Первое

Снег собирался на железных перекладинах тамбура и медленно таял. Холодный прокуренный воздух метался под потолком рваными клочьями сигаретного дыма. Надо же, я жила на свете семнадцать лет, и была, кажется, счастлива… Странно, что я могла быть счастливой раньше… Как я вообще могла жить, существовать, дышать? Так удивительно это и так необычно… Просто случайная встреча, которая, я знала уже тогда, перевернет всю мою жизнь.

Северный город неприветливо хмурится низким тяжелым небом, грязными сугробами. От мороза (бывает же минус тридцать) нет сил вдохнуть, не чувствуешь рук и лица. Он пытается согреть мои руки горячим дыханием, и, кажется, согревает мне сердце, а пальцы по-прежнему холодны и бесчувственны. В теплой квартире на Невском меня ждет Ириша, а я – ну какая же дура – гуляю с почти не знакомым человеком по заснеженным, шумным улицам чужого красивого города. Прости Ириша, прости, я не знала, что получится так, поверь, я и не подозревала, что так бывает, что в моей жизни возможно такое… А завтра мы с ним идем в Мариинку. Конечно, ты пойдешь с нами. Пусть это твой город, но все же я приглашаю… Мы приглашаем… Он будет играть там, да… Удивительно, правда?
А потом – вдоль замерзшей Фонтанки, до самого позднего вечера, и плевать на мороз. Сумрачная комната общежития – живут же люди вот так вот … Надо же, студенты консерватории живут вот так… И певица Мариинского театра, ворвавшаяся так некстати…
Прости, Ириша, мы редко видимся, знаю, но с ним я тоже теперь буду видеться редко-редко.

Поезд уносит меня с пустеющего вокзала. Далекими, слишком далекими становятся лица друзей. Плачет Ириша, размазывая колючие, стынущие слезы смерзшейся варежкой. Плачу и я, прижимаясь лицом к обжигающе-заидневелому стеклу. Я дышу на него теплым воздухом и вспоминаю, как он также дышал на мои замерзшие пальцы… Вспоминаю, хотя поезд только тронулся, и я вижу еще его высокую стройную фигуру… Он машет мне на прощание, а я, как приеду, тут же ему напишу… Милый талантливый мальчик… Ради этого стоит жить… И стоит ждать…
Двое суток в плацкартном вагоне – невыносимо. Впервые в жизни я еду в поезде одна. Чужие лица, равнодушно глядящие поверх газет и бульварных книг, обнимающиеся парочки, шумная, гудящая компания – от всего этого хочется скрыться… Я скрываюсь в тамбуре, я курю сигареты - одну за одной, и невыносимая, жалящая тоска рвет мне сердце…

Привычные коридоры университета, друзья, расписание, пары, наша галерка. Все близко сердцу, все обычно и скучно. В накинутом на халатик пальто к почтовому ящику – пусто. А может… И снова пусто. А если через час? Прекрати уже бегать, почтальон ходит только по утрам – мама, зачем ты здесь с ненужной теперь рассудительностью?
А через несколько дней – «Здравствуй, мой святой ангелочек… Сразу сел писать тебе, как только приехал с вокзала…» Святой ангелочек – дурацкая строчка шансона, сказанная в шутку, а как прицепилась… Потом были еще письма, много писем, бесконечное множество… Они до сих пор хранятся где-то на антресолях в нарядном блестящем пакетике, где цветы раскиданы по розовому в окружении бабочек. «Репетиции, гастроли в Финляндию… Как я скучаю по тебе, мой святой ангелочек… Возможно, приеду в апреле».

Апрель был холодным и ветреным. Серое море плескалось шумно о бетонные укрепления, ветер, еще не весенний, но и не зимний уже, путал волосы, врывался нахально под полы легкого не по погоде пальто… Ощущение теплой щеки… А потом я, уставшая, спала в звенящем автобусе, положив голову на его плечо… Впервые в жизни… Почему прощание невыносимо?

Зачеты, курсовые и сессия. Никогда я не радовалась ей так, как в тот год. Это была возможность отвлечься от грустного ожидания, не думать о нем. Так нелепо – он есть у меня, но я не могу обнять его и сказать, что люблю. Общение сквозь строчки, через исписанные листы бумаги, где невозможно выразить словами и жестами то, что творится в душе. И – волшебство телефонной связи, чудесный звонок и теплый, близкий голос, рвущийся по проводам сквозь необозримое расстояние, сквозь чужие города, в которых мы никогда не были.

Сонный июльский полдень, суета вокзала. В зале ожидания немыслимо шумно, все орут, галдят, бегут, наступают на ноги…Сгорбленные фигуры нищих, толпы цыган – отвратительно, гадко, мерзко. Я жду его в парке, где солнце слепит нещадно, я забыла темные очки и теперь боюсь не увидеть его, не узнать в переполненном проеме двери…
Кубики льда медленно плавятся в недопитом коктейле. Мы сидим в летнем кафе, мы смотрим друг другу в глаза, и я чувствую его руку. Она сжимает мое колено, под легким шифоном юбки, постепенно пробираясь все выше. Это очень, очень неприлично. Плевать.
И еще - я ненавижу гобой. Удивительно подлый инструмент. Он репетирует каждый день, мерзкие гаммы скрипяще врываются в сознание, а ведь можно играть красивые, чувственные мелодии, и играть их только для меня. Гобой – инструмент оркестра. Сам по себе он не звучит. А жаль.
Пустынные песчаные пляжи Куршской косы. Здесь нет никого – совсем никого, и так две недели. Расставание тяжелее с каждым разом. Иногда я думаю – зачем было начинать все это в обледенелом прокуренном поезде? Тогда не было бы этой грусти, от которой не осталось в жизни ничего интересного… Не было бы этой безысходности… Я не уеду к нему, пока не доучусь, а он не бросит свой проклятый гобой… Гобой - его жизнь. А я? Я его святой ангелочек, страдающий, потерянный, плачущий. Он любит меня очень. Я верю.

Холодный ноябрьский воздух и пыльца дождя. Мелкая россыпь дрожит на щеках. Он приехал сюда не ко мне. По делам. К маме. Приехал внезапно и не сказал ничего заранее. Мы сидим на скамейке возле Драматического театра. Сердце разрывается от любви. Мы молчим. Раньше я всегда могла сказать ему просто «люблю», а теперь будто что-то ушло, поменялось безвозвратно, исчезло… Дождь заряжает сильнее, промозглая морось превращается в скучный осенний ливень. У меня нет зонта. У него тоже. Но мы не замечаем – теперь происходит то, что важнее всех дождей мира.
Он говорит скучные, банальные вещи – я думала он умнее. А может, все становятся глупцами, когда случается так, как случилось с ним. Со мной все по-прежнему. Я говорю ему об этом, но он усмехается слабо и отводит глаза. Ему очень стыдно. Мне тоже. Да, мне стыдно, за то, что люблю.
Потом он ушел, я сидела одна на скамейке посредине ноябрьской ночи. Я плакала и наслаждалась своим несчастьем, я мерзла и упивалась болью, испытывая странную радость от этих рыданий, рвущихся из груди, и злое, обидное наслаждение. Мне не хотелось жить, а рядом с домом была река, но я тогда струсила.

Это прошло не скоро, но все же прошло. Я страдала безмерно, а однажды, не выдержав, написала ему письмо. Он не ответил.
Потом я любила вновь. Это был человек широкой души и широких взглядов – искренний и открытый. Он никогда бы не поступил со мной плохо и ни за что не причинил бы мне боли. Он не смог бы. Зато я смогла.

А как-то, на известном сайте я нашла страницу жизни человека из холодного прокуренного тамбура, из заснеженного города, из моих далеких семнадцати лет. Там он писал кому-то, наверное, очень близкому: «люблю тебя, мой святой ангелочек».