(дурной сон с элементами автобиографии)
- Ну и хреновина! Надо же!..
Странное времяпровождение: два молодых человека стоят на тротуаре и смотрят вверх. На сине-голубом небе ни облачка. Один из них скрестил руки на груди, прикусив губу, у него строгие черты лица, длинные, ниже плеч, светлые волосы, от октябрьского похолодания он спасется в темно-багровом свитере с короткой молнией у горла и темно-синих джинсах. Второй одет несколько иначе: длинная черная футболка, поверх нее летняя ветровка из плотной ткани цвета постаревшей бумаги; у него русые волосы и карие глаза, на лице что-то среднее между грустью и отвращением. Они остановились посмотреть на маленькую чуть различимую мутную кляксу, белесое пятно на небе.
- Смотри-ка, уже можно контуры различить. Вот, выпуклость. Кажется, эта, что на первой фотографии, на ложноножку похожая, - сказал второй, он вытянул руку и ладонью обрисовал в воздухе форму объекта.
- М-хм. Да, я вижу. Действительно, - вздох. – Вот так, Димыч...
Происходит это у лестницы около подземного перехода, за палатками, растянувшимися вдоль шоссе, прямо напротив нового рынка, супермаркета «Дикси» и магазина подарков «Гудвин». Воздух прохладный и прозрачный, поддувает иногда сильно, волосы время от времени приходится поправлять - мало приятного, когда со лба свисает копна и кончики волосинок пытаются залезть в глаза. В этот день странным выглядело многое. Например, отсутствие транспорта на Можайском шоссе. Уже десять часов утра, пятница, а на дороге, обычно переполненной, ни одного автомобиля. Ну если только раз в десять минут пролетит какой-нибудь псих. Да и все торговые точки как бы не в себе – витрины и окна разбиты, плотный слой осколков разной величины устилает асфальт, защитные жалюзи у палатки «Мороженые» сорваны и полоски пластика разбросаны в округе, ковка невысоких, полметра, железных ограждений, окружающих участки зелени между дорогами, погнута, некоторые элементы узора отодраны, участки самого ограждения в некоторых местах вынуты из земли. К бордюрам ветер согнал мусор - в углах скопились заметные издали кучки из бумажек, коробочек, оберток, пакетиков. Каждые несколько метров натыкаешься на бутылки, смятые алюминиевые банки, упаковки от сигарет, одежду, красные пятна засохшей крови. В ночь, когда все это появилось, слышались крики, громкая музыка, стрельба. Много неприятных звуков. А в этот момент – тихо. Непривычно тихо, только шелест листвы нарушает молчание улицы. Люди проявляют наибольшую активность ночью, днем либо сидят по домам, либо отсыпаются. Многие не спят несколько суток подряд, пока не падают где придется. А пока что…
- Дожить дожили, а дальше как хотите. Так, наверное. Горькая ирония.
Тот, кого назвали Димыч – это я. А первый – Илья, мой давний друг. Я себя мало ассоциирую со своим именем, словно настоящее имя еще не нашел, а Дмитрий – так, идентификационное обозначение для системы «назвали - отозвался».
Илью я знаю с детского сада – ходили в одну группу, но дружить стали класса с шестого-седьмого школы. По причине различных жизненных коллизий, случавшихся со мной в разное время, Илья всегда оставался единственным моим другом. Илья помогал мне, давал советы, поддерживал, выслушивал. Благодаря нему я как-то контактировал с внешним миром, пытался вылезти из своей норы. Правда, победе над собой радоваться приходилось недолго. Видимо, настойчивость в преодолении трудностей не входит в список моих достоинств. Он ощутимо компенсировал недостаток общения, был первым (и единственным, по сути) читателем и критиком моих литературных опусов. По характеру и образу жизни он совсем не похож на меня. Илья активен, все время устремлен вперед, старается из каждой минуты жизни что-то выжать.
Раньше я предпочитал считать его более сообразительным, более умным. Хотя на самом деле его сообразительность следовала из его большей деятельности. Будь я чуть шустрее, ни в чем бы не отставал.
Но было у нас нечто общее во взглядах, в отношении к жизни и людям. Довольно долго я оставался единственным человеком, с которым он мог говорить на некоторые важные темы. Найти собеседника для обсуждения вопроса об устройстве мироздания и смысле людского существования в двенадцать лет непросто.
Да, тогда эти темы были не столь актуальны, как сейчас… Хм… Актуальны? Нет, неправильное слово, не так отражает действительность. Просто тогда эти темы были как этап самоопределения и становления самостоятельного мышления. Сейчас же единственное спасение от сумасшествия…
- Не говори. Где, значит, он рухнет? – Илья прищурился, всматриваясь в небо, его губы скривились как у человека, наступившего в коровью лепешку.
За последнее время он здорово сдал, похудел, лицо осунулось, приобрело нездоровый желтоватый оттенок, взгляд стал все время усталым и словно укоряющим.
- По радио сообщали, что внесены поправки в старый сценарий, – я картинно кашлянул, изображая диктора, - Где-то в районе персидского залива. Взрывная волна обогнет планету несколько раз, сметая все на своем пути. Произойдут критические изменения в литосфере, «вспыхнет» вулканическое кольцо, сгорит большая часть лесов. Короче, сначала будет горячо, а потом все покроется льдом. Даже океаны. На несколько тысяч лет. Благодаря действиям наших горе-спасителей он еще быстрее вращаться стал. Красота.
- Да, знаю я про взрывную волну и последствия… Я только про место падения спрашвал.
- А я получаю какое-то странное удовольствие, воспроизводя это в голове снова и снова.
- Извращенец.
- Да.
- Поражаюсь тебе. Пойдем. Толку на него смотреть.
Родной город. Здесь я родился и жил все время, надолго не выезжал. Где-то ближе к центральной части города находится роддом, мне его как-то показывала мама, но я уже забыл точное местоположение. И в том роддоме я вылез из теплого живота… Да нет же, меня вытащили, да еще как вытащили, сил не жалели, отняли у меня целый месяц нормальной жизни! Понятное дело, что никуда высовываться, а уж тем более в этот мир, я и не думал, и отчаянно сопротивлялся. Ну и что, что я мог умереть? В возрасте ноль лет от рождения умирать, должно быть, не так страшно. Но нет же! Интересно, когда я понял, что дела плохи, сделал первый вздох и заорал (если бы новорожденные умели говорить, то орал бы, естественно, матом), врачу не стало стыдно за совершенное злодеяние? Эх, нет, уверен, подлец даже радовался. Он-то, акушер, думал, открыл путь новой жизни, длинной и счастливой… А сам умер. Давно. Вообще, повезло всем тем, кто умер до нас. Они хотя бы верили в будущее, следующее после них…
Жаль, не помню первые минуты, первые месяцы жизни "на воле". Но припоминаю один эпизод, как меня фотографировал бородатый дядька старым фотоаппаратом. У этой машинки еще объектив крепился на конструкции, похожей на гармошку. Уже большой я вспомнил об этом и рассказал родителям. Те очень удивились, сказали, что меня и правда фотографировал такой человек и таким фотоаппаратом. Но мне было всего два месяца. И показали ту фоту. Бывает, смотрю на нее и думаю, что я чувствовал, что за мысли вертелись в моей большой голове, как видел мир?
Мир. Мир манежа. Мир больничных палат. Мир комнат квартиры. Мир заднего двора в городе, куда меня отвозили летом к бабушке. Когда появился новый телевизор границы мира раздвинулись еще шире. Потом мир города. В дни моего малолетства он выглядел иначе, чем в дни моего совершеннолетия. Совсем иначе...
Сегодня город изменился до неузнаваемости. Многие молодые люди решили, что если нет больше наказания, последствий, то можно творить все, что хочешь. «Нет запретов, делай что угодно!» - прокричал мне один. Молодость, кровь бурлит, гормоны (часто на них ссылаются), пустота в голове. И страх, бездна страха. Весь этот страх необходимо спрятать, залить, забить, иначе начинаешь рвать на голове волосы и биться лбом об стену. С какой-то стороны можно понять их. Плохо всем, в шайках беснующихся я видел интеллигентных в былые времена горожан.
Да еще ЧП по всей стране, ввод войск в города. Для поддержания контроля. В самом деле, что еще можно было придумать, кроме как наводнить страну вооруженными людьми. Они в погонах, их годами учат не думать самостоятельно и беспрекословно выполнять приказы, но все-таки люди. Долго ждать не пришлось, вскоре оружие пошло по рукам, начались ночные перестрелки, прыщавые подростки, что еще недавно пили пиво и стучали палками по гаражам в уютных закутках, теперь щеголяют с АКМ наперевес.
Вот один военный на той стороне шоссе пошел. Громила, серьезный тип. Пальцы в сантиметре от спускового крючка. Прется один куда-то. Считает себя крутым. Сколько таких крутых уже поймали и избили до смерти.
Притормозил, заметив нас, присмотрелся, оценил, пошел дальше.
Для некоторых спасение именно в исполнении приказа. Им сказал главнокомандующий: «Следить за порядком», и хоть потоп, а за порядком следить надо.
К счастью, потопа не будет.
Мне никогда не нравился этот город. А ныне он просто отвратителен. Вся дрянь полезла наружу. Давно мне надоели эти улочки, светофоры, ларьки с пивом, щербатые бордюры, изуродованные колесами вездесущих автомобилей, игровые клубы каждый километр, стройки, эта дурацкая жилплощадь для новых жителей разросшегося за последние годы в несколько раз города, в котором два маленьких книжных магазина, продающих преимущественно детективы и любовные романы. Зачем столько домов? И ведь приобретали квартиры там состоятельные люди, имеющие возможность позволить себе машину. И позволяли. От машин нигде не спрячешься. Они везде, гаражи-ракушки оккупировали территорию вокруг всех зданий, их не хватало, и хозяева ставили свои драндулеты повсюду, те как поросята мамку окружали дома, загромождали тротуары, шныряли между зданиями. Новых жителей становилось все больше и больше. Не успевала компания достроить дом, как половина окон расцветала шторами. Как грибы после дождя вскакивали новые магазинчики и супермаркеты. Куда ни посмотришь, близко ли, далеко ли, но увидишь строительные леса, кран и ограждения с табличкой, приносящей извинения за временные неудобства. А ведь было некогда спокойно в этом подмосковном городке. Сестра помнит времена, когда шоссе можно было переходить без опаски. Я не застал тех времен, но вид из окна, пейзаж, открывающийся при выходе из квартиры, стали другими. Не было жилых районов там, там и там, а вот здесь не было этого дома, здесь – этого большого магазина, тут можно было пройти, не дожидаясь зеленого света (тогда и светить нечему было, и лежачих полицейских еще не сделали), и не висели каждые десять метров эти дурацкие рекламные стенды. Жизнь, развитие… укрепление экономики…
Хотя что это за тишина? Разве то была тишина по сравнению с безмолвием, воцарившимся сегодня? Сомневаюсь, что даже в четырнадцатом веке, при жизни самого боярина Андрея Ивановича Одинца здесь было так тихо. Вороны, и те умолкли. Шелест листвы, дребезжание мотора где-то далеко, звук собственных шагов – вот и все акустическое богатство. И такое чувство, что так и должно быть. Кажется странным, что недавно было по-другому. Тем не менее, в животе неприятный холодок. Вспоминаются строки из стихотворения одного автора с литературного сайта:
«Страшно, страшно до жути,
Пусто на свете, пусто на свете,
Пепельный ветер,
Сыплет проклятья
Минуте…»
В правом кармане у меня армейский перочинный ножик. Когда делаю шаг правой ногой, его прижимает к бедру. У Ильи такой же. Я усмехнулся, подумав о том, что эти предметы предназначены не ради веселья и строгания колышков, а для защиты от людей, потерявших рассудок под действием алкоголя или страха. От нападения не спасет: пока запустишь руку в карман, пока достанешь лезвие - за это время уже прикончат сто раз. Но шугануть идиота можно попробовать. В любом случае, выходить совсем безоружным – страшнее, чем таскать с собой подобную игрушку. На улицах опасно. Так вроде тихо, но в любую минуту невесть откуда может выскочить придурок, чьи действия невозможно предугадать. Моего соседа один раз покусали. К Москве вообще лучше не приближаться. Наша столица – концентрация на небольшой площади миллионов психически неуравновешенных людей, бывших таковыми еще Тогда. Теперь трудно представить, что там происходит. Запретов больше нет. На днях я ради интереса поднялся после заката на четырнадцатый этаж моей «башни», оттуда с балкончика открывается вид на окраины Москвы. В нескольких местах на горизонте тлели алые пятна. Хотя временами идет оттуда транспорт, появляются люди. Но я ничего пока не слышал. Мне не так уж интересно, на самом деле. Единственное, не слишком приятно быть замкнутым в маленьком городишке в такой момент.
Арка на круге дорожной развязки, у въезда на Молодежную улицу, стыла после поджога. Вчера она еще стояла нетронутой, напоминала о привычной жизни рекламой отрытого незадолго до последних событий фитнес-центра и квартир на Трехгорке. Я продолжаю идти, но все рассматриваю обгоревший остов железной конструкции, порванные листы рекламных плакатов, валяющихся на помятой траве, обожженные куски прочих элементов постройки, пытаюсь понять, пропустить в сознание мерцающую поблизости догадку, почему так, какой гениальный план реализуется на Земле. Может, война? Или революция? Бунт? Или неподалеку проходит саммит G8 и толпы бушующих бестолочей решили выразить протест таким непонятным образом?
Нет. Размечтался. Не борются люди за свои права, за взгляды, за свободу, за новые сферы влияния и источники сырья. Их просто обманули. Посмеялись над ними, обвели вокруг пальца, бесцеремонно отняли ненаглядную, любимую их игрушку.
Хорошего понемногу.
Досадно. Неприятно получилось.
Мысли возникают одна за другой, выстраиваются, а потом ряды ломаются, и вот уже полная анархия. Так все время. Я стараюсь не думать, выбросить из голову все, гоню прочь любые звуки, образы и слова. Стоит дать слабину, из головы быстро идет отдача в грудь, а потом во все остальное тело, и тогда… Тогда от боли никуда не уйти, боли вполне настоящей, такой же, как всякая другая боль, которая бывает от травмы или болезни, боль при этом может быть самой разной, режущей, колющей, давящей. Появляется сильное желание погасить сознание, чтобы ничего не чувствовать. А лучше – увидеть сон, красочный и красивый.
Люди спиваются очень быстро, кто начал, тот из забыться уже не вылезает. Но они не видят снов. И выглядят отвратительно со стороны. Часто представляю их лица, и думаю, что со мной в любой момент может произойти то же самое. Странно, что еще не произошло. Я всегда считал себя слабым, трусливым и склонным к алкоголю типом, который имеет все шансы пропасть в паутине надуманных противоречий, сомнений, страхов и обид. Не знаю, так ли это, но, может, у иных людей срабатывает в голове какой-то защитный механизм. Еще с того дня, когда международная операция провалилась и двадцать человек погибло в космосе, так ничего и не сделав, на меня напало тупое, давящее чувство, я впал в состояние заторможенности и отрешения от действительности. Мир застлала непроницаемая ватная пелена, заглушающая внешний шум и притупляющая свет.
Поначалу я не верил. Как и большинство на Земле. Ведь это бред. Полный. Ну вот он, то есть, я, родился, рос, учился, осмыслял, утром - вставал, вечером - ложился, на транспорте разном ездил, закончил школу, поступил в университет, занимался, работал, тарам-парам и так далее. А тут в один прекрасный день слышишь шутку вроде этой: уважаемые граждане, пять лет назад астрономы такой-то обсерватории, профессора такого-то университета, во время работы над такой-то темой, при обработке снимков, сделанных на таком-то телескопе с таким-то зеркалом, обнаружили аномальное отклонение в движении такого-то астероида на такую-то величину, проанализировали и сделали вывод, что изменение параметров орбиты вызвано гравитационным воздействием неизвестного тела. С помощью математического моделирования на компьютере была вычислена траектория неизвестного объекта с некоторой вероятностью, и его предположительная масса. Мне показалась смешной фраза: «Предположительная масса». Но ведущий с безучастным выражением лица спокойно читал текст, бегущий по экранчику телесуфлера, и продолжал монолог. Вскоре определили местоположение в пространстве, направили в ту сторону наземные и орбитальные телескопы, засекли визуально. Нарушителем спокойствия оказался внушительных размеров астероид, сложенный из пород, отражающих свет настолько мало, что заметить его раньше не удавалось, а летел он не просто так или куда-то там, далеко и надолго, а прямо к Земле, бесцеремонно пересекал ее орбиту именно в тот момент, когда наш шарик пересекал орбиту незваного гостя. Дело это надо было подтвердить, и еще год лишком наблюдали, считали, проверяли, считали, и проверяли, пока не решили, что нужно проверить лучше. Была создана секретная группа, этакий офис, в котором собрались лучшие, по заверениям политиков, умы человечества. Умы эти наблюдали (что там такое?) и думали (что с этим делать?). Правительства выделили средства, поначалу небольшие, запускались аппараты под видом обычных исследовательских миссий. Но становилось только хуже – с каждой неделей страшный прогноз уточнялся и не думал отменяться. Когда астероид только открыли, он получил невинное имя «Карен», в честь новорожденной дочки того самого астронома, который в морозный вечер открывал тайны мироздания путем прогонки цифровых изображений неба через компьютер с целью получить картину перемещений группы интересных тел. Уже потом ему дали много других имен. Его внесли в список риска, и больше нигде в прессе не вспоминали. Причины понятны – сообщения об угрозе такого масштаба неизбежно взвали бы возмущения в обществе и неблагоприятно сказались бы на показателях мировых фондовых бирж (здесь я прыскаю сдавленным смехом). Но тем временем вокруг «Карен» уже вращались искусственные спутники, а ее грунт рыхлили автоматические станции, ученые знали, из чего она состоит, какова ее масса, скорость и другие параметры. Дальше ведущий сообщает время и место падения, вычисленные поразительно точно. Чуть менее точно приводятся цифры, обозначающие эквивалентность атомной бомбе, сброшенной на Хиросиму. Что-то он еще бормочет про экологические последствия и в том же духе. А следом идет новость, от которой должны были радостно взвыть все фанаты фильма «Армагеддон»: создан международный комитет с бюджетом небольшой индустриальной державы, составлен план операции по ликвидации астероидной угрозы. Будьте спокойны, все под контролем.
В тот же миг я подумал – конец.
Умные люди из комитета решили действовать способом, похожим на тот, что применялся в упомянутом ранее фильме. Времени оставалось мало, а предпринять что-либо следовало быстро и решительно. Как и предрекал тот прозорливый ведущий, чье лицо наверняка не меняется даже когда он сидит на толчке, общественность напряглась, точно лимонов наелась, цены на нефть взлетели. Экономические силы ведущих держав сконцентрировались на «Карен» - это закономерно, забавнее было наблюдать за странами, которые сочли грядущий конец света удобным моментом, чтобы вспомнить старые обиды, долги, несправедливости, использовать положение в свою пользу. На фонарных столбах появились объявления от частных лиц, гарантирующих спасение в специальных бетонных убежищах где-то за городом. Цена небольшая. Мол, когда грянет, спрячьтесь, отсидите, и выходите целехонькими и здоровенькими. Неизвестно, осведомлены ли были авторы "разработок", что от взрывной волны не укроет ни одно убежище, а потом на десяток-другой тысяч лет планету покроет слой льда. Тем не менее, убежища покупали хорошо. Покупали бы по сей день, да вот деньги вскоре превратились в бесполезную резаную бумагу. В целом, люди продолжали жить в прежнем темпе. Ну, кто-то из слабонервных покончил жизнь самоубийством, кто-то ушел в запой или в наркоту, кто-то не вышел на работу, кто-то нагрубил начальнику и его выгнали, ничего фатального. Все сериалы и соседи отошли на второй план, основная тема разговоров и новостей отныне – ход операции. Террористы, и те притихли. Арабы полагают, что Аллах послал к нам его, дабы благодатный огонь взрыва уничтожил неверных, и тогда наступит мусульманский рай.
Посещать работу и университет смысла не было, я ни минуты не сомневался в исходе миссии, сидел дома, ворочал в голове застарелые мысли, уже и забыл, какие именно, пытался встретиться с людьми, с которыми ранее не удавалось поговорить. В частности, я наконец-то погостил у своей школьной учительницы по английскому языку; она вела предмет у нас не долго, просто я уже и раньше посещал репетиторские занятия и ездил с ее классом в музей. Замечательный человек. Всегда в трудные минуты мне хотелось поговорить с ней, но я так и не придумывал повода, как напроситься в гости, а то вдруг она очень больна, или в семье неладно. А вот теперь просто пришел, позвонил, здравствуйте, как дела, как жизнь, давно ли ушли из треклятой школы, а здоровье, не мучает слишком… Ее оптимизм и вера в будущее на какое-то время заразили меня. Я поверил. Удивительно. Хотел поверить, вот и… поверил. Возможно, по-настоящему. Ведь это не сложно на первый взгляд – доставить, вырыть яму, загнать боеголовки и рвануть. Однако, что можно было ожидать от морально и технический устаревших шаттлов? Последние годы они разваливались как жигули на автопробеге. А наши ракеты – рабочие лошадки, они годятся грузы на МКС таскать, а не мир спасать. Детонировать требовалось под поверхностью, в нескольких точках. Да где-то не дорыли, где-то не сработали таймеры вовремя, так и получили красивый фейерверк из пыли и камней, но ничего кроме.
Ведь берд, натуральный, больной бред шизофреника! Миллионы лет жили люди. Не счесть всех событий, побед, устремлений, взятых вершин и свершений, создали глобальное информационное пространство, выяснили, что происходило в миллиардные доли мгновения после Большого Взрыва, уже косилось ненасытное людское око на глубины космоса и жадно ловило в теоретических выкладках отблески возможных параллельных Вселенных, большие умы строили будоражащие воображение планы на будущее! Казалось, что схватили за хвост тайну устройства бытия, проникли так глубоко в ткань материи, как и мечтать нельзя было в прежние века! И вот летит холодный бесформенный камень, ему начхать глубоко на талант и культурно-историческое богатство, на предков и потомков, на взгляды и мечты, он спокойно, величаво движется, скоро он будет здесь, он за несколько минут сотрет в порошок все, что нажил род Homo Sapiens за тысячи лет. И его не остановить.
Одно приходит на ум: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!»
Верить в такую глупость не хотелось никому. Долгое время люди вели себя так же, как и обычно. Но очаги паники и безрассудства загорелись на самой заре катастрофы, а после финального салюта, устроенного комитетом в миллионах километров от домов человечества, пошли в рост. Зараза распространилась со скоростью египетской чумы, уже скоро стало небезопасно выходить на улицу без сопровождения и оружия. Никто не хотел умирать. А что делать – никто не знал…
А что делать? Я тоже понятия не имею... При всем том, вода из крана еще течет, пускай и холодная, а по проводам идет ток. Я не тешу себя иллюзиями, с минуты на минуту и эти радости жизни прекратятся. Полки в магазинах опустели на второй день, на третий торговые точки закрылись. Помещения переоборудовали в бары, дискотеки и подобные им развлекательные заведения. Назвать их, честно говоря, развлекательными, можно с большой натяжкой. Что там творится круглые сутки, когда посетители доводят себя до исступления, думать не хочется. И не надо думать. Ни о чем...
Перекресток остался позади. Мы спокойно следовали вдоль Красногорского шоссе мимо здания городского казначейства и сбербанка. Сбербанк – довольно интересное архитектурное сооружение, глаз не напрягает, с окружающими строениями не конфликтует. Коричневая каменная кладка, сразу над главным входом зелененькая эмблема на большом окне грибообразной формы. Угол главного корпуса выделяется башенкой, на вершине ее отражает плывущие в небе мучнистые облака стеклянная пирамида. Стены густо закрашены граффити. Картинки, по большей части бессмысленные, теряются среди ругательств, проклятий, цитат и страшных изображений, рисующих жуткие апокалипсические картины скорого будущего.
Грудь сдавила скользкая, пульсирующая мерзость. Я отвлекся от дороги, рассматривал. Место на стене занимали нарисованные мелом и баллончиками лица, кричащие, окровавленные, ухмыляющиеся, они глядели со стены на нас и смеялись, угрожали, винили, жалели… Вдоль здания протянулась цепь из фигурок веселых человечков, они строем шагали по змеящейся дорожке, расцвеченной всеми оттенками радуги, тут и там под ногами лежали черные полоски ткани, каждый поднимал одну такую и завязывал ими глаза, шагал дальше, но сбивался, отклонялся в сторону и падал с дорожки; под ней их поджидала темно-серая река, ведущая к углу сбербанка. Уже там видно, как с цветастого пути осыпается подсохшая краска и что дорожка - призрачная дымка, заканчивающаяся мутным хвостом.
Лесенка в несколько ступеней огибает площадку, на ней разбитая машина. Автомобиль загнали туда на большой скорости, о чем можно судить по нескольким отбитым плиткам гранитной облицовки крыльца и смятому почти до лобового стекла капоту, побили чем-то тяжелым, оставив глубокие вмятины на металле, и подожгли. Сейчас невозможно определить марку, остались жалкие почерневшие останки и горелые обрывки обивки салона.
- Как тебе это? – я указал на стену сбербанка.
Друг вскользь глянул на художество, неприязненно поморщился, пожал плечами.
- Я все вспоминаю фразу, которую говорил тот парень из «Достучаться до небес», - я снова обратился к спутнику. – Ну, тот, у которого опухоль в мозгах была…
- Угу.
- Да… Вот, он все повторял: «Бояться глупо». И второй, с костями который, тоже в конце проникся, и согласился. Говорит: «Бояться действительно глупо». Это правда, я никогда не сомневался. Так оно и есть. Это просто… очевидно. Бояться глупо. Глупо бояться, да… а все равно страшно. Не могу справиться, что ни думай, страшно чертовски… Ха, какая сволочь придумала страх? И боль? Одно не лучше другого… Глупость ведь. Черт, или воля никуда не годится. Я вот слышал, что иные люди способны жестко контролировать свои эмоции, чувства и прочее наше «богатство», в кавычках, ессно. Хорошо им. Им правда хорошо, я бы хотел оказаться на месте такого человека. Зря я что ли не исполнил свою сумасбродную мечту…
- Не знаю, - буркнул Илья.
- О чем я говорю? Дурак. Забалтываюсь. Оно и не удивительно. Хочется иногда болтать, болтать, болтать, сколько слов хватит и сил… Без конца болтать… Нет, правда, я думал о полном отрешении от этого мира, погружении в себя, а-ля субмарина в Марианскую впадину... Но решил, что это тупиковый путь. Я этим не добьюсь ничего, кроме того, что положу себя в гроб живьем. Превращусь в растение… Каким я и без того был. И остаюсь. Все тянет, тянет… Я иногда словно и не боюсь. Страх. Всего лишь чувство, он появился у живых существ давно, с какими-то, говорят, целями. Какими целями? Какие у природы цели? Черт, всегда поражался. Не понимаю. Но, иногда не боюсь. Иногда мне так легко становится, спокойно. Стоит прочувствовать размеренное, неспешное в сравнении с нашей суетой дыхание Вселенной, мысленно оторваться от Земли, от себя в своем повседневном маленьком относительном масштабе, тогда можно создать видимость того, что совсем не страшно, и поверить – и правда не страшно…
- Круто.
- О да! Не надолго. В том и проблема. Рад бы растягивать замечательное ощущение, да ведь… Черт. Чертов дерьмовый мир… И матюкать-то его не хочется. Писк, а не матюки.
- Не придумали такого матюка, - усмехнулся Илья.
- Опоздали, что ж. Да это тоже слова, что они выражают…
- Ну не скажи, слова многое могут.
- Да черта они могут! В воздухе энергию рассеивать, вот что они лучше всего могут. Бумагу пачкать, и заборы. Вот и все твои слова!
- Не мои…
- Точно, не ты же их придумал, вот незадача. А закончим чем?
- …Блин. Димыч, нашел, о чем разговаривать…
- Ну давай поговорим про наше светлое будущее, - я рассмеялся.
- С какой-то стороны. Нет?
- Угу... На самом деле, с какой-то стороны – светлее некуда! Безусловно! Да и кто же, как не я, все ждал, когда все умрут! Радоваться надо… Хотя, здесь я перебираю… Не радостно, не радостно, совсем. Удивительно, да?.. Но я всегда имел ввиду, что мне тоже умирать со всеми. Такой развязки не ждал, думал, поживу в этом дурдоме маленько, да как-нибудь извернусь. На те, наслаждайся. Нет… У природы проблемы с чувством юмора. Явно. Винить некого! Кто виноват?! Не укажешь пальцем, не закричишь: «Вот, вот он, он причина нашего несчастья! Хватайте его, бейте его!» Схвати. Побей. А фига тебе! То же самое имело бы место даже в том случае, если бы мы умирали от радиации, оставшейся после ядерной войны или аварии на атомной электростанции, или прятались от разбушевавшейся стихии глобального экологического катаклизма, вызванного разрушительной промышленной деятельностью человечества. Потребности наши не откуда-нибудь а прямехонько от природы, от нее же родимой нам дан и разум, и способность аналитически мыслить, решать задачи… Словом, все радости носителя таких гениальных и светлых мозгов. Так или иначе, не важен тип дряни, что могла свалиться на наши головы, корни там, в процессах, которые мы привыкли называть естественными…
Моя речь сбивалась, прерывалась, то стихала до неразборчивого бормотания, то твердела и окрестности оглашались ругательствами. Я кривился, как душевнобольной и заканчивал фразы последними миллилитрами воздуха в легких, становясь моментами похож на задыхающегося старика. Я ощутил, как напряжены мышцы. Вот уже какой день я – комок сжавшихся мышц и напряженных нервов. Илья увидел, как я распыляюсь все сильнее, через пару минут я буду кататься кубарем по асфальту и обдирать ногти о шершавое покрытие тротуара.
- Димыч, ну елки, ну сколько можно!..
- …Я как себе представлял!..
- Мля, Димыч, ты талдычишь одно и то же. Одно и то же! Без тебя тошно! Самый несчастный, что ли?
Я притих, поджал губы. Взгляд отвел на двухэтажный супермаркет, по направлению к которому мы держали путь. Щеки мои горели, в двух сантиметрах под кожей клокотало кипящее масло.
- Я знаю, что тебе больно. Но об этом уже наговорились. Что теперь? Жили? Жили. Ждали нечто подобное? Ждали. Можем закрыть глаза, загадать желание, чтобы все стало по-старому и мы могли бы и впредь тянуть свое существование? Можем. Дим, можем, но откроем глаза, осмотримся, а в небе увидим во-он тот кирпич. Пойми, ты перевариваешь свое говно в себе, в черепушке, воняешь им, ты задыхаешься в смраде, никому не нужном, бесполезном! Понятно, мы могли некогда собраться, за бутылью пива посетовать, до чего же дебильно устроен мир. Сейчас я не вижу в этом никакого смысла. Его не было и раньше. Мы… создавали подобие его. От безысходности, что ли – черт с ним. Тебе надо жевать мозги, когда до смерти осталось всего ничего? Найди занятие подостойнее. Сам мне все в пример ставил… как его, забыл…
- Пец, Валерьян Вениаминович.
- Пеца этого…
- О чем ты. Мы с тобой идем, еще не спившиеся и не потерявшие рассудок. Кто из твоих знакомых сейчас не сидит в сортире и не жалеет себя?.. – сказал я, высматривая поблизости какую-нибудь пьянь для иллюстрации «недостойных» занятий.
- Не мало. Не придуривайся, ты в курсе, что я тебе говорю. Осталось нам… А ты все такой же…
- А каким мне быть?
Друг меланхолично посмотрел мне в глаза, шумно выдохнул через нос. Мол, кто тебя знает.
- Каким, каким. Живым, хотя бы. Я делал все, что мог. Остальное за тобой. Вот, прибыли. Работают они хоть?..
На крыльце у входа в кафе «Лужайка» скопилась кучка мусора. Кто-то выметает его сюда периодически. Значит, заведение не вымерло. Крутая лестница на второй этаж стала для меня неприступной вершиной. Одолев пару ступеней, я приостановился, озадаченный, что произошло, ступени изменили форму, или тело сопротивляется моей воле. Я крепко схватился за хромированные перила, уперся плечом в правую стену, начал подтягивать себя постепенно. Илья резво взбежал наверх, пропал за углом. Выглянул, увидел меня в образе истощенного альпиниста, от удивления брови сошлись у него на переносице.
- Дружище, что с тобой?
- Я в норме. Видно, сказывается нервное напряжение. Я никогда не любил эту лестницу, - попытался неловко улыбнуться. – Как там, примут?
- Да, пока работают. Бардак тут только развели.
В растущем городе открывалось немало заведений, куда люди могли приходить посидеть в уютной обстановке, утолить голод и потребность в общении. Вот «Пронто», где подают большие пиццы, источающие аромат, от которого приятно сжимается желудок, вот дорогой ресторанчик для деловых встреч, где, заняв место за столом из красного дерева и открыв меню, на каждой странице которого в углу нарисован Биг-Бэн, знаток может почувствовать себя англичанином викторианской эпохи, а вот и дешевые простенькие кафе – пластиковые столики, стульчики, табачный чад, лишенные эмоций лица официанток. Взяв в руки солонку, можно почувствовать под пальцами шероховатость тонкой коросты. Я в свое время ломал голову, как она образуется. Так ничего не придумал.
В местечко именно такого толка мы пришли. «Спокойно, и мухи не кусают» - говорил друг. Не сказал бы, что здесь было уютно, удобно, красиво (разве что туалет производил впечатление), но забежать в выходной день, расположиться в дальнем углу, где никто не заметит, пропустить пару стаканов пива и поболтать на актуальные темы – самое то. Последний раз давно я здесь проводил время. Да, я тогда еще переборщил с пивом, по дороге домой купил еще, выпил все одним залпом, после чего нес ахинею, выкрикивал ругательства в пустоту темных улиц, спотыкался на ровном месте и падал. Нарочно. Чтобы проникнуться ощущением.
Воспоминания…
Фраза про бардак, по-моему, не отражала объективную реальность. Бардак – это то, что оставляет молодежь, дружной толпой «пирующая» под окнами моей квартиры. А то, что я увидел в зале, не более, чем умеренный локальный беспорядок. И тот – на совести той же молодежи. Столики стояли там же, где и раньше, у одного перебитая ножка упрочнена синей изолентой, закуток в дальней части помещения остался без ограждения, на месте соединения с полом провалы, а паркетные бруски валяются даже у лестницы. Своеобразная атмосфера все-таки нужна, похоже, именно ради нее вместо плафонов использовались разноцветные раскладные фигуры из бумаги. Их сожгли, редкие лампочки уцелели и остались висеть голые и уродливые. Следы хулиганства остались на потолке в виде пятен копоти. Малорослая бледная женщина, поджав губы, заметала пепел и мелкие осколки стекла. Я осмотрелся – в оконном проеме у бара осталась одна рама.
- Как же они любят бить стекла! Мания какая-то! – обратился я к Илье. – Каждый день я из окна наблюдал, как всякие отморозки, от мала до велика, бьют бутылки. Они их и с разбега, и сталкивая, и палками, железными прутами, они их херачили о стены, в том числе о лоджию, о гаражи… Жаль, о головы свои не додумались! А теперь вовсе озверели!
- Вымещение агрессии. Сам знаешь. Ладно, Димыч, пройдем.
Апокалипсис штука не веселая – знает каждый. Но одного его не хватит убить до конца волю к жизни всех людей. Уже никто не сомневается в исходе, а свет горит, еще есть пункты, где можно получить еду, по радио передают новости и музыку, чаще классическую, еще приходят люди в кафе… Мы явились не единственные, две женщины сидели у окна и что-то обсуждали взволнованными тихими голосами, пожилой мужчина занял место в углу и читал газету. Газет я не видел давненько, палатки разорены, а типографии вряд ли что-то печатают. Что и зачем он читает известно ему одному. Мы устроились там же, где и последний раз, за одним из столиков в разгромленном закутке.
Илья сразу закурил. Он курил быстро и нервно, выпускал густые облачка дыма, вертел в руках упаковку сигарет. И так минуты три. А я сидел, подперев голову кулаком и смотрел на солнечный день за окном. В сером доме напротив окна выглядели пустыми. Как глаза слепого.
- Едешь, значит? - спросил я, когда друг достал очередную сигарету.
- Еду, значит.
- Да брось ты свою палку! Смотреть тошно. Дымишь и дымишь. Тебе от этого легче?
- Пофиг. Хочу, и курю. Не хочу – не курю. А ты сам, не возникает желания попробовать?
- Возникает. Но боюсь, что если сделаю шаг, то покачусь быстрее колобка к забытью. Сначала чувство – а гори оно все синим пламенем! Потом мысль – и чего? Сигарета не повредит моему здоровью… Для этого нужно много курить, а уже особенно не накуришься... Но и не-е… Избавит от… Страха, что ли. Не важно. О чем мы говорим? Сигареты какие-то. Черт с ними.
- Вот, видишь.
- Да, тем более, я с детства был пассивным курильщиком… Черт, опять, опять… Не будем об этом. Черт, видимся в последний раз, и даже поговорить не о чем.
Илья оперся о столешницу локтем, стряхнул пепел, брови на какой-то миг поднялись, уголки губ соскользнули вниз.
- Я тоже подумал об этом. Видишь, Димыч, получается, все, о чем мы с тобой когда-либо говорили, ничего не стоит. Нуль.
- Теперь-то да.
- Ну что «теперь»? Тут дело какое. Есть ли по существу, вот, да, по сути, разница между «тогда» и «теперь»
- Вот и тему для беседы нашли...
Еще одна кучка пепла рассыпалась по дну стекляшки. Я посмотрел на узор, образованный маленькими серыми хлопьями, и попытался увидеть какую-нибудь фигуру, вроде тех, что можно разглядеть в форме облаков или в кофейной гуще. Мое внимание впивалось во все, что меня окружает, я рассматривал формы, линии изгибов ветвей деревьев, изучал, как углубления в пластике крышки столика образуют ромбики, и, казалось, каждый предмет должен рассказать мне о недоступной ранее тайне бытия. Опять же - только лишь казалось. Меня наполняла грусть, не поддающаяся никакому описанию, трагическая, безысходная грусть, а табачный пепел оставался табачным пеплом, мертвым, жутким.
- Хм… - друг выпустил клуб дыма. – Я тут понял одну вещь.
- Да?
- Да. Хотя, нет… Я ее не то-о… чтобы понял. Да и «вещь» ли это? Скорее… Осознание.
- Что, так трудно вербализировать?
- Ага. Я вот смотрю на это все, - он очертил полукруг рукой, в которой указательным и средним пальцами зажимал сигарету, - и вроде бы что-то вижу. Вот, наконец-то. Как тогда… Ты не забыл, я тебе рассказывал про тот вечер, когда заходило солнце, и словно закатные лучи высветили мир в ином свете? Как рентгеновский снимок. Я как будто заглянул за полог мироздания и увидел с изнанки, заглянул дальше того, что видел за минуту до этого, за всю жизнь до этого. Я тогда пережил это…
- Откровение?
- Не-ет… Хм. А можешь и так называть. …И потом я лишь вспоминал о том вечере. С него начались многие метаморфозы, коверкавшие мою душу столько лет. А вот, несколько недель назад, это, м-м, сверхчувственное переживание вернулось. Не так внезапно. С появлением астероида влилось ровным потоком внутрь меня и равномерно заполнило каждую клетку моего тела. Я выгляжу нервным, курю без конца, но это все ерунда, это все мелочи. Это в стороне. На самом деле мне хо-ро-шо. Очень хорошо. Мне спокойно, как никогда. Стоит мне закрыть глаза, просто моргнуть, я окунаюсь в свет того вечера, в то необычайное обволакивающее свечение. Потрясающе. Я задавал вопросы, искал ответы, зная, что их нет, я пытался жить и пить эту жизнь так, как мог, сколько волью в себя, я болел, я отключал мозги, чтобы не покоряться лихорадке…
Друг вздохнул, потушил папиросу, долго вкручивая ее в пепельницу, пока не смялся фильтр.
- М, собственно, сейчас, вот в этот данный момент, я чувствую себя лучше, чем в любой период моей жизни.
- Вот как, - ответил я. – Удивительно. Я бы попросил тебя описать мне подробнее, что ты именно увидел и понял, но, насколько могу судить, это настолько твое, что никакими словами этого не опишешь. А даже если бы существовал такой язык, то и через него не донести сути.
- Это верно.
Я задумался. У меня это, равно как и у всех, кто склонен к рефлексии, происходит спонтанно. Могу в любой момент, в пути, на лекции, во время чтения или просмотра телепрограммы просто опустить голову и отключиться от внешнего мира, погрузиться в пучину мыслей и преставлений.
Илья сидел вразвалку, вытянув перед собой ноги. Поджал губы и уставился в область носков своих ботинок. Интересный у него стал взгляд за эти недели. Кажется, даже цвет глаз изменился.
Дамы у окна встали с мест, убрали в сумочки сигареты. Когда их шаги стихли и хлопнула наружная дверь, мрак тишины проник в заведение.
Что-то снова сжалось внутри меня. Стиснул зубы, встал – захотелось пройтись. Секунду постоял, сел.
- Значит, уловил суть, что тебе покоя не давала? – сказал я, улыбнувшись.
- А ни фига. Я не знаю. Говорю, как есть.
- Хорошо. Просто прекрасно. Это действительно хорошо, что ты чувствуешь это. Ну, то, что ты чувствуешь…
- Хорошо сказано.
- Так, иначе не сказать. Похоже, нам ответили, что же с этим миром.
- Думаешь? – друг наклонил голову вбок.
- А что? Вот он – ответ. Летит.
- Это астероид.
- Да, астероид тоже…Ты меня запутал.
- Ты сам себя запутал.
- О чем мы? – я схватился за голову.
- Мы о том, что скоро все закончится. Для всех сразу. Будет общий наш «Хэппи энд». И о том, что это значит для нас в плане осознания нами нашей природы, в плане нашего воображаемого космического предназначения. Так ли?
- Возможно. Я все так же сомневаюсь. Я не вижу ответов. Лишь абсурд. Подтвердилась гипотеза, высказанная в той книге… «Поток и волнение в нем», пена на гребне волны, напор и спад… Похоже, это все правда.
- Похо-оже…
- Но я все равно не верю. Я есть. Аксиома, что я реально существую, мое сознание… Я запутался. Бормочу бессвязные бредни.
- Не напрягайся. Ты уже книг не напишешь. Уже никто не прочтет твои рассказы. Уже не на что надеяться, нечего искать, придумывать. Ничто более не властно над тобой. Ты свободен...
- Прямо уж таки. Мы как слепые щенята, которых запихнули в мешок и бросили в реку. Мяв, мя-я-яв, а-а-а, спасите, помогите, мы несчастные маленькие щенята! Нам завязали глазки, поломали ножки, держали в яме, где мы ободрали кожу на лапках, пытаясь вылезти, а теперь мы лежим на дне, задерживаем дыхание, хотим прожить хотя бы минуту! Я не понимаю! Я не понимаю! Я не понимаю! Илья-я!
- Что Илья-я? Смотрю на тебя, и вижу, что ты еще держишь себя в уздах надуманных проблем. Смешно. Как ты подсел лет в тринадцать, так и до конца дней натираешь мозоли на извилинах.
- Ну почему-у? Почему именно этот мир? Почему именно этот астероид? М-м-нет, чихать я на наго хотел, и на мир этот, и на астероид. Я себя не понимаю. Да, да, наверное, это прежде всего!
Я резко встал, подошел к окну. Ах, какая же погода! Сколько света! Нет бы тучи, мелкий дождик, которым бы только насмерть закалывать, а то ведь форменное издевательство!
- Глупости опять говорю. Я ведь знаю все, что мне необходимо знать. Нервничаю немного. Я уже рождался, один раз – точно, но еще ни разу не умирал.
- Все бывает впервые, - философски заметил товарищ.
- Вокруг этого все и крутится. Я, похоже, с чего-то взял, что должен легко распутать все противоречия, что на фоне доживающего последние дни человеческого мира я распутаю клубок. А ничего подобного. Обидно, честно говоря. А ты прав. Вот приду сегодня домой, заварю чая из того, что осталось, буду пить его и вспоминать вечера, субботние вечера, последние пару лет я очень любил субботние вечера, когда я один в комнате, уже поздно, уютный свет люминесцентной лампы, поставленной справа от коврика, а я за компьютером. Или за книгой. Не успел дочитать ту книгу по философии. Остановился на обзоре западной философии конца девятнадцатого века. Очень интересная книга, я ее как терапевтическое средство использовал. В само деле, это идея - дочитать.
- Хорошая идея. Дочитай. Это будет в самый раз.
- Я думал, чем заняться. И раньше времени не хватало, столько интересов было, что не на одну жизнь. Сложно выбирать.
- Все равно придется делать выбор. Что еще думаешь делать?
- Да все равно. Слушать. Как ты считаешь, нужно слушать?
- Чего слушать? – Илья закурил еще одну сигарету, в метре от меня оперся плечом о стену.
- Себя, конечно. Я раньше как-то невнимательно это делал.
- Ну что ж, слушай.
- Угу... Необходимо подумать еще. Еще понять хоть что-нибудь. Было бы идеально, чтобы в день падения я был спокоен … Ты вот спокоен?
- О да, я спокоен! Внутренне я как гладь морская в безветрие.
- У, можно только позавидовать.
Я вернулся к столику, уперся подбородком в сложенные корабликом ладони. На минуту закрыл глаза, несколько раз глубоко вдохнул.
Бояться глупо. А жизнь на самом деле очень проста. Ни к чему усложнять.
- Илья, мне в самом деле надо еще немного подумать. Совсем чуть-чуть. Я уверен, я знаю, у меня получится.
- Кто же против. Дим, твое дело.
- Надеюсь. От судьбы подарков не жду, на чудеса не надеюсь. Всякое бывает. Если что – меня не удивишь. В конечном счете, без разницы, так и так умирать пришлось бы. Другое дело, как умирать, в какой обстановке, с какими мыслями. Я настраивался на то, что я могу всю жизнь быть один, и когда-нибудь моя квартира будет пуста, ухаживать я буду только за цветами, и в то же время мне очень неприятно было думать о смерти в одиночестве. Я так понимаю, это чисто психологическое явление. Если подумать, то какого черта, много ли человек искренне скорбит о твоей смерти.
Илья кивнул, стряхнул пепел. Снова на секунду его брови выгнулись, а губы сжались в тонкую полоску.
- А тебе на этом свете уже на все наплевать? – спросил я.
- Аха. Меня ваще ничего не кантует. Димыч, послушай, давай с нами, ты зря отпираешься. Что ты здесь сидеть будешь?
- Пока не знаю точно. Как бы объяснить понятнее… Не чувствую необходимости быть там.
- Ну, у меня тоже нет никаких высоких побуждений. Там будут люди, они все соберутся, именно потому, что не хотят оставаться одни. Выбивание посланий на каменных плитах – это так, от делать нечего. Последнее, что мы оставим после себя. Поехали. Завтра утром собирается несколько человек, я покажу где, и мы на машине поедем. В Москве нормально, не многим хуже, чем здесь. До самого конца будет электричество от генераторов, еда…
- Наркотики, водка… - съязвил я.
- Стужев! Там будут нормальные люди, не парься. Это затеяли ребята с моего курса, там почти весь факультет будет. Они хотят собрать как можно больше молодых людей, которые не потеряли остатки человеческого достоинства и могут встретить смерть стойко. Уж извини за пафос, но именно так оно и задумывается.
- Всего лишь задумка. Что получится на деле - еще нельзя точно сказать. Лучше совершите массовое самоубийство через самосожжение как протест слепым стихийным силам природы.
- Умный, да?
- А что, может, и умный.
Снаружи что-то засвистело, так громко, что свело зубы, и раздался хлопок. Потом еще и еще. Мужские выкрики, ругань, еще хлопок, истошный вопль. Начался скандал, слов нельзя было расслышать, но мне подумалось, что он без причины. Так же быстро все и закончилось, хотя еще некоторое время слышались в отдалении сорванные голоса и хлопки.
- Во, веселится народ! – рассмеялся Илья.
- Веселится, - согласился я с унынием в голосе.
- Так что, не поедешь?
- Не поеду.
- Ни в какую?
- Ни в какую.
- Напрасно.
- Может быть.
- Дружище, я тебе не указчик. Оставаться или ехать – решение остается за тобой. Лично меня в этом месте не держи ничего совершенно. Здесь ничего и никого нет. Здесь остался один ты. И ты хочешь одиночества. Пожалуйста, его сколько угодно, собирай хоть гроздьями. Но ты – это ты, я говорил: у тебя мозги занимают ограниченно пространство внутри черепной коробки и будет странно, что, порвав связи с внешним миром, ты обнаружишь в себе нечто новое.
- Из пустого в порожнее?
- Ну да. Обсуждали давно еще.
- Все банально. Причина моего отказа та же, по которой я не ходил на выпускной, на различные праздничные мероприятия, на дни рождения, на которые ты пытался меня затаскивать, - мне там нечего делать.
- Разве не стоит хотя бы попробовать?
- Не знаю. Поздно.
- Э-эх, Димыч, Димыч… Хорошо, не буду уговаривать, ты луче знаешь, что тебе нужно. Или догадываешься, хотя бы.
- А мне некогда думать. Настал момент, когда я могу полностью положиться на интуицию. Бывало, раньше приходилось планировать дальнейший путь, решать, куда приложить свои силы, к чему стремиться, но при этом не покидало опасение, что через столько-то лет все изменится и горько-горько пожалею о сделанном выборе. Сам понимаешь, больше вопрос о правильности выбора не стоит. Ибо времени пробовать себя в разных ролях нет. Хм, с какой-то стороны, стало даже как-то проще. Легче… Мне легко отказаться ехать с тобой.
- Вот мне не легко так просто уехать, зная, что ты сидишь в этой дыре один. Последние дни могут оказаться мучительными настолько, что ты сойдешь с ума, возьмешь и повесишься. Это ты сейчас таким спокойным голосом говоришь. Подумай хорошенько о том моменте, когда все шансы будут упущены, когда комната пуста, холодно, воды нет, говно из унитаза вылезает, электричества нет, темно, а ты… один. Пойми, один, нет никого. И вот-вот – конец. Ты будешь сидеть и раз за разом представлять в красках тот момент, когда тебя настигнет смерть. Ты этого хочешь?
- Да наплевать. Знаешь, старые собаки перед смертью уходят в какой-нибудь темный угол. Под кровать, в самое дальнее, тихое и малоосвещенное место в квартире. На самом деле, в этом что-то есть. Мы не собаки, но мне хочется умереть именно так.
- Упертый ты. Всю жизнь просидел в своей конуре, там и помирать собрался.
- Да. Между прочим, не забывай, что у меня еще родители в больнице. На прошлой неделе сестра приехала. И лохматая там с ними. Так что не такой я и одинокий здесь сидеть буду.
- Ты не будешь один. Это еще не значит, что не одинок.
- Но так и у вас там то же самое. Разницы все равно никакой. Нет, дома – это дома. Дом ничто не заменит. В сущности, как я жил, так я и умру… Что мы все об одиночестве, о смерти? Да еще в таком минорном тоне?
- Тоже верно, - сказал Илья. – Можно не в минорном.
- Давай не в минорном. Ура, смерть, давай к нам, мы тебя заждались!
На это восклицание господин с газетой отвлекся от чтения и неодобрительно посмотрел в мою сторону.
- Дим, ну ведь не настолько не в минорном.
- Хорошо. Больше не буду.
- Не надо. Может, еще куда смотаем?
- Стремно. Тут дядьки всякие злые ходят, из автоматов стреляют.
- Да что нам автоматы. У нас же какие ножи!
- В самом деле! Пусть кто только посмеет на нас наехать, в капусту порубим, - рассмеялся я.
- На тонкие голосочки и повесим сушить. Чтоб другим неповадно было.
- Э-э, друг, это тебя на какие-то садистские ноты потянуло. Аккуратная капуста – в самый раз.
- Отлично. Подготовим орудия и вперед.
- Куда вперед?
- Да куда глаза глядят.
- Ах, глаза-глаза… Как бы хорошо было вот взять так, котомку за плечи и по полям, долам, лесам.
- Просто замечательно. Жаль, что далеко не уйдешь. Схватят, сварят в суп.
- Это еще кто кого сварит. Давай, пойдем поглядим, не оторвали ли еще рога у оленей на островке… Черт, убогая, дрянная, несправедливая жизнь!
- Что такое?
- Сейчас бы пива хорошего!..
Илья вздохнул Он разделял мое негодование.
«Какой чудесный день, какой чудесный пень, какой чудесный я и песенка моя» - напевал я тихо. Когда, где и при каких обстоятельствах я слышал эту песенку – не знаю. Но вот взялась откуда-то в голове, и не выбросишь.
Илья отправился по своим делам, я – по своим. Дела, в привычном смысле этого слова, вряд ли какие найдутся, и правильнее сказать – каждый пошел своей дорогой. По сути – просто в разные стороны. Он – на квартиру к кому-то из друзей, где уже должен собраться люд, а я – домой. Мы попрощались быстро и сухо, чтобы не строить нелепых мелодраматических сцен. Я не сдержался, сказал: «Ну, если хоть одна сволочь из этих демагогов правду говорила, увидимся еще, завершим наши философские беседы в иной обстановке». Я даже улыбнулся, и когда я говорил эту фразу, внутри возникло щемящее чувство, что, вот, и правда, ведь нет никаких доказательств, что это не так, и вполне может быть, что и да, так и будет, непременно так…
А если иначе – то уже несправедливо получается. Совсем несправедливо. Как так, совсем без справедливости? Может быть в мире хотя бы самая маленькая, самая последняя справедливость. Должна быть, с ней и выглядит многое иначе. И смерть и легче, и радостнее. Повсюду в мире царствовало безумие, не только над людьми, но и над всем живым. Всегда животным приходилось трудно, и умирать страшно было всем. И больно наверняка. Вот какие акулы водились, а доисторические охотники, злые – злее не придумаешь, здоровые, свирепые, и сколько ловушек, и болезни, вирусы, ямы, зыбучие пески, болота, выходы из земли серного газа, и так миллионы лет… Нет, никакой справедливости нигде нет, как ее не было никогда, так и у людей и помине не водилась. А вот тут, может, хоть самая капелька, щедрое вознаграждение за все тщетные упованья нам, сумасшедшим зазнавшимся млекопитающим…
Так я думал, шел. Остановился уже близ станции электропоездов. Я очень удивился. Куда меня занесло? Я же домой шел! Схватился за голову, вспомнив сжато свои мысли за прошедшие минуты – какой же бред я нес, полнейшая ахинея! Чу!
По сравнению с утренними часами праздно шатающихся прибавилось. Я напрягал мышцы живота, чтобы подавить холодок внизу туловища, когда мимо меня проходили. Смешивались одновременно и страх, что тот или иной человек может напасть на меня, причинить мне вред или убить, и осознание, что эти люди – почти трупы. В том, что появляется такое ощущение виновато не только осознание скорой катастрофы, но и сам облик этих людей. В первую очередь, они сами чувствовали себя мертвыми. Или мухами, попавшими в прочную паучью сеть. Тени, цель странствия которых по городу для меня загадка, в чьи глаза налито отчаяние. Превратились в ложь сказки о прекрасном далеко, нет более дел и планов не будущее, мечты можно отбросить за ненадобностью. Подойди к одному из них, скажи: «У-у-у-у-у…» и тот даже не заметит. Он постоянно слышит в ушах какое-то гудение, томительное: «У-у-у-у-у…», не увидит разницы - все тот же это ужасный, но почти родной, шум, или я…
А я дышал воздухом, таким вкусным в солнечный и прохладный день октября. И понял, что мне это нравится. Выбросил из сознания наваждение, абсурд, напомнивший мне иррациональные спонтанные образы, какие возникают в момент, когда засыпаешь. Усиливающийся редкими рывками ветер приятно теребил волосы – это удивительное, поэтическое, можно сказать, ощущение. И в который раз где-то мелькнул отблеск ответа на мои вопросы, скрежещущее получувство-полумысль захватило, примагнитило мои ступни к асфальту. Казалось, будто я здесь впервые после многолетнего отъезда. Вот полукруглый магазинчик, в который я никогда не заходил, металлические «скелеты» сожженных палаток, с давних пор претерпевший насилие подростков, вооруженных маркерами и баллончиками с краской, бетонный забор, переходящий в железный, покрашенный в зеленый цвет. К нему кто-то прислонил велосипед. Тоже зеленоватый, шины спущены, на раме потрескалась краска, спицы погнуты. Я подумал, что это был бы интересный черно-белый фотокадр: столь одинокий, заброшенный велосипед, а рядом с ним дерево, носящее отметины перехода в зимнюю спячку – листья потеряли цвет, основание ствола устилает тонкая подстилка. И немного мусора. Окна в постройке для турникетов поколочены, двери сорваны с петель… Я каждый будний день ходил здесь! Покупал билет за девять рублей, перед выходом убирал чек в сумку, надежную хранительницу учебников, тетрадей и документов еще со школьных лет. Я ее одевал через плечо и толкал запястьем за спину, переходил по мосту, ждал электричку… Случалось, не дожидался, сухой и холодный женский голос сообщал об отмене или длительном опоздании, и приходилось спешить на автобус… Глянул в сторону, где раньше останавливалась маршрутка, по вечерам возившая меня домой. Все в прошлом. Хм… Раньше столько людей здесь суетилось. Бездомные собаки крутились под ногами. Конечно, больше всего они получали вкусного от бабушек. У тех то и дело находилась в сумке лишня косточка, горбушка белого хлеба или кусочек колбасы. Самые отчаянные псы лаяли на каждую проходящую электричку…
Кажется, так было еще вчера. Странное дело: вчера было, а вот сейчас – нет. Вчера еще была у меня какая-никакая жизнь, суета, а сегодня – непонятно что, а жизнью назвать язык не поворачивается. Вчера мир несся очертя голову неизвестно куда, больной мир простудившихся иллюзиями людей, а сегодня одна только природа демонстрирует равнодушие, ее ритмы так же идут, как и в любой другой день или год. Даже малышка Карен не более, чем один из узлов хитроумного механизма, запущенного миллиарды лет назад…
Я простоял еще некоторое время, очарованный обволакивающими меня облачками мыслеобразов и мыслеощущений. Никогда они не являлись мне с такой силой. И каждое такое явление походит больше на приступ, меня пронимает до каждой клеточки тела, само тело становится каким-то особенно чуждым, легким, прозрачным – дунь, и оно отлетит в сторону, гуляй где хочешь… Трудно снова сделать шаг. Потом еще. И еще.
Вот и снова возвращается рассудок.
На подходе к дому понял, как устал. Низкая температура и ветер немного помогали сохранять в голове хоть чуточку ясности, я вспотел, резко и прерывисто дышал, сердце билось часто, как у спринтера на марафоне.
Есть хорошее выражение: «Выжатый как лимон». Представил себя лимоном. Подивился, сколь точно придумали про лимон. Присесть бы, хотя бы на бордюр, отдохнуть пару минут… Но ведь если сяду, захочется посидеть подольше, а скоро темнеет. До темноты нужно быть дома. Нужно…
Прошел мимо магазина «Дикси» и бывшего зала игровых автоматов, где до освоения его местным криминалом располагался хороший круглосуточный продуктовый. Еще издали заметил у запасного подъезда 113-го дома человека, лежащего на асфальте. Приблизился к нему. Выглядел тот довольно жалко, пыльная, мятая футболка, джинсы, на кроссовках засохшие ошметки грязи. Топал где-то после дождя. Он развалился в поразительно неестественной позе, ступни вывернуты не согласуясь с положением полусогнутых ног в одну сторону, таз в другую, лица не видно – большую его часть заслонили длинные волосы, а под телом растеклась лужица запекшейся крови.
- Летчик это. С десятого летел. Уж часа четыре прохлаждается!
Я оглянулся в сторону, откуда раздался голос. На втором этаже моего дома на балконе сидел мужчина, лет пятидесяти, и курил. Я его и раньше замечал, он с тех самых пор, как начался упадок, все время там сидит, прищуривается и скалится, показывая прокуренные страшные зубы. Ничего не ответив, я побрел домой. Труп как труп…
Дом. Громкое слово. Так и представляешь себе дорогой трехэтажный особняк, зимний сад позади, ухоженные газоны, посадки кустарника, каменный забор и высокие чугунные ворота с щетиной острых пик наверху. Вот про такое место гордо говорят: мой дом, моя крепость, мое гнездо. У меня все проще. И это даже приятно. Я на ощупь пробрался в неосвещенном коридорчике до своей двери, два раза провернул ключ в замке. Дверь под давлением локтя приоткрылась, издав короткий скрип. Просунул голову в щель, прислушался. Вроде тихо. Тогда прошел внутрь и закрыл за собой. Чего опасаться? Если замок цел, значит, никто сюда не проникал. После улицы запах в коридоре мне показался неприятным. Первый этаж все-таки, да и собачка здесь жила уже около пятнадцати лет. Ютка. Машинально протянул руку, щелкнул выключатель. Никакой реакции. Все, тю-тю, мой дорогой, света больше нет. Ни чайник не вскипятишь теперь, ничего. Хотя костерочек на улице можно развести, во многих районах уже так выживают. А как могут в последние часы скрасить жизнь пятнадцать минут работы компьютера от источника бесперебойного питания и говорить не приходится!
Жутко хотелось пить. Просто пить, обычной прохладной воды. Но основной составляющей жизни я не обнаружил ни в чайнике, ни в сливном бачке. Когда повернул вентили крана на кухне, то на алюминиевую поверхность мойки бумкнула одна капля, а вслед за ней резануло слух утробное рычание трубопровода. Тут во мне прокатилась затуманивающая ум волна отчаяния. Еле сдержался чтобы не разбить чайник о стену. Благо, ванна до краев заполнена водой про запас. Зачерпнул, на кухне установил чайник на площадку с электродом. Только хотел включить, вспомнил, что нет электричества. Снова прокатилась волна. С еще большей силой. Медленно налил воды в стакан, медленно выпил, потом налил второй стакан. Сидел, смотрел в окно – там ветви дерева тянутся откуда-то справа, напротив бледный дом. Видно, что во многих квартирах жгут свечи. Тусклые огоньки то гаснут, то вспыхивают, шатаются. Зрелище загипнотизировало на некоторое время, обратно в реальность меня вернули руки. Они замерзли, равно как и ноги. И мурашки по телу. И что-то как-то ломает, постоянно хочется разминать шейные суставы. В шкафу в большой комнате нашелся свитер, мягкий, выстиранный, приятный на ощупь, пахнет свежестью и ароматизатором стирального порошка. Одел его и телу стало приятнее. Даже улыбнулся. В нижнем ящике шкафа для инструментов и бытовой химии нашлись свечи. Одна переломлена пополам. Я срезал ножом кончик и снял ногтем с фитиля лишний воск. Уже предвкушал, как проведу вечер при свете пары не очень ярких, но дающих уютный свет свечей. Возможно, смогу почитать. Единственная в доме зажигалка отчаянно плевалась искрами. Стиснув зубы, чертыхаясь и матерясь, я крутил валик до онемения большого пальца. Разобрал, вывернул регулятор донельзя в надежде, что сукина дочь даст пламя хотя бы на несколько секунд. Но черта с два! Тут уж я со всей дури швырнул зажигалку в сторону раковины, ни в чем не повинную свечку бросил на пол и стал в остервенении топтать. Воск раскрошился, отколовшиеся кусочки под напором моего психа превратились в скользкие выпуклости на плитке пола. Довольно.
Безмолвие и гул в ушах. Чертовы свечи…
Тихая обитель, моя уютная маленькая комната вызвала ассоциацию с темницей. Нет, не то это место, где я жил столько лет, а угрюмый каменный мешок где-то в подземелье. Темно, холодно, бледные стены, запах сырости, еще бы добавить плесени, побольше паутины, крыс и человеческих костей в углу, груду ребер, обтянутых истлевшей кожей, и череп. Представил этот череп - половины зубов нет, трещины на теменной кости, черные глазницы. «Сгиньте, я пока еще не издох, живой я еще» - прошептал я. Тряхнул головой. Все одни трупы в голове. Как не надоест. Все, все, больше ни одного трупа. Жить! Жизнь! Жить хочу!
Рухнул на пол, под окном, в спину уперлись холодные ребра батареи. Поясница налилась давящей болью. Я выгнул спину, помял пальцами; как же меня достала эта поясница! Но скоро стало легче.
Беситься, плакать, извергать проклятья, биться в конвульсиях, как бывало во времена учебы в школе, выть, как соседка… Можно. А что? И чего с того? Мне будет лучше? А что это значит – лучше? Какого «лучше» я хочу? А может и не надо никакого «лучше»… Мне так хорошо. Что такое «хорошо»? То ли это самое «хорошо», от которого мне в самом деле «хорошо»? Нет, нет, нет, никаких мыслей, тс-с-с, никаких…Отдохнуть… Поспать…
Х-х-х-х-х-хо-о-о-о-о-оллллодддно… Х-х-х-ххо-о-о-олллодно… Поччему так хххолодно?.. А-а-а-а… Это невозможный холод! Как же ххххолллоддно… Аа… М-м, м-м-м, не могу, это что… Что… Ветер. Сильный, сильный ветер. Дует со всех сторон. Он продувает меня насквозь. Тыщщии, тыыщщщи и тыыщщиииии ооострых, ооострых стрел… Со всех сторон. Хххолодныые, ооострые… М-м-м… Не могу. Как… Нет. Такого холода не бывает. При таком холоде не выживают. Где я? Что со мной?
Невидимая вязкая жижа сковала мои ноги и руки, даже мысли. Тело почти не ощущается. Я поднимаю голову и вижу, что кругом снег. На черном, без звезд, небе яркая желто-красная луна, меня окружают деревья. Их стволы уходят высоко ввысь, голые ветви переплетаются друг с другом. Прорываясь сквозь них, жутко кричит ветер, он бросается к белому покрову, вздымает снежные слои, кружит вихрем несколько секунд и яростно бросает мне в лицо. Я зажмуриваюсь, кручу головой, отплевываюсь, но колкие снежинки все равно жгут глаза. Воздух такой холодный, что, кажется, он должен превратиться в жидкость. Куртка, джинсы, ботинки такие тонкие, точно спрессованные, жесткие, совсем не греют. Этот лес бесконечен, мне отсюда не выбраться. Я умру через несколько минут от холода.
Боже, как страшно…
Бесконечное, опустошающее, безумное, а-а, отча-аяние смотрит на меня чернотой со всех сторон! Пустота. Холод. Пустота и холод. Везде. Повсюду. Моя грудь несколько раз содрогается, из глаз текут слезы. Струйки тотчас замерзают, больно стягивая кожу. Поднимаю руку, чтобы смахнуть, но рука останавливаются на полпути, и опускается в бессилии. Такая темнота! Мертвенный свет луны только усиливает безмерное гнетущее действие тьмы, затаившейся между деревьями. И сами деревья мертвы. Все мертво. Я сам скорее похожу на ледышку, потерявшийся, дрожащий комок страха и отчаяния.
Ветер затихает, оседают вихри. Я краем глаза замечаю, как в стороне что-то блестит. Вранье, мне это кажется. Галлюцинации. Бред. Холод стянул меня, все… Но я рывком высвобождаю правую ногу из снега, в котором стою по колено. Делаю шаг в том направлении. Снег тяжелый, путаюсь. Падаю прямо в сугроб. В лицо впивается миллион игл, наваливается кромешная тьма и тишина, легкий шум ветра сникает до самую малость различимого шепота. Из центра живота вырывается огненный шар мерзкого животного ужаса такой силы, что я руками отталкиваюсь от земли, перекатываюсь на спину. В рот попало немного снега, язык замерз и не ощущается. М-м-м!.. Ползко-ом. Сначала на бок. Еще чуть-чуть. Правую руку вперед! Не хо-очет!.. Теперь левую ногу. Подтяну-уть. Та-ак. Левую руку... Я ползу. Медленно, очень медленно. Не знаю, из каких глубин, из какого тайника, затерянного во мне, черпаю силы, жалкие крохи энергии. Быстро же эти редкие клочки растворяются в мышцах. Но это еще не все, я еще ползу.
Вот новый сугроб. Рука, нога, рука… И еще раз. И еще раз… У меня не хватает сил поднять голову, но на краю поля зрения я могу различить, что блеск на самом деле – тусклое сияние. С каждым преодоленным мной метром оно становится ярче.
Всякое соображение из головы исчезает. Я не отвлекаюсь на холод, на внутренние ощущения. Только свет. Я ползу, ползу... Я снова приподнимаю кисть руки, но она оседает на снег. Не знаю, дышу я или уже нет, бьется ли сердце, я не чувствую конечностей. Увяз. Ни одного движения более. Перевернулся. Пушистые снежинки падают на белую, как у мертвеца, руку, на лицо. И они не таят. Взгляд затуманивается теми снежинками, что попали на зрачок. Над головой я ощущаю тепло. Ласковое, нежное тепло. Оно становится ощутимее. Мягкий свет. Чьи-то легкие нежные руки касаются моей головы. Все уходит, я весь готов раствориться в этом свете, слиться с руками, так трепетно легшими мне на лоб. Я улыбаюсь от счастья…
Как бьется стекло от брошенного в него с силой тяжелого камня, так и разлетелось вдребезги наваждение, когда несметные полчища волков и койотов заревели в один голос. Меня затошнило. Я еще чувствовал на голове тепло ладоней, когда желтый дневной свет стал пробиваться в сознание. Мучительно открывать глаза. Но я открыл их и обнаружил, что нахожусь в своей комнате на полу, стоящие в книжном шкафу электронные часы показывали примерно полчетвертого дня.
Засранец, надо же столько спать. Так до самого конца света продрыхнуть можно.
Может, ничего не происходило, никакого конца света не будет, мне это приснилось так же, как черный лес? Вот на кухне курит отец, собирается на работу, по телевизору показывают очередную глупую передачу, можно жить дальше.
Я поднялся, хотя тело и не хотело слушаться, прошелся по комнатам, дабы удостовериться, что везде пусто, все осталось так же, как и последние дни. Выглянул в окно: в соседнем доме на первом этаже побиты окна. Что-то интересное пропустил. Так поник, что и не проснулся, когда ночью хулиганили.
На кухне светло, погода все не нарадуется – наконец-то этим людишкам конец пришел. Жирный паук – и тот рад. Вот ползет, скотина, куда-то по стене на лоджии.
Только я собрался налить себе воды, сверху раздался вой. Страшный, надсадный, от такого воя мурашки по коже. Стало быть, он настоящий, не из сна. Вой повторился, я подошел к окну. Скорее всего овчарка того старика с третьего этажа. И чего ее так? Помер, наверное, хозяин. Жаль, вроде не такой и плохой человек. И куда, спрашивается, спешат?.. Спокойно, собачка, потерпи, недолго осталось.
Словно в ответ она исторгла новый вопль. Брр, кошмар…
С другой стороны, чего ему помирать так сразу? Не такой он дурной, как я помню, был. Возможно, ему плохо просто стало. Хм, как бы то ни было, скоро все равно помрет. Все помрем. Но ведь… Ему можно и помочь. Вдруг он не успел чего-то сделать. Да не, ерунда.
Собака продолжала надрываться.
А собака? Что она, так и будет орать, пока сама не повалится кверху лапами? Нет, надо хотя бы пойти проверить. Может, и старику помогу. Да мертв тот, мертв!
Вот и увидим.
На какой-то миг я подумал, что не очень достойно было принять решение пойти на третий этаж из жалости к собаке, а не к человеку.
В полутемном коридоре пахло краской и гнилой землей, я наткнулся на обтянутую чем-то дерматиноподобным дверь, нашарил рукой замок, ручку. Повернул, дернул несильно. Собака почуяла меня, с той стороны раздалось гавканье. Но дружелюбное, приглашающее: «Скорей, скорей! Сколько можно звать!» Справа щелкнул замок и приоткрылась дверь другой квартиры.
- А, что вы делаете? Кто вы? – услышал я тихий до прозрачности женский голос.
Я обернулся к вопрошавшей. В дверной проем света проникало немного, я различил халат и морщинистое, тонкое, бледное лицо. Из ее квартиры дохнуло благовониями, вроде тех, что курят в церкви. В носу защекотало, несколько секунд я молчал, подавляя желание чихнуть.
- Собаку слышали?
- Да-а, я ее слышу с утра. Только солнце поднялось, так и она занялась, - женщина говорила так неслышно, что я даже пригнул голову, напрягая слух.
- Вы не стучали? – спросил я, снова ощупывая края дверного косяка. Обивка двери плотная, металл под ней, не металл – не пойму.
- Я, я подходила, я стучала, да.
- И что?
- Знаете, так страшно, она так страшно воет, я плакала, когда услышала, весь день молюсь. Знаете, в храм нельзя пройти, там столько людей, я так много не могу видеть, там негде встать, все занято, больные, инвалиды, им ведь тоже место нужно, а там все, даже у входа, такая толпа, и все молятся, а я не могу…
- Так что было, когда вы постучали? Вам никто не ответил?
- Я не знаю, эта собака так завыла. Я ушла к себе. Я помолилась за него. Я много за него молилась. Я за всех молюсь, мне так жалко…
- Ясно, вам не ответили. Вы давно его последний раз видели?
- Его супруга и сын уехали несколько недель назад, еще до… Они кричали. Сорились. В такое время, и ссора… С тех пор я его не видела. Он и ходил, я не знаю, я не прислушивалась, но я его не видела. Соседи уехали. Куда уехали? Куда уезжать? Они ведь никуда не уедут, верно. И на улицах что-то творится, я боюсь выходить…
- Это понятно. Я думаю, нам нужно открыть дверь. У вас есть лом какой-нибудь, или топор?
- У меня ничего такого нет. Он жив? Вы хотите ему помочь?
- Не знаю, - ответил я, оглядываясь – не завалялся ли здесь инструмент. – В любом случае, сидеть вот так, слушать вой и ничего не делать тоже не выход. Посмотрю, нет ли чего у меня дома, я, вроде, видел на лоджии топор, но давно уже, не уверен, что он еще там…
- Ага, ага… - женщина к этому моменту уже немного вышла за порог, она приложила к щеке ладонь, посмотрела на меня. – А вы молитесь?
- Нет, я не молюсь.
- Как же так, как вы не молитесь, вы же знаете, грядет час страшного суда, все предстанут перед богом, мертвые и живые, все встанут перед Господом и будут нести ответ за земные дела.
- Я все прекрасно понимаю, не волнуйтесь за меня…
- Как же не волноваться, столько людей, мне всех так жалко, столько еще молодых, жизни не видели, в прошлом месяце племянница родилась, и что же ей… Вы не понимаете. Это будет очень страшно…
- Да уж, что правда, то правда…
- Вы… - ее взгляд опустился, голос стал еще тише. - Вы не верите в Бога?
- Ох, я не то, чтобы не верю, я не яростный атеист, мне, скорее, просто все равно, есть бог, или его нету, я уже не вижу особенной разницы…
- Это так страшно…
- Я скоро вернусь.
Кромка лезвия топора после нескольких попаданий по языку замка изрядно затупилась. Большим пальцем провел слегка, проверяя, насколько глубокие вмятины остались. Похоже, этот топор свое отслужил и отныне вряд ли можно будет использовать его по назначению. Но главное, инструмент пропал не зря, мне удалось прорубиться и выломать замок. Женщина все время, что я с размаху почти вслепую бил по косяку, стояла поодаль, вздыхала, пыталась советовать, собака гавкала, слышалось цоканье по паркету когтей, когда она ходила по коридору. Надо сказать, все это меня быстро утомило, появилось знакомое ощущение расслоения и замутнения реальности. Замок выбить получилось не сразу, после безуспешных ударов ногой я налег на дверь, что-то заскрипело, захрустело, но дальше не пошло. Тогда уже додумался просунуть лезвие в пробитую щель и использовать топор как рычаг. Дерево громко хрумкнуло, образовался проход, из которого вынырнуло темное пятно. Меня обдало теплым воздухом и вонью из собачьего рта. Я отвернулся, оттолкнул животное, то гавкнуло и заскулило, шныряя рядом из сторону в сторону как укушенное.
- Ну что ты, тихо, - я присел, надеясь успокоить псину, та же снова чуть не опрокинула менян на пол и потом улизнула назад в квартиру.
Собравшись духом, я ступил внутрь. Первый вдох через нос прервался на половине, я шумно выдохнул, прочищая ноздри от пыли, сделал несколько пробных вдохов через рот, потом привык и нос. Хотя то и дело душил кашель. Воздух спертый, застоявшийся. А пыли столько, что, кажется, она набивается в глаза, и непроизвольно прищуриваются веки.
Квартира находилась над моей, с той стороны дома, где солнце бывает только рано утром, и здесь так же мрачно. Если у меня на первом этаже еще и сыро в связи с близостью подвала, то здесь просто мрачно. Сложенные в углу коробки неясного предназначения, серая, ободранная советская стиральная машина, заваленная стопками газет, запылившийся низкий шкафчик с мутными стеклянными дверцами, за которыми на полочках стояли граненые стопки, стаканы, рюмки, высокая, такая, что валялась на боку, эмалированная чаша, коряво расписанная под гжель, на шкафчике – ваза с букетом уж как несколько лет высохших растений, на стене – сложенный надвое велосипед, тоже еще советский, под ним, за тумбочкой с большим зеркалом на простой железной подставке, рваная грязно-коричневая раскладушка, вздувшийся около ванной паркет, выцветшие обои, поклеенные, вероятно, сразу после постройки здания, такие унылые, что тронутый желтизной календарь двухлетней давности с изображением маленького уютного домика на вершине зеленого холма только усугубляет впечатление, – все это действовало в высшей степени угнетающе.
Не думая, направился в маленькую комнату – сказалась привычка, именно в маленькой комнате я проводил значительную часть жизни. Ступал медленно, опасливо. Страх не ощущался, здесь мне ничего не угрожает, разве что произойдет нечто столь неожиданное и непредсказуемое, что всякое воображение не смогло бы такое представить. Действовала обстановка этой квартиры и воздух. Пройдя половину пути в комнату, мне пришлось остановиться - за спиной раздался знакомый лай. Собака, разбудившая меня и вынудившая часть жизни потратить на выслушивание пожирающей мозг религиозной болтовни тронувшейся умом женщины, на взлом и проникновение в заброшенную квартиру, которую вернее назвать склепом, надрывалась на кухне. Эта дурная псина хотела, чтобы я следовал за ней.
Пройдя на кухню, я увидел, что занавески задернуты, но неплотно – луч света, отраженного от окна дома напротив, входил внутрь, рассеивался на пылинках и как тонкое лезвие рассекал пространство кухни на две части. Меня на несколько секунд взяла оторопь, я встал, разглядывал переполненную тарелками и кастрюльками мойку, заставленный пластиковыми и стеклянными бутылками из-под пива и других напитков обшарпанный столик, примкнутый к электрической плите марки «Сою-10», взгляд мой цеплялся за трещинки в тонкой зеленоватой пластинке ящиков для посуды и как бы избегал центра картины – на полу лежал лицом вниз мужчина, полный, волосы на голове только вокруг проплешины, тронутые сединой, кулак правой руки сжат, у противоположной стены, под батареей, открытая цилиндрическая пластмассовая баночка с названием сердечного лекарства, на столе и на полу рассыпаны маленькие светло-желтые таблетки.
От трупа уже начинал исходить запах. От него во мне защекотало, вспомнилось, когда я вдыхал воздух, пропитанный этим запахом, последний раз. Тогда, правда, посреди большой комнаты в моей квартире стоял гроб, на двух или трех табуретках, что отдали на время соседи, снаружи гроб был обит красным, изнутри – мягкой белой тканью, очень простой гроб, недорогой, без лишних украшений, крышка полностью снималась - ее нужно прибивать гвоздями, в комнате также было много пыли и ее насквозь пронизали отразившиеся от окон дома напротив лучи заходящего солнца. Я тогда зашел, увидел все, что-то мистическое мне показалось в этом, и подошел к мертвому телу близкого человека, с которым я когда-то проводил много времени, который заботился обо мне, его труп лежал в том гробу, руки сложены, глаза закрыты, рот сомкнут, голова на подушечке, выражение лица такое же, как если бы он спал – спокойное и одновременно чем-то недовольное. Мне было тогда одиннадцать лет, я впервые столкнулся со смертью в своем доме, однако, большого впечатления на меня зрелище не произвело. Бабушка умирала долго и мучительно, я и сейчас мог бы вспомнить, как она прерывисто и часто дышала, уже невменяемая, в ночь перед смертью, помню, как ее бальзамировали, как возили на отпевание, помню, как рассматривал ее лицо, думал, что я сейчас должен что-то чувствовать, что запомню на всю жизнь и при воспоминании буду трепетать, но ничего не чувствовал, кроме загадочного ощущения мистичности лучей, протянувшихся через комнату как прозрачные светящиеся толстые прутья, и удивления, что даже мертвая она лежит с таким лицом, будто кого-то собирается отчитать, помню также, как на специальном автобусе я рядом с этим гробом ехал в другой город, и тоже ничего не чувствовал, кроме холода (в те дни похолодало) и желания поскорее вернуться домой; в том городе на кладбище уже была готова могила, к этой могиле я слишком близко не подходил, потому что столпилось много родственников, большинство которых одето в черное, помню рев сестры бабушки, она бросалась на гроб и просила за что-то прощения (несколько лет спустя тоже отошла), после чего кто-то еще говорил, и гроб опустили, все бросили прощальную горсть (а я не успел), несколько мужчин, кладбищенских работников, знающих дело еще с советских времен, неухоженных и вечно хмельных, одетых в рабочую одежду, коричневую от глубоко пропитавшейся за годы грязи, взялись за лопаты и вскоре похороны закончились. При всем при этом, я вел себя не соответственно обстановке, и уже на следующий день спокойно спал на той же кровати и на том же матрасе, на котором умерла бабушка, и не мучался ни страхами, ни кошмарами, тогда как всех моих родных долго не оставляли сны. Я вел себя так, словно бы в смерти человека было что-то обыденное, даже бытовое, не стоящее излишнего нервного напряжения. Мое равнодушие заставило меня задуматься в тот же день. Вероятно, я решил, что так и правильно, и жил дальше, редко вспоминая первые похороны. С тех пор мне не приходилось никого хоронить, и хорошо, мне кажется, что я уже не смог бы сохранять такое хладнокровие, как первый раз. Впрочем, почем знать. Не важно теперь.
Я ступил шаг назад, обхватил ладонью рот. Собака лежала у тела, громко дышала, пыталась поскуливать. Поделать она больше ничего не могла. Если посмотреть псу прямо в черные глаза, казалось, можно прочитать в них безграничное отчаяние и скорбь. В этот момент словно волна цунами сквозь меня пронеслось отвращение. Внезапно и непонятно, невиданное отвращение, жуткое, скручивающее отвращение, перетекающее в тошноту. Моя рука схватилась за грудь, ее сдавливала странная томная тошнота, омерзительная, какая бывает, когда сильно укачивает в автобусе, но при этом тошнить совсем нечем, потому что последний прием пищи был за много часов до поездки. Мои ноги слабели, мысли метались, я не понимал, почему, что со мной. Собака несколько раз прерывисто, как-то надрывно вдохнула, по слуху ударил жуткий, скорбный, протяжный вой. Ноги словно сами вынесли меня в коридор, я на бегу повернулся и ударился спиной о стену, напротив двери богомолки, закрыл глаза. Дышал.
Дверь приоткрылась, выглянула старая знакома, она посмотрела на меня расширенными глазами.
- Вы… Что случилось? Он… - с волнением спросила она.
Вот ведь случилось. На улице мимо мертвеца проходил и хоть бы что, а здесь как назло. Чертова собака.
- Не волнуйтесь… Я… - дышалось с трудом, желудок словно обрел собственную жизнь, шевелился внутри, пытался вылезти через горло. – Я, простите… Здоровье ухудшилось сильно. Развалина.
- Что?
- Нет-нет, ни о чем… Не надо волноваться. Слушайте. Сосед ваш умер. На кухне лежит. Я его там нашел. Умер недавно. Да, это понятно.
Женщина не двигалась, остановившимся взглядом смотрела на меня, ждала, что еще скажу, а я все хватался за грудь и тер ключицы.
- Подождите. Отдохну, и мы подумаем, что делать дальше.
- А… что делать… - последний слог она выдохнула совсем неслышно.
- Ну вот, об этом и подумаем, - я улыбнулся, криво и неестественно.
Женщина еще постояла полминуты, и скрылась у себя. В самом деле, что делать. Умер чужой человек, я его видел нечасто, только несколько раз, как он выгуливал овчарку и один раз на лоджии, умирают сейчас люди миллионами – какое мне до него дело? Лежит, никого не трогает, собака его свободна (здесь мои губы скривились в злую усмешку), может идти на все четыре стороны, доживать оставшиеся дни как ей захочется. Ее ведь он в эти дни не водил. На лоджии и гадила, верно, внутри-то дерьмом не воняло.
Дерьмо, дерьмо, дерьмо, какое все дерьмо! Мир властвующего дерьма, ха-ха, мир абсурда, черного такого абсурда, дохлого. Ненавижу все это, м-м, как я ненавижу.
- Ненавижу – прошипел я сквозь зубы, приподнимаясь. Я помогал себе обеими руками, тело не хотело слушаться. Сейчас бы снова сесть, или лечь, здесь прям свалиться и снова спать. Даже если перед глазами все плывет. Хочется отключиться, и в то же время мысль о сне расшевеливает омерзение.
Я постучал в дверь женщины. Долго никто не подходил, несколько минут. Пока ждал, глаза мои снова закрылись, плечом облокотился о дверной косяк. Тошнило. Эти минуты я провел в полудреме, перед внутренним взором мелькали кривые и угловатые контуры, как вспучивания черного на черном в провалах между неразличимо-коричневыми и серыми облаками.
Дверь приоткрылась, увидев меня так близко, богомолка поспешно отступила от двери.
- Вы сможете мне помочь? – спросил я.
- О чем вы? Чем помочь?
- Мне нужна будет ваша помощь.
- Какая? – выражение ее лица стало еще более обеспокоенным, она смотрела на меня с недоверием.
- Мне кажется… Нужно вынести его.
- Кого?! – теперь она стала выглядеть испуганной.
Я пристально посмотрел в ее глаза – взгляд ее невозможно было уловить, в том смысле, что я не мог определить настроение и содержание этого взгляда. Какая-то мысль все время ускользала, мне не удавалось поймать собеседника и человека, с которым я мог что-то делать сообща, только что-то вроде мутной пелены обволакивало ее зрачок. Хотя время шло и мы молчали, мне казалось, что она где-то далеко и совершенно не замечает, что происходит.
- Простите за беспокойство. Возвращайтесь к себе и забудьте. Забудьте меня и молитесь.
Сказав это, пошел прочь.
На улице меня ослепил свет, на небе по-прежнему ясно. Не дожидаясь, когда глаза привыкнут, я отбежал от дома на десять метров, обернулся. Он все еще сидел там, на втором этаже, облокотившись о боковую стену, рука свисала наружу, голова запрокинута. Вероятно, он спал, лицо его ничего не выражало как у мертвеца… Здесь я краем глаза вновь заприметил самоубийцу у соседнего дома.
- Э-э-э-эй! Эй там, на втором этаже! - крикнул я. Тот не шелохнулся. – Эй! Черт бы тебя побрал… Эй! На втором этаже-е-е!
Я кричал довольно громко, во всяком случае, спящего человека такой крик должен был бы разбудить. Не слишком крепко спящего. Жилец либо находился в глубоком сне, либо игнорировал меня. Почему-то я думал, что он просто делает вид, что не слышит. Я подождал, потом снова принялся кричать его. После второго раза у меня стали сдавать нервы.
- Ты, там, я знаю, что ты ни хрена не спишь! Хватит сидеть сиднем, мне нужна помощь, вынести человека на улицу. И похоронить его, если найдем лопату. Ты меня слышишь? Ну что же такое, ну неужели… Черт…
Я отчаялся найти у него содействие, меня разбирала злоба. Последние дни, и каждая сволочь только о себе думает и заботится. Да и что такое, ведь неужели так трудно?! Вместо того чтобы днями напролет сидеть на своем балконе, курить и щуриться, хотя бы раз поднять задницу и помочь хоть самым маленьким делом другому человеку.
О-о, о чем я только думал…
Странное и невероятное именно в эти дни не должно нисколько ставить в ступор, наоборот, каждый человек показывает свое лицо, говорит и делает то, что, быть может, в обычной своей жизни он и до смерти не сделал бы и не сказал. Это закономерно, приготовлено самим ходом жизни, исходит из природы человека. Мирные люди, в общении производящие приятное впечатление, люди даже мягкие и робкие, никогда не замеченные в совершении поступков необратимых и ужасных, вытворяют теперь зверства, приписать которые можно только неисправимым бандитам и психопатам. «Пир во время чумы», точное и меткое определение поведения группы людей, обреченных на смерть. Но иные крепкие личности, потерявшие содержание жизни, но не утратившие какое-то понимание недозволенности для себя падения до уровня беснующегося животного, впадают в определенного рода прострацию, отрешенность, они все видят, все слышат, все понимают, но никак не реагируют. В лице его я увидел покой и равнодушие, и мне стало завидно, я подумал, что быть в его положении, сидеть и млеть на солнышке, наплевав на все и всех – очень неплохой вариант. Главное – вариант, в сложившейся обстановке он ни хуже, ни лучше других вариантов.
- Хорош орать, парень! – чей-то хриплый голос раздался позади меня. От соседнего дома ко мне приближался мужчина, уже в возрасте, ростом ниже меня на полголовы, одет по-домашнему, в рубашке в клеточку, спортивных шортах и тапках. В правой руке он сжимал что-то, я не смог сначала угадать, какой-то сложносоставной предмет, металлически блестящий. – Ты всех кошек моей жены перебудил. Ну давай, где там твой покойник? Я, это, обещал, что вернусь скоро, у нас приготовления к отъезду… Заодно и этого, - он указал концом железки на молодого человека, осажденного немногочисленной горсткой мух. Я смог разглядеть, что он держал – складную саперную лопатку, какие на радость дачникам продают в электричках.
- Да… Да-да, сейчас. Это на третьем этаже, пройдем, - засуетился я.
- Родственник твой?
- О, нет, никак. Сосед. Меня беспокоила его собака, выла страшно. Я подумал, может чего случилось. А он уже и умер.
- А, ну понятно. Это дело. То собака только, один он что ли во всем доме… Ведь вот, - и он снова неопределенно отмахнулся в сторону своего дома.
- Не знаю… Мне дурно стало… Почему… Ладно, просто сделаем это, ага.
- Я и сам не хотел идти, приятно что ли, хоть похоронил уже народа. Не своими руками, конечно, так. Жена, говорит, помоги парню, может, родной его человек умер, а сделать как положено, долг последний отдать не может. А ты, видишь, вот как. Ну это мне не тоже не важно, все равно я уже здесь и настроился.
Помощник свалился на меня нечаянно, но облегчения я не чувствовал, даже напротив - теперь действительно придется возиться с соседом. И не с ним одним. Без того ноги подкашивались и пронизала усталость.
Я провел его наверх. Владимир, так звали нового знакомого, прочитал что-то над телом, потом мы замотали его в простыню. Я принес доски, что валялись у меня на лоджии, еще с давнего ремонта, гвозди, молоток, из чего соорудили простые носилки, на вид хлюпкие. Готовые сломаться от любого неосторожного движения, они все-таки выдержали тело, и мы без происшествий донесли его вниз, а потом и на улицу, где повалили на землю за домом. За моей башней пространство открывалось заброшенное, детский сад, теплоцентраль, и ряд гаражей, в полукруг выстроившихся вдоль тротуара.
Мне казалось, что очень душно, воздух словно вяз в легких, дышалось с преодолением.
Лопатка для копания подходила хорошо, острая и с широким совком, но яму ей не выроешь. Решили сделать углубление сантиметров в десять, и потом присыпать. Получится холмик.
Быстро не получилось. Работали посменно, спешили, но прошел час, или два. Когда я присаживался перевести дух, то слушал – глухие удары лопатки о грунт, звук перекатывающихся комьев почвы, частое, с присвистом, дыхание Владимира, музыка со стороны новостроек, однообразная, далека, ирреальная.
- А ведь если этот мужик верующий, православный, то ему вряд ли бы понравилось, что его положили рядом с самоубийцей, - усмехнулся я. Оставалось недолго.
- Что там, ладно уж, такие формальности. Потерпит. Ч-черт, неудобная же лопата, замучаешься тут с ней… На, чего стоишь!
- Вы на удивление спокойны. Приятно это видеть.
- Ага, вы тоже, молодой человек, держитесь.
- Отчего так?.. – пробормотал я себе под нос, не рассчитывая вызвать реакцию у собеседника, что прислонился спиной к стволу липы и наблюдал за моей работой.
- Страх и беспокойство, паника есть признак опасности смерти, молодой человек. Спокойствие же – признак уверенности в ней. Здесь и стойкости особенной не нужно. Ведь каждый из нас знает с детства, что умрет. Точно это знает, и надежды нет никакой. И губит себя, заметь. Курят, пьют, наркотики, разврат, едят черт знает что – сами последнюю минуту приближают, как могут. Ничего не боятся. Я сам по молодости по глупости в такие приключения влезал, что чудом вообще как живой остался. Шрам от ножа вот, - он похлопал себя по животу. – И потому и дурят, что знают о конце. О неизбежном конце. Дурили бы еще больше, если бы не верили, или хотя бы догадывались, интуитивно подозревали у себя бессмертную душу. Кричат, конечно, что атеисты, но знаешь как у них. Атеисты, когда себе приятнее сделать нужно, или когда совесть прижимает. Тогда они атеисты. Родственники мои, тоже атеисты, прибегали, говорят, возьми нас с собой на святые места. Куда мы и собираемся. Дай Бог добраться целыми. С нами будешь? Народу много набралось, но тебя я возьму. Если надо, прогоню лишнего.
- Я благодарен за предложение. С вашей стороны это… Ух-х, да, лопата и правда как проклятие. Нет, я здесь сам как-нибудь доживу. Я не очень… - Искал слово, как можно больше подходящее тому, что хотелось бы выразить, но такое слово, или фраза, ничего подобного в голову не приходило, тогда сказал уже привычное и приевшееся: - Я не слишком религиозен. Простите.
- А, ничего. Не знаю, о чем ты думаешь… Хех… Я говорил, люди знают, что умрут, или будут убиты. Однако, стоило им сказать их день и час, так они с ума посходили! Вот в чем парадокс! Этого я понять не могу. Безответственные. Я не согласен, нечего жаловаться и страдать, лучше в эти дни, в эти самые только, коли тебе за всю жизнь мелко было, быть человеком. Что творится сейчас, только пуще доказывает, насколько безответственные люди живут, насколько на себе закрывшиеся, насколько равнодушные и малодушные, и что какое им еще будущее, вот вам ваше будущее, и это еще благо – кто знает, сколько бы еще войн, страданий неисчислимого множества людей могло быть, сколько бы было убито и замучено, сколько родилось всякой дряни и всякой швали, сколько бы совершено было преступлений, который ум твой ни наяву, ни во сне представить не сможет!
А я копал. Копал, слушал его, и мне было не по себе. Хотел только скорее кончить, и посидеть дома.
- Хвалились, мать их, - оратор разошелся, тон возрос и появились ругательства, - хвастали, какие продвинутые и прогрессивные! И нефть им, и минералы, и уран, и космос весь, все как будто и правда они должны были куда-то улететь в своем будущем! Жопы свои целовали, ракеты свои строили, и развалилась ихние шаттлы. У нас вообще мрак, у меня слов не хватит, за которые не буду у господа прощения просить, чтобы тебе сказать. И сидели смотрели только... А что поделать могли? Я тебе скажу, что это испытание. Не буду тебя смущать, говорить, что Бог нам послал его, но испытание, которые пришло к нам, когда у нас был шанс. Тест. И тест этот с треском провалили! Не провалили бы, значит, можем, значит, есть что-то в нас благородное, есть еще самый главный, самый-самый важный наш шанс!.. ну, ты это сам все видел и все знаешь. Поэтому я тебе и говорю, что только гнусность и низость сейчас падать духом до того, чтобы беситься, или, вот, из окон прыгать. Я, вот я, за других не отвечаю, я рад, у меня на душе светло стало, что так обернулось, больно каждый день было видеть, как все идет. Мне было тогда не очень все интересно в этом роде, писание не открывал ни разу, ну, раз разве только, картинки посмотреть, но неспокойно было. Я беспокоился, я же человек, переживал, как страдают, и всем помочь нельзя – себя бы как пристроить в жизни, и за детей – как они будут, кругом яд и обман. Воля Божья, разрешилось дело. Я тебе тут заливаю, скажешь, надоел, старый. Имени твоего не спросил.
- Меня Дмитрием зовут.
- Митька. Хорошо. У тебя вид плохой. Болеешь?
- Вроде того. Не страшно.
- Да, не бойся ничего. Ты, смотрю, справишься без меня. А то, если я не нужен тебе больше, то пойду к себе. Меня уже и ругают, наверно. Лопатку оставь. Меня она не понадобится… Хе-ех-х…
Скоро он ушел. Я остался один, возле меня возвышались две насыпи, неаккуратные, недолговечные.
-С первым же дождем…
Я со злостью бросил лопату, прошипел какое-то ругательство.
- Мартышкин труд…
Запах дома на этот раз сделал мне приятно. Я захлопнул входную дверь и вздохнул полною грудью, радуясь родной сырости и вообще – домашнему воздуху. Каждый предмет находился на своем месте, там, где я видел его и раньше, каждый цвет быть тем же, что и раньше, и при недостатке Солнца выглядел тусклым. В расположении мебели, в узоре на обоях, в нечаянных крошках на ковре, в пятнах на стеклах, в застывших капельках краски, оставленных по невнимательности в углах на потоке, в бликах на железных ручках выдвигаемых ящиков шкафа в большой комнате, в неистребимой пыли на телевизоре, в расстановке чашечек подарочно сервиза за дверцами серванта, в этом и во множестве других, в том числе и совсем неуловимых мелочах, составлявших цельность, называемую моим домом, проступало нечто родное, успокаивающее. Мне полегчало, я будто сам стал весить меньше. Уже одно предвкушение, что я смогу перевести дух у себя в комнате, послушать несколько любимых музыкальных композиций с помощью плеера, полистать купленные некогда, но так и не прочитанные книги, придавало сил.
Мое тело еще не остыло, дыхание никак не восстанавливалось, сердце билось как-то странно, неровно. Я прошел в ванную, по привычке дернув ручку двери. Дверь скрипнула, двинулась немного. Почти ничего не видно. Я подумал, что сейчас глаза привыкнут, и я смогу увидеть в зеркале лицо. Под раковиной я нащупал пластмассовый кувшин, сделанный еще до моего появления на свет. Окунул в воду, налитую в саму ванну, сел на край, кувшин поставил на колени. Мои руки дрожали, мелкий гаденький тремор стучал по всем конечностям. Я взял кувшин в левую руку, наклонил, вылил воды на правую, повторил то же для левой руки. Взял мыло, мылил не тщательно, провел ладонями по куску, и повторил поливание водой, пока не смыл грязь. Вода журчала, проникая в слив, падала о дно пластмассового колена, и еще утробно отзывалась где-то дальше. Потом дрожащими руками я налил воды в ладонь, сложенную лодочкой, ополоснул левую сторону лица… Так я медленно и последовательно, сосредоточиваясь на каждом действии, на каждом движении, выполнял процедуру. Меня что-то сдавливало. Ужасно старое, ужасно знакомое, близкое, как часть меня, наваждение надвигалось подобно грозовой туче, наплывало со всех сторон, накрывая тяжелым одеялом.
- Не думать, не думать, не думать ни о чем, - пробормотал я.
Но напрасно я волновался, я и так не думал, мне и нечего было думать. О, если бы мысли меня донимали, одни только мысли. Они способны быть помехой, досадной мошкой, все-то мешающейся около уха. Но это…
Я закончил умываться, потянулся к полотенцу на крючке, слева от двери, привстал. Но сила из ног ушла. Последний раз было такое, когда я после очень нервного и трудного дня, злой и расстроенный, возвращался из университета. При выходе с парадной лестницы левую ногу свело и я еле мог шевелить. Хромал минут двадцать. Постепенно чувствительность и нормальная работа вернулась, однако, я был испуган. Теперь так же, мышцы бедра ноги дрогнули, ступня подвернулась, тело мое покачнулось и осело на пол. Успел взяться за раковину, иначе мог удариться грудью.
Я снова дышал.
Я коснулся руками коврика. Моя рука, непостижимо реальная. Состоит из связанных частей, она такая потому что миллиарды лет в процессе естественного отбора из отростка амебоподоного существа, о котором нельзя судить ни как о животном, ни как о растении, развилась рука, сложная, пронизанная нервными окончаниями. И вот она, рука, моя, даром мне данная, ею можно шевелить. Я не могу уйти от этого факта, но не могу и постичь, я внутри кричу, уподобляюсь безумцу с мыслями как у лангуста. Коврик реален. Чудовищно, невыносимо реален. Каждая его ворсинка реальна, его шероховатость и сухость реальны. И рука и коврик состоят из молекул, и все они были когда-то в одной точке, меньше атома размером. Струи воздуха, свистящие между зубами реальны, и холодок, касающийся десен тоже реален. Реально тяжелое усталое биение сердца. Плитка тоже такая реальная, ее твердость реальна, ровность и прохлада. Здесь все так неподвижно и реально, этого нельзя вынести! Я закрыл глаза.
Я хотел убежать. Но куда? Там все такое же реальное. И от всего, что держит меня и вплавлено в меня – оно непоколебимо - я не могу бежать. Не могу. Я здесь, я приварен к полу. Реальность такая угловатая. Углы лабиринта. Я знаю, бывают детские игры, головоломки, там нужно решить какую-то задачу, или выйти из хитрого запутанного лабиринта, и вот, вхожу в лабиринт, иду. После трудных поисков нахожу выход, вот он, передо мной, приближаюсь, и открывается правда - это заблуждение, его нет, решение не здесь, я ищу в другом месте, следую туда, но и там не нахожу ничего, я снова бросаюсь в другую сторону, и далее, и далее, но итог один, проходит много, много времени, выбился из сил, непонятно, на чем еще держусь, не останавливаюсь и иду, но сколько бы я ни кричал и кидался на стены, сколько бы ни звал, сколько бы ни открывал новых путей, я всякий раз натыкался на одно и то же – тупик. На краю пропасти. И вот-вот туда свалюсь. Оттуда, снизу, поддувает могильным холодом. Жутко.
Освободите мою душу... Я задыхаюсь. Мне трудно… дышать. Я в клетке самого себя. Мои веки налились свинцом усталости. Я ободрал пальцы о стены каменного мешка. В моих жилах истощается кровь. Освободите… мою... душу...
Реальность наваливается словно кошмар, неосязаемый призрак из числа тех порождений утомленного мозга, которые не позволяют детям заснуть у себя в комнатке, заставляют их с криками вскакивать посреди ночи, ворочаться, крепче прижимать к груди любимую игрушку, жмуриться и похныкивать. Кошмар, который во мраке комнаты смешивает явь с сонным бредом. И напрягается слух, дыхание затихает. Что-то там, в темноте, может, это одежда, повешенная на стуле, а может, злой уродливый монстр. Не отворачивайся, он с грудным рыком вылезет из-под кровати, вонзит острые клыки, или загнутые серпом когти, или вырастающие из щупалец тонкие лезвия прямо тебе в бок, не стягивай одеяло со ступни – он вцепится в нее мертвой хваткой, не свешивай руку – вот-вот что-то мерзкое и осклизлое поползет по ней. Ничего этого не будет, это точно, не бывает затаившихся во мраке комнаты монстров, никого, кроме безобидных паучков, нет под кроватью, и никто не поползет по руке. Кроме, разве что, паучков. Но ведь они безобидные. Нелепо? Наверняка. Но от понимания этого не легче. Что-то окружает. Но что? Что-то подкрадывается. Тихо-тихо. Но что? Что-то внезапно, вопреки всякому ожиданию и вероятности, должно выпустить щупальце, или что там у «этого», и вонзить. Но, о боже, что это? Здесь ничего нет. Спокойно. Дыши. Здесь ничего нет. В комнате темно и ничего не видно. Кажется, нет стен, нет штор, нет стула и одежды, стола, шкафа, ковра, ничего нет. И уж, ха-ха, тем более нет и в помине никаких монстров. Отчего же так страшно? Пусто и темно. Внутри все напряжено. Нервы натянуты как струна. Ощущение реальности обострено до предела. Музыка? Где-то играет музыка? Что-нибудь тихое, тонкое, на-на-на. Вдох. Выдох. Тихо, ни единого звука. Ну хоть бы одна машина пронеслась по шоссе, вш-ш-ш, любой драндулет в один миг все вернет на свои места. Шоссе нет, его вообще нет, так же, как нет штор, стен, потолка. Слюна застаивается под языком, часть просочилась и протекла к горлу, щекотливая прохлада, нужно сглотнуть. Но если сделать это, то будут пропущены самые важные мгновения, за которые обязательно случится что-то важное. Увидеть. Услышать. Понять. М-м, все-таки нужно сглотнуть, или слюна протечет в трахею, вызвав приступ кашля. И когда уже сгусток проходит через горло и тает в центре груди, за краткий промежуток времени то того, как кадык вернется в прежнее положение, предчувствуешь облегчение, радостное освобождение от гнетущей тишины, бесконечное, опустошенное темнотой пространство мира примет форму стен, стула, шкафа, по шоссе зашелестят шины, у соседей наверху заиграет дурацкая музыка. Стоит ли удивляться, что и долго потом, до следующего глотка, ничего не меняется, и потом, и потом…
Я открыл глаза и посмотрел на руки. Свет, проникал через кухню и большую комнату, отражался от стены в коридоре и пробивался в ванную, расчерчивая кафельную плитку жирными мутными линиями. Влага блестела, переливалась, когда я шевелил пальцами. От ощущения соприкосновения кожи с капельками жидкости у меня сильнее застучало в висках. Я сжал кулаки. Разжал. Сжал. Разжал. Вода смешалась с потом, стала теплой и липкой, я сжимал, разжимал и смотрел, чувствовал, как пальцы отделяются друг от друга, слышал, как разрушается водная пленка между ними.
Здесь. Ничего. Нет.
Между ребрами затрепетало колючее, мышцы несколько раз содрогнулись, как если бы я хотел засмеяться или кашлянуть, напряглись мускулы шеи, и тогда из глаз потекли слезы. Я промычал что-то нечленораздельное, мои губы искривились и выпятились, я столкнул кувшин на пол.
- Здесь ничего нет.
Я не чувствовал страх, это не просто страх, это просто что-то такое, что беспомощно повисают руки и с остановившимся взглядом произносишь: «Чудовищно, чудовищно...»
- Зде-е-есь! Ничего-о! Не-е-ет! М-м-м…
Я хватался руками за горло и место, где соединяются ключицы, точно задыхался, открывал и закрывал рот, потом ударился лбом от дверной косяк, специально, посильнее, чтобы ощутить боль и то звеняще-давящее ощущение, когда ударяешься о что-то твердое головой.
- ЗДЕСЬ! НИЧЕГО! НЕТ!
Твердое, как лед, на который падаешь лицом, резкое, как сверло бормашины, когда лечат зуб, осознание-ощущение-переживание-понимание, обволакивало и стискивало. Я осел на колени и дрожал, щупая лицо.
- Здесь ничего нет… Здесь ничего нет… Здесь ничего нет…
Я всегда жил с этим. Или мирился. Прятался как-то. Теперь оно проявилось особенно отчетливо. Показало во всей красе. Смотри-ка, говорит оно, это я, ты думал, что не увидишь меня? А вот нет. Я радом. Всегда рядом. И на той скамейке на первом этаже в школе, в восьмом классе, и на той больничной койке, когда ты лежал с болезнью желудка, и в том коридоре, когда за дверью класса раздавались голоса и нельзя было разлчиить слов, и в том автобусе ранним декабрьским утром, и на той остановке у желтой засыпанной гравием дороги, и тем вечером, когда светила твоя настольная лампа и было так тихо в комнате, и там на лестнице в университете, и на платформе, и на скамейке в парке, и за письменным столом, когда ты пытался что-то написать, и у стендов с образцами чертежей, и в том актовом зале, когда было тесно, душно и так хотелось просто забрать аттестат и поспать, чтобы проснутся уже в другом месте и в другой жизни, где меня уже не встретишь и не разделишь со мной мысли.
Воздушный шарик надувают, надувают, вдох носом, натужный выдох ртом, и он растягивается, даже скрипит, когда части его расходятся под пальцами, и в какой-то момент так раздувается, что должен лопнуть в любую секунду. И я словно бы воздушный шарик, меня всего изнутри надули, огромное давление образовалось в моих венах, странно, как только тонкие маленькие сосуды выдерживают такое давление, не сосчитаешь, сколько там атмосфер, и все эти атмосферы надавили изнутри на стенки всех вен и артерий, до последнего каппиляра, внутри каждой клеточки моего тела образовалось невыносимое давление, и особенно внутри черепа, что сейчас с гнилым хрустом разойдется и из него хлынет застоявшаяся тухлая жижа. Я со всей силы сдавил голову руками, извиваясь на полу, из груди вырывался тихий хрип, перемежающийся с подвываниями, волны дрожи били как электрический ток, секунды капали как деготь, срывающийся с палки, смоченной в черной густой мерзости, но голова не лопалась. Я боялся этого, и я сжимал голову так, что свело мышцы рук, и самым великим блаженством на свете для меня мог быть только разрыв головы. Но с ней так ничего и не происходило. И внутри я где-то понимал, что с моей головой ничего не случится.
- Нет…
Подобравшись на колени, я выполз в коридор, ударился лбом о стену. Потом еще раз, сильнее. Потом еще раз и еще сильнее. Я отползал назад, приподнимался и бился с каждым разом все сильнее. В ушах страшно гудело, я почти ничего не видел, рвущая боль застилала взгляд, глазные яблоки беспорядочно вращались, я стучал зубами и скрипел ими, что со стороны могло показаться, будто я сжую собственные зубы, с каждым ударом о стену глухая звенящая боль в голове отдавалась внутри сладостью, и в предчувствии этой сладости из моего горла клокотало «грлы-ы-ы», как у малолетнего. Мыли в голове полностью пропали, в некий неуловимый момент внутри меня весь огонь, натиск, кипение слились в одно мощное, заливающее мир переживание невероятной силы и высоты, и оказался на самом пике этого ощущения, он проник в меня, пронзил. Это такое ощущение, когда взрывается желание, страсть сделать что-нибудь, срочно, ну что угодно, но сделать, сколь бы безумен ни был этот поступок, ведь если не сделать, то… То ничего. Нет «не сделать», «не сделать» не существует. Его просто нет в сотворенной реальности. Все пронеслось за доли секунды, мое тело словно действуя само себе, отстраняя меня, ничего не понимающего и ничего не сознающего, словно бы я статуэтка на подоконнике, бесчувственная и наблюдающая на все стеклянными неподвижными фарфоровыми глазами, поднялось на ноги, сделало усилие, последнее, на которое оно сподобилось в этот день, после чего удар головы о стену пришелся боком, выше лба, звуки заглохли, глаза застелил сумрак, я окунулся в омут.
У меня не было много сил, к тому же, наверное, оставался страх нечаянной преждевременной смерти, поэтому удар не был сильным настолько, насколько должен быть сильным удар по голове, чтобы человек отключился. Сказалось напряжение, накопленное за день, нервное истощение, усталость, от сильной боли и шока мой рассудок помутился на небольшое время, за которое я просто заснул.
«Это ошибка» - такая первая мысль вербализовалась в голове после нескольких минут созерцания противоположной стены, старого холодильника и воображаемой точки на лини горизонта взгляда. Возможно, меня не было в реальности всего четверть часа, возможно, что больше. Я не знал и мне не было это интересно. Меня выдавило в реальность подобно тому, как вонючие метановые пузыри выдавливаются из болота. Вместо того, чтобы лопнуть, брызгая вокруг ошметками водорослей и каплями, я стал смотреть вперед.
Сидеть на полу, в углу, прислонившись спиной к стене, удобно, двигаться не хотелось, вернее, предположение всякого движения тут же пресекалось внутренним тормозом, который говорил мне, что двигаться ни в коем случае нельзя, чтобы ни при каких обстоятельствах, даже моргать следует тихо и медленно. Тело одеревенело, я ощущал себя сухой, тупо обтесанной, дешевой деревяшкой, забытой куклой, небрежно сделанной спившимся мастером, и подаренной пятилетней племяннице, почти тут же бросившей подарок в незаметный угол, где я греюсь под слоем пыли уж многие годы, если не века. Конечности соединяются наспех вырезанными шурупами. Теперь уже ржавыми. Если рискнуть и ради интереса шевельнуть рукой, или пальцами, то можно будто бы услышать трение в сочленениях.
Старая бесполезная развалина. Как я мог появится на свет, возникнуть в этом мире? Это ошибка. Невероятная ошибка.
Вспоминаю небо. Зимнее, чистое небо. Дорога, пересеченная поперек зубчатой лопатой дворника, бугорки у ограды вокруг дома, мимо которого прохожу, голые ветки кустов. День, воздух холодный и свежий, я смотрю вверх. Я приостанавливаюсь и смотрю, вглядываюсь в небесную синь, ищу. Я заворожен необъяснимой красотой этого чистого полотна, развернутого высоко надо мной. При порывах ветра немного шумит в ушных раковинах, шумит между домами, гаражами, мороз проходит по телу от прокравшегося за воротник и под курткой холода. Немного неприятно, но в то же время острота переживания только возрастает. А небо как отверстие от вырезного ломтя обычной серости, буднично затягивающей полотно в другое время, и я словно вижу не просто небо, привычное с рождения, не сине-голубую часть всего спектра длин волн, согласно критерию Релея рассеянных в атмосфере на атомах газа, а окно, сквозь которое проглядывает другое небо, из другого мира. Может, этот мир мне приснился, или привиделся в бреду болезни, или возник на короткий момент в воображении, когда я в девстве чихнул, зажмурившись, но так или иначе, душу мою пронизывали тончайшие ниточки, как нервы, и сквозь ниточки эти я уже был связан с этим миром, отблеск ясного света из того мира всегда проникал в мое сознание, и я морщился в удовольствии, как ребенок, утром в замечательную погоду распахивающий шторы своей комнаты, и часто появлялись мысли и мечты, томившие не один час по вечерам или в другую свободную минуту. Глаза мои начинало щипать, пока я смотрел на него. От меня будто увиливало что-то важное. И от того, что я не могу это поймать, я грустил. Я отворачивался, шел несколько метров дальше, потом снова поднимал взгляд и всматривался. Я ничего не мог увидеть. У меня была лишь иллюзия. Мечта, уже сама по себе как будто реальная. Но только с виду. Однако, одну только эту видимость реальности моего дражайшего отблеска другого мира, столь отличного от нашего, что нет таких слов, подходящих описать его великолепие и красоту, я предпочитал многому, что было со мной на самом деле. Я мысленно протягиваю к нему руки, тяну их как можно сильнее, растопырив пальцы, я грею ладони в его свете…
Я вспомнил себя маленьким, как я просыпаюсь, в другой квартире, в гостях у бабушки, и прямо напротив меня окно, за окном утро, светло, и деревья. Прямо за окном я вижу верхушки старых деревьев, они раскачиваются и листва громко шелестит. И сколько раз потом я вспоминал этот момент, прошло ли десять, пятнадцать лет, все так же ясно я слышал мягкое шуршание. Так же что-то далекое и нежное сердцу содержалось в этом воспоминаний, причиняющее боль…
Когда мы были маленькие, мы видели слышали все так же, как и сейчас. Но мир выглядел и звучал совершенно иначе! Трудно уловить, чем именно он отличался, это нечто всеобъемлющее, большая панорамная картина, развернутая вокруг сознания.
Я прикрыл глаза и постарался вспомнить какой-нибудь момент из далекого прошлого. Появились ниточки сразу к нескольким. Интересно, почему именно они? Чем одно настолько отличается от всех других, почему именно тот момент заслужил быть запомненным, а не этот? И воспринимаются они так, словно и должны были оставаться у меня в памяти, чтобы я их сейчас вспомнил. Уцепился за одну из ниточек, потянул. Увидел свет. Где-то рядом я. Ага, нашел. Мысленно влез в свое маленькое тело и постарался вспомнить, что я видел и что чувствовал. Какой-то человек, знакомый, но я его не знаю, берет меня на руки, и поднимает вверх. Когда моя голова оказывается выше его, он спрашивает у меня, вижу ли я Москву. О Москве я имею нечеткое представление, мне не нравится происходящее, высота пугает меня, я кричу, чтобы меня поставили на землю. Земля возвращается под ноги, люди смеются, я начинаю хныкать. И какие в этот момент у меня представления об окружающем мире? Я почти ничего не знаю. Я не знаю, что Земля круглая и вращается по орбите вокруг Солнца. Щелк – пару лет спустя я уже знаю про орбиты и вращение Земли, но представляю себе орбиты как овальные стержни, подобно изображенным на картинках, по которым скользят планеты, а вокруг очень большое пространство, про которое говорят, что оно бесконечное. Я не верю, что оно бесконечное, я не могу себе представить бесконечность, и представляю, что наша планета висит очень высоко над пустынной поверхностью.
Сколько таких воспоминаний я мог бы собрать…
Уже чуть позже, ближе к подростковому возрасту, бывало такое, особенно по ночам, что входило в меня тревожное не то чувство, не то сознание того, какой я маленький, хрупкий, слабый, зависимый; только дунь — и рассыплюсь в порошок, и исчезну, и нет меня, как будто никогда и не было. В такие минуты тело окатывала холодная волна необычно ясного и неожиданного, глубокого удивления факту моего существования именно в этом мире, именно здесь и сейчас, в данный момент, в данном месте, в данном теле, в данных условиях жизни, ощущение странности, неестественности этого. Вечерами, в тишине, в спокойствии, в безмолвии, я начинал медленно погружаться куда-то вглубь себя, я дюйм за дюймом разбирал всяческое барахло, сор, остатки, разрозненные обрывки воспоминаний. Я чувствовал, что словно стою на краю жуткой, бездонной пропасти, похожей на огромную трещину в земле, у которой нет дна. Носки моих ступней свисают с края бездны. Другой край виднеется где-то на горизонте. Кругом абсолютно пустынно, безлюдно, как на Марсе, только небо плотно затянуто густыми, тяжелыми, темными грозовыми облаками. Уже почти совсем темно, вот-вот совсем стемнеет и наступит ночь. До костей, до мозга, до самой души продувает холодный, сырой ветер, смешанный с редкими дождевыми каплями и подтаявшими снежинками. Очень странно, одиноко. Страшно.
В человеческом языке есть слово «Страх», пять определенным образом расположенных букв, обозначающих чувство. Чувство это имеет не одно проявление, просто бывает такое состояние, когда само собой вырывается: «Мне страшно». В силу известной особенности языка, когда два разных человека с разной судьбой, опытом, вкусами слышат одно слово, но вкладывают в него разное, а бывает и так, что и противоположное содержание, в силу этой особенности исповедующий нам свой страх человек становится единственным, кто понимает, о чем он говорит. Он стоит и говорит, что ему страшно, если вокруг него есть люди, они думают: «Ему страшно. Ему нужно успокоиться. Страх пройдет». Его начинают успокаивать, один советует прогуляться, другой убеждает, что нет лучше лекарства как выпить с друзьями, третий настаивает на том, что все беды от плохой пищи и малоподвижного образа жизни, четвертый, пятый, и так далее, и даже не заметно, как где-то в укромном уголке души любой из этих людей, расхваливающих прелесть времяпровождения с пивом и девочками, таит свой собственный неизреченный страх. Может не повезти, и вокруг вообще не будет людей. Тогда еще быстрее человек поймет, что он со своим страхом остается наедине, он будет вариться вместе с ним в вареве ночных кошмаров.
Я не могу объяснить страх, не могу постичь его, не умею выразить, я не думаю, что вообще правильно выбираю определения, но мне бывает так страшно, что если бы смог я передать хотя бы часть его другому человеку, тот он тотчас бы все понял, он бы вспомнил, как ему самому было так же страшно, или же смог бы вообразить себе достаточно хорошо эту необъятность, так, что его внутренности бы задрожали, и его словно бы осветило, слезы выступили бы на его глаза, без единого слова он бы просто обнял меня крепко, и я бы почувствовал, что мой страх уже не принадлежит мне одному, он разделен между нами двумя, и мне уже наполовину легче. Мы смогли бы поделиться с другими людьми, и те с нами, и так страх бы раздробился в сердцах множества людей, и от него почти ничего бы не сталась, только самая малость, необходимая, чтобы помнить и тем обладать бесценным опытом.
- «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен, я сам не знаю, откуда взялась эта боль, то ли ветер шумит над пустынным безлюдным полем, то ли…» - шепотом стал читать одно из любимых моих стихотворений Есенина. Часто вспоминаю этот стих, годы прошли как я его впервые прочитал, а оно продолжает оставаться мне ужасно созвучным. Но в отличие от «Демона» Пушкина, этот стих я не помнил весь, и осекся, поняв, что не знаю дальше. Собственно, только эти строки и отзывались во мне эхом и их мне хотелось повторять, так хорошо автор рассказывает о болезни, что не может вылечить ничем, что пожирает, отрывает куски плоти. – «Друг мой, друг мой… Черный, черный…»
Илья оказался прав. Почему я его не слушал? Еще немного, я сойду с ума, буду сидеть и пускать слюни до самого удара, или убьюсь. А что насчет последнего? Это был бы самый сильный волевой акт мой как сознательно-разумного существа, не слабость или страх меня толкнули бы в петлю или с крыши моего дома, но протест, мое ничтожное человеческое «фи» законам природы, презрение к ее насмешке надо мной. Сколько там осталось, неделя, две? Какое дело успею я сделать, начать и закончить, и чтобы оно содержало в себе в моем понимании какой-то смысл, достойное моего труда и суеты содержание, что еще смогу я такого открыть, на что не хватило мне прежней жизни? «Несравненное право – самому выбирать свою смерть», писал Гумилев, и я всегда в этом был с ним вполне солидарен. И что же мне сейчас разом все не кончить? Вот ведь только для чего мне это делать? Протест? Да кому что от этого протеста будет? А я уже умру, я уже в неизвестности. Если в петлю из таких принципов, то это не сейчас, это раньше делать было нужно, лететь вниз головой на радость любителям смотреть по телевизору хроники происшествий. Может быть, мне не хочется думать о том, чтобы оставшееся время доживать таким образом, мучаясь воспоминаниями, неконтролируемым страхом и агонизируя в припадках? О, насколько безысходно мое положение, я даже и умереть-то не могу без лишней рефлексии! Ведь руки на себя я наложить не могу не потому, черт возьми, что хочу побыть еще с близкими, еще подышать и полюбоваться небом, еще пожи-ить, а потому лишь, что страшно, потому что сопляк! Каким всегда был, отчего оказался теперь в углу прихожей, потерянный, с застывшим взглядом.
Я захрипел и наклонил туловище вперед. Злость на самого себя и на мировое устройство вернулась и прибавила сил. Теперь я точно знал, что я не должен здесь сидеть. Сказанные самому себе слова «слабак и сопляк» произвели волшебное действие, мне в голове словно переключили тумблер, электрические сигналы по нейронам побежали быстрее, но не от большого веселья, а от злости.
- С-с-с-сука, - прошипел я, поднимаясь на ноги. Злость и раньше помогала выходить из оцепенения, я временами нарочно вызывал ее. «Стремиться» - последнее слово умирающего литературного персонажа книги, задавшей мое мировоззрение и в большой степени судьбу, «стремиться» - успел подумать он, когда мозг перестал обеспечивать сознание, в последние минуты, когда уже ударил инсульт, и башня Научно-Исследовательского Института с минуты на минуту должна была рухнуть, он подводил итоги и осмысливал работу своей команды, он в оставшееся до небытия время хотел успеть понять еще хоть что-нибудь об устройстве мироздания и о месте человечества во Вселенной. Не для будущего, не для самоутверждения в научных кругах, а из одного только внутреннего ощущения важности этого для себя, потому что он человек, познававший мир. Для меня этот персонаж был примером. О нем мне напоминал вчерашним утром Илья. Хоть это всего лишь персонаж, а сам автор умер в одиночестве, старый и забытый писатель, во время приема ванны, от сердечного приступа, но что-то глубоко тронуло меня в его идеях, мыслях, образах, и этот эпизод из романа, что-то интуитивно подсказывало мне, что это верно, именно так и следует себя вести, в этом-то и отличие мое от остальных тварей, ползающих по земле. Я задумывался, как я поведу себя в похожей ситуации, надеялся, что смогу быть не хуже. И что же? Кто я теперь? Провонявший потом парень, который вразвалку репетирует труп, его физиономия как полномерное отражение его состояния – воспаленные, блестящие, испещренные красными капиллярными прожилками глаза, под ними синевато-фиолетовые круги с зеленоватыми, желто-оранжевыми пятнами; сухие, потрескавшиеся, искусанные, тонкие бледноватые губы; выделяющийся на фоне исхудавшего лица нос, усеянный черными точками; разнообразные дефекты и припухлости; произнести же он в упоении от своей запущенности может только: «Какой я слабак»!
Такая поднялась во мне злость, что, наверное, мои щеки вспыхнули. Я подумал, что когда человек в последние минуты верит во что-то, в Бога или еще во что-нибудь подобное, то это и позволяет ему оставаться человеком перед лицом неминуемой гибели. «Пытаться и стремиться…» повторил я как молитву несколько раз. Хотел пойти к себе в комнату, перечитать какие-то места из книги, но уже так стемнело, что вряд ли бы разобрал хоть слово.
Тогда я решил, что самое время оставить этот склеп. Где-то там остались мне близкие люди, они страдают, они беспокоятся за меня и ждут, когда я вернусь к ним. О, дурак, как хорошо бы сейчас оказаться с семьей, поговорить с мамой, почесать за ухом своей собачке. Что я здесь делаю? Здесь ничего нет. Пускай нигде ничего нет, но ведь может это и не правда, а даже если и правда, то об этом можно хотя бы не думать.
Я взял с полки книгу, на свету проверил обложку – та ли, после чего вышел из квартиры, не закрывая двери.
По опыту я знал, что на одной злости далеко не уедешь, и мне хотелось поскорее добраться до больницы, желательно невредимым. По коридору пробирался осторожно - в темноте можно было споткнуться. Даже не видя стен, я вспоминал, какие они были, и как я их ненавидел. Когда-то в по вечерам я возвращался домой в будни дни, и только путь от автобусной остановки приносил радость в прохладные дни, потом я уже видел ненавистный подъезд, ненавистную тяжелую дверь, покрашенную в цвет запекшейся крови, и при касании ключа и магнитного замка она мерзко пищала, и внутри все было похоже на чужой страшный сон – мне самому в кошмарах нередко виделись почтовые ящики, кривые ступени, подвешенная к потолку лампочка без плафона. И каждый раз, когда я проходил здесь, мне становилось мерзко, я мечтал, что наступят дни, и я буду проходить по другому коридору, и больше не увижу этих стен и дверей, ведущих во внутренний коридор, на которых остались не стертые до конца следы маркерной надписи хулиганов. И схватывало отчаянное ощущение, что так не будет, или очень не скоро, и что еще много раз я буду проходить по коридору, переживать эти мысли, мечты и воспоминания, без которых моя душа облегчилась бы, и ушли бы мои кошмары, и я зажил бы новой жизнью.
Я пробирался мимо мусоропровода, как подсказывал запах, и в тот момент услышал топот ног большого количества человек, как не демонстрации. Они шагали на улице. Раздавались громкие выкрики, безумные. У меня колени задрожали. Стоило прислушаться – все представлялось очень сюрреалистичным. Я постоял, ожидая, когда слух перестанет улавливать малейшие намеки на звук их шествия, только потом отворил выходную дверь. Город погружался во мрак. Но, опять же, не так, как бывало ранее. Чье-то гигантское черное крыло накрывало город, словно не извечная смена дня и ночи происходила, и затихали последние остатки Солнечного света, а другой свет, черный, вытеснял его, как свет черной луны во время солнечного затмения – и его черное давление возрастало, вытесняя умирающие огоньки из углов. Я ввалился в эту усиливающуюся на глазах тьму, и та обволокла меня. Ненадолго оцепенел.
В некоторых окнах домов дрожали огоньки. Не имея больше возможности разгонять мрак привычным способом, жители достали свечки, о наличии которых и думать забыли, и те источали хрупкий свет, походивший на полупрозрачную тонкую вуаль, приставшую изнутри квартир в потолкам и стенам. Казалось, чуть ее дерни, дунь, она и спадет.
Вместо того, чтобы двинуться напрямик в сторону больницы, я пошел направо. Мне хотелось еще раз пройти этот путь. Я не был уверен, что еще когда-нибудь пройду по нему.
Дни, память о которых принудила сейчас меня сделать крюк, начинались на протяжении десяти лет одинаково. Осенью, зимой, или весной я просыпался утром, пил чай, смотрел новости по телевизору. В новостях не бывало ничего интересного, рассказывали какую-нибудь чушь, и повторяли ее каждые полчаса. За окном темно и я ничего не планировал наперед. Перед выходом во мне держалось только одно: через столько-то часов вернуться домой. Самое лучшее, самое радующее и мирящее душу могло произойти только через энное количество часов, когда я снова закрою дверь. Неважно, что на следующий день будет то же самое, и еще достаточно дней после, важно, чтобы этот день я закончил. Уныло брел до школы, та возвышалась где-то вдали, видно, как в некоторых кабинетах уже загорелись лампы дневного света, с разных сторон раздавались голоса людей, другие ученики тянулись к входу. Начинался чудной день, пустой и бессмысленный, и я знал, что он будет пустым и бессмысленным, мне было неприятно, что я войду туда.
Я ненавидел школу, ненавидел ограждение, путь до нее, я входил внутрь и ненавидел всех людей, что там сновали мимо меня. Вернее, именно тогда во мне не было самого ощущения ненависти. Если бы я растрачивал себя на такое сильное переживание ежедневно, то, наверное, нервы быстро бы порвались на мелкие клочки. Потом, после выпуска я стал ненавидеть воспоминание обо всем этом. А тогда я входил с ощущением легкого омерзения, либо просто был подавлен и забит.
Я входил и видел скамейки, как которых я сидел часами, в окнах между уроками, или прогуливая предмет, на который не в состоянии явиться. Когда так сидишь уже два с половиной часа и уже заднее место отнимается, то круги начинают перед глазами плавать, реальность перемешивается с каким-то «ничто». И холодно. Зимой особенно. И стоит встать, пытаться куда-нибудь пойти, везде наталкиваешься на ту же безнадежность, наталкиваешься на стены, выстроенные другими людьми, тычешься лбом в чью-нибудь ограниченность, тупость. А последним бастионом стоит собственный страх, собственная выращенная за долгие-предолгие часы общения с собой преграда перед внешним миром. И там уже падаешь замертво, там и остаешься. Там и сидишь, смотришь. И ничего не нужно. Ничего не интересно. Все пустое. Весь этот мир. Ему недолго. Скоро придет конец. Конец всему. И ничего не будет, и тогда вот будет хорошо. Вернее, никак не будет. И, видно, это и есть хорошо…
Я подыскивал свободное место на скамейке и переодевал сменку. Я всегда переодевал, вплоть до одиннадцатого класса. Это также был машинальный процесс, пока я производил действия, необходимые для переодевания обуви, я вводил себя окончательно в транс, когда я словно был уже вроде и не совсем в том месте, но как бы и не в каком-то другом месте, и получалось, что меня почти нет. Как щепка, брошенная в беспокойный поток реки, я впадал в потоки людей, мне становилось страшно в безликой, бурлящей, кричащей, говорящей, визжащей массе, которую когда-то давно что-то взбаламутило, и теперь она вихрится, дрожит возле меня, толкает меня и сносит с прямой дороги. И так я проходил до нужного кабинета, как зомби, смотря все время прямо перед собой.
Я проходил к своему месту. И даже если это кабинет, в котором я был впервые или в котором поменяли мебель, я сразу направлялся к последней парте. Я всегда сидел один и был хозяин своего места; на соседний стул я ставил свой портфель, расстегивал молнию на нем, доставал тетрадь, учебник, если таковой полагался по предмету (впрочем, класса с седьмого надобность в учебниках отпала, потом если они и оказывались и нужны, то у одного-двух человек в классе они все же находились, чего вполне хватало), доставал ручку; времени до начала урока часто оставалось, и, пока нечего было делать, я все раскладывал на столе, на тетрадь книгу, рядом с книгой ручку, и ждал. Начинался урок, начинался отсчет минут. Сорок. Пять. Четыре раза по десять и пять. В моей жизни появлялся смысл – пережить эти сорок пять минут. Каждая минута – маленькая крепость, которую штурмовало мое терпение. Бывало, что я находил себе занятие, зарисовывал в тетради сектора, зачеркивал крестиками клеточки, или даже отрывал лист и мелко-мелко-мелко его рвал (как-то раз скопилась у меня на столе горка ошметков, каждый размером не более пяти миллиметров, и кто-то увидел это и сдул – обрывки разлетелись, и мне было жутко досадно, зачем было так поступать со мной). Очень хорошо убивало время переписывание – открываешь учебник, находишь текст и без спешки переписываешь текст в тетрадь.
Так я ждал, иногда просто сидел все эти сорок пять минут, подпирая голову то одной рукой, то другой, смотрел в окно, размышлял или фантазировал что-нибудь. Особенно любил я, когда за окном разыгрывалась гроза, или, на худой конец, шел дождь. Смотрел, откуда-то из духового окошка внутри себя, и чем дольше смотрел, тем большую выпуклость приобретал вид за окном, смысловую выпуклость, я видел уродливые контуры, а не предметы или людей, и все они шептали мне ужасные вещи, и тем более отдалялся тот мир, что я высматривал зимой в кусочке неба, и брало меня отчаяние, что не могу я протянуть руки и погреть ладони в его свете.
Урок заканчивался, в моей внутренней темнице на стене еще одна палочка зачеркнута. За четыре по десять и пять мнут, по шестьдесят секунд, мы обычно ничего нового не узнавали, потому что всем, в общем-то, было все равно, все равно ученикам, они сидели почти как я, только повеселее и оживленнее, все равно учителю, ему нужно было не больше, чем так же прожить один день жизни и отделаться от дурного класса. Все расходились, довольно быстро выметались каждый по своему делу, только я медленно убирал в сумку книгу, потом тетрадку, потом ручку, застегивал, ставил сумку на парту, и уходил, попрощавшись с учителем. Если в кабинете заканчивалось последнее занятие, я поднимал все стулья.
Далее следовала перемена, в которую я шагал к новому кабинету. Как правило, я находил себе место, подальше от других сбившихся в кучу и ожидавших одноклассников, ставил сумку на подоконник, становился радом, складывал руки на груди, выбирал на стене или полу точку, в которую и смотрел, вне зависимости от того, сколько нужно времени ждать, пускай хоть двадцать минут. За это время я мог успеть придумать какой-нибудь эпизод к рассказу, одному из тех неисчислимых рассказов, повестей, романов и эпопей, что я даже не начинал, просматривал, а потом забывал. Прогнать меня с занятой территории могло только появление одного существа, в присутствии которого я не находил возможным находиться. Это была девушка… В пятом классе у меня возникло неопределенное чувство по отношению к ней, с годами я не смог выжать его, становилось только хуже, но при этом я держался от нее на отдалении. Полностью выбросить ее их головы я смог только уже будучи студентом первого курса, когда смог все-таки немного поговорить с ней и сбросить с себя тот нелепый гнет бессознательной попытки пробудить в себе живые чувства. Память о той девушке – одно из тех пятен в моем архиве былого, которое я бы рад смыть без следа.
…Учебный день подходил к концу, предчувствие скорого возвращения приносило радость. Дорогу домой я обожал. Именно домой, и только домой. На что я тратил оставшееся до следующего дня время – не могу вспомнить. Уроки я практически не делал, компьютера у меня тогда не было, его купили уже когда я стал студентом, книг я тоже читал не много. Скорее всего даже дома я находился в полудреме, что-то делал, но одновременно и ничего не делал. Смысл жизни я имел только в первую половину дня – дожить до возвращения домой, и этот смысл меня поддерживал и направлял. Дома жизнь возвращалась в прежнее русло бессмыслия и бессодержательности. Таков сценарий моей жизни в то время. Разумеется, с нетерпением ожидал окончания мучений. Я с восьмого класса стал считать месяцы.
Вот, уже половина восьмого класса, вот несколько месяцев, и экзамены; вот, восьмой класс кончился, начался девятый, вот сентябрь прошел, о, сколько еще до зимних каникул и нового года, вот уже половина девятого класса, ух, сдал экзамены, осталось всего два года, вот опять сентябрь, осталось еще восемь месяцев, и останется всего год, вот еще неделя, две, месяц, ну и октябрь на носу, встретили долгожданный новый год, половина десятого класса, совсем чуть-чуть, закончили десятый, а тут уже одиннадцатый начался, вообще считай ничего до конца, и каждый месяц думал о том, что осталось терпеть на месяц меньше.
И вот неделя до выпускного. И все по фиг. Вот последний звонок. Радуюсь. Наконец-то. Вот раздача аттестатов. Получил. Улыбаются эти противные рожи, особенно директора, самая противная. Хвалят. Хвалите, я вас всех презираю. В зале душно. Скамейки маленькие, мы там сидели, сжимая друг друга. Я забрал аттестат, какой-то лист формата А-4, не знаю, не помню, что там было написано, вернулся на место. Подождал, когда закончат выдавать аттестаты. Или не дождался. Не помню, спросил у кого-то, что будет дальше, вышел, шел по пустым коридорам. Светло. Пустые, выкрашенные в светло-коричневое коридоры наполнял теплый солнечный свет, он проходил сквозь пыль, рассеиваясь о пылинки и создавал эффект лучей. Воздух спертый. И пахло тоже как-то сперто. Пахло помещением, старым, где всегда бывает много людей. Под ногами линолеум. Я спускался один по выщербленным серым ступеням. На первом этаже тоже пусто, только охранник скучал за столом у выхода. Я оглядывался по сторонам. Серо. На стенах висели какие-то листы ватмана с какими-то рисунками и надписями. Толкнул дверь из пластика, вышел. А как было хорошо на улице! Время близилось к пяти часам. Я спускался и мне было странно понимать, что я только что шел по тем коридорам и стою сейчас на крыльце последний раз. Я вспомнил, как я десять лет ходил по этим каменным плитам, как смотрел из этих зарешеченных окон первого этажа, и как я все это отторгал. Я много чего вспомнил и о многом подумал, и поэтому я чувствовал. Я ощутил этот момент. Мне не верилось. Мой маленький, слабый, неразвитый мозг человеческого существа не мог охватить даже в малой мере, что - ВСЕ. То есть совсем ВСЕ. Она – там. Школа. Или лицей, как еще называли это место. Когда я шел в первый класс, это еще была просто школа. И она уже –там. За спиной. И я не хочу, я не буду оборачиваться. Потому что – ВСЕ. От понимания важности и невероятности этого мига у меня в груди стало глухо и гулко. Я просто вышел, подумал о том, что я еще в классе седьмом планировал, что, когда наступит этот миг, я повернусь и смачно плюну в сторону школы. Но я не смог сделать это так, как мне хотелось, постеснялся, попытался, но вышло что-то невразумительное, я просто пошел вперед, домой, по пути, пройденному мной тысячи раз. Я мечтал прийти домой и просто лечь спать. И ни о чем, совсем ни о чем не думать и ничего не чувствовать. Было тепло. Странно, я чувствовал себя очень одиноко. И мне не хотелось думать о будущем, потому что я его не видел, я не знал, как я буду жить дальше со всем грузом, который я накопил в этой школе. Мне просто было хорошо, что ВСЕ, и еще три месяца каникул. Все экзамены позади.
Образ жизни, который я вел в то время, оставил во мне неистребимый след, в душе образовалась яма, в которую соскальзывала моя нога каждый раз, когда я хотел что-либо изменить и зажить в полную силу.
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был —
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!
Слова Тютчева из его «Цицерона» возникли в голове сами собой, я удивился, что помню их. Кто бы мог подумать…
Школа предстала передо мной ирреальной, как и все в мире, черной, с черными разбитыми окнами, черным зевом входных дверей, черной землей вокруг. Я встал у ограды, тоже черной, дотронулся рукой до опорного столба. Тот на ощупь шероховатый и грязный. Хотелось в последний раз увидеть также и это место. Место, где прошла большая часть жизни и где я сформировался, стал таким, какой я есть.
Да, минуло три года со дня последнего звонка. Я стал суровее, серьезнее, набрался нового опыта, увидел новые места и людей, многое из того, что в школе буравило почву внутри меня маленьким едва заметным ростком, выросло, окрепло. Но сути я остался таким же. Таким же остался и общий сценарий школьных будней. По нему я посещал и университет. И самыми дорогими и ценными минутами жизни для меня стали минуты пути домой на автобусе. Я находил место у окна, потеснее усаживался в него, как бы стремясь глубже погрузиться в сиденье, в уши вставлял «таблетки» и включал плеер, тогда автобус трогался, мы ехали, а я слушал музыку, воображал и смотрел из окна на проносящийся мимо мир, тротуары, витрины магазинов, людей, холмики, овраги, столбы, деревья, дома, автомобильные магистрали и небо – на нескольких участках пути открывался отличный вид на вечернее небо, пробуждающее мечтательное настроение. Каким только я не видел это небо, во всякую погоду, время суток, облачность.
Жил я тихонько-тихонько, и думал, что так и буду жить, и мне очень нравилось, по душе было, как тихо я живу.
Так я думал, пока на небе, том самом небе, что так часто удивляло меня, пробуждало переживания, звало в прекрасную неизвестность, не появилась Карен, она же объект тридцать пять восемьдесят семь массой приблизительно сорок девять миллиардов тонн. Теперь время учтено, осталось недолго задаваться вопросом: «Что там?», да и вообще задаваться вопросами. Мучительное осталось ощущение, будто не успел я сделать чего-то очень важного, что приготовлялось всей моей жизнью и поисками, что я не успел воплотиться...
Вспомнил, есть детская площадка, примыкающая к школьной территории, прошел к ней. Увидел удобную лавочку, сел на нее, на колени положил книгу. Мысленно усмехнулся ироничности сложившейся ситуации: название книги в моих руках было «Должность во Вселенной». Эту лавку я приметил летом, тогда я тоже ходил посмотреть на школу, покопаться в воспоминаниях. Отсюда на прямой линии взгляда сразу видна и школа, и родной детский садик. Сейчас же у меня не было желания анализировать и разрешать внутренние конфликты. Мои ноги не дрожали, холодок страха не лизал кости, пот не выступал на лбу. Может, я сошел с ума. Казалось, наступила какая-то долгожданная минута, данная в качестве вознаграждения за все пережитое сегодня. Ровным счетом ничего меня не тревожило. Посмотрел на небо и стало трудно удержаться от дурацкой улыбки – столько звезд я видел только один раз в жизни, на юге. Сколько дает нам благ цивилизация, но сколько же и отнимает чудесного. Не удивительно, что это зрелище когда-то вдохновляло и приводило в трепет. И, черт его знает, может, среди этой бесчисленной бриллиантовой россыпи есть одна, пригревшая жизнь, там другие существа пытаются и стремятся, спрашивают себя, зачем они появились на свете и что они на самом деле о нем знают, и еще есть у них тот «самый главный» шанс, о котором рассказывал мне Владимир, и где-то там сейчас живут, любят и ненавидят, страдают и радуются, ищут, открывают, возносятся к небу здания невообразимой красоты, или же, увы, гремят войны. Весь мир всего лишь песок из атомов и частиц, и разумные твари могут пересыпать его как угодно, реальность – материал для воплощения замыслов, реализации идей. И тогда я тянулся руками не просто в придуманный в отчаянии перед обреченностью мир, а в мир, который во времени и пространстве существует, только там эту мысль поняли и верно ее применили к жизни, к творчеству...
Я рад сейчас за всех, кто может жить там во Вселенной. Мне никто не дал ответов, даже намека на них, единственное, что сейчас у меня было – ощущение прохладного осеннего ветерка и звездное небо над головой.
В разные периоды жизни, хоть не слишком длинной по общепринятым меркам, я ставил разные вопросы. В некоторых из них я разбирался, но большинстве же – нет. Но в эту минуту одно я знаю лучше всего нас свете – я не хочу умирать.
Октябрь 2006 – Август 2007.
Одинцово.
Прогулка по городу
© Copyright: Дмитрий Стужев, 2008
Свидетельство о публикации №208091900230
Свидетельство о публикации №208091900230
Рецензии