я остался один, совершенно один — без родных, без крова и приюта. Все близкое, родное, дорогое так безжалостно отобрали у меня. Хотелось плакать, рыдать, но я не мог... Хотелось поведать кому-нибудь свое горе, да было некому”.
Текст, предшествующий признанию (2).
“Арестовали отца... Нам не дали даже попрощаться, сказав: “На том свете увидитесь”... После их ухода мы стали молиться за спасение отца... Только через месяц нам удалось его увидеть на работах по погрузке вагонов... Пришли немцы... Отец вернулся... Ему перебили ногу и укоротили руку. (В чрезвычайке или в работах — неизвестно)... Опять большевики... Отец опять попал в чрезвычайку, где он заболел. Чтобы лечь в больницу (которая была при тюрьме), нужно было сесть кому-нибудь из семьи на его место. Мать и сестра, как женщины, не могли, пришлось идти мне. Просидел я в ней 21/2 недели. За этот срок меня 4 раза пороли шомполами за то, что я не хотел называть Лейбу Троцкого благодетелем земли русской и не хотел отказаться от своего отца... Каждую ночь совершался обход чекистов... заключенных уводили в нижний этаж на пытки и расстрелы... Однажды после обхода меня взяли в число заключенных идти в подвал. Я не понимал ничего. Голова шумела. Я думал о другом. Мне что-то говорили друзья отца, но я не слушал. Мне хотелось молиться и я не мог. В 12 часов ночи за нами пришли красноармейцы, с которыми была одна женщина. Построив нас по росту, они отвели в подвал, темный, сырой, с каким-то неприятным запахом. Раздев нас догола, среди нас были и женщины, они отобрали несколько офицеров и поставили к стенке. Прогремели выстрелы, раздались стоны. После первых жертв женщина комиссар отобрала женщин и передала красноармейцам для потехи у нас же на глазах. Я находился в каком-то оцепенении... Ко мне подошла чекистка и сказала: “Какой ты красивый мальчик. Знаешь что! Идем со мной на ночь и ты будешь счастлив. Ты многое узнаешь и станешь моим товарищем”. Не слыша моего ответа, она грубо засмеялась и потащила меня в смежную комнату. Не помня себя, я закричал и заплакал. Она оттолкнула меня и сказала: “Уведите назад этого паршивца, я сегодня не в настроении”. Очутившись в камере, я потерял сознание. Очнулся уже дома, на своей кровати с перевязанной головой. Папа выздоровел и сменил меня. Я уже больше трех недель лежал в горячке. (Приближалась Добровольческая армия.) Придя домой, я застал... сестру в слезах. Ничего не говоря, сестра указала на газету. Я взял и опустились руки. Там было написано, что сегодня ночью отец и другие будут расстреляны, как бывшие офицеры-черносотенцы. Мы не знали, что делать. Решили пойти отслужить молебен Преподобному Даниилу, святому отца”.
После этого следует вышеприведенное признание (2).
“Я шел впереди, а за мною сзади шел красноармеец, наведя на меня ружье, на меня смотрел народ, и мне очень это нравилось”.
“Зато атака хороша. Забываешься в красоте полета. Шашка в руке блестит. Впереди одна заветная цель — сойтись, сшибиться грудь с грудью”.
“Когда дедушка пришел, в доме хозяйничали матросы, случайно пришедшие с обыском. Увидав моего дедушку, они начали в него стрелять из наганов на расстоянии полутора шагов. Из 4-х выстрелов, сделанных ими, попала только одна пуля, выбивши зуб, и вылетела около сонной артерии”.
“Постоянные обыски, взволнованные лица моих родных, ложные слухи об убийстве отца — сильно подорвали мое здоровье — несколько месяцев пролежала я в сильной горячке”.
“Смерть папы особенно как-то на меня повлияла”.
“Я стал раздражителен, стал часто болеть и т.д.”.
“Я ходил в парк, где расстреливали и хоронили в Царском саду”.
“Когда перестрелка немного стихла, я бегал в морг и приемный покой смотреть трупы, после чего оставалось у меня брезгливое воспоминание и отсутствие аппетита, но все-таки я удержаться не мог и на следующий день бежал опять”.
“Ко всему можно привыкнуть. Привыкла я к холоду, и к голоду, и к замерзшим трупам”.
“Странно, что отъезжая от родной земли, я не чувствовал никакой жалости, настолько развились у меня животные чувства”.
“Многие стонали и охали, что потеряли Россию, а мне Россию было не жалко, потому что я не видел там ничего хорошего. Все время война, а потом голод. Жизнь моя во время революции была похожа на жизнь животного, которому не было никакой заботы, кроме желудка. Я тоже стонал, но только стонал от голода”.
“Мне, если можно так выразиться, надоели все переживания и сама мысль о смерти потеряла свою остроту”.
“В грязь падало все: и нравственность и глубокая религия, которую я унаследовал от своих родителей. Партизанские отряды, участником которых я был, изломали мою душу. Я теперь это понимаю. Грубая нечувствительность к чужим страданиям вытеснила прежнюю кроткую любовь к человеческой личности”.
“Я стал почти психопатом, стал нравственным калекой; малограмотный, озлобленный, ожесточенный на всех, запуганный как лесной волк; я хуже волка... вера рухнула, нравственность пала, все люди ложь, гнусная ложь, хочется бежать, бежать без оглядки, но куда я побегу без средств, без знаний... о, будь все проклято!”
“Боже, Боже! мои горькие слезы остались чужды для всех. Гибни, пропадай, тони в грязи, черт с тобой. Но ведь я не один, нас много калек и от имени всех нас приношу ужасное юношеское проклятие. О, как больно, больно!”
“Люди мало отличаются от скотов... Животные реже нападают друг на друга... Нечего верить в прогресс и в благую природу человека... Наши отцы не пережили того, что мы. Они исподволь подходили к романам с убийствами... От сказок оторвали нас выстрелы... и с этого дня не проходило месяца, чтобы я не видел насильственной смерти. Мои детские уши вянут и от ужасной брани”.
“Ну, мама, прощай”, помню я свои слова, когда я заехал верхом к маме попрощаться; мама тихо подошла, поцеловала меня и сквозь потоки слез произнесла: “Володя, помни, что сказал папа, и не забывай свою мать”. Через несколько дней я ехал в рядах N полка, а мысли мои были там, около моей матери, которая осталась теперь одна, отдав трех сыновей своих на благо родине”.
“Моя душа все это время находилась в каком-то безразличном состоянии, мне абсолютно никого не было жаль и ни за кого я не радовался; мне было весело, если было весело всем, и грустно, если вокруг меня были печальные лица — а для чего это все, для чего смерть, которую я видел каждый день?.. Но я оставался безразличен “окружающим...”
“Чувство мести за родных у меня не изгладилось, а все растет и растет”
“Когда изрубили моего старшего брата, я стал диким зверем”.
“Лучший день моей жизни настал (пришли добровольцы), и со мной было так, как говорят, бывает, когда душа сближается с Божеством — овладевает неописуемая радость и душа просветляется”
На улицах города появились русские (добровольческие, не красные) знамена, и “это было лучший момент в моей жизни — страшное волнение и вместе с тем небывалое счастье охватило меня, слезы лились из глаз...”
“Аня, спасайся! Берегись шашки!”
“В 6 час. вечера вошли немцы и им, нашим врагам, лишившим нас Родины, благодарное население бросало к ногам розы”.
“Не могу забыть ужасного впечатления, которое произвел на нас победоносный вход немцев в ***. Мы все плакали, глядя, как жители усыпали их путь цветами”.
“Мне было 13 лет. Папа сильно заболел и поехал лечиться; не доехал до станции, как его там расстреляли. Я не в состоянии описать того, что я тогда пережил. Я дал зарок отомстить”.
“Я поклялся мстить отнявшим у меня все самое бесценное, самое дорогое”.
“Отомщу всем тем, кто надругался над родиной. Страшная будет месть”.
“Только и жду случая, чтобы... идти бить всех, кто оплевал, надругался над родиной”.
“Около наших ворот была свалена целая груда трупов, на мостовой валялась убитая лошадь, и голодные собаки рвали ее на куски. Это были самые тяжелые минуты моей жизни. В эту ужасную ночь я лишилась моей мамы...”
“В город (Туапсе) ворвались большевики. И вот тут-то погиб мой горячо любимый отец. Какие они зверства вытворяли над бедными офицерами... Но слава Богу за то, что его убили, а не мучили, как других”.
“До этого я был таким мальчиком, про которого все говорили “шелопай”, но когда уехал отец, я резко изменился... Изменился я в том отношении, что до этого я никогда не молился, никогда не вспоминал Бога, но когда остался один, я начал молиться, молился все время, где только представлялся случай и больше всего молился на кладбище на могиле брата”.
“Я бы воевал со всей души, я не сидел бы в III классе. Это первое мое дело”.
“Мать вскоре умерла от сыпного тифа, кризис перенесла она на телеге, под стогом сена, в степи, ночью. Умирая, мама просила пить, но где достать воды? Отец набрал в бутылку снега, грел его у груди и, когда он растаивал, давал умирающей пить”.
“Потом через некоторое время я себя плохо чувствовала, и у меня была повышенная температура, но я не хотела говорить маме”.
“Меня спрашивали при обыске об отце, но я ничего не сказала”.
“Активного участия в гражданской войне не принимал, и я благодарю Бога, что мне не выпало на долю проливать русскую кровь”.
“На следующий день 10 красноармейцев пригнали на наш двор 3-х казаков. Затем, оголив их спины, красноармейцы стали бить их саблями по спинам и головам. Кровь полилась ручьем... Все запрыгало у меня в глазах... Я заболела... Моя детская душа не могла перенести этого”.
“После этой ужасной проведенной ночи со мной сделалась горячка, и с этой минуты я ничего не помню”.
“Сидели мы недолго, пришел солдат и нас куда-то повели. На вопрос, что с нами сделают, он, гладя меня по голове, отвечал: “расстреляют”. Сколько немого ужаса было в этом слове”.
“На моих руках было трое младших меня, я был без копейки (мать бежала, отца убили, мальчику было 13 лет). Что было делать? Я начал продавать газеты, но этим не много заработаешь. Тогда! О, поймете трагедию моей души и стыд первых шагов... Раньше я считал грехом стянуть у матери сахар, а тут стал сознательным вором. Я крал всюду, где было можно, съестное, дрова, деньги. Зимой моих братьев и сестер разобрали добрые люди. А я... Взял браунинг отца и пошел было убить комиссара. Да по дороге увидел у сада чека гору трупов... И такой ужас охватил меня, что я бежал из города... Четырнадцатилетним мальчиком сделали меня унтер-офицером. Никогда не смотрел я на действие своего оружия: мне было страшно увидеть падающих от моей руки людей. А в августе 1919 г. в наши руки попали комиссары. Отряд наш на 3/4 состоял из кадет, студентов и гимназистов... Мы все стыдились идти расстреливать... Тогда наш командир бросил жребий, и мне в числе 12-ти выпало быть убийцей. Что-то оборвалось в моей груди... Да, я участвовал в расстреле четырех комиссаров, а когда один недобитый стал мучиться, я выстрелил ему из карабина в висок. Помню еще, что вложил ему в рану палец и понюхал мозг... Был какой-то бой. В середине боя я потерял сознание и пришел в себя на повозке обоза: у меня была лихорадка. Меня мучили кошмары и чудилась кровь. Мне снились трупы комиссаров... Я навеки стал нервным, мне в темноте мерещатся глаза моего комиссара, а ведь прошло уже 4 года... Прошли года. Забылось многое; силой воли я изгнал вкоренившиеся в душу пороки — воровство, пьянство, разврат... А кто снимет с меня кровь? Мне страшно иногда по ночам”.
“Мне ярко врезался в память расстрел взятых в плен махновцев. Они были взяты во время нападения Махно на Екатеринослав. Среди них были подростки лет 14-15. Наши понесли во время последних боев тяжелые потери, и солдаты решили расстрелять пленных. Их вывели за город и приказали рыть ямы. Меня тоже назначили в конвой пленных. И вот, когда ямы были вырыты, из толпы смертников отделился один моих лет, упал к ногам командира, охватил его ноги и стал, захлебываясь слезами, молить о спасении. Тот приказал его убрать, и этот несчастный так кричал и забился в руках солдат, что я не мог вынести и бросился бежать от этого страшного места”
Мальчик, которому было лет 15-16, пишет, что он не выдержал картины ужасов и от всего виденного “вскочил в вагон подошедшего эшелона и, почувствовав усталость, лег на свое место. Вдруг раздался страшный душу раздирающий крик: “Пощадите, ведь я не по своей воле, меня взяли силой!” “Врешь!” слышался ответ и глухой удар по чему-то мягкому, глухой стон, хрипение и опять мольбы; я не выдержал и, вскочив на ноги, подошел к двери и, о ужас! Вся панель усеяна трупами, с разможженными головами, еще ворочающиеся и стонущие производили ужасное зрелище. Но вот крик; я обращаю свое внимание в ту сторону и, о ужас, молодой, скорее еще мальчик, очень красивый, полунагой стоял на коленях перед солдатом с озверевшим лицом и поднявшим над головой мальчика приклад; у мальчика от испуга глаза, казалось, выскочить хотели, в них были ужас, мольбы о пощаде, но солдат очевидно уже ничего не соображал. Едва он еще хотел что-то крикнуть, как приклад опустился на его голову. Я не мог выдержать, хотел броситься к нему, но что я мог сделать с человеком-зверем. После того я никак не мог сладить с собою; я как-то ослабел, я не мог больше оставаться в этой среде, морально я чувствовал себя кошмарно. Ждать долго не пришлось, вскоре я был ранен, и мне пришлось убраться в лазарет”.
В советском общежитии: “Боже мой! что только я здесь не перенес, чего только не видел. Женщины меня учили разным гадостям и смеялись, когда я стеснялся, поэтому мне поневоле приходилось стараться делать то, что они говорили и хотели”.
“За папой пришли махновцы. Мама захотела пойти с ними. Они сказали, что Махно женщин не любит, она просила и пошла. Папу увели, а ее посадили в комнату. Мама долго там просидела, а потом пришел махновец и сказал, что папу уже убили. Мама и мой маленький брат (ему теперь 5 лет) долго искали папу, но не нашли. Раз едем - едет телега: мама спросила, а они и везли убитых”.
“Долго оставаться на одном месте нам было нельзя. Мама не жалела себя и служила иногда в пяти местах. Потом заболела, тогда я торговал табаком. Последний год мы ели немолотую пшеницу. У нас был один большой глиняный горшок, в нем и варили на три дня”.
“Пришлось мне жить в лесу. Долго я бродил один. То совсем ослабеешь, то опять ничего. Есть пробовал все. Раз задремал, слышу: кто-то толкается. Вскочил - медведь. Я бросился на дерево, он тоже испугался и убежал. Через неделю было хуже: я встретил в лесу человека с винтовкой на руке; он шел прямо, крича, кто я. Я не отвечаю, он ближе. Я предложил бросить винтовку и обоим выйти на середину поляны. Он согласился. Тогда я собрал все силы, прыгнул к винтовке и спросил, кто он. Он растерялся и заплакал. Тогда мне стало стыдно, я швырнул винтовку и бросился к нему. Мы расцеловались. Я узнал, что он такой же изгнанник, как и я. Мы пошли вместе”.
Кадет: “И вот после долгих мытарств попал я в N-ский корпус, где директором был генерал X, этот человек всегда поддерживал нас в тяжелые минуты, хотя самому ему было тяжело”.
Кадет: “Наш директор заменял нам отца”.
Кадет: “Нам объявили, что корпус эмигрируется”.

Кадет: “Отец мне посоветовал не ездить домой, так как он был болен. Я решил отступать с корпусом”.
Кадет: “Наступил день эвакуации... С глубокой тоской простилась мамочка со мной и благословила в тяжелый далекий путь”.
Кадет: “Помню также в самую последнюю минуту, уже со всех ног бросившись бежать к корпусу, я вдруг вернулся и отдал матери свои часы-браслет, оставшиеся мне от отца. Еще несколько раз поцеловав мать, я побежал к помещению, чтобы где-нибудь в уголке пережить свое горе”.
Кадет: “...Большевики были в 40 верстах. Мы, младшие кадеты, были возбуждены. У многих был замысел бежать на фронт. День 22-го декабря склонялся к вечеру, когда нам объявили, что в 8 часов вечера корпус выступает из города. За полчаса до отхода был отслужен напутственный молебен. И сейчас я ярко представляю себе нашу маленькую уютную кадетскую церковь, в полумраке которой в последний раз молятся кадеты. После молебна была подана команда выстроиться в сотни, где сотенный командир сказал несколько слов... У командира, который смотрел на кадет мальчиков, стоявших с понуренными головами, блеснули на глазах слезы. Видно было... что он искренно жалел нас. Наконец мы, перекрестившись на кадетскую сотенную икону, подобравши свои сумочки, тихо стали выходить из корпуса. Это шествие... напоминало похоронную процессию. Все молчали... Часов в 9 вечера мы вышли из города... нас нагоняли обозы... всадники, извещающие... что фронт недалеко, что большевики нас могут настигнуть...бодро ступали по дороге с винтовками за плечами... среди нас были слабенькие... мы ободряли, облегчали их, помогали нести вещи. Чувствовалось сильное воодушевление”.
Кадет: “Особенно жалко было смотреть на малышей, среди которых попадались 8-ми и 9-ти лет... завернутые в огромные шинели, с натертыми до крови ногами, плелись за обозом... Кадеты помогали друг другу и шли, шли и шли”.
Кадет: “Сколько там погибло дорогих нам кадет”.
Кадет: “Сколько их было... героев, еще мальчиков, беззаветно отдавших жизнь свою за правое дело”.
“Высунувшись из окна, я смотрел затуманенными от слез глазами на свой родной город, пока он не скрылся у меня из глаз”.
“Погрузка кончилась, поезд тронулся и слезы катились из глаз при виде того, как город родной скрывался где-то вдали”.
“Когда полк проезжал мимо церкви, к брату стали подъезжать казаки, прося его: “Ваше Благородие, отпустите у храма землицы родной взять”. Эти закаленные рядом войн казаки плакали, когда набирали “родной землицы” у алтаря, бережно сыпали в сумочку и привязывали ее к кресту”.

“Папа сидел с друзьями и молча, глядя на раскаленные угли, курил папиросу. Мне всегда хотелось узнать, о чем он думает, всегда хотелось вылезти из-под целого ряда бурок, обнять его и сказать: “папа, не грусти”. Красным пятнышком светился огонек его папиросы, бледно освещая его лицо... Любила его горбинку на носу, любила его черные, полные доброты глаза, любила мягкий родной голос”.

“Сначала похоронил своего родного братца, проводил племянника, проводил своего любимого папашу, а потом и сам со своим родным братцем (инвалидом) выехал из дому и вот до сих пор нахожусь в отступлении. Жалко было покидать свою мамашу, а ей и подавно жалко было меня пускать, но я настоял на своем: покушал я от них, чертей, и не хотел больше оставаться”.

“Когда я ехал в Новый Сад, мы ехали не на паровозе, а на извозчике”.
“Когда мы проезжали берег Италии, то нам отдавали честь немцы”.
“Этот дом называли сумасшедшим, потому что там жило много детей”.
“Когда я ехала, мне было очень весело. Папа по дороге заболел и нас обокрали”.
“Поезд назывался Максим Горький, и действительно мы поехали не спеша”.
“В Константинополе я сел на “Австрию” и поехал в Сербию и надеюсь со временем вернуться в Россию”.
“Ехали мы в тесноте и в обиде”.
“Я почему-то была уверена, что мы не скоро вернемся обратно, потому что уж очень тяжело было уезжать из России”.
“Россию посетил голод, мор и болезни, она сделалась худою, бледною, оборванною нищенкою, и многие покинули ее со слезами на глазах. Бежали от нее и богатые и бедные”.
“Штыками, пальбой провожала меня Родина. Прощай, больная Мать!”
“Наконец обрушился камень на Россию и раздавил ее”.
“Человечество не понимает, может быть, не может, может быть, не хочет понять кровавую драму, разыгранную на родине... Если бы оно перенесло хоть частицу того, что переиспытал и перечувствовал каждый русский, то на стоны, на призыв оставшихся в тисках палачей, ответило бы дружным криком против нечеловеческих страданий несчастливых людей”.
“На улице до колен лежали всякие новые вещи, примусы, шоколад, материи, тазы”
“Я добрался до города Туапсе, я не мог найти в нем хлеба, куда ни пойдешь, все груши да груши”.
“Я даже прослезился, когда смотрел на угол, в котором я не раз стоя плакал”.
“Было совсем темно, луна скрылась за тучи и было жутко; мы сели в челнок и отчалили. Сознание, что каждую минуту нас могут расстрелять, было ужасно. Я слышал биение сердца своего и маминого”.
“Ночью босые, без всяких вещей, мы перешли границу”.
“Когда пароход отходил от берега, где стоял папа, я страшно плакала, что нет у меня дома, нет у меня родины”.
“Катались мы по морям один месяц”.
“Однажды вдали показался остров Кипр, думав, что нам тут придется жить, мы очень обрадовались, т.к. остров был красив, но в один прекрасный день пароход начал медленно отчаливать... Вдали показалась земля, это оказался Египет”.
“Когда я приехал на тот остров, то я даже не могу описать свою радость — там была трава”.
“За горами албанцы стреляли и очень метко”.
“Брат застрелился, папа убит на войне, тетя хотела броситься в море, но мама удержала ее за рубашку, а дальше что было, не знаю”.
“Еще помню, когда нас выгоняли из России”.
“Дорога была прекрасная... прекрасный сад, виноградники, где-то далеко-далеко слышались удары топора, ночной туман уже начинал сползать в равнины... стало раздаваться пение кузнечиков... Когда я подошел к станции, поезд уже собрался отходить; машинист, стоя у паровоза, показался мне великаном, он в одной рубашке, с завернутыми до локтя рукавами, подкидывал в печь уголь, его медно-красное лицо было озарено кровавым отблеском играющего пламени”
“9-го мая ночью была сильная буря и выпал снег, который лежал три дня, а листья замерзли и были похожи на конфеты”.
“В Эгейском море мы были с 1-го и по 2-ое февраля. В ночь под 2-ое февраля, т.е. накануне Сретения, была чудная ночь, месяц сиял, освещая море, в дали видневшийся Афонский монастырь и нас среди моря, без родины, без дома”.
“Мы его (отца) не могли похоронить, потому что поезд в это время двинулся. Я не помню, что со мной было, а только запомнил лицо папы, когда он лежал в гробу, он как бы уснул”.
“Я смотрела на удаляющуюся станцию и думала о том, что я первый раз еду на поезде. Мы проезжали мимо сожженных селений, поездов, которые потерпели крушение, видели кости людей около вагонов... Когда я приехала, то над мамой что-то читали и пели, меня подвели, и я поцеловала маму в венчик, который был у нее на голове... Ехали мы на парусной лодке, нас приносило к советской земле — все молились Богу”.
“Мы решили бежать. Грязь, идет дождь, холод, усталые, голодные, но нужно бежать: большевики по пятам гонятся за нами, не успеешь отдохнуть и высохнуть, как опять бежать. В одной деревне нам предсказал один дурак, что от большевиков разве только в колодезь спрячешься, и верно”.
“Колеса ломались, слышались орудийные выстрелы. Мы все ехали вперед и вперед. Когда мы проезжал Симферополь — это было ночью — нам представилась страшная картина. Горят дома, там где-то стонут, вот разграбленный магазин — здесь хозяйничали зеленые, — вот на уличном фонаре висит повешенный, мы все едем и едем... впереди непроглядная темнота”.
“Едем мы уже целый день, на дворе мороз. Это был в ноябре месяце. Приезжаем мы в какую-то деревушку; там все были больны тифом и черной оспой. Пришли мы в одну хату, а там одна только девочка. Мы спросили, где же ее родные, она нам ответила, что их только что похоронили. Ну, мы у нее и остались. Проспали мы у нее ночь и проснулись очень рано, а сзади за нами гонятся большевики; орудия гремят, бомбы разрываются. Вот уже наконец все стихло и поехали мы снов быстрее: справа была высокая гора, а слева был глубокий обрыв. Едем мы, едем, вдруг слышим какой-то крик и грохот. Потом мы узнали, что в этот обрыв свалились три телеги. Я страшно боялась, что свалятся и наш дрожки. Ехали мы так целый месяц и приехали мы Польшу. В Польше мы сидели три месяца в плену; кормили нас там одним хлебом и селедками; потом папа нашел у себя какой-то паспорт и по этому паспорту мы выбрались из плена. На границе нам перерыли все вещи и даже у моего брата взяли игрушечный револьвер. Жила я в Сербии целый год не учась. Папа не знал, куда бы меня определить, и, наконец, определил меня в русскую очень хорошую гимназию”.
“Когда японцы узнали, что на корабле есть дети, то они часто приходили к нам, а один раз японка подарила картинки”.
“На этом пароходе я первый раз увидел негра, со мной было еще много русских детей, и этот негр подозвал нас к себе пальцем и повел в столовую; там он нас угостил сгущенным молоком и кофе с белым хлебом; после того, как мы закусили, он нас повел в машинное отделение, но жаль, что не умел говорить по-русски, а только показывал знаками, он нам показал весь пароход”.
“Ко мне хорошо относился один старый индус (он говорил, что я похожа на его дочь), который часто мне доставал все без очереди”.
“Когда мама болела, то этот турок часто приносил нам апельсинов, приносил мясо, хлеб, сухари, ну, вообще все”.
“Мы жили у одних болгар, которые хорошо нас приняли, очень хорошо”.
“В Сербии мы почувствовали к себе доброжелательное отношение, которое не встречали последнее время у себя на родине”.
“Приехав в Белград, я сразу прежде всего отправился в какой-то дом помыться и там, узнав, что я русский, дали мне помыться и даже любезно предложили мне позавтракать”.
“Я никогда не забуду сербов, которые приютили нас, как братьев”.
“Хорваты были очень добрые и приносили торты и целые корзины то картошки, то масла, то всяких пирогов”.
“В Праге к русским относились очень хорошо. Нам дали теплые вещи и консервы”.
“На Пасху в Галлиполи американцы каждому ребенку дали по яичку, по куличу и по плитке шоколада”.
“Мы, беженцы, были в ведении англичан, которые к нам очень хорошо относились”.
“На пароходе был очень славный капитан и его помощник — англичане, они очень были с нами детьми ласковы”.
“Я так долго плакал, что у меня подушка промокла и пожелтела”.
“Я уехал и всю дорогу плакал, вспоминал Бога и молился ему”,
“Я был на острове, потом я уехал в город Новый Сад, а на острове я видел медузы. Я больше ничего не помню”
“Когда мы пришли на пристань, чтобы уехать в Сербию, я увидел большой пароход”.
“Воспоминаний о моей жизни в Одессе (где я жил ребенком) у меня не сохранилось никаких”.
“Я не помню совсем, как мы ехали на волах”.
“Через некоторое время мы сели, не помню на какой пароход, мы сначала ехали в трюме, а потом мы перешли в каюту компанию, там было хорошо, там было много детей, потом заболел мой брат и мамочка. Мы приехали в какой-то город, я не помню, какой называется, и я там заболела, не помню, какой болезнью. Я больше ничего не помню”.
“Итак мы через неделю были дома — в Сербии”.
“Когда я лег спать, вдруг открылась дверь и вошел казак: “Ваше благородие, большевики сейчас займут Майкоп”. Подводы готовы, мы сели на подводы и уехали. К нам присоединилось войско “Волков” и терская дивизия, мы шли в бою каждую минуту. Дорога была гадкая. Меня Сидор брал на коня, и я ехал на коне. Он вез меня по траве, потому что по дороге было невозможно. Мы приехали в деревню, вдруг откуда ни возьмись, большевики пустили снаряд прямо в дом, стол перевернулся, а самовар сам отворился и вода полилась. “Волки” не испугались и пустились в драку. Снаряды летали, пули свистали. Один снаряд попал в большевистскую пушку, пушка разлетелась на части. А мы уехали. После этой свалки мы приехали на пароход “Дон”, после на Херсон и на Австрию, там я познакомился с Мишей и там был турок с длинной трубкой. Сербия. Я познакомился с солдатом, он мне подарил большой пароход на веревке. Я был голоден, он дал мне хлеба и колбасы”
“В то время я был настоящим босяком, не раз собирал вокруг себя банду таких же как я мальчишек и пускался на опасные и рискованные дела”.
“Мы так ехали без приключений, и мне казалось это скучно”.
“Я выехал из Новороссийска на пароходе... Но и здесь не было того, что я почти бессознательно желал. Я не знал, что мне необходимо спокойствие, чтобы отдохнуть от пережитых ужасов, но его не было”.
“На меня напала апатия — полное ко всему равнодушие”.
“После некоторого времени у меня настало состояние полнейшей апатии: я устал жить. Это звучит смешно для тогдашнего моего возраста, но... да, я устал жить”.
“Из Крыма мы должны были бежать в Новороссийск. Какое-то безразличное настроение и апатия начинали овладевать мною. Помню, что проезжая по одной незначительной улице, я обратил внимание на одну старую вывеску бакалейного магазина, и у меня промелькнула мысль, что надо запомнить, как она висит, я даже особенно заметил одну букву “а”, которую я до сих пор помню”.
“Две недели, окруженные мутными водами Черного моря, плыли мы в Константинополь, и за эти дни я чувствовал, как далеко уходило от меня мое детство и как тяжела бывает порою жизнь”.
“Когда я увидел отца, то заплакал от радости”.
“Мать умерла, не буду говорить о моем горе, потому что всякий знает, как велика любовь к матери”.
“В каком настроении возвращался я к моей милой, дорогой мамочке, которая осталась у меня одна”.
“Многие старые люди, уезжая, прежде чем погрузиться на пароход, целовали землю и брали кусочек ее. Я очень жалею, что не исполнила советов моей няни сделать то же самое”.
“Мы были тогда еще совсем детьми, и мысль о путешествии заграницу увлекала нас”.
“Многие охали и стенали, что теряют Россию, но мне России было не жалко, потому что я не видел там ничего хорошего”.
“Помню, что я с одного года уже начала путешествовать”.
“Мы выехали из России в Екатеринодар”.
“Я помню мало, как мой папа служил в Ялте. Я еще помню, как нас выгоняли из Pocie”
“Когда я очутилась на пароходе, я заплакала, почувствовав, что я надолго покидаю Родину”.
“Грустно и больно было оставлять Россию. Долго плакал я, лежа на мешках под станками мастерской парохода”.
“Хотя я была тогда маленькой девочкой, но я поняла, что такое родина и что такое любовь к ней”.
“Когда я была маленькая, мне было 8 лет, когда я уезжала из России. Мне было жаль только моих подруг, а особенно мне было жаль могилки дедушки и бабушки”.
“Когда пароход отошел от берега, где стоял папа, я страшно плакала, что нет у меня дома, нет родины”.
 “В первую ночь все вспоминал нашу милую родину, милую деревню *** и все хотелось взглянуть хоть еще раз на Россию”.
“Разлучить ребенка с матерью, с этим святая святых каждого, с наиболее дорогим существом для него — это большое несчастие и вызывает воспоминания прошлого. У каждого из нас нет России, нет матери, которую мы ценим лишь теперь”.
“Было ужасно тяжело расставаться, но ободряла надежда освободить родину от большевиков”.
“Вскоре мы уехали из Египта и приехали в Сербию. За эти два месяца я пережила много приятного, но все время чувствовала, что всему этому я была чужая и что родной Петербург с белым снегом и белыми ночами дороже всех прелестей юга”.
“Когда мы прибыли в Константинополь, наши милые союзники, давая нам хлеб и вообще пищу и видя, как на нее набрасываются, снимали фотографическим аппаратом. Эти оскорбления, нанесенные нам всем, я на долгое время буду хранить в памяти для того, чтобы отомстить им”.
“У нас была собачка, которую звали Бобик. Когда мы пришли, то за нами на пристань прибежала собачка наша. Мы сели на пароход и, когда должны были отходить от пристани, то за нами поплыл Бобик. Он не мог нас догнать, и поплыл обратно. Бобик стал на берег и очень долго смотрел”.
“Когда мы ехали, то я прямо ужасалась, потому что около церкви висели повешенные люди, и было написано, что это большевики, но это все время проделывали местные большевики. Когда мы сели в вагон, то перед нашими глазами повесили трех и тоже сделали такую же надпись, и после этого у меня осталось плохое впечатление”.
Тут я после разлуки впервые увидел отца; как он похудел, я себе представить не мог; это был скелет скелетом; в первый раз тут во мне проснулась жалость, и я понял, что люблю отца и что очень тяжела была бы мне его смерть”.
“Через несколько дней после осмотра мной города мы сели в поезд и поехали в Камышлов, в этом городе я не был. Из Камышлова в г. Тюмень, из Тюмени в Иллим, из Иллима в г. Омск, из Омска в Новониколаевск, из Новониколаевска в Иркутск, из Иркутска в Читу, из Читы в государство Китай, из Китая в Россию в г. Владивосток, из Владивостока опять в Китай — город Шанхай, из Шанхая в королевство С.Х.С.”
“Я застрял в чужом городе без средств и знакомых. Не было кажется такого занятия, которое я бы не испробовал в эти кошмарные дни: я был и грузчиком, и сапожным подмастерьем, и мальчиком из магазина, и рассыльным при одном из красных клубов”.
“У нас был такой случай (в Одессе, где, по словам девочки, “работу давали только большевикам”), что один ребенок бросился вниз и, падая, сказал: я отдаю свою жизнь за всех”.
“Так (как) не было пристани, то все прыгали с парохода, а лошадей по лебедке спускали. Но так как я не умел плавать, то я сел на своего коня на пароходе и вместе с ним полетел в море. Сразу мы с ним нырнули; когда вынырнули, то он направился к берегу и я с ним”.
“Смутно я помню эту поездку; длинная и грустная была эта поездка”.
“Было темно, когда мы добрались до шхуны. Отец пошел за хлебом. Кругом стреляли. Вот когда я его видел в последний раз”.
“Из Персии мы попали в Архангельск, а оттуда в Норвегию и Лондон”.
“После Египта я жил в Париже, Стокгольме и Варшаве”.
“Я пробовал и в Бразилию ездить”.
“И поехали мы с папой на остров Яву”.
“Я долго жил с джигитами Алат-Орды”.
“Наш пароход пошел, а я плакал, потому что бабушка не поехала, а говорила: «Не хочу умирать на чужбине».
“Последней полоски Крыма не забуду. Долго смотрел я на нее весь вечер”.
“Старший брат молча вывел меня на палубу. Я стоял около часу и смотрел, и жалко было весь народ”.
“Меня скоро развеселили дельфины”.
“Шхуна пошла, все смотрели на берег, а там страшное хрюканье, это наш ручной поросенок хотел броситься за нами в воду”.
“Я очень плакал, но мне подарили глобус, и я успокоился”.
“И поехали мы испытывать различные бедствия и увидеть иностранный народ”.
“Так странно было уезжать. Море тихо катило свои волны и с легким шуршанием ласкалось о прибрежные камни”.
“Босиком в холодную, дождливую ночь перешел я польскую границу с маленьким братом на руках. Перед этим голодали целый год. Как дошел, не могу понять, потом долго болел”.
“При отъезде я видел битву ледоколов во льдах. Наш капитан сказал, что это в первый раз случилось в мире. Затертые льдами ледоколы стреляли друг в друга. Больше всего я люблю северное сияние”.
“Я был как каменный и все смотрел на русскую землю. Когда увидим ее опять? ”
“Мы все начали молиться. Прощай, дорогая Родина”.
“Холодно. Дико воет ветер, бьет в лицо, пронизывает самую душу. Грустно и тоскливо. Вокруг поля, набухшие от осеннего дождя, под копытами хлюпает грязь. Впереди бьется разорванный флаг. Так мы уезжали”
“Шли и ехали 23 дня, не раздеваясь и засыпая обыкновенно на 2-3 часа”.
“Я шел, пока не отморозил себе обе ноги, дальше ничего не помню. Очнулся много позже”.
“Мы шли через безводные пустыни с уральцами 52 дня”.
“300 верст прошли, питаясь чем попало”.
“Нас бросили все, и мы шли, мучились и опять шли, затая тихую скорбь и жгучую ненависть ко всем людям”.
“Шли по 30 верст в день. Ночью грелись у костров. Ветер и мороз не давали уснуть. Есть давали только в первые дни”.
“Мы долго ехали через всю Сибирь, под обстрелом, среди болтающихся на телеграфных столбах трупов, их нельзя забыть”.
“Я долго шла, а когда не могла, меня перенесли, а все-таки не бросили”.
“Во время дороги я увидел и сам пережил столько, что простому смертному всего не рассказать”.
“Мы так долго скитались, что я начал чувствовать себя несчастным, темным на всю жизнь человеком, и так мне себя было жалко и хотелось учиться”.
“Я странствовал по своей Родине взад и вперед, пока не попал за границу, где начал носить тяжести”.
“И пошли мы, два маленьких мальчика, искать по свету счастья. Да так и скитались пять лет”.
“Целыми днями видели только воду, но вот уже чаще видели горы и, наконец, стали видеть города. Я на все смотрел. Раз вышел на палубу. Пароход стоит. Люди кричат. Очень тепло. Это был город Египет”.
“Ехали месяц, пили воду с нефтью. На трубе пекли пышки. Папа заболел кровавым желудком, а я тифом. Доктор говорил - умрем, а мы выздоровели. А сюда я попал так: сели на пароход в Черное море, потом в Синее море и через Каспийско море, а слезли на берег Солунь и приехали в губернию Пардубицы”.
“Я ходила совсем голая, в маленьких трусиках. В Сингапуре на пароходе купили много обезьян, я с ними играла, а большая обезьяна меня больно укусила. Больше я ничего не помню о России”.
“Ездил я и по Туре, по Тоболу, Иртышу, Оби и Томи, и всегда мне было очень плохо”.
“Мы долго бродили по лесу. Ночью перебрались через маленький ручей. Маме было тяжелее всех: она несла на руках моего маленького брата и горячо молилась, чтобы он не закричал, а то все наше дело пропало. Ему дали лекарства - опий. Мы были одеты во все черное. Присели в канаве, как камни, когда проходили солдаты”
“Как раз в это время было Рождество Христово. В вагоне была елка. Пришел капитан и сказал, что мост у Ростова взорван. Папа связал аэропланные лыжи, и мы побежали. Был мороз. Я и брат плакали. Мама успокаивала, а у нее было воспаление легких. Дон был замерзший. Моя мама скончалась только у Тихорецкой”.
“Мы много ездим, ожидая смерти от большевиков, от батьки Махно, от разбойников и дезертиров”.
“Наша семья такая: мама в Бельгии, брат в Индокитае, папа неизвестно где, а я здесь”
“Мы ездили долго, жили плохо. В одном городе мамина собачка стала лизать ноги какому-то нищему, я очень испугалась, думая, что нищий нас украдет. Он подошел к нам совсем близко, но ничего не говорил. Мы повернули домой, а нищий пошел сзади. Когда мама увидела нищего, ей сделалось плохо. Нищий снял бороду - это был наш потерявшийся папа”.
“Мы так много ездили, что городов не помним. Помню только, что раз толпу на базаре разорвала огненная масса. Полетели руки, ноги, головы. В минуту все стихло. Когда я очнулся, около моей головы по мостовой текла красная струйка крови”.
“Мне приходилось тонуть четыре раза, но так как на море всегда кто-то спасает, то я к этому привык”.
“Путешествовали мы долго, только всегда деньги быстро кончались, а так интересно”
Кадет: “Донской корпус перевозили в Болгарию. Лица у всех были печальные, как будто расстаются со своим домом... Прощай, наш Египет!., тяжело стало на душе. Пароход тронулся... Наш кадетский оркестр заиграл марш. Чем ближе к Константинополю... какая-то новая тоска одолевала нас. Вдруг закричали: “Вот Константинополь, вот Константинополь!” Но не доброе эти крики предвещали... На следующее утро было объявлено, что 200 кадет младших классов будут оставлены в Константинополе в одной из школ. И тут разыгрывается трагедия. За последние два года, т.е. в Египте, мы так сжились друг с другом, что это было одно семейство, одни и те же интересы, и каждый стоял горой друг за друга, и каждый из кадет был братом моим. Мне тяжелее было расставаться с корпусом и с кадетами, чем со своими родными. “Строиться на верхней палубе”, крикнул дежурный кадет... Директор сказал речь... Напомнил родину, Дон, донское казачество. Многие плакали... Речь кончена, и все, которые должны были высаживаться, кинулись к директору, как отцу родному, с плачем и слезами, чтобы их оставили и не отправляли... Директор не в силах был дольше смотреть и ушел. Товарищи стали прощаться друг с другом, как братья, я не могу описать эту трогательную сцену... В гимназии я уже три года, а все мои мысли и вся моя душа с моими бывшими товарищами и дорогим директором, и все светлые мои воспоминания остались с корпусом”.
Кадет: “Когда мы ехали, то по дороге на станциях многие жители подготовляли заранее кульки со сладостями и вообще было очень много пожертвований”.
Кадет: “Сербы нас встретили очень хорошо. На станции они дарили кадетам подарки, давали вина кадетам, чтобы кадеты разогрелись”.
Кадет: “Идти было очень трудно, особенно маленьким, которые плакали и часто падали в глубокий снег, но все-таки продолжали идти вперед”.
Кадет: “Помещение отведенное для нас было очень маленькое, так что пришлось спать согнувшись на корточках или совсем не спать. Так проходили мы станицу за станицей, село за селом; дошли до Кущевки... Погрузившись на поезд, мы облегченно вздохнули”.
Кадет: “Приехали в Новороссийск, где умер наш директор и еще много кадет”.
Кадет: “Кадеты... обернувшись на оставшееся позади здание шептали: — прощай, прощай, прощай! Прощай, дорогое гнездо кадет, прощайте, зеленые горы”.
Кадет: “Я очень устал, сидя на одном камне, не мог встать”.
Кадет: “Было очень холодно, снег был глубокий, я чуть не замерз, ноги и руки окоченели, я не мог идти и упал, меня подняли незнакомые казаки и повезли на подводе”.
Кадет: “В этом же месте Киевский и Одесский корпуса тоже хотели перейти (границу), но их обстреляли румыны из орудий, и они несчастные не спаслись”.
Кадет: “Нельзя не отдать должного директору корпуса, который делил с нами последний кусок хлеба. Он проводил целые дни на палубе среди кадет, подбодряя их и внося своим присутствием и примером даже веселость”.
Кадет: “Этот лагерь находился далеко в пустыне и пищу привозили на верблюдах, которые шли целыми вереницами”.
Кадет: “Там мы жили в палатках среди колючек и камней; нигде даже не было деревьев — и только море, камни и колючки окружали нас”.
Кадет: “Жить все-таки было бы невозможно, если бы не наш директор, который с большой энергией улучшал наше положение”.
Кадет: “Я не ел иногда и ходил по пустыне и вспоминал свой дом... весенние вечера дома... поле с лошадьми, и все это мне было милым и дорогим”.
Кадет: “Я поехал в Батум, чтобы разыскать родных, и, не узнав о родных, поехал зайцем в Тихорецкую, но в Тихорецкой я их не нашел; мне сказали, что они поехали в Петроград; не долго думая, я поехал в Петроград. Из Петрограда поехал в Туапсе; отдохнув немного у знакомых, поехал в Одессу, где также не нашел родителей и поехал в корпус”
“Мы иногда собираемся человек 20, начинаем говорить о России, с кем были какие случаи.
Много рассказывают, как их родителей мучили, и так жалко станет, что чуть не плачешь!..”
“Сколько приходилось переносить... нам детям, а о мамочке и говорить нечего, она была страдалицей за всех”.
“Мы, дети, уже тогда стали взрослыми”.
“Любовь и вера — это все наше богатство, если и это потеряем, то жизнь станет безцельной...”
“Наконец мы приехали в Сербию и моей радости не было конца”.
“Мама нас встретила и я ее сразу узнала; я папу не видала 5 лет, а маму 3 года”.
“В Сербии папа встретил нас у своего дома... мы все от радости плакали”.
“Когда папа пришел к нам, то мой младший брат совсем не узнал его, а прогуливаясь по фабрике, Эля заявил: “Это ваша фабрика?”
“Папа уехал, а с ним и мама, обещали приехать... но Бог... иначе судил... на одной стороне стали большевики, а на другой белые. Мы остались... с няней... скончалась... остались без призора... нас поместили в коммунистический приют... голод, холод, беспризорность. От родителей известий не имели, и была только надежда на будущность... Получили известие, что они живы. Нам прислали денег”.
“Они нас поехали встречать в Белград и там мы разъехались; а мы так устали, что я заснул, но вдруг вошли папа и мама и меня разбудили; и от такой необычайной радости я — заплакал”.

“Когда я приезжаю домой, я стираю белье, мою пол, убираю комнату, помогаю маме в шитье, и все это делаю с большим удовольствием”.

“Когда я приходила из гимназии в 4 часа, я убирала дом, готовила обед... Мы ужинали, я убирала со стола, мыла посуду и садилась делать уроки... Дома я была до возвращения (со службы) папы и мамы полной хозяйкой”.

“Мамочка не выдержала тифа и скончалась. Папа не мог остаться и уехал на фронт... Старший брат лежал в госпитале... Мы остались одни. Я была самая старшая — мне было 8 лет и у меня на руках была сестра 5 лет и брат 7-ми месяцев... На Принцевых островах мой младший брат, оставшийся после мамочки грудным ребенком, не мог перенести этого — он заболел и умер”.
“Я учусь в русском реальном училище уже четвертый год, его хотели закрыть, но на счастье оно спаслось”.
“Я не знаю, что бы мы делали, если бы мы не были в гимназии, — пришлось бы умирать с голоду”.
“Училище это все, что осталось у нас вдали от родины. И когда входишь в него, то чувствуешь все то родное, русское, которое вносит оно в наши души”.
“Тем более мы оценили свою школу: это... для нас как бы островок родины и, если Россия уходит в даль, — наша школа не дает совсем оторваться от прошлого”.
“Школа переводится на малоазиатский берег в Эрен-Кей, где проживаю и по сие время... благодаря Бога и людей, у которых осталась... жалость к людям, не имеющим ни родителей, ни крова”.
“В гимназии было хорошо: много было детей и мы вспоминали Россию, нашу родину, и мы не забудем ее, нашу дорогую родину”.
“Моя кукла кричит: “мама”, если ее нажать, и я в честь того, что ее подарил англичанин, то я ее назвала по имени Нэлли”.
“Мама начала хлопотать отдать меня в какую-нибудь школу; она выхлопотала, а сама умерла”.
“Здесь в Сербии мы потеряли нашего дорогого папу. Не вынес он всего. Раньше он держался только боязнью за нас — теперь же, когда мы попали в тихую Сербию, — он покинул нас”.
“Весь период гражданской войны я находился в Персии... Время было беспокойное... Первоначально незнакомая и чуждая обстановка сбила и спутала меня; но вскоре я привык... Еще в Персии я заинтересовался естествознанием, находясь под сильным влиянием окружающей, подчас действительно волшебной природы”.
“Я родился 28 мая 1915 года в Пскове. 20 декабря я уехал в Витебск, 30 января я уехал в Киев, 1-го января 1919 года я уехал в Харьков, где 31-го января у меня умерла 3-х лет сестра. 25 мая я уехал в Новороссийск, 30-го сентября я уехал в Африку, где мне очень хорошо жилось, 21-го декабря я вернулся в Феодосию, 1921 г. я приехал в Сербию в Бакар”.
“Мне было три года, когда я был в своей комнате, то моя мама сказала, что мне не до играния, потому что надо уезжать, потому что турки окружили ночью и солдаты сказали, чтобы мы выезжали из Карса. Тогда я стал плакать и не хотел уезжать, но моя няня взяла меня на руки и стала упаковывать папины вещи, но когда она положила в сундук две шашки и взяла револьвер и хотела положить в сундук, то она не знала, что он был заряжен, она натянула курок и револьвер выстрелил и задела пуля мне по голове, я закричал и пуля упала в зеркало, тогда через некоторое время умерла моя тетя. Когда мы сели в вагон, то прибежал наш пес, которого звали “Дик”, это был немецкий дог. Тогда мой папа позвал Дика, но он повилял хвостом, завизжал и что есть мочи побежал далеко в горы, и там скрылся. Тогда поезд тронулся и мы поехали, папа очень жалел, что убежал Дик. До Черного моря поехали на поезде, а потом на пароходе, который назывался Габсбург. На пароходе папа купил попугая, я был очень рад и всегда, когда я вставал, то я шел купаться, а потом принимал солнечные ванны на палубе. Разговаривал с попугаем, когда я говорил попугаю, то я брал в горсть воды и брызгал его, он мне говорил “не брызгай”, тогда я ему говорил: “попка дурак”, а он отвечает: “ты сам дурак”. Когда я спал, то я слышал, что пароход сделал толчок, но когда я проснулся, то нам дали другую каюту, потому что ночью пароход нашел на камень и пробил дно нашей каюты и стал пропускать воду. Тогда матросы кое-как засмолили дыры, но не позволили ходить в нее, потому что пока не причалим к берегу, чтобы починить дно, когда мы приехали в Салоники, то нам сказали, чтобы мы высадились с Габсбурга, чтобы пойти всем в баню. За нами приехал паром перевезти нас в баню, потому что было мелко и пароход стал недалеко от берега, когда паром приехал за мамой и мной, папы не было, он уехал в Константинополь. Я выкупался, тогда я пошел на берег собирать ракушки. Когда мы приехали на пароход и выкупались, тогда пароход тронулся. Я стал смотреть в окно, и я открыл окно, а волна захлестнула, я кубарем упал на пол и ушибся. После началась качка и я пошел на палубу: все матросы удивлялись, что меня никакая качка не качает, матросы водили меня по машинам, но я ничего не понимал. Капитан говорил, что из меня выйдет славный матрос.Когда мы приехали в Враньску Баню, нам офицер отвел комнату в гостинице, там поместились и Х-ны, мы всегда ходили в горы за фиалками и черепахами, я поймал с Мишей черепаху, и Миша выдумал запречь черепах, потом папа дал нам визу в N, в котором есть русская школа, в которой я учусь до сих пор”.
“Я не помню, в котором году я выехал из Севастополя, но помню, что я ехал на пароходе под названием “Полония”. Мне жилось там плохо, потому что недоставало воды, плохо кормили. Потом нас пересадили на другой пароход Трувор, там жилось хорошо, потому что я познакомился с капитанской столовой. Потом нас высадили в Анхиало и мой папа заболел тифом, его отвезли в Бургас. Потом нас привезли в монастырь, там жилось хорошо — нам выдали белье, посуду, шоколад в плитках”.
“Я была совсем малюсенькая, но помню отлично, как нас большевики мучили. Нам давали всякую гадость, как например: черный хлеб с соломой, гнилую картошку, конину протухшую, потом глумились над нами, дадут мне кулек (из-под?) конфет, а маме только одну. Мама не боялась, что ее могут расстрелять и всегда ругала большевиков и выгоняла их из нашего дома, а я начинала ужасно плакать, сама не знаю почему. Мой папа убежал в Екатеринодар, мы тогда поехали за ним, а потом уже поехали в Новороссийск вместе с милым папочкой и он нас отправил в Турцию. Мне было 7 лет, когда мы выехали из России. Я только помню, что мы выехали из Новороссийска и ехали на пароходе Ганновере. Я очень скучала и очень плакала, что папы нет с нами. Мой папа не мог с нами ехать, потому что он был военный и ему надо было идти в Крым воевать. Раз утром мама сидела у подруги и пила чай, входит почтальон и вносит ей письмо от генерала Врангеля; мама скорей вскрыла и чуть не подпрыгнула от радости, когда прочла, что папа приедет к нам через неделю. Я тоже очень обрадовалась и начала скакать по комнате, топоча ногами. Когда пришло жданное время, мама скорей побежала на пристань встречать папу, но он не приехал, мама тогда начала ходить на пристань каждый день, но папа не приезжает, мама стала очень волноваться. Раз я сидела в своей детской, вбегает подруга и говорит: “Твоя мама очень плачет, она кажется получила письмо от папиных друзей и от самого папы, что он умер”. Я этому не поверила и начала смеяться, но она меня стала уверять, что это правда, я тогда ей поверила и вбежала в комнату, куда мне сказала подруга, и в самом деле мама сидела на стуле, горько плакала и даже не заметила, как я к ней подбежала и крепко, крепко поцеловала, и спросила ее — что с ней: мама мне ничего не ответила, тогда я села на пол и начала плакать. Потом я узнала, что мама плакала о папе. И до сих пор я не могу прочесть того письма и даже посмотреть на него, потому что я сейчас же начну плакать. Дальше я описывать не буду. Мне очень не хочется больше вспоминать о милой родине и о покойном папе”.
“Я почувствовал, что в сердце у меня выросла большая немая боль, которую нельзя ни передать словами, ни описать. Вместе с гибелью семейного очага, я увидел разбитым и мой духовный мир. Я упрекал себя, что я перестал любить людей”.
“Мне пришлось на пароходе отправиться в белый свет, не зная примут или нет. Когда я попал на пароход, то вдруг со мной случилось такое, что я сам себе не мог объяснить, — мне было совершенно безразлично до всего окружающего, захотелось умереть и больше не видеть этого мерзкого мира”.
“Крах (фронта)... все погибло, все надежды, все старания, все, все... и я принял отраву, но, к счастью, меня вылечили и внушили, что мне нужно жить, что стыдно и позорно умереть, испугавшись жизни. Я глубоко благодарен профессору X за его наставление”.
“Я никогда не забуду пережитых мною прямо сказать кошмаров”.
“Вот что сделала с нами наша русская... революция”.
“О годы, годы! вы прошли, но вы остались на челе, на душе и на теле. У меня тоже остались воспоминания о вас — есть и на теле”.
“Находясь в N, только и жду случая, чтобы в руки взять винтовку”.
“Отступление... ранение... заразился тифом. Потом подряд два других тифа... Эвакуация... Попадаю в N, работаю 21/2 года и вот, наконец, я опять у тихой пристани, но меня опять тянет к этому жизненному водовороту”.
“С 1918 г. постоянно моя душа стала ожесточаться”.
“Все это я вспоминаю как в тумане, моя душа находится в каком-то безразличном состоянии. Мне абсолютно никого не жаль”.
“Столкновение с нагою действительностью, действительной жизнью, сделали нас, молодежь нынешнюю, пожилыми и многоопытными в смысле знания всяких оборотных сторон и изнанок жизни”.
“Кровавый режим, ужасное время расстроили меня: я стал очень нервен и раздражителен. Я не могу читать современных книг; мне кажется, что с ними я повторяю кровавую страницу русской истории”.
“Я поехал в N. Прошло 3 года. Я вырос и стал более осмотрительным, стал вглядываться кругом себя. Я оглянулся и с ужасом заметил, что ничего того святого, того доброго, что вкладывали в меня папа и мама, — у меня нет, а если и осталось что, — то этого было так мало, что нельзя было и считать. Бог для меня перестал существовать как что-то далекое, заботящееся обо мне: Евангельский Христос. Встал передо мною новый бог, бог жизни... Я стал не тем милым мальчиком, который при виде бедняка просил у папы денег, но тем юношей, который видит перед собою в розовом тумане белую, как из слоновой кости, девушку... и полным эгоистом, который готов для своего счастья поступиться счастьем других, видящего в жизни только борьбу за существование, считающего, что высшее счастье на земле это деньги”.
“О взрослые, взрослые! Мало того, что вы сами режетесь, вы отравили наши детские души, залили нас кровью, сделали меня вором, убийцей... Кто снимет с меня кровь... Мне страшно иногда по ночам... Успокаивает меня лишь то, что сделал я все это по молодости, и вера в то, что есть Кто-то Милосердный, Который простит и не осудит, как люди!”
“Я многого не понимаю из прошлого, и мучительно встает вопрос, что же далее”.
“Лучше всего в моем воображении запечатлелся образ моей матери: тихой и доброй, кроткой, как ангел. Это был образ кротости, чего только она мне ни прощала”.
“Жестокий ураган большевизма сбил меня с ног, тяжело ранив при этом. Только теперь я начинаю оправляться от этой раны, думаю, что, в конце концов, она совсем заживет и от нее останется только слабый рубец”.
“В конце 18-го года я прибыл в Добровольческую армию, прослужил всего лишь два месяца и потерял ноги. Один счастливый случай в Константинополе помог мне исполнить мою заветную мечту, а именно — поступить в гимназию, хотя я имел уже 20 лет... да притом из 2-го класса городского училища. Но я все-таки добился своего и поступил в 5 класс, хотя не знал ни одного языка, а о математике и говорить нечего, это была для меня китайская грамота, но... в течение двух лет я заставил себя догнать по всем предметам. В настоящий момент я в 6 классе, учусь почти на круглых 5... На свете нет ничего невозможного: чего бы человек ни пожелал, всего он может добиться”.
“Бесконечно рада, что после страшных невзгод мне представилась возможность продолжать образование, а по временам находил ужас при мысли, что в виду тяжелых... условий придется остаться неучем, это для меня равносильно смерти”.

“В 1917 году я жила в Петрограде с мамой и сестрой и училась в институте.
Тихо и мирно жилось мне, ни горя, ни беды не знала я тогда. Часто вспоминается мне это последнее светлое время в России.
Но вскоре все переменилось. Я смутно помню ход политических событий, тогда я еще плохо разбиралась во всем. Помню только то, что меня взяли из института домой и к лету мама, слабая здоровьем, решила переехать со мной в N к дяде. Туда еще не докатилась волна террора. Но постепенно жизнь становилась все тяжелее и тяжелее, трудно было доставать продукты, а иногда приходилось очень трудно. Лето прошло жаркое, знойное... Осенью меня перевели в Полтавский институт, и мы переехали в Полтаву. Сестра жила с мужем в Петрограде. Маме было очень плохо, здоровье ее ухудшалось. А работать приходилось усиленно. Средств никаких не было. Помню, как старалась мамочка хоть изредка побаловать меня. В следующем году, когда пришли немцы, — приехала сестра с мужем и маленькой дочкой. Стало немного легче, потому что муж сестры служил. Но не долго пришлось радоваться. К зиме Полтава была занята опять большевиками. Мужу сестры пришлось уйти вслед за петлюровцами, и мы ничего не знали о нем. Сестра служила, но получала очень мало. Голодали мы ужасно. Это было тяжелое время, даже жутко вспоминать.
Пришла весна, минуло лето... Осенью ранней пронесся радостный слух: “добровольцы побеждают, скоро придут, освободят, будет хлеб”. И мы дождались, они пришли... Но хлеба не было долго. И даже тогда, когда мы вместе с мужем сестры, вернувшимся с Добровольческой армией, уехали в Симферополь, население Полтавы еще сильно голодало.
Первое время в Симферополе казалось сносно, но потом я заболела тифом и проболела до самого Рождества. Вскоре мы продали все оставшиеся фамильные драгоценности, еле-еле сводили концы с концами. Я целыми днями стояла в очередях и сильно уставала. Сестра совсем выбилась из сил, муж ее все время болел. Я сама зарабатывала деньги. А беда большая, сильная надвигалась. Красным зловещим туманом подкрадывались большевики... Добровольцы сдавались... И нам пришлось эвакуироваться в Турцию. Описать все ужасы погрузки, путь в Константинополь невозможно. Много было пережито в эти кошмарные месяцы. Я была одна, совсем одна с гнетущим ужасом одиночества, когда сестра в то время, когда стоял наш пароход на рейде, заболела и с ней вместе съехала на берег мама. Мой шурин служил в Константинополе, но получал гроши и мог помогать только сестре. А я была одна, и на моих руках была крошка племянница, больная и слабенькая.
Ну, в общем, мне всего, что было пережито, не передать так ярко, как хотелось бы.
В начале 1921 г. я заболела возвратным тифом и вместе с племянницей, которая тоже заболела, поступила во французский госпиталь. Пришлось промаяться до самой весны. И мы голодали до тех пор, пока не переехали в английский лагерь Тузлы. Там было очень хорошо, сразу почувствовалось, что хоть на время, может быть, минуло время голода и ужасов.
Я спала и видела о том, чтобы поступить в английскую школу. И наконец мое желание исполнилось. После Пасхи меня приняли (в английскую школу для девочек). Первое время я никак не могла привыкнуть, но вскоре так свыклась, что не хотела даже слышать о переходе в (другую, русскую) гимназию, куда меня хотели отдать раньше. Я очень люблю нашу милую школу, которая дала мне приют, образование и заставила стушеваться картины страшного, тяжелого прошлого. Я не могу представить себе, как бы я рассталась со всеми окружающими меня. Я учусь уже в VI классе, мечтаю только о том, чтобы получить высшее образование. Кроме того, моя цель — успокоить старость мамочки и дать ей счастье на склоне лет. Моя сестра живет в Америке, но помогать ей не может благодаря тому, что сильно болеет. Всю жизнь буду благодарна я моим воспитателям, потратившим столько сил для общего блага русских детей”.

“Хотя я была тогда маленькой девочкой, но я поняла, что такое родина и что такое любовь к ней. В первый день освобождения города я ходила как помешанная, а вечером спряталась под кровать и долго плакала, сама не знаю отчего”.
“Но что же можем мы, восемнадцатилетние старцы, искалеченные и измученные (ведь мы знаем, что мы изуродованы!)?.. Несмотря на добросовестнейшие внешние старания, я малограмотен; ведь пробелы 17, 18 и 19 гг. нельзя теперь заполнить. Устроить мирный семейный очаг? — Мне 18 лет, а у меня уже полтора года туберкулез кости, мой сосед, ему 19 лет, и он имеет 14 ран, полученных на фронте. Какие же мы мужья!?”
“Одна надежда на воскресение нашей дорогой родины”.
“Мы любим Россию и снова желаем ее видеть могучей, и сильной, и славной страной... Попросим же мы Бога о том, чтобы он вновь взял под свою защиту поруганную и униженную, но не забывшую, несмотря на все гонения, христианскую веру, нашу дорогую Святую Русь”.
“Во втором классе я занимаюсь лучше, во-первых, потому что я знаю, что единственное утешение у папы это я... а во-вторых, у меня сознание, что я должна хорошо кончить образование, чтобы помочь папе и нашей дорогой родине всем тем, чем я смогу”.
“Так тяжело сознавать, что ты ничем не можешь помочь своей родине, но я верю, что придет это время, когда мы будем нужны ей. Я с радостью готовлюсь к этому”.
“Чтобы свергнуть большевистское иго, надо хорошие силы, чистые убеждения, для будущей России нужны образованные люди, которые помогли бы ей стать на прежнюю... высоту”.
“Мы — новое поколение, и наш долг положить свою лепту на благо родины”.
“Как-то мне попал отрывок стихотворения — чье оно, не знаю, да и зачем?
Черный ворон пьет глазки до донышка,
Собирает по косточкам дань,
Сторона ль ты моя, сторонушка,
Вековая моя глухомань!
Да, именно глухомань. И в ней, в этой глухомани, найдутся светлые святые силы. Она та величайшая залежь, в которой еще много никому неизвестных крепких сил, которые произведут оздоровление России. Где-то там, в глубине необъятной России, появятся люди старинного уклада, которые с именем Божием на устах пойдут спасать Россию...”
“Я поняла, что не в революции дело, не во внешних событиях мы можем найти ответ на все происшедшее, а надо искать его глубже: мне стало ясно, что это вечная борьба добра со злом, которая ведется от сотворения мира. Я верю, что правда восторжествует и Россия спасется светом Христовой Веры!”
“Много пришлось перенести за дорогу и жизнь в N: и голод и холод, и нужно было удивляться, с каким геройством переносили все это русские девочки”.
“Здесь я вполне отдохнула и телом и душой... все, что было дурного, изгладилось из моей памяти — я помню только хорошее”.
“Тут... пробуждают в вас все уснувшие чувства и нежность, и любовь, и юную жизнерадостность. В классах жужжат молодые голоса таких же оборванных, как ты сам, но веселых, с блестящими глазами и светлыми надеждами на будущее”.
“Тяжкие страдания, выпавшие на нашу долю, еще более закалили характер, укрепили веру в Божественного Учителя, веру в отечество”.
“Нужно жить, бороться и работать”.
“В сердце моем от прошлого осталась только большая немая боль”.
“О погибшем прошлом не жалею, неудачи и невзгоды вспоминать не хочу”.
“Тяжелое затаилось и заглохло в моей душе, от него отворачивается душа”.
“Многое уже позабыто, многое изгладилось из души, некоторые события приняли какую-то смутную форму, но все же суть, самое главное, что сыграло большую роль в моей жизни, в развитии иного отношения к жизни, живет в душе и годы не изгладят его”.
“Я иногда про себя думаю, что мне не 18 лет, а что я уже старуха”.
“Смешно, но я устал жить”.
“Воспоминание о трупах, которых грызли собаки, везде преследовало меня, но теперь часто мне не верится, что все это было...”
“Бывают минуты, когда прошлое кажется сном, и мне до боли хочется пережить его снова”.
“Чем больше я делаюсь взрослой, тем больше чувствуется это неизвестное по своей продолжительности изгнание из России”.
“Несчастья в России дают мне силу не плакать о родине”.
“Хотя России я совсем не помню, но стремления к ней никогда не угаснут в моей памяти”.
“Мама поступила на службу. Я целыми днями оставалась одна. Маму я видела в день лишь раз утром и поздно вечером и всегда она была такая усталая, озабоченная, что не успевала даже поговорить со мной. А как мне иногда хотелось, чтобы хоть кто-нибудь чужой человек приласкал меня. Я совсем отвыкла от ласки и выглядела совершенно дикаркой... Здесь хожу в школу и живу сейчас хорошо, но никогда не забуду всего, что мне пришлось пережить на Родине”.
“Мне пришлось заграницей столкнуться со всем тем, что и в голову не приходило. Но это касается моих личных душевных переживаний, и я, конечно, совершенно не думаю поместить их сюда”.
“Но я верю, что наступит тот день, когда я опять вступлю на дорогую, но уже обновленную родину, снова услышу родимую русскую речь и увижу свой дом, который я не видела уже так давно”.
“Оторванный от родной земли, я здесь полюбил ее так горячо, как не любил никогда. Я полюбил ее, эту обездоленную страдалицу-Россию”.
“Борьба в России была кончена и только чудо могло вернуть нам ее. Но я верю в это чудо. За эти 5 лет я видела кровь и слезы русских людей, я видела, как с безумной энергией и отвагой отстаивали русские герои свою отчизну и как рыдали русские женщины над своими погибшими. Неужели эти слезы не смоют греха народа, поднявшего руку на своего царя, и не вернут нам нашей родины?”
“Я надеюсь, что, если Россия и не вернется к прежнему величию, но во всяком случае свергнет большевиков. Тогда я увижу родные станицы, зеленые бесконечные степи с седыми курганами, златоглавый собор, услышу плеск Донских волн и грустные заунывные песни казаков. Дай Бог, чтобы это было так”.
 “Я жду и мечтаю о том моменте, когда мы возвратимся на нашу дорогую родину. Увижу опять русскую зиму, услышу звон колоколов в церкви”.
“И сейчас люблю Россию, люблю Родину несчастную, и ничто кроме смерти не изменит этого чувства”.
 “В это время я заболел... лежа в кровати, я о чем-то думал... вдруг я услышал пение... прислушался и услышал слова: “За Русь Святую”... мне стало легче”.
“В настоящее время, живя на берегах Черного моря, посмотришь вдаль, и сердце сжимается: за этим водным пространством лежит Русская земля”.
“Я только и думаю о возвращении на родину и надеюсь, что это в скором времени случится. Эта мысль только и поддерживает меня и заставляет работать, чтобы в будущем как можно больше пользы принести людям”.
“С каждым годом тяжелее жить в изгнании и все крепнет любовь к Родине”.
 “Все невзгоды и лишения, которые пришлось мне пережить на чужбине, еще более укрепили веру в Россию”.
“Россия, только великая Россия, — больше ничего у меня не осталось!”
“Только твердая вера в Россию и русский народ удерживала меня от отчаяния”.
“У меня ничего нет собственного, кроме сознания, что я русский человек”.
“Любовь и вера в Россию — это все наше богатство. Если и это потеряем, то жизнь для нас будет бесцельной”.
“Оторванный от родной земли, я здесь полюбил ее так горячо”.
“Мне казалось, что я никогда больше не увижу дорогой моей родины, которую люблю всем моим сердцем, всей душой и без которой не могу жить. Все остальные государства перед ней ничто”.
“Из хорошего прошлого ничего не осталось. Досталось за смерть старших братьев, за поругание семьи и родины — одна только месть и любовь к родине, которая не изгладилась за время первого отступления, второго отступления в Крым, бегства из Крыма, и за время трехлетней жизни в Югославии, а наоборот все растет, растет, растет...”
“Утешаю себя мыслью, что когда-нибудь отомщу за Россию и за Государя, и за русских, и за мать, и за все, что было мне так дорого”.
“Я все еще надеюсь вернуться в Россию, но не в большевистскую, а в Россию свою, национальную”.
“Мы лишились милой, дорогой Родины. У нас одна мысль: восстановление поруганной Родины и восстановление Державного Монарха”.
“Россия воскреснет, возродится для нового исторического бытия в момент, когда раздадутся звуки нашего русского гимна: “Боже, Царя Храни”.
“У меня сознание, что я должна хорошо окончить образование, чтобы помочь папе и нашей дорогой Родине всем тем, чем я смогу”.
“Для будущей России нужны образованные люди, которые помогли бы ей стать на прежней высоте”.
“Училище — это все, что осталось у нас вдали от Родины. И когда входишь в него, чувствуешь все то родное, русское, которое вносит оно в наши души”.
“Трудно нам было сперва в непривычных условиях и без языка. Тем более мы оценили нашу школу; это для нас как бы островок Родины, и если Россия уходит в даль, наша школа не даст совсем оторваться от прошлого”.
“Я очень счастлива, что могу учиться и быть среди своего родного русского народа”.
“Все чаще и чаще (после смерти за границей последнего ее родственника — отца) щемит сердце тоска и чаще чувствуется в нем тупая боль. И не хочется в Россию. Зачем? Там не осталось ничего, что дорого. Там все будет тревожить и расстраивать старое. Лучше забыть поскорее. Стереть все в памяти”.
“Когда была у нас в России зима, то тут все деревья уже были зеленые”.
“И вспомнился праздник Пасхи там, на Родине. Звучат колокола, люди со свертками в руках идут в церковь. Полночь...”
“Живем воспоминаниями, хотя и тяжелыми, но все про милую Родину”.
“Приехали в Варну; я, гуляя по набережной, думал о России”.
“Есть на свете счастливые дети, которые помнят Россию. Я же ее вижу как в тумане, потому что уехала из России маленькой, но не забуду ее до конца своей жизни”.
“Жалкие воспоминания о России. Хотя нехорошо, но все-таки помню, как сладко мне было жить у моих родителей, я тогда не знала, что такое труд и горе, что такое быть голодным. И так прошло несколько лет моей беспечной жизни. Все стали говорить о какой-то революции... Хоть Россию я почти не помню, но стремления к ней никогда не угаснут в моей душе”.
“И теперь здесь, пройдя школу жизни в Галлиполи, потом беженская жизнь в Болгарии укрепила во мне юношескую любовь к родине, которую привили мне мои дорогие родители”.
“Родная, милая, далекая Россия! Слышишь ли ты, что здесь есть люди, которые жаждут Тебя и молятся за Твое спасение”.
“Только твердая вера в Россию и русский народ удерживала нас от отчаяния”.
“Одна есть у нас надежда, скрытая под спудом сомнений, горечи и отрицании. Эта надежда — вера в воскресение к былому величию и славе дорогой нашей Родины. Если бы не было у нас этой веры, стыдно и преступно было бы нам называть себя русскими людьми, сынами земли, нас вскормившей”.
“Часто приходилось голодать. Голодал бы и теперь, только спасибо добрым людям, меня с братом приняли в гимназию, а мама часто голодает, но она рада, что мы хоть не голодаем. По целым дням сидит она одна и думает о родине, так она мне пишет. Я знаю, что она голодает, но она мне этого не пишет, боится, чтобы я не беспокоился о ней и не начал бы хуже учиться”.
“Я была рада, что могу учиться и жить спокойно, не думая о том, что меня убьют. И могу получить образование”.
 “Самим нам казалось странным, что мы живы”.
“Что был я — и что стал? Был когда-то юноша-ребенок, жизнерадостный, с веселыми мыслями, с радужными надеждами, с мягким любящим сердцем, а теперь стал нравственный калека, почти малограмотный, озлобленный и ожесточенный на всех и вся и запуганный, как лесной волк”.
“Но ничем и никогда не загладить тех ужасных лет, проведенных во время большевизма. Они много сделали, исковеркали душу, рано заставили состариться”.
“Живем хорошо: нас кормят, одевают очень хорошо. Учимся в хорошем здании при хороших условиях, за что и надо благодарить Бога”.
“Я была очень довольна, что меня приняли, так как маме трудно зарабатывать деньги для прокормления”.
“Жестокий ураган большевизма сбил меня с ног, тяжело ранив при этом. Только теперь я начинаю оправляться от этой раны и думаю, что в конце концов она совсем заживет и от нее останется только слабый рубец”.
“Но я никогда не забуду своей жизни в России в последний год, и часто среди веселья и шума перед глазами встают лица умирающих от голода и слышатся их крики и проклятия большевикам”.
“Все, что я видела, чересчур тяжело, но воспоминания, кроме ужасной тоски, возбуждают во мне ужасную злобу, ненависть к этим людям, которые заплевали нашу Россию, наши храмы, дворцы”.
“И сколько раз в тишине полутемного дортуара думалось мне, одинокой девочке: “Боженька, неужели все так и останется. Помилуй Россию, помилуй меня!”
“Я русский язык забыл почти совершенно”.
“Я по-итальянски говорю теперь гораздо лучше, чем по-русски”.
“Я по-португальски пишу очень хорошо, а по-русски у меня одни ошибки”.
“Приехав домой из английской школы, я даже с матерью могла объясняться только по-французски”.
“Мне очень трудно сейчас писать по-русски”.
“Видел я все, но больше всего ненавижу сейчас трусость толпы”.
“Люди оказались похожими на диких зверей”.
“Я пережил столько, что пропала у меня вера во все хорошее”.
“С разбитой душой я начинаю опять учиться”.
“Я с радостью ухватился за последнюю надежду - окончить образование. И хоть здесь отдохнуть. Вы улыбаетесь? Да, отдохнуть. Ведь жизнь все-таки прожита, и по сравнению с недавним прошлым все будет мелко и ничтожно”.
“Я не знала, и мама не знала, что есть на свете такие добрые люди - Чехи”.
“Милая Чехия, сколько процентов ты приютила русских? ”
“Спасибо Чехам, они не позволили нам погибнуть”.
“Слава Богу, мы спаслись из-за Чехов”.
“Чехи узнали, что у нас с мамой ничего нет, и позвали к себе в лагерь, мы теперь учимся, а я уже во втором классе”.
“Чехи кончили наше бессмысленное шатание по свету”.
“Нужно было пожить с нами в Африке, чтобы понять, что сделали братья Чехи”.
“Чехи не дали погибнуть русской культуре”.
“Чехи позволили мне похоронить это ужасное прошлое и жить для светлого будущего. Спасибо им”.
“Дай Бог, никогда не увидеть Чехам всего того, что выпало на нашу долю”.
“Только в Чехии я почувствовала, что я тоже человек и имею право на существование”.
“Благодаря Чехам, сквозь весь кошмар пережитого, у меня проскальзывает временами надежда на то, что будет лучше и светлее”.
“Жизнь наложила на меня ужасное пятно, и только теперь, прожив два года у Чехов, я стал таким, как раньше. Честь и слава Чехии, стране труда, заботы и любви”.
“Я буду бороться с судьбой, но, что бы ни случилось, я весь в твоем распоряжении, дорогая Родина”.
“О, скоро ли увидим мы вновь твои родные церкви и родные поляны? ”
“Много скверных осадков у меня на душе, но будет опять Россия, и они разлетятся, как дым от лица огня”.
“Сердце мое очерствело, но я верю еще только в Россию”.
“Я поступил в гимназию, но не имею права ее окончить. Я не могу думать о высшем образовании, когда больная мать страдает там, дома, и ждет моей помощи. Я должен сделать все, чтобы помочь нести тяжелый жизненный крест моим несчастным родителям. Я уже просил уволить меня и помочь поступить на какие-нибудь кратковременные курсы. Я должен бросить все и спешить на помощь”.
“Мне учиться очень трудно. Ночами думаю: что дома? Живы ли? Придет ли письмо? ”
“Здесь никто и не знает, как тяжело приходится там”
“Мои мысли часто далеко от гимназии. Я не имею права сейчас думать о себе”.
“Господи, спаси и сохрани Россию. Не дай погибнуть народу твоему православному!”


Библиография:
Взгляни на дом свой, Ангел… В.Вигилянский.
Дети эмиграции. Сборник статей под редакцией проф. В.В. Зеньковского:
Дети эмиграции. Н. Цуриков
Детская душа в наши дни. В. Зеньковский
Чувство родины у детей. Кн. П.Долгоруков
Наблюдения и выводы. А.Бем
У последней черты. В.Левитский