Пуля дуля вам, с поля доля нам!

       Василий Иванович, оттягивал свой кончик уса, в некотором роде смольно-угольного, присыпая эпатажность оттяжки в общей картине помолотой невозмутимой образностью великодумца, как вдруг в тиши мари различил, средь голых стогов свежескошенной по утру люцерны, пару тупых силуэтов, прямо спрятавшихся за этими стогами исключительно быстро. Василий Иванович вздрогнул, зевнул на маузер, привстал на четвереньки, и пополз бы, если бы не встал на ноги и не побежал: "Вперед! За Владимира Ильича! За родное стремление ходить толпой, в запой, в зад-вперед, на износ, на изморось, наступать в сапожищах, пожизненные пожитки по жизни, розовое зарево, в дюралюминивых кружках вино - виноградное, вишневое, яблочное оно! За Владимира Ильча пьем". И допел бы дальше Василий Иванович, но грохнулся на глыбе подвернув косяк, и выстрелил по ходу в воздух сбив простую и не в чем не виновную утку. Утка упала рядом с Василием Ивановичем в двух шагах сама. Услышав выстрел, пара тупых силуэтов, в лицах Петьки и Анки, растрепанные и искушенные, как педали первого велосипеда, вылезли из засады стога и скосились на командира громкими аплодисментами в Петьках: "Ну, Василий Иванович, ну вы даете нахрен, на лету пулькой, на лету уложить уть, ну вы нахрен даёте". Анка даже заплакала от экстаза, но Василий Иванович спал, ему снилились корабли, бочки, кости, а Петька все продолжал: "Ну, вы нахрен, даёте Василий Иванович, уть Анка сбить, ну офанареть можно, это ж надо Анка уть".
       Вечер лизнул костром в серединку - утка в семеринках, дымок съелозил по тройке - Анка, Василий Иванович и Петька, и сказка раскрылась былью - славной и терпкой, как настойка на ножке мухомора.