Плитка шоколада

       Одно время я очень любил, когда из садика меня забирал отец.
       Правда, бывало это очень и очень нечасто. Даже если отцова бригада работала в первую смену, которая казалась мне тогда непонятной, но оттого не менее противной тёткой. Прямо самая настоящая Баба Яга! Вечно она… Отца с работы отпускает намного позже, чем заканчиваются уроки у мамы.
       Если бригада работала во вторую, или, тем более, в третью смену, то о том, что сегодня меня сможет забрать отец, не было и речи. Когда он возвращался, я уже давно спал и видел те самые сны, которые за прошествием стольких лет уже благополучно выветрились из памяти. Потому, врать не буду, утолить чей интерес и пояснить, были ли они в цветном или обычном, чёрно-белом, формате, даже не могу… Ну, забыл!
       Но иногда всё же получалось так, что отец работал в первую, а у мамы намечался ужасный Педсовет от которого так просто не убежать. Или её посылали куда далеко, за тридевять земель и почти столько же морей, на какой-то там Семинар.
       Вот тогда…
       Вот тогда, собственно, и наступал этот красочный, неповторимый и отдающий в нос шипящими пузырьками лимонада праздник…
       Забрав меня из садика, отец ни-ког-да не торопился домой, в маленькую, пустую и неуютную без мамы барачную комнатёнку в Заовражном переулке, где мы тогда жили. До того момента, пока там появится мама, а, значит, и возникнет смысл туда возвращаться, у нас с ним была целая куча времени. И марно тратить его ни он, ни тем более я, не собирались!
Тем более, выбор был огромен.
       Можно было прямо у садика сесть на автобус и доехать до аэропорта. Где у отца почему-то всегда было полным-полно знакомых, а за столиком можно сидеть вчетвером. И пока взрослые обсуждали какие-то свои, и потому не особо интересные темы, можно вдоволь поковыряться в поблёскивающей холодом металла и мороженого мисочке на невысокой ножке, что обязательно приносила такая красивая тётенька с белым, как у мамы, когда она колдует у плиты, фартуком. Но вот такой белой матерчатой короны, что красовалась у этой Королевы аэропорта на голове, у нашей мамы, увы, не было… Но, и без этих, как бы сейчас я сказал, монарших регалий, наша с папой была значительно лучше! Так что о каких менках-разменках речи можно было даже не заводить…
       Куда интересней было содержимое той самой мисочки, которую все взрослые снисходительно обзывали какой-то Креманкой. В ней была гора… Целый шахтный террикон мороженого. Не такого, как сливочное, что можно купить в бумажном стаканчике, где в магазине. Отличного и от брикета пломбира, который с обеих сторон обнимали вафельные полоски. Не-ет… В креманке были круглые шарики, похожие на маленькие упругие теннисные мячики, которыми так здорово летом, у бабули, играть в Штандера или Салочки. Конечно, шарики были значительно меньше по размеру, но… Они были не белые… Разноцветные! И разные…
       Фиолетовый. Зелёный. Малиновый.
       Несмотря на то, что они были разноцветными, всё равно – шарики были «белыми». И смелые красноармейцы маленькой, но оттого не менее острой саблей-ложкой, громили их по всем фронтам!
       Ах, так, Псы-атаманы?! Вот, вот вам! И кусочек Зелёного исчезал, истреблённый красным командиром, у которого «кровь на рукаве». Ничего, у нас и другая есть, а вам, басмачи, с левой, прямо по противной, но вкусной, фиолетовой голове!
       А теперь, подождём маленько… Чтоб вы сами поняли, что сопротивление бесполезно и поплыли от страха и ужаса вниз по стенкам креманки, к своему неизбежному краху и гибели. Тем более время есть. Взрослые ещё о чем-то оживлённо разговаривают и, судя по всему, уходить из этого тёплого и уютного места не собираются. А вот тут ещё целый стакан сладкого, прохладного и шипучего «Буратины». Он тоже за нас! И щас, щас, мы им подкрепим чуть растраченные в борьбе силы…
       Когда ненавистные мороженные отряды были изничтожены, а от союзного лимонада не оставалось даже капельки, наступало время торжественного возвращения домой.
       От аэропорта к бараку можно было пройти короткой дорогой прямо по огромным, выше человеческого роста, обёрнутым в чёрный просмолённый рубероид, трубам центральной теплотрассы. Поверху труб был брошен сбитый досчатый тротуар с деревянными перилами, до которых руки ещё не доставали.
       Потому не было зазорным, утопив свою ладошку в сером, приятно пахнущим угольной пылью, отцовом кулаке, смело и громко пропеть ещё чуточку тёплому, но уже неяркому, ночному летнему солнышку:
       - Три танки-иста выпили по три-иста,
       Команди-ир добавил до пятьсо-от!

       Только не смотреть вниз, только не смотреть…

       * * *
       Ну, если не аэропорт, то какое кафе. Где круглые столики на одной ножке. Такие высокие, что под ними можно встать и даже не удариться головой. Не то, что у бабули на кухне.
       А на ножке столика такие крючки, на один из которых отец вешает свою чёрную холщёвую сумку, в которой уже нет шахтёрского тормозка с колбасой и сыром, что утром ему сделала мама.
       Стульев, таких же высоких, как и столики, обычно никогда нет. Потому усаживают меня на обычный. К подоконнику.
       Зато в полном моём распоряжении оказывается целая очищенная вяленая рыба. Огроменная! Мур-р-рм… Вкуснотищ-ща-аа…
       А тут ещё и икра есть!
       - Па-аа…
       И отец, уже зная, что требуется, поискав на столешнице сухой островок, откладывает куда в сторонку свой «Север», чиркает спичкой и аккуратненько подносит её к рыбьему плавательному пузырю. Тот аппетитно, но недовольно фурчит и плавно уменьшается в размерах, на глазах заметно темнея…
       Ка-ак я любил когда-то, когда из садика меня забирал отец…

       * * *
       В тот раз, выскочив из автобуса на Комсомольской, мы тормознули в синем, деревянном здании гастронома, что прям у остановки, наискосок от бани, стоящей на смежной стороне площади.
       Вяленой рыбы в гастрономе не было. Маленьких стульчиков и мороженого - тоже. Потому, пока отец, упёршись грудью в край высокой столешницы, завёл какой-то совершенно неинтересный и скучный разговор с незнакомыми мне дядьками, я занялся исследованием торгового зала гастронома. Целенаправленным исследованием.
       Дело в том, что как раз в то время я собирал…

       * * *
       Да-да, эт и понятно, что именно полезные привычки продлевают время нашей жизни. Зато вредные - делают её значительно приятней.
       Ну, в то далёкое и уже порядком поистёршееся в памяти время, как-то очень редко думалось о продолжительности жизни, которую просто не охватить ещё мелкими руками, а вот вредных привычек, заставлявших сердце замирать, а потом биться в заполошном режиме, тем самым компенсируя время вынужденного простоя, - было уже изрядно.
       И в ряду том…
       Ну, невоздержанность, само собой.
       Мороженное, конфеты… Нет, шоколадные, конечно лучше, но и «Золотой ключик» или «Кис-кис» там - тоже ничего. Лимонад, который будучи почти точно таким же по вкусу, у бабули почему-то назывался «Ситром». Вафельные трубочки со сладким кремом внутри, что продавали в пристанционном буфете. Душевно посыпанный крупной солью чёрный хлеб, предварительно смоченный в только что отбитом, духмяном подсолнечном масле. Солёная хамса* с отварной, ещё дымящейся, молодой картошкой, украшенной зеленью нарезанного укропа и, опять же, приправленной пахучим растительным маслом. Вяленая рыба опять же…
       Зависть подлая в том ряду…
       Ну, вот почему Кольку таким хорошим именем назвали, а мне вечно подсунут туфту какую? У него и мать в аптеке работает… Всегда в халате белом. И с гематогеном никогда у задавалы этого проблем нет… А тут… Попробуй допросись, чтоб купили! Ну и что, что он с крови бычачьей?.. Зато вкусно!
       Хватало, в общем, привычек вредных …
       И не последняя среди них – стяжательство.
       Нет, марки и та страсть, что филателизмом обзывается, – то будет значительно позже. Металлические монеты и нумизматика – и того дальше.
       В то время, когда мы с отцом тормознули в гастрономе на Комсомольской, я ещё и не подозревал о существовании каких-либо стран, кроме Москва и эСэСэСэР. А о могучей силе тяжёлых жёлтых и белых кругляшков даже не догадывался.
       Но стяжательство уже было.
       Деревянные палочки, держась за которые можно самозабвенно предаваться невоздержанности, потихоньку изничтожая это сладкое, холодное и белое, облитое шоколадной глазурью… То самое, завёрнутое в серебристую фольгу и называемое мороженным «Эскимо».
       Да-да, именно они были основным объектом моего стяжательства того времени.
       Как только мороженное съедалось, палочка не выбрасывалась, а бережно приносилась домой и помещалась в коробку из-под пожарной машины, в дополнение к компании нескольких десятков таких же, как и она, ставших невольными пленниками этого мрачного заточения на несколько недель или месяц-другой раньше.
       Но мороженое покупалось не часто. Иной путь пополнения коллекции был. Другое дело, что срабатывал он не всегда. Если кто из взрослых успевал увидеть поднятую откуда с земли, асфальта или с пола магазина палочку, так требовал незамедлительно и тут же её выбросить, аргументируя своё пожелание мифическими микробами и реальным, а иногда и чувствительным, подзатыльником…
       Коробка наполнялась катастрофически медленно.
       Кто знал, что все то мороженное, от которого палочки, не лично съедено их владельцем, а тем более без чьей-то посторонней палочки?.. А целая коробка тянула… На три… Как минимум, на три, а то и на четыре вагона, груженных эскимо, как тем углём - россыпью и с горочкой.
       Вот бабуля летом-то удивится! Не поверит, наверное, что за зиму можно столько съесть. Будет ахать, требовать открыть рот, высунуть язык и показать ей горлышко…
       А тут, в Гастрономе, никто и не смотрит…


       * * *
       Когда отец с приятелями закончил все свои разговоры, карманы осеннего пальто, а частично и штанов, куда удалось пропихнуть, были набиты почти под завязку. Заполнены. Палочками. Вечер удался. Коробочные запасы ждало усиленное и объёмное пополнение.
       - Ну, что, танкисты? Заводим моторы? И по лесам, по сопкам, по воде?! К дому двигаем?
       - Ур-р-ра! Заводим. Чух. Чух-чух… Р-р-рр… Р-р-рр… Р-р-ррр!
       - Э-ээ… Глуши. Глуши мотор! Как же мы так? С пустыми руками, что ли? Надо ж маме шоколадку купить. Пошли.
       - Ма-аме?.. А мне?!
       Но отец, уже не слушая, подкинул вверх, себе на руку, и повернул в сторону бакалейного отдела.
       - Ого! А выбор у вас очень даже…
       Ну, как, сынок, какую шоколадку купим маме?
       Да-аа, к маме домой идём. И нас ждут. Поворачивайся, красивая, нас ждут!
       Так какую?
       - А мне?
       - Да ладно тебе. Вот себе бы ты какую хотел? Такую мы и маме…
       А что тут думать? Без какого промедления пальцем - к тёмно-синей плитке, на которой дом с колонами и лошадями на крыше и тётка в стрёмной юбке, как по телевизору, когда передачу скучную показывают, как бы про лебедя. Хотя никаких лебедей там и нет совсем. Только вот тётки такие и дядьки прыгают, крутятся и кривляются…
       - Вот эту! Я уже пробовал. Помнишь, прошлый раз на вокзале покупали? Там внутри такие ещё маленькие-маленькие шоколадинки. Каждая в фольгу завёрнута. А в шоколадке – орешки. Вкусно!
       - Как же не помнить? Тогда ты всё сам слопал, а маме так и не принесли ничего. Вот сейчас и отдадим ей…
       Как ЕЙ? А мне?..
       - Вот, слышала, сероглазая? Нам «Вдохновения» плитку… Да не мелочись ты, оставь то серебро себе. Отвесишь и своим чего сладенького. Ну, нет – так будут! Держи, Лёшка. Так понял? Как придем домой, - отдашь маме…
       Ага… Как же. Ждите… И через губу, с запинкой:
       - Не отдам… Моя шоколадка…

       * * *
       После светлого помещения магазина темнота позднего сентябрьского вечера кажется непроглядной. Хорошо, редкие фонари, что на площади и дальше, у железнодорожного переезда, своими маленькими электрическими силёнками ещё пытаются что-то противопоставить надвигающейся ночи. Получается то у них плохо.
       Свет маленьких электрических солнышек размыт косой сеткой дождя, который что-то тихо и невнятно шепчет лужам, сплошным зеркалом залившим пустырь, что тянется от самого переезда до бараков нашего переулка.
       Фонари у переезда остались за спиной. Темно. Только где-то далеко-далеко впереди, у первого барака, качается на слабом ветру белая электрическая точка многоваттной лампы уличного освещения.
       Прогибаясь под отцовой тяжестью, шлёпают по лужам доски тротуарного настила. Шлёп-шлёп… Кап-кап…
       Это уже холодные капельки дождя за воротник пальто. Хотя холодно, сыро, тошно и без них… И также тихо, как дождик, только не лужам, а себе под нос:
       - Не отдам… Не отдам… Не отдам… Моя шоколадка! Не отдам…
       - Лёшка… Да как не отдашь? Мы ж то маме купили…
       - Мне! Моя шоколадка. Не отдам…
       Крепко ухватив под мышками, опять отец – вверх и, - к себе, на руку. Темно, не видно ничего. Но по голосу слышно – сердитый.
       -Лёша. Приходим домой, отдаёшь плитку шоколада маме. Ладно?
       Убежавшей в пятки смелости хватает только на то, чтобы с трудом выдавить из себя:
       - Н-н-не-ет…
       - Тогда давай шоколад сюда. Давай, давай…
       Такая вкусная плитка уже у отца. И что это? Рука, на которой сидеть гораздо удобней, чем топать по мокрым доскам тротуара, идёт вперёд, а та, в которой шоколад… Похоже, назад… Ф-ф-ф-у.. И чуть погодя, где-то далеко-далеко в тёмной и страшной темноте пустыря… Плюю-уух…
       - А?
       - Мы покупали шоколад маме. Если ты не хочешь его отдать ей, то эту плитку никто есть не будет. И ты тоже – не будешь…
       - А-а-ааа…
       Предательские слёзы горького разочарования вместе с холодными капельками дождя – по лицу…
       - А-а-аа…

       * * *
       И это «а-а-аа» - по всему пустырю. По переулку - до самого барака. А в коридоре, где вдоль стены стоят ещё не нужные санки, сбитые самими жильцами ящики для хранения картошки и иного овоща, да почти у каждой двери на стене висят корыта и ребристые доски для стирки, ещё громче, в голос…
       Чтоб мама услышала. И наругала. Зачем выкинул? Как её теперь найдёшь в такой темноте? И в луже… Плюхнуло-то. Нет, не найдёшь…
       - А-а-аа…

       * * *
       В светлом прямоугольнике дверного проёма – испуганное лицо мамы, которое всё ближе, ближе… И вот уже совсем рядом. Вровень с твоим. Глаза – в глаза. Тёплые руки прижимают к себе, а в глазах, за стёклами очков, немой вопрос:
       - Что стряслось, сЫнку?
       - А-а-аа…
       - Да что у вас случилось, мужчины? Толком кто может рассказать?
       - А-а-аа…
       И уже отец, откуда-то сверху:
       - Что молчишь? Тебя ведь спрашивают? Натворил, так рассказывай. Сам рассказывай…
       - Н-н-не я-а-аа… Т-ты вы-ыбросил.
       - Да кто выбросил? Что выбросил? Куда? Сегодня что можно от вас добиться?!
       - Н-на п-пустыре… Ш-шо… Шо-колад-ку…
       - Какую шоколадку?
       - Мы тебе плитку шоколада в «Синем» гастрономе на Комсомольской купили. Сам, между прочим, выбрал, охломонищ-ще… А тебе отдавать по приходу отказался! Ну, я…
       - Ты и выкинул?
       - А что? Пусть жадиной растёт? Жадина-говядина солёный огурец… По полу валяется…
       - Ой, дури-ила здоровая…

       * * *
       И уже после ужина, укладывая спать, перед тем, как накрыть одеялом, нагнувшись и в самое ухо:
       - Сынок…
       Глаза - пошире и брови – вверх…
       - Надо было согласиться с папой и принести шоколадку домой. Я бы потом всё-равно… Отдала её тебе…
       И тёплой, пахнущей вкусными оладушками щекой, – к твоей щеке…

     
* хамса - европейский анчоус Engraulis encrasicholus — род пелагических морских рыб семейства анчоусовых отряда сельдеобразных. Обитает у атлантического побережья Европы и Северной Африки. В Азово-Черноморском бассейне известен под местным названием хамсы. В общем, та же самая килька, только азовско-черноморского рОзлива…

20.07.2008 г.

Опубликовано в ежемесячном литературно-художественном журнале "Край городов". Вып.49 (октябрь 2008 г.). Рязань: Век искусства, 2008. - 100 с.