Можжевеловые ветки. Глава Украина. 1930-40 годы

       Украина. Кролевец.
       30-40-е годы ХХ века

       — Смотри, Саррочка, по-моему, Иосиф к нам направляется.
— Какой Иосиф?
— Ну, Ёська-почтальон!… Вышел от Видуетских, пересёк дорогу и прямо к нашему дому идёт…. Может от детей письма…
        — Ой, хоть бы от Ханочки. Что-то давно не было известий от неё.…Да, точно, к нам. Одень хотя бы шарф! Помчался, как мальчик.
       — А что, я и есть мальчик, пятьдесят лет разве возраст для мужчины?! Авраам родил Исаака в 100 лет!
— Ёося, Ёося, от кого ты нам привет принёс?
       — Не просто привет, дядя Илюша, но привет с дополнением.
— О, тогда и расписаться надо? Зайди в дом, зайди.
— Саррочка, от Ханы и письмо, и посылочка! Та-а-к, Иосиф, где надо расписаться?
— Ёосенька, возьми, детка, пару пирожков. Только вчера испекла…
— Спасибо, тётя Сарра. У вас они всегда очень вкусные! Нет сил отказаться! Как жаль, что не каждый день приходиться приносить вам письма…. Да, как вам кажется, даст что-то хорошее эта новая система коллективной безопасности? Нас теперь приняли в Лигу наций, а смогут ли все страны Европы и СССР противостоять войне. Гитлер вон вышел из Лиги наций. Мы вошли, они вышли. Туда-сюда, входят, выходят….. Германия стала увеличивать военные расходы. Война? Нравиться вам это?
— Что значит «нравится»? Конечно, не нравится. Война есть война! Кому это надо? Что-то надо делать, чтобы ограничить вооружение.
— О чём вы говорите, дядя Илья, наше руководство знает, что делает. А как вы думаете, с
Германией мы будем воевать?
— Ах, Ёосенька, тебя так волнуют войны, что можно подумать, будто тебе пострелять хочется. Подожди, ещё навоюешься, если вдруг в Армию заберут.
— Илья, отпусти мальчика. Ему почту надо разносить. Ну, всё, всё…
— До свиданья, Иосиф. Привет родителям передай. Смотри, не забудь, я проверю.
— Передам, дядя Илюша. Спасибо.
       — Ну, где будем читать? Пойдём, милая, в зал, там посветлее. Хотя Хануся пишет разборчиво, но всё же лучше там. Я совсем слепой. Вон на кушеточке…. Посмотри на квитанции, какой вес посылки.
— Пять килограмм! О, это нам на Новый год гостинца дети собрали. Москва есть Москва. Там всё можно достать. Ах, вы мои милые! Ну, читай, читай,… если сможешь, а то я буду…
— Нет, я попробую, я вот сильные очки взял.
Дорогие мамочка и папочка, дорогая Эммонька, сестричка, дорогой братик Боренька! Какое всё же безобразие, ты так давно, папа, молчишь! В чём дело? Мы здесь все переволновались.
 Ефим работает там же, в Метрострое, на хорошем счету, получил благодарность по результатам года.
С Женей у нас редкая связь. Её муж каким-то образом отдалил её, но, наверное, сейчас такой период. Живут они неплохо материально, и, кажется, наша Женя беременна. Хотя меня что-то беспокоит — ведь её Григорий как-то странно себя ведёт. Грубоватый какой-то, мрачный… С нами не хочет общаться. Ну, уладится.
  Миша успешно учится, но РАБФАК дело нелёгкое — совмещать работу и учёбу очень сложно, но зачёты он пока сдаёт в срок, благодаря возможности немного заниматься во время работы. Я справляюсь со своей новой должностью, как говорит Мизрохин, мой начальник, «чудесненько». Он ведь из наших мест, из Конотопа, родственник Клиновых, живущих в соседнем доме с нашей тётей Эстер. Я вам о нём, кажется, писала. Этот Мизрохин пытается ухаживать за мною, но мне он не по душе.…Не знаю почему. Какой-то скользкий, хитрый. Благодаря ему, я назначена в Отдел рабочего снабжения, ОРС у нас называется. Нужен был грамотный счетовод в этот отдел и Мизрохин рекомендовал меня.
Теперь о самом главном. Я, кажется, решилась выйти замуж за нашего земляка, Додю Левитина…
— Постой, постой, за какого Левитина? За сына нашего кролевецкого Исаака?
       — Ну, шаци, имей терпение…
Надеюсь, вы не будете возражать. Вы знаете его и не устроите, надеюсь, мне скандала, подобного тому, два года назад…. Не хочу вспоминать.
Додя живёт вместе с Абрашей Клиновым (он из Конотопа) рядом с моим заводом. Работает в Зоопарке. Всё это буквально рядом, и завод, и Зоопарк, и Додина комната.
— Да, Анечка писала, что случайно встретилась с этим Левитом у Зоопарка.…Скажи, пожалуйста, как получается…
— Да, да, Саррочка, я помню. Так, где я остановился? Вот.
       Комнату они собираются перегородить. Клинов живёт с женой и сыном четырёхлетним, а Доде его часть решили отгородить перегородкой. Получится комнатка с окном. Там мы и предполагаем жить.
        19-го послала вам посылку. Ефим, передаёт тебе, папа, материал на брюки, который он получил в виде подарка. Миша дал мне 15 рублей, и нам удалось кое-что достать из продуктов.
 Целую Борю и Эмму. Целую и обнимаю крепко вас, мои дорогие.
       Ваша любящая дочь Аня.
       — Когда письмо написано, Иля?
       — 21 декабря.
       — А сегодня, какое у нас? — Дай сообразить…27.
        — Ну, так сейчас почта так загружена!
        — Кажется, Боря пришёл. Боря, Боренька, иди скорей сюда, от Ханочки посылка и письмо. Сходи на почту, получи посылку, а почитаешь потом…
Тихо и робко подошла Эмма. Младшая дочь Цимерман. Она почти всегда молчит. А если и говорит что-то через каждое слово не понятно за что и у кого просит прощения: «Простите, простите…». Голова её всегда опущена низко, низко и ходит Эмма чуть-чуть бочком и как будто крадучись. Вот и сейчас она немного приоткрыла дверь, исподлобья заглянула в комнату, плавно и медленно вошла и прижалась к матери.
— Сейчас Боренька гостинца принесёт из Москвы.… Иди умойся, что же ты такая чумазая. И кофточку одёрни. Посмотри, она у тебя вся перекосилась.
— Хорошо, мамочка.
— Эмме 18 лет. Она хорошо развита физически, но умственно находится на уровне 10- летней девочки. После менингита врачу не удалось справиться с осложнениями и теперь, глядя на неё и, думая о ней, у нас у всех постоянно болит душа…
Что делать. Так угодно Господу.

       Илья не был ортодоксом. Он превосходно знал Тору, Пророков и Писания. Знал хорошо современный еврейский язык — идиш, так же хорошо знал иврит и владел древнееврейским, арамейским языком, что дало ему возможность изучить Талмуд, наполовину состоящий из арамейских текстов и сокращений. Однако девизом Ильи было не ортодоксальное следование законам и традициям, а стремление к менчлихкайт, к человечности. Прежде всего, надо быть менч, человеком, считал Илья. Всё остальное — по возможности. И действительно, рассуждал Илья, чтобы жить, как цадик, как праведный, надо быть святым и отказаться от семьи, детей. Если ты не можешь это сделать, то не надо лицемерить. Просто будь Человеком!
Илья умылся, надел чистую рубаху, костюм, расчесал свою рано поседевшую бороду, в 49 лет многие совсем не имеют седины, покрыл голову ермолкой и был готов отправиться в синагогу на полуденную службу. Но хотел дождаться Бориса, посмотреть, что прислали дети. Он понимал, что Ане, Жене, Мише и Ефиму живётся нелегко и, присылая в Кролевец гостинца, они отрывают от себя часть необходимого. Однако забота о родителях, о младших брате и сестре должна проявляться не только морально, но и материально. И добрые дела надо поддерживать, а не отвергать даже из-за самых добрых побуждений.
— Нельзя сказать, что Цимерманы живут так, что им нужна помощь. Работа, слава Б-гу, есть. В хедер Цимермана многие кролевчане мечтают отдать своих мальчиков. Но больше двенадцати человек Цимерман не будет брать. Да и то, в строгом соответствии по возрасту: пяти-восьмилетних, для изучения Торы — семь учеников; девяти-тринадцатилетних, в высший хедер, для изучения Комментариев к Талмуду и самого Талмуда — пять мальчиков. Можно бы взять на несколько человек больше, но не хочется ради денег создавать ученикам неблагоприятные условия. И так им нелегко. Высидеть девять часов за книгой.… В часовой перерыв для отдыха и обеда они, несчастные, даже не играют. Сил нет. Однако, когда же учиться, как не в таком возрасте. В Кролевце неграмотных еврейских мальчиков никогда и не было. Любой отец продаст всё из дома, что можно продать, лишь бы заплатить за обучение сына. Так было всегда. На что можно рассчитывать в жизни, если ты — неграмотный еврей?! Когда-то я начинал своё учительство, обучая четырехлетних детишек грамоте. Начальный хедер — очень приятное занятие. Но тех денег хватало только на нас с Саррой. Учитель и сам должен уметь трудиться, и пришлось взяться за более трудные ступени учительства. Знаний хватает, не зря мучился, как эти мальчишки, за нудным заучиванием.… А сколько пришлось наказаний перенести, побоев от ребе Шлёмке, Царство ему небесное. Но я не бью детей. Да, я знаю, что в Кролевце говорят обо мне: лучше поменьше знать, чем у него уроки брать. У меня учатся те, чьи родители хотят, чтобы их дети знали побольше.


       ***

Первой из детей Цимерман в Москву приехала Аня. Из Кролевца ей просто надо было уезжать. В маленьком городе всё на виду, и скандал вокруг её романа с председателем Ткацкой фабрики был несколько недель актуальной темой для пересудов. И рассчитывать на восстановление авторитета приличной невесты не приходилось… 26 лет возраст для перспективы замужества не самый радужный. Но, что поделаешь, два года тайных встреч, взаимной любви и обожания закончились…
Москва встретила кролевчанку приветливо. В последний год работы на ткацком производстве Аня перевелась в бухгалтерию и освоила счетоводческую профессию, что в Москве ей очень пригодилось. Она устроилась на военный завод в цех, но вскоре перевели её работать счетоводом. Новая, незнакомая атмосфера города захватила её и помогла притупить боль расставания с любимым человеком.
В большом городе нашлось несколько кролевчан, сумевших помочь найти Ане Цимерман работу и угол для ночёвки. Конечно, на завод в бухгалтерию она бы без помощи кролевчанина Мизрохина не попала. Да и с комнатой всё получилось довольно гладко. Подруга по гимназии, Женя Омельяненко, училась в московском институте, и Аня несколько недель пожила у неё, а потом они нашли комнату на двоих. Конечно, и Ане хотелось учиться, она в гимназии была всегда одной из лучших учениц. Однако надо было помогать родителям, брату и сестре. Миша поступил учиться на Рабфак Москвы, а Ефим пошёл работать в Метрострой. В Кролевце остались вместе с родителями Борис и больная сестра Эмма.
  Это были 30-е годы. В Москву приезжали искать счастья очень многие. Во все времена самые энергичные и неглупые люди отправлялись на поиски лучшего из периферии к центру. Особенно тогда, когда в глубинках становилось трудно жить и добывать хлеб насущный. Правда, иногда бывало наоборот. В конце сороковых прошлого века люди отправляли детей на «подкорм» в деревни. Но это несколько другие ситуации.
Получившие после революции семнадцатого года право жить и работать в любом месте страны, евреи кинулись в столицу и в крупные города центральной России проявлять свою, накопившуюся веками энергию. Можно было учиться, где хочешь без национального, ограничительного процента. Стало можно заниматься любой, дозволенной Конституцией, деятельностью. И для этого не надо менять свою религиозную веру. Это в дальнейшем, при развитии социализма, евреев опять пришлось потеснить власть имущим, дабы не нарушать картину всеобщего, нищего равенства.
       


       ***

Все стояли у стола. Отец распаковывал посылку, Боря мешал ему дельными советами, Эмма плакала от ожидания радости, мама гладила Эмму, и немножко у самой мамы почему-то тоже слезились глаза.
Ханочка, Хануся, так называли дома Аню, вот уже третий год живёт в Москве, и не было случая, чтобы она не прислала к празднику, будь то Новый год, Первое Мая или Седьмое ноября, посылку.
Сверху лежали конфеты в ярких, блестящих обёртках. Потом плитка шоколада. Дальше — мамочке кофточка и чулки. Дальше — материал на брюки для папы от Ефима. Потом какие-то заморские консервы, три баночки. Ботинки папе!
 Самое главное — вещи были впору! И на самом дне две книги. Цветные, красивые. Одна из них для Бори — Астрономия. Шестнадцатилетний Боря бредил астрономией и в письмах к сестре в Москву писал о двух своих самых больших желаниях: поесть торт и побывать в планетарии. Ему это удалось осуществить, но только в 19 лет. Оба желания продолжали к тому времени быть актуальными. Да, книга была с картами звёздного неба, со всеми созвездиями... Лучшего подарка нельзя было и представить.
Другая книга для Эммы — Император Петр I. Начиная от старшей Ани и до Бореньки, дети этого дома росли, листая одни и те же страницы. Это была подшивка иллюстрированного журнала «Нива» за 1903 год. Конечно, у каждого из детей сложились вкусы, во многом продиктованные этим журналом. Помимо родительского влияния, помимо влияния улицы и школы, громадные картинки во весь разворот, да и тексты, реклама — всё это оставляло в детском сознании глубокие следы. Но для Эммы, мир которой был сужен отсутствием школы и отсутствием, как у нормальных детей, постоянного общения с детьми из других домов, «Нива» была Миром.
И в этом мире у Эммы была любовь — император Пётр I. Картинку из «Нивы», где Пётр был изображён 25-летнем красивым молодым человеком в блестящих латах, она могла рассматривать часами. Эмма безрезультатно просила вырезать эту картинку из журнала, но всегда получала категорический отказ. Однажды она умудрилась перерисовать через чёрную «копирку» этот портрет на лист бумаги. И теперь в журнале портрет Петра I был обведён тщательно карандашом…. И вот вдруг такая радость в её руках! Много, много картинок с Петром... И всё это лично для неё! О, счастье! О, счастье!
Эмма в слезах радости убежала к себе в комнатку.

***

— Эммочка, помоги мне, детка, почистить картошечку.
— Иду, мамочка. Давай я сама её почищу.
— Только одень фартук. Не люблю, когда на кухне женщина без фартука и без платочка на голове.
— А что ты хочешь с картошкой делать?
— Деруны, детка, вы же все их обожаете.
— Как хорошо!
Оладьи из протёртого картофеля Сарра делала великолепно. Она добавляла в картофель немного сливок и сливочного масла, немного муки и соли, жарила на сковороде и ... просто объеденье!
Соседки Сарру считали хорошей хозяйкой. И, если в переулке предстояли свадьба или похороны, не дай Б-г, то Сарру всегда приглашали руководить и помогать «делать стол».
Регулярно в доме кушали фаршированную рыбу. Только из щуки. Сарра готовила её мастерски. Когда дети, не разъехавшись ещё, все были дома, то любо-дорого было смотреть, как за большой обеденный стол, покрытый модной в те годы клеёнкой, усаживались Илья, Сарра, Аня, Евгения, Миша, Ефим, Эмма и Борис. И если посредине стола стояло громадное овальное блюдо с кусками фаршированной щуки, каждый кусок в щучьей шкурке, вокруг рыжие кружочки моркови и всё это в золотистом желе, то в доме настоящий был праздник.
Жили Цимерманы в маленьком деревянном доме, купленном Ильёй и двумя его братьями лет двадцать назад. Братья эмигрировали в Америку, Илья остался. Он всегда боялся серьёзных перемен.
Улочка была тихой, немощеной. Редко, редко по ней кто-то проезжал. У колодца болтали женщины, у ворот домов в песке, рядом с огромными лопухами, играли дети. Лаяли за воротами собаки, и кричали петухи. Почти у каждого дома стояло вековое, раскидистое дерево, что создавало впечатление стабильности и уюта. Было всё очень похоже на деревню. И только наличие нескольких домов с еврейскими семьями отличало, пожалуй, это место от украинской или русской деревни. Евреям до 1917 года не разрешалось заниматься сельским хозяйством. Поэтому в деревнях евреи не жили. Да, если бы ни ермолки на головах еврейских мужчин, да, пожалуй, и бороды еврейские, не подровненные, ничто бы не говорило на этой улице о её городской принадлежности.
Рядом беспорядочно, пересекая вкривь и вкось друг друга, струились, как ручейки, другие похожие улицы.
А центр Кролевца выглядел по-другому. Дома стояли сплошь каменные, тротуары покрыты песчаной плиткой, мостовые булыжные. Парк в центре города был обнесён чугунной решёткой, над которой свисали ветви серебристой оливы с мелкими, длинненькими трепещущимися серо-зелёненькими листиками.
Три магазина Левитина, за сына которого собиралась замуж Анна, красовались прямо напротив парка, орнаментированные резным кирпичом. Теперь, правда, в них было почти пусто, один совсем закрыт, и разбитые витрины забиты досками. А те, которые функционировали, выглядели пыльными, грязными с мутными, не- моющимися окнами, с неряшливыми, непрофессиональными вывесками... Исаак Левитин воздел бы руки к небу, узрев свои детища столь жалкими.... Да кому всё это теперь нужно?!
Ни кому не принадлежавшее, чужое, не приносившее лично никому прибыль, не приносившее радость, гордость. Видимость порядка как-то пытались соблюсти силами милиции, силами различных комиссий, занимающихся поборами. Но видимость есть видимость. Это некая внешняя условность без внутренней аргументации... До революции 17 года культура поведения и общения стремилась не выходить из рамок религиозной морали. Теперь же, когда стало определено, что религия — враг народа, «рамки» стали исчезать. Живи, как хочешь, о себе не думай, думай о государстве, о коллективе, о всемирной борьбе за общее счастье трудящихся... То есть, ни о чём не думай.
Илья катастрофически слеп от активно развившейся глаукомы и получал жалкое пособие. А Сарра трудилась в поликлинике в должности медсестры, хотя таковой профессией не обладала. Да кому нужен был в те годы профессионализм, когда нужна была видимость? Видимость лечения, видимость успехов, видимость всеобщего счастья.
Эмме так же, как и отцу, дали инвалидность третьей группы. Хочешь, работай, хочешь, нет. Но на работу с такой справкой берут не- охотно, а денег по такой инвалидности выплачивают ровно столько, чтобы можно было не умереть с голода десять дней. А дальше — как хочешь. И если бы не помощь детей из Москвы, то, действительно, ложись и помирай.
Эмма теперь была глазами отца. Без неё он передвигаться мог только по дому. Она читала отцу газету, которую заставляли выписывать на работе в поликлинике маму. Пока мамочка была на работе, Эмма разогревала на керосинке обед, мыла посуду, подметала полы.
Илья приловчился делать из липовых досочек трещотки, колясочки игрушечные, скворечники, и Эмма иногда кое-что из этого продавала на базаре. Однако часто приходила с базара ни с чем, заплаканная и несчастная до бесконечности. То её обманывали, то просто обворовывали. Но иногда была и прибыль, когда она работала под опекой соседки по улице, Маруси Харченко, торговавшей квашениями. Маруся была чрезвычайно колоритна и привлекала клиентов своим большим объёмом, широкой улыбкой и зычным басом. Когда-то Маруся Харченко училась вместе со старшей дочерью Ильи, Аней, и не раз заходила в дом к Цимерманам.
Когда Илья и Сарра из газет узнали, что фашистская Германия напала на Польшу, стало почему-то тревожно. Хотя за неделю до этого, 23 августа 1939 года, Германия и СССР подписали между собой Договор о ненападении, всё равно было тревожно почему-то. Бореньку как раз только-только призвали в Армию. И было какое-то ощущение надвигающейся катастрофы.
       Год тому назад в Германии состоялась «Хрустальная ночь», когда произошли массовые погромы еврейских магазинов и контор. Евреям предлагалось покинуть Германию, они официально стали считаться людьми самого низшего сорта, и им был объявлен государственный бойкот. Илья сам об этом не читал, но ему несколько человек рассказывали всё достаточно подробно, и это было похоже на правду. И с этой фашистской страной Сталин подписал мирный Договор…. Невольно начнёшь волноваться за будущее.
Евреи спокон веков были всегда гонимы из всех, без исключения, мест, где бы они ни находились. Рано или поздно наступало такое страшное время, когда за то, что человек родился евреем, его гнали и лишали всяческих прав. А часто и, только за это, уничтожали. Евреи привыкли генетически ждать неприятностей для себя, больших, чем это ждут иногда все другие. Так сложилось.
Понятно, что Илья и Сарра находились всё последнее время в необычно сильном волнении.
Младший сын, Боря, прослужив год, попал в госпиталь. На ногу упала тяжеленная деталь артиллерийского орудия и раздробила кость. Всё не- хорошо….
 



       ***

       В 1941 все стали гадать, будет ли война с Германией. Ну, даже если и будет, быстро, как с финнами, закончится, наверное.
Борю выписали из госпиталя, но всё равно ещё он хромает.
— Страшно за Бореньку, он же такой целеустремлённый, неосторожный. Всего как месяц сняли гипс с ноги. Угораздило подо что-то от пушки попасть. Он же ещё мальчик, Илья, да к тому же в голове одни только науки. Совершенно не практичный. Так за него душа болит...
— Ну, успокойся, шаци, даст Бог, всё обойдётся. Конечно, страшно, но у нас какая Армия! Нам же Эммочка каждый день политинформацию делает, просто так в газетах не пишут! Армия сильна, как никогда. Сколько танков, сколько самолётов у нас! Сокрушим любого врага!
— Ах, Илья, твоими бы словами... Вон у Казубских сына на финском фронте инвалидом сделало. И вот этот высокий, напротив колонки, на костылях теперь ходит после Испании...
— Кто говорит! Война — не игрушки. Конечно, страшно. Ну, будем молить Б-га и надеяться, Саррочка. Моя хорошая... ну, не плач. Детям наши волнения каким-то образом ведь передаются. Ты хочешь этого? Успокойся, золотая, успокойся... Вот и Эммочка идёт с огорода. Труженица ты наша.
— Скоро лучок зелёненький есть будем. Уже вот такой стоит...

22 июня 1941 года началась война. Это была Мировая война. Во многих странах мира погибли люди. Но миллионы потеряли Советский Союз и Германия. Миллионы.... Миллионы.... Миллионы.... Людей, людей, людей…. Так ли необходимо это было? Кому это надо было?
Когда германская армия уже продвигалась по Украине, многие, да почти все, еврейские семьи покинули Кролевец и перебрались на восток страны. Но Илья не хотел.
— Я перестал верить нашим газетам. Что они пугают нас немцами, что мы их никогда в глаза не видели? Пусть те, кто не видел, верит их жестокости. Я же помню, как в 14 году у нас в доме стояли эти «изверги». Самое страшное, что тогда они натворили, это один из них завалился спать в грязных ботинках на белое покрывало. Так он потом тысячу раз извинялся. «— Аch, enschuldigun… аch, enschuldigеn…»
Они воюют с Армией, а не со стариками и с больными. Ну, наверное, с коммунистами. А нам чего бояться? С евреями немцы спокон веков живут, что им нас ненавидеть. Ну, что? Сама подумай. Бросать ради этих сказок дом, хозяйство. Куда ехать? Сыновья все наши на фронте. Аня с детьми эвакуирована в Татарию. Женя там же с детьми. Как мы, старики, их найдём. Кому мы нужны в России? Тех, кто с маленькими детьми, эвакуируют, это же совсем другое дело. А мы, куда мы поедем? Я слепой, Эмма больная. Нет, не знаю, Саррочка, не знаю... Эммуся, как ты думаешь?
— Я, папочка, боюсь. Я хочу остаться дома. Мне здесь так хорошо. Вдруг я потеряюсь в дороге.

       ***

       Давно, когда строили дом с братьями, старший брат, такой изобретатель, предложил сделать лифт из подвала на чердак. Братья загорелись идеей. Все были молодыми, и играть ещё хотелось. Лифт получился на славу. Двигался он при помощи блоков, установленных над настилом чердака в закрытых продухах. В этих же продухах, отгороженных пространствах в низкой части чердака, был устроен лючок, от которого шла узкая, с четырёх сторон огороженная шахта до самого подвала с выходами в подвале и в кладовой, на первом этаже. Кладовая была специально заставлена старьём. А из подвала, если проползти немного в темноте, был выход прямо к рукомойнику и туалету во дворе. Сама «кабина» лифта представляла собою движущуюся платформочку-табуретку. Этот лифт и послужил убежищем Эмме с согласия и по настоянию её родителей в те минуты, когда всех евреев Кролевца стали выгонять на улицу, чтобы вести расстреливать к уже готовой яме, на окраине города, рядом с кладбищем.
У Ильи эта мысль, о том, что на всякий случай надо бы подготовить лифт, родилась, как только он увидал в городе первых фашистских солдат. Почему-то стало страшно и жутко. Это были уверенные, сильные парни, увешанные оружием с ног до головы. И по тому, как один из них спокойно пристрелил лающую на него собачонку, выскочившую из под сарая, Илья понял, что фашисты пришли убивать, а не извиняться…
В шахте Илья развесил мешочки с сушёными фруктами, бутылочки с водой, сухарики. Было всё же ощущение, что вся эта оккупация ненадолго, что Красная Армия вскоре вернётся. В её мощи Илья не сомневался.
Эмма была знакома с устройством лифта с раннего детства. И с Боренькой она часто там пряталась и играла.
Рано утром, через день после прихода в город германской армии, на улице появились два мотоцикла, страшно грохочущие. В коляске первого мотоцикла сидел офицер с тетрадью, а за спинами мотоциклистов сидели гражданские. Одного, пожилого, Илья знал, он плотничал по домам.
Мотоциклы останавливались у еврейских домов.
Молодой гражданский сошёл с мотоцикла, подошёл к окну дома Ильи и крикнул:
       — Цимерман, выходи!
Илья поцеловался с Сарой, с дочкой и вышел.
       — Вечером, в 19 часов вся твоя семья должна стоять у почты. Все без исключения. С собой ничего. Будет информация. Объявления.
И уехали.
       Сердце Илье подсказало, что не зря они волновались… Похоже, не всё врали газеты.
Решили, что Эмма должна остаться, спрятаться. Выживет — выживет, нет — значит, воля Б-га.
Илья пошёл в соседний дом к Казубским. У них снимала комнату Маруся, подруга дочери, Ханочки, добрейшей души человек. Илья отдал ей ключ от дома и сказал, что если они не вернутся, пусть Маруся живёт в их доме, как хозяйка. Эмму они спрятали в лифте…
       — О, Господи! Правильно. Как-нибудь уладим. Буду её охаживать. В лифту-то мы с вашей Аннушкой прятались, я знаю, не объясняйте. Выживем. Никто не узнает. Я за вашей Эммой и на рынке всегда следила, и теперь послежу, помогу. Да не волнуйтесь, ради Бога. Соображу, как лучше. Да что вы сами-то не вернётесь? Как-то не верится.

***
 
       Эмма залезла в лифт, села на табуреточку, как велела мама, опустилась, подтягивая левую верёвку, до дырочки в стене, в которую было видно всю комнату... и так сидела, сдерживая рыдания, но беззвучно плача до вечера. Она слышала, как по дому ходили солдаты, громыхали, открывали дверцы шкафов. Она дрожала всем телом, но вынесла всё это до конца и только, когда всё стало тихо и темно, как её научила мамочка, поздно-поздно ночью, опустилась в подвал, сделала по-маленькому и опять поднялась до дырочки, подтягивая правую верёвочку, не переставая беззвучно лить слёзы... И откуда они только брались.

***

  Небольшая площадь между Почтой и городским парком была заполнена евреями города. Стояли не тесно друг к другу и поэтому, вероятно, было впечатление, что много очень человек. Семьи небольшие, дети, как правило, разъехались. Всех Илья знал, в синагоге встречались, да и на рынке, да мало ли где…. Сейчас встретились, чтобы уйти вместе в лучший мир. Это было ясно. Вокруг стояли солдаты с автоматами. Было тихо. Вот Ёося-почтальон, он инвалид — его в армию не призвали, с молоденькой женой, вот Пружанские, Леня и Витуся. И отец Витуси, Беня, он стоять не может, бедный, подхватили его…. Нохим и Нехама Вайнштейн. И отец их, Авромша, совсем старенький. Симочка Фукс… Илья почти не видел, Сарра ему рассказывала. Ах, вот и молодые Вайнштейны все: Двойра с Роней и дети Маня и Аллочка. Осмоловский Давид. Фанечка Левина. Венгеровы сёстры, Маня и Лида. Злата Серебрянникова. Дворкины с дочкой. Ривкин, Давидова Бася с мужем, Хаимом. Виткиных семья….
Строят в один ряд, лицом к почте. Длинная получилась линия. Слева подходят к каждому два офицера с солдатом и гражданский, наверное, переводчик. Спрашивают фамилию и отмечают в журнале. Там у них уже списки есть.
Вот сейчас и раскроется, что Эммы не хватает…. Подошли к Илье.
— Цимерман, Илья.
— Цимерман, Сарра.
— Wo ist…Цимерман, Эмма?
— Мы её не можем найти, убежала из дома, она же психически больная,— сказал Илья.
Переводчик перевёл. Офицер что-то сказал солдату, тот отбежал и передал какой-то приказ автоматчику, тот махнул кому-то рукой и подъехал мотоцикл с солдатами и собакой в коляске. Им офицер дал бумажку с адресом. Они уехали.
После сверки списка перестроили по четыре человека, и повели неторопливо по улице Шевченко в сторону ткацкой фабрики, но вскоре свернули налево и переулками пошли к Устиновке, вниз, вниз…. Смеркалось. Из окон, из-под занавесок на них смотрели земляки-кролевчане. Потом перешли овраг, мимо кладбища, там лесок…. Нагнал мотоцикл. Без Эммы.
Илья глубоко вздохнул и сжал крепко- крепко руку Сары. Они так и дошли, не разжимая рук, до длинного, свежевырытого рва…


       Весь следующий день Эмма провела так же само, как и все предыдущие. Она видела, как по дому ходили какие-то люди, не военные, что-то искали в шкафу, в комоде, слышала, как они ходили по всему дому, по подвалу ... Рано-рано утром, когда только-только стало светлеть небо в окне, окно видно было в дырочку, Эмма опять спустилась в подвал, сделала всё, что нужно и опять уехала наверх. Опять ходили какие-то незнакомые люди, правда, двух женщин, кажется, она видела в соседнем переулке, опять что-то искали, что-то даже брали, одна из женщин взяла скатерть со стола и покрывало мамино с кровати... Потом стало опять тихо, потом опять ночь, день... Потом всё спуталось. Эмма думала, будто она умерла. Может быть, так и было. И всё происходило на небе. Нет, не может быть, ведь в туалет хочется, наверно, на небе это не надо…. Она опять поплакала и заснула.
Утром Эмма услыхала, кто-то громко стукнул дверью и вошёл в дом. Громко-громко протопал, и Эмма увидала в дырочку Марусю, соседку. Маруся что-то приносила в дом. Чемодан жёлтый внесла. Сундучок маленький. Ах, папа же сказал, что Маруся соседская придёт жить и будет мне помогать прятаться…. Вынула два платья, повесила в шкаф. Потом ушла. Копошилась на кухне. Принесла чашку с чаем и стала с сахаром пить…. Значит, теперь будет у нас жить. Хорошо. Не так страшно. Она добрая.
Поздно вечером Маруся снова попила чай, принесла таз с горячей водой, поставила его на табуретку за шкафом. Рядом поставила стул, положила на него мыло красное, повесила на спинку полотенце, погасила лампу и тихо позвала Эмму…




       ***

Утром Маруся подошла к дырочке и шёпотом спросила:
— Ты не спишь, Эммонька?
— Наверное, нет…
— Меня работать определили. На станции. Приду вечером. Не бойся. Выживем.

       ***

       В лифте стало сидеть невозможно. Очень холодно. Эмма закутывалась, как только могла, но это перестало помогать. Решили с Марусей, что Эмма теперь будет находиться в своей комнатке. По дому ходить не будет без крайней надобности, а тихо-тихо сидеть и лежать. Договорились, что занавески на окне Эмма не будет никогда ни раскрывать, ни трогать. Можно было сидеть рядом с ними и выглядывать на улицу сквозь дырочки в орнаменте ришелье. Это Аня, когда была девочкой, вышивала.
— Увижу ли я снова своих сестрёнок, братиков? Маму с папой. Теперь только от них вещи остались. От Анечки, моей дорогой, вот эти занавески. Вот я на них смотрю и вспоминаю тебя…
       И чем крупнее были эти дырочки в орнаменте, тем труднее было Ане сохранить весь рисунок неискажающимся. Приходилось делать тоненькие, дополнительные перемычечки, долго-долго их выплетая из ниток. Многие из соседей хвалили Анино рукоделье. А теперь, благодаря этим крупным отверстиям в занавесках, Эмме был виден кусочек, проходившей за стеной дома, жизни. А саму Эмму не видно было с улицы, Маруся проверяла. Главное было ничем не греметь. На ногах были у Эммы валеночки черненькие, мамины, и Эмма тихо в них весь день сидела. А, если надо было что-то пожевать среди дня, Эмма пробиралась тихонько на кухню и брала со стола мисочку, закрытую голубой дощечкой. В мисочке Маруся оставляла что-нибудь покушать.
Если надо было в туалет, приходилось садиться на горшок, а уж когда Маруся была дома, в то время выбрасывать, чтобы не слышно было шума днём.
Эмма теперь по разрешению Маруси спала на сундучке, за шкафом, но только не раздеваясь, чтобы можно было быстро в лифт спрятаться. Сундучок был коротковат, и пододвинули лавку к нему. Получилось очень удобно. А Маруся стала спать не в Бориной комнате, а на мамочкиной кровати, прямо в ногах у Эммы. Для безопасности, — сказала Маруся.

***

       Рано утром Маруся уходила, а приходила, когда солнце уже скрывалось за сараем, после того, как все на вокзале покушают. Она кормила служащих станции и мыла полы. А в 17 часов она опять шла на станцию и вдвоём с Настасьей Ивановной кормили офицеров. Там как ресторан был.
По воскресеньям Маруся уходила на базар за картошкой, капустой, солёными огурцами, луком и яйцами. Иногда покупала подсолнечное масло и сметану. На рынке можно было поговорить со многими знакомыми, узнать, что нового в городе.
Вечерами Маруся зажигала маленькую настольную лампу на столе, садилась спиной к окну, чтоб не видно было, что она разговаривает, и долго с Эммой говорили обо всём. А Эмма сидела на детском маленьком стульчике, и её из окна не было видно. Правда, на окнах висели шторы, но тени-то были сквозь них видны, поэтому надо было сидеть пониже.
— Знаешь, что самое трудное в моей работе?
— Что? Наверное, мясо жарить?
— Нет, не догадаешься. Самое трудное — от немцев отставать. Так и липнут, так и липнут! Я просто и не знала, как быть. Ведь не будешь под каждого ложиться. На моё счастье, меня под опеку свою взял Герр Шухх, комендант станции. Он немолодой уже и очень порядочный человек. Дети его, жена, и мама старенькая погибли в Кёнигсберге.
— И они тоже гибнут?
— Война, Эммочка. Со всех сторон гибнут.
Он как-то сидел, кушал суп, а потом склонился над тарелкой и плачет, а слёзы в суп падают…. Я сначала не поняла, в чём дело-то, а потом мне так его жалко стало, что я стала тоже плакать. Стою и реву обо всём, что случилось….
Эмма стала тоже плакать, но без звука, хотя хотелось очень кричать. Она зажимала рот, но что-то прорывалось. Уткнулась в подушку. Чуть не задохнулась…
— Герр Шухх как-то как гаркнул на одного унтер-лейтенанта, который меня притиснул и в лифчик полез, что тот меня стороной теперь обходит, смотреть на меня боится.
— А что этому унтеру от тебя надо было? Я не понимаю.
— О-о-о, Эммочка, …даже не знаю, что тебе сказать, как-то… не знаю надо ли всё это тебе….Понимаешь, …нет, давай не сегодня, хорошо?
Эмма многого не понимала теперь.
— Раньше всё было понятно. А если что-то не ясно, всегда или мамочка, или папа объясняли. Сейчас всё стало другим. Не понятно, где папа, где мама, куда их увезли. Маруся сказала, будто бы очень далеко. Когда будет положено, все к ним отправимся. Почему так? Чем мы провинились перед немцами? Почему мне надо прятаться? И папа строго мне об этом приказал. Ну, наверное, так надо значит. Всё. Всё.

Дни становились всё короче, но и ночи и дни тянулись долго, предолго....

***

Однажды Маруся сказала, что придет в дом Герр Шухх, офицер, немец, тот, который её защищает. Он неплохой, разные же бывают. Они попьют чаю и отдохнут в спальне.
— Веди себя тихо, как мышка. И чтобы сидела всё время, пока я не скажу, в лифте.
Эмма видела в дырочку, как он вошёл в комнату, снял пальто военное, фуражку с ушками. У него совсем не было волос! Такой чудной. И улыбался. Как будто и войны не было. Он был совсем не высокий и толстенький. Похож на свинку… Чай они, наверное, передумали пить, и сразу пошли отдыхать. Эмма тоже заснула. Было уже поздно, или просто темно…
Потом Эмма проснулась от громкого бибиканья машины. Она даже чуть-чуть вскрикнула от испуга.
Свет в комнате зажёгся. Немец оделся и даже поцеловал Марусю и ушёл… Она всё же очень хорошая, Маруся. И машина уехала.
Потом ещё много раз он приходил, этот немец.
Недавно он среди ночи приехал. Эмма еле успела в лифт забраться и поднялась на чердак, как приказала Маруся. Там уже было не так холодно, как зимою. За день солнце прогревало крышу довольно хорошо.
А последний раз был Герр Шухх не один, а ещё с другим, немцем тоже. Ночью опять приехали. А утром кушали и пили что-то за столом в комнате, без Маруси. Эмма их из чердака не видела, а только слышала, что Маруся им только приносила из кухни что-то, а сама там, на кухне, кушала одна. Было очень страшно. Потом ушли.
Маруся пришла днём и сказала, что Герр Шухх приезжал со своим адъютантом. И они оставались здесь ночевать…. Эмма и так всё знала. Она так хорошо научилась в лифте слушать, что различала почти всё, что происходило в доме и даже рядом с домом.
Ещё Маруся сказала, что наши наступают. Недолго осталось ждать…. Надо держаться.

***

Кто-то разговаривал громко и непонятно…. Эмма спала в лифте.
  Потом вдруг что-то загремело, как гром, и рядом, во дворе что-то грохнуло, снова грохнуло, потом грохот то приближался, то удалялся. На улице тарахтели машины, что-то какие-то люди кричали, в дырочку было видно окно, но ещё было темно и не понятно было, но сверкало что-то, и фары светили. Машины какие-то подъехали. Что-то кричали на улице.... Потом вбежал Герр Шухх, одеваясь на ходу. Кого-то звал.
— Хорст! Хорст! Ах, шайзе!
Потом машины уехали от дома, что-то опять бухало громко.
  Потом всё затихло. Эмма заснула. Или умерла, она опять не могла точно понять. Или умерла, но не насовсем. Потом опять заурчали машины, затопали люди, опять грохотало что-то. Эмме показалось, что кричали уже по-русски, она догадалась, что вернулась наша армия, но опять умерла..., а ожила от того, что кто-то стонал и стонал. Эмма догадалась, что это стонал какой-то солдат раненый, советский. Она быстро спустилась в подвал, по нему проползла до люка, рядом с умывальником, но люк не открывался, потому что на нём как раз и лежал раненый. Но она как-то всё же его немного приподняла, во дворе никого не было, и отодвинула, и выбралась. Дала солдату попить, но он так и не открывал глаза. Он был молдаван. Точно. Был похож на того, что торговал на базаре рядом с нею корзинами... А может быть, это и он... Нет, что ему здесь делать. Ой, у него же всё ухо в крови, и рубаха белая вся в крови. Она дала ему ложку сметаны из крынки, стоящей рядом на скамье. Он съел. Он был только в нижнем белье и весь замёрз. Она перетянула его в сени. Он ногами шевелил и помогал, отталкивался. Эмма не знала, кто в городе. Как папа рассказывал, в 17-ом году то красные, то белые, то опять красные, не поймёшь... Лучше несколько дней просидеть тихо, как приказывали мамочка и папа. Пока Маруся не вернётся. Красноармеец стал улыбаться на следующий день, но ничего не мог сказать. Шея у него была тоже порезана. Она всё перевязала. Наверное, контуженый, она слыхала про это. Эмма спросила, как его зовут, но он не ответил. Наверное, оглох или перестал всё понимать от того, что крови много из него вытекло…
— Чахо?— спросила она. Так звали рыночного молдава. Он закивал головой, и ей стало весело первый раз за все эти дни.
— Чахо, давай я тебя одену, вот папины штаны, вот пиджак, вот носки, вот тапки.
Чахо чуть заметно кивал головой с забинтованным ухом и улыбался. Сначала он только мог пить, а потом, через день, он стал понемногу кушать. Она возилась с ним, как с куклой...
Маруся так и не возвращалась.
Чахо описался, и она его заставила перевернуться и подстелила фланелевое одеяло.
Когда она ему на следующий день утром принесла горшок, он улыбнулся и погладил её по плечу. Ей стало так хорошо и так приятно.
Чахо был такой небритый, неумытый. Эмма принесла ему таз с водой, мыло, Борину бритву и помазок. Чахо стал таким красивым, и курчавые тёмные волосы были точно, как у Чахо с рынка, такие красивые, она провела ладонью по ним, они были такие приятные. И ещё он очень похож на Петра Великого, из книжки. Точно-точно. Такой же длинный, и глаза весёлые... А может, — он Пётр. Петечка, Пе-е-е-течка... Чахо улыбался и гладил её по плечам... нежно, еле прикасаясь, и ей становилось не так страшно без Маруси, без мамочки и без папы...без никого.
Эмма решилась навести в комнате порядок. Рано-рано утором. А вечером Чахо попытался встать на ноги, но упал. И даже ругнулся по-молдавски. Потом он несколько раз ещё падал ночью, она слышала.
Рано утром он попросил жестами, чтобы она его поддерживала, но он всё равно упал. Она принесла ему палку, и тогда он сделал вместе с ней и с палкой несколько шагов и поцеловал её в щёку, и она его поцеловала с радостью в губы. Она была очень рада. Вечером, когда стемнело, Эмма помогла Чахо перебраться в комнату свою, она была самая маленькая, но самая близкая к сеням. Принесла ему горшок и, поставив на низкую табуреточку, помогла ему сесть на него. Чахо крепко её обнимал и сумел аккуратно сесть. И она так была рада, что у него появились силы, что он так крепко мог её обнимать, и она с радостью опять поцеловала его в губы... прямо на горшке.
Спала она в Бориной комнате. На улицу пока не выходила. Почему-то было страшно, и Чахо показывал жестами, что могут там пуф-пуф, застрелить.
Когда она на керосинке варила кашу, услыхала, что Чахо сам вышел медленно из комнаты. Она бросилась к нему. Он испугался немного и чуть не упал, но удержался.
Когда стемнело и на улице никого не было, Эмма, пригнувшись, пробралась на огород и нарвала свежего зелёного лука, который они с Чахо с аппетитом и с картошкой съели. Когда он пошёл спать в её комнату, она сначала удивилась, а потом подумала, что это как будто она сама туда пошла и сказала, себе-ему, как говорила ей мама: — Гуте нахт. И он-она шёпотом ответил: — Гуте нахт. И она обратила внимание, что он уже совсем скоро научится говорить после контузии.
На следующий вечер она принесла ему покушать и ещё принесла папиной красной настойки. Папочка говорил, что он после рюмочки этого напитка молодеет и крепнет. Чахо был очень рад и попросил жестами ещё принести рюмку, чтобы и Эмма выпила вместе с ним. Настойка была сладкой и вкусной-вкусной. И ей почему-то захотелось спать в своей комнатке, рядом с Чахо. Было так спокойно и тепло..., и нежно... и сладко на губах, и сладко на шее..., и на груди..., и внутри...


       ***

Хорст совершенно чётко понимал, что если бы не эта милая Эмма, он уже знал, как её зовут, то он бы так и подох под умывальником в луже собственной крови. Теперь он понимает, что с ним было.
Ночью он привёз Гера Шухха в дом фрау. Они провели весь день в штабе армии и решили отдохнуть в человеческих условиях. Только успели поспать пару часов, как примчался связной на мотоцикле с сообщением.
Герр Шухх сказал, что надо срочно ехать на станцию, и пошёл одеваться.
А он направлялся сполоснуть лицо, когда неожиданно начался артобстрел. Пока он долю секунды обдумывал, в какую дверь надо возвращаться, его так швырнуло взрывной волной, что он врезался, как снаряд, в стену. Ухо наполовину оторвалось, шею поцарапало и голову повредило. Можно, наверное, назвать это сотрясением мозга, но для такой формулировки его травмы необходимо иметь хотя бы эти самые мозги. Их явно у него, как и у других несчастных, одураченных солдат, не было. Зачем ему эта земля? У него, под Хамельном, есть такая же, но своя, знакомая даже по запаху. Работай себе понемногу. И если бы не идиотские поборы земельного Амта, на всё бы хватало. Зачем искать что-то в других странах. И гибнуть ради каких-то нереальных идей. А сколько уже погибло. Даже из тех, с кем он из Хамельна ушёл на фронт, уже скольких нет. Он бы точно к ним в компанию попал, если бы не эта Эмма. Она, конечно, не совсем нормальная, это видно по движениям её головы, рук и по походке, но она добра, как святая. Хорст с первого дня понял, что она принимает его за русского солдата, но удачно, став ей подыгрывать, глубоко вошёл в роль. Чем всё это может закончиться, он не знал, но понял, что торопиться нельзя. Однако, он понимал ещё, что рано или поздно его найдут русские, которые, видя по всему, здесь надолго и навсегда. Они у себя и воюют за своё. Хорст был готов ко всему. Но хотелось всё же, чтобы подольше Эмма не выходила из дома, или, по крайней мере, пока он не сможет сам ходить. Он задумал сдаться в плен, но должен был сам прийти, а не быть обнаружен русскими, так или иначе узнающими о нём.
До Хорста дошли сведенья, что пленных не расстреливают, а отправляют работать в тыл. Он понял, что это — реальный шанс выжить в этой ненужной бойне. Хорст должен был торопиться, он не хотел, чтобы Эмму обвинили в укрывательстве вражеского солдата. Он должен был уйти незаметно. И этот случай, кажется, представился.

***

Вечером Эмма объяснила ему на пальцах, что она собирается найти Марусю. Эмма убедилась, что в городе советские войска. Сходит в соседний дом, к Казубским. Спросит, нет ли у них Маруси. Эмма ушла. Дом Казубских занимали какие-то чужие люди, которые ей рассказали, что теперь здесь живут они, им дали в Исполкоме прописку в этот дом. Их дом на Комсомольской разбомбило, а как Эмма описала, такую женщину убило снарядом во дворе вон того дома. И показали Эмме на её дом. Там у дома стоял мотоцикл немецкий с убитым солдатом, а со двора санитары вынесли убитую снарядом молодую, толстую женщину. Все соседи тут смотрели на неё, бедную, когда в карету клали. Ей всю голову размозжило…
  Когда Эмма вернулась, с красными от слёз глазами и какая-то потусторонняя, солдата нигде она не нашла. На его постели лежал маленький серенький медальон с фотографией, …сквозь слёзы она еле рассмотрела. Сначала она подумала, будто это Пётр I, курчавый, чёрненький, но потом поняла, что это — солдат, Чахо…. Так в один день она потеряла и Марусю, и солдата. Она бросилась его догонять, но на улице было так темно и страшно, что она решила это сделать рано утром. Когда взошло солнце, она вышла из дома с мешочком за плечами и отправилась по большой дороге, может быть, встретить его...

***

Хорст оставил Эмме свою фотографию, вырезав только лицо, так чтобы она поместилась в его медальоне, и чтобы не видно было военной формы. С медальоном было расставаться жалко, он был подарен ему сестрой, очень старый, фамильный медальон. Но благодарность Эмме была сильнее, чем привязанность к вещи. Вообще, на войне ценности пересматриваются. Он был сфотографирован в полуфас и длинный его нос торчал, как клоунский, но другой фотографии не было, а он знал, что Эмма его будет вспоминать, и ему было жалко её. Как она на себе его таскала…
Если бы Хорст был двадцатилетним юнцом, то жалость и мягкость любую из него бы давно вытравили нацисты, но он ещё успел впитать нечто другое, что-то из добрых германских сказок, из нравоучений бабушки и мамы... Где они..., милые и работящие..., ежечасно молящиеся и, наверное, сейчас молящиеся о нём...
Он знал, куда идёт. И знал, чем это может всё закончиться, но желания у него не было рисковать и неизвестно куда и зачем пробираться к своим. Хорст был уверен, что русские его не расстреляют, по крайней мере, шансов на то, что его возьмут в плен, было у Хорста, как ему казалось, больше, чем быть расстрелянным где-то по дороге. Не прошло и часа, как его надежды на лучший вариант сбылись.

***


Эмма шла, не задумываясь ни о направлении, ни о том, что и кто вокруг, не задумываясь ни о чём. После долгого и тяжёлого пребывания в домашнем, со всех сторон строго ограниченном плену, сама по себе возможность двигаться, идти, было чем-то невероятно приятным. Но цель и смысл случившегося за этот год были настолько тяжелы и не понятны, что всё вместе это, радость движение и горе потерь всех близких, — делало существование Эммы нереальным и невесомым. Она чувствовала себя каким-то образованием между двумя равновесными чашами-событиями. И поэтому она не чувствовала своего тела, не ощущала своего личностного «Я». Она была ничем и никем. Её не существовало. Она что-то отмечала по ходу движения, но не делая никаких выводов.
Встречались машины со звёздами. Что-то ей кричали, когда она лезла под колёса, о чём-то кто-то спрашивал…
Она была насквозь промокшая, грязная, полураздетая, замерзшая, в ссадинах и синяках…
Поздно вечером следующего, или последующего дня к сидевшей у обочины дороги Эмме подъехал военный автомобиль. Она выглядела так несчастно, что солдаты дали ей белый хлеб, сайку, которую она съела в полном одиночестве, поливая этот вкусный хлеб горькими и солёными слезами..., опять откуда-то прорвавшимися.
В то время по дорогам, освобождённым от фашистов, много двигалось людей, добиравшихся к своим домам. Эмма же не знала, куда идёт, она не знала, что ей делать и как жить. Через несколько дней её в бессознательном состоянии, без признаков жизни, поместили в харьковскую больницу. А через две недели перевели в психоневрологическую клинику. Через два месяца Эмму выписали в состоянии нетрудоспособном, но кушать и двигаться она самостоятельно могла. После сильнейшего инсульта, который с ней случился, Эмма не могла говорить, а только «мычала».
Определили её в дом инвалидов, где через несколько месяцев она смогла с усердием трудиться на кухне. У неё далеко не всё получалось, но она очень старалась всё делать, как надо. Она была всегда приветлива, улыбчива, непритязательна и добра. Её полюбили и были довольны иметь такую работницу.
Эмма мыла посуду, чистила картошку, мыла пол на кухне вместе с Асей, такой же больной.
Вечером Эмма выходила во дворик, где росли деревья и из травы торчали одуванчики. Она срывала пушистый шарик, подносила к губам и дула. Пушинки слетали со стебелька и мчались по ветру. А Эмма загадывала желания…
— Пушинки, пушинки, летите к моей мамочке…к моей милой мамочке…
— Пушинки, пушинки, летите к Чахо,… почему он ушёл?
Она часто стала вспоминать его, ставшего кем-то средним между Петром I с книжной картинки и тем солдатом, который так крепко её обнимал, чтобы не упасть. И так приятно и спокойно было с ним спать…, он так приятно её трогал…


***

Через какое-то время, когда состояние стало совсем стабильным, Эмма, всё же засобиралась, хотела поехать в Кролевец, домой. Где её родители она так и не знала. Но её не отпускали. Сказали, что не с кем пока её отправить. Может быть, когда Ксения Анатольевна, старшая сестра-хозяйка, в отпуск в ту сторону поедет, то за одно и в Кролевец заедут.
Но потом стало как-то тяжело, плохо. А ещё через несколько дней выяснилось, что Эмма вскоре должна стать матерью.
Врачи решили, что пусть рожает, всё равно поздно что-то делать.
Все об Эмме заботились. Перевели её работать в мастерскую, бельевую. Чинить старую одежду и простыни.
Кто мог, и кто не мог, все давали советы. Голова кругом у Эммы иногда шла.
Всё пыталась Ксения Анатольевна выяснить, кто отец будущий, и привлечь его к ответственности. Но добиться от Эммы ничего не смогли. Лишь узнали, что он — молдаванин и зовут его Чахо, раненый он был…, а потом ушёл…. Эмма начинала рыдать, и дознание, расспросы заканчивались.
После болезни Эмма какие-то части жизни стала воспринимать легче, яснее, а что-то совсем стало уходить из-под контроля, что-то совсем не могла вспомнить. Сидя на скамейке во дворе Дома, рассматривая листки деревьев, жучков, иногда вдруг вспоминались папа и мамочка, Боренька. Ей казалось часто, что они где-то рядом и смотрят на неё. Но смотрят всегда с улыбкой, одобрительно, и такие довольные….И Эмме от этих взглядов становилось как-то спокойно, не грустно, легко. Она даже замирала на минутку и как будто прислушивалась, откуда на неё смотрят, где они. Потом понимала, что их нет и что им надо тоже улыбнуться, чтобы они не переживали напрасно…. Эмма улыбалась им в ответ. Иногда Эмме самой хотелось улыбнуться мамочке, даже если она не видела её улыбки. И она это делала. И говорила тихо, почти про себя:
— У меня всё хорошо, не волнуйтесь, меня не обижают, меня любят, я хорошо кушаю, сама чисто умываюсь, аккуратно причёсываюсь…. Какие у меня красивые волосы, густые, блестящие. Голова не болит, не переживайте, всё хорошо…

***

       Роды были на редкость тяжёлыми, но девочку родившуюся отходили. А саму Эмму не смогли. Так она и ушла из этого мира в полном молчании, со слезами на глазах и, почему-то, с улыбкой…
       Девочку назвали Еленой и отдали в приют, где в её ячейку, для документов и ценных вещей, положили оставшийся от мамы медальон и небольшую книгу о Петре I, — всё это находилось в маленькой, бисером расшитой сумочке в виде красненького сердечка.