Малая форма 2

Малая Форма 2

Басня

В одном посёлке верили в бога, название которого мне не выговорить. Поселяне склоняли колени и дружно молились. Считалось, что при соблюдении определённых правил бог никогда от тебя не отвернётся. Одним из таких правил было держать всегда один глаз закрытым. Если он уставал от напряжения века, то сменялся вторым.
Правило это было свято. Более того – оно действовало.
В другом посёлке на обратном краю земли люди считали бога умственной отсталостью. В своих стремлениях они опирались только на личную силу, сообразительность. И если во что и верили, так это в удачу. «Двигаться вперёд, несмотря ни на что!» - таков был их девиз. И они двигались, и они не смотрели.
Прожив большую часть жизни в одном посёлке, о котором я говорил первым, некий человек решил посмотреть мир и рано или поздно оказался во втором посёлке. По привычке он держал один из глаз закрытым. Все вокруг считали его одноглазым, и только начальник бригады, где тот человек трудился, заметил, что не один и тот же глаз всегда закрыт. Он удивился, но ему было некогда выяснять – мало ли чудаков в их посёлке!
Постепенно тому человеку надоело держать глаз закрытым – не было вокруг никого, кто бы его в этом поддерживал. Поэтому однажды он открыл оба глаза, чтобы понять, отвернётся ли от него бог.
 Прошёл день, неделя – ничего не произошло. Бог ничем не выдавал ни своего присутствия, ни своего отсутствия. Чтобы жить, нужно было двигаться, ведь как известно, под лежачий камень вода не течёт. Жить в чужом посёлке было трудно, но человек не хотел уходить из него, он понял, что никогда уже не сможет вернуться домой, где живут «одноглазые». Он двигался вперёд, как и остальные жители второго посёлка, преодолевая любые преграды, и верил всей душой, что однажды ему улыбнётся удача.
Так получилось, что жил ещё один человек, которому не сиделось на месте. Вернее, не стремилось, ибо он жил во втором посёлке. И однажды, в поисках чего-то, он оказался в посёлке первом, где увидел одноглазых людей. Он удивился, но виду не подал. А через год он был непоколебимо уверен, что один из глаз нужно всегда держать закрытым, и тогда бог ни за что от тебя не отвернётся. Человек этот даже научился произносить имя бога, что было невероятным достижением для него, в посёлке этом не рождённом.
Сил, затраченных на удержание глаза закрытым, с лихвой хватило бы на то, чтобы сделать много полезных и нужных вещей. Но для чего они тебе, если бог от тебя отвернулся?

Бездельник

Человеку было всё равно. Он не знал, как жили в прошлые времена, хотя догадывался, что примерно так же.
Он лежал на застеленной белой материей постели и смотрел телевизор, поставленный на стул рядом с постелью, и закинув ноги на телевизор. То есть он смотрел телевизор между ног. Курил, опять курил. Пил воду, потом плескал из штофа в стакан немного водки и тоже пил.
С утра он сразу позвонил всем, кому наметил вчера, и осталось сделать ещё пару звонков попозже. Также он ждал друга, колесящего где-то по городу и обещавшему разобраться со временем, чтобы встретиться.
Человек лежал на постели. Он и вчера на ней лежал, только без водки, а съев успокоительных таблеток. Он отложил все звонки нужным людям на завтра, то есть на сегодня, но сегодня оказалось, что никто ему ничего не обещает, что если это самому ему нужно, пускай работает и продолжает. Профессией человека было лежать, сидеть, ходить по городу и записывать что-нибудь в блокнот или на белые листы хорошей бумаги, сложенной в аккуратно перевязанной тесёмкой стародавней папке. Ему сказали, что если он хочет дальше участвовать в чтениях, то пусть присылает новые матерьялы. Участвовать в чтениях ему не хотелось. Ему хотелось уехать. Поэтому он лежал. И иногда звонил. Он был слишком аморфен, чтобы наводить коммуникации в сообществах, без которых никуда.
«Что же делать?» - вопрошал он и снял затёкшие ноги с телевизора. Выпил ещё воды, съел таблетку и успокоился, вспомнив про писателей Японии, вернее, про людей, которых они описывали. Он подумал, что он – японец. Вот так же спокойно, уповая на милость и Всезнание Всеблагого, не надо суетиться и нервничать. Надо потихоньку выщипать денег, поскольку он был бездельник и нигде не работал, купить билет, собрать как можно компактнее вещи в две небольшие сумки и уехать. А здесь было всё равно. Здесь ничего не было. Но как истый японец он знал, что это такой период, и он тоже, как и все остальные, пройдёт. Он пошёл на кухню, плеснул холодной водки из штофа и закурил, закрыв дверь, чтобы дым не разлетался по квартире.
Телевизор, по привычке, работал в пустой, покинутой лежебокой комнате.


Бессмертие

Бессмертие на самом деле может быть разным. Тут всё просто – платишь деньги и выбираешь. Сейчас этими услугами тысячи фирм занимаются. Бессмертия различаются по цветам (например, розовое бессмертие), по запахам, по месту нахождения (например, вечная весна в одиночке) и т.д. и т.п. Мы решили остановиться на фирме, торгующей временными бессмертиями. То есть, к примеру, бессмертие длиною в неделю. Любое бессмертие заканчивается рубильником – это ещё древние придумали. Даже розовое бессмертие заканчивается рубильником. Он может висеть на уровне пупка в конце длинного мокрого коридора, может лежать в набедренной сумочке. Его можно вызвать по телефону, но одно неизменно – рано или поздно ты им воспользуешься. И тогда, как ни парадоксально это звучит, бессмертие твоё закончится.
А мы с братом выбрали бессмертие длиной в час. Это такое бессмертие, когда тебе предоставляется возможность беспрерывно наслаждаться временными, эмоциональными, физико-гидравлическими и химио-соматическими ресурсами данного отрезка. Время, как выяснилось, оно тоже живое, оно есть производное развития космических процессов, поэтому если разделить всё прошедшее время на часы, то получится очень много разных вариантов времяпрепровождения. Каждый час разнится от своего коллеги как разные города, страны, нации, времена, в конце концов.
Суть бессмертия в стабильности. Стабильности в чём-то одном. Ты как сёрфер мчишься на доске чего-то одного стабильного по безбрежным и бурным пространствам изменяющихся сущностей. Другого бессмертия пока не изобрели. Разница бессмертия и обыкновенной жизни в том, что в последней мы имеем только видимость какой бы то ни было стабильности, и если захотим проверить её качественность, то можем обнаружить страшные вещи, например, что никакой стабильности нет, и что так называемая душа – всего лишь коктейль из множества ингредиентов, и что, конечно, у каждого обладателя души коктейль отличается от других, но ингредиенты одни и те же, хотя пропорции разные. Тогда как в бессмертии ты накрепко прибит к какой-то одной стабильности. Извините, но технологии остановились пока на этом.
В частности, в нашем с братом часовом бессмертии мы стабильно были запаяны в определённые временные рамки. Почему именно час, спросите вы? А потому что мы считаем, что и в трёх соснах можно блуждать до бесконечности, и в одну точку можно вглядываться и до конца не рассмотреть. Можно выбрать год, можно выбрать секунду. Всё равно – заранее не знаешь, пока не попробуешь.
На деле всё выглядело так. После ночной репетиции, где мы неподвижно стояли шесть часов в темноте, отрабатывая стойкость, после которой я обнаружил потерю половины пальца и никакой боли, означавшей, что всё движется по запланированному пути и введённые инъекции действуют верно; мы спустились в подземелье пропускного пункта, где сдали сумки и самостоятельно выбрили головы. Пройдя через сушилку, вошли в кондитерскую, где ординатор удалил нам соответствующие затылочные доли. Никакой боли. Затем нам был введён реагент временного растяжения, и мы вместе с остальными чадами Божьими принялись пинать и подкидывать резиновые шары разных расцветок и диаметров на синтетической лужайке.
Приближалось время обеда.

Голые женщины

Мы пошли смотреть на голых женщин. Голые женщины, некоторые из которых были перетянуты кое-где шнуровкой, сидели в одиночных клетках с одной стеклянной поверхностью, сквозь которую мы на них и смотрели.
В углу каждой такой комнатки на узеньком табурете сидел здоровенный толстый лысый мужик в коричневой кожаной куртке. Когда девица, нервно расхаживая и куря сигарету, спрашивала его, куда он пошёл, он, гоготнув, отвечал, что идёт смотреть «лизинг», и исчезал в маленькой дверке, похожей на заслонку в печи.
Женщина оставалась абсолютно голой, если не считать верёвок, которыми кое-где были охвачены её выпуклости, и стула или кресла, куда она садилась, если не ходила по комнате.
Ещё она стояла. Могла просто долго стоять и смотреть непонятно куда – поверх голов проходящих или в любую точку пространства вокруг.
Почти все женщины вели себя одинаково рано или поздно. Такая работа. Вырабатывает определённые привычки.
Мужик возвращался из-за стенки и опять громоздился на трехногу.
- Ну как лизинг? – спрашивала женщина.
 - В глубоком дайвинге, - отвечал мужик и сплёвывал в пепельницу.
Женщина сидела, закинув в утопающем кресле высоко перекрученные лентами полные ноги далеко вбок комнатки, чуть ли не в угол, чуть ли не в угол потолка, на ступне покачивалась туфля на высоченном узком каблуке. Курить уже осточертело до изжоги, до блевоты.
Мужик опять скрылся узнать насчёт бойлинга. Бойлинг требовал терпения. Проходящие под моросящим дождём снаружи прохожие равнодушно рассматривали обнажённых Богинь, перекрученных волокнами, тыкали пальцами в какую-либо из клетушек и шли под зонтами дальше, обсуждая возможности дафтинга на этой неделе.
А мы внимательно, сколько хватило погоды, всмотрелись в каждую красавицу, не обращавшую на нас, детей, ни малейшего интереса, и завернули в лесопарк, где похожие на кур молодые мамы выгуливали по весеннему дёрну своих цыплят под искусственными грибами и перетянутыми навесами.

Голый мальчик

Голый мальчик стоял перед зеркалом во весь рост и возбуждался. Рассмотрев повнимательней себя со спины, насколько ему это удалось, он упал на ковёр и начал по нему ёрзать, перекатываться и ползти. При этом он пел знаменитую песню про Короля Ползущих Ящериц.
Вбежавшая на незвучные нечленораздельные звуки домработница ойкнула и спросила, что же это он делает. Мальчик смутился, он не знал, что ответить, но попросил закрыть дверь и обещал шоколадку, если та ничего не скажет маме. Работница, немного напуганная, но привыкшая к выходкам хозяйского отпрыска, отступила.
Мальчик скомкал ползаньями и барахтаньями дорогой вычищенный ковёр и немного отдохнул на его хребтинах и гармошках. Потом встал. Ковёр красиво топорщился в центре спальни. Слева стояла двуспальная высокая кровать, справа шкаф с зеркальными дверцами.
Мальчик ещё раз посмотрел на себя в зеркало и вспомнил слова дежурной в лицее о том, что мальчикам в его возрасте даже полезно разглядывать своё тело. Потому что оно изменяется.
Мальчик смотрел на половой орган, длинный, полунапрягшийся, висевший из кустиков начинающихся волос. Он посмотрел под мышками. Там ничего не было. Он решил, что умрёт не раньше, чем отрастит чёрную окладистую бороду. Он даже это не решил, это как-то само пришло. Он ушёл из комнаты, закрыв двери шкафа и оставив смятый холм дорогостоящего ковра в центре родительской спальни.
Его отец каждое утро тщательно и подолгу брился, уснащая себя пеной, и иногда выходил в таком неоконченном виде в кухню узнать у матери что-то насчёт.

Голый мужчина

Мужчина разделся, забросил кофты и джинсы в шкаф, аккуратно стянул через шею рубашку и развесил на плечиках. Дверь шкафа с ультразвуковым визгом под его мощной рукой запахнулась.
Он уселся на кровать и спяливал длинные носки с дырочкой в правом боку. Носки новые и вот тебе дырочка. Он их стянул. Остался в трусах. Босиком прошёлся по деревянному полу к форточке – распахнул её, не забыв сбросить крючок. Как хорошо без ремонта! Всё прекрасно свежо и памятно.
Он сходил в ванную и вымыл шею и подмышки. Включил ледяную воду и протёр палец за пальцем обе ступни.
Вышел в кухню, где на старинном резном столе стояла пластмассовая миска, про которую мог бы спросить главный из семейства медведей – что, мол, кто из неё ел? – Она была большая. Почти тазик. Высокая, в ней наложены были зрелые и перезревающие бананы. Как раз то, что нужно. Это значит, что Весна в Северном Городе. Такая логика.
Он съел быстро, не для вкуса, а для здоровья два банана и вернулся в комнату с кроватью.
 Он устал. Он сел. Широкие длинные хлопковые трусы решил поменять утром. Он их снял. Из форточки не дуло, а освежало. Он лежал на чистых простынях, положив руки параллельно тулову. Затем, засыпая, положил их на грудную клетку. Он спал на спине. Когда спишь на спине, то видишь интересную непохожую жизнь, где есть люди, воздух и небо. Потом, конечно, всё равно переворачиваешься, и внутренние органы смещаются и диктуют свои сюжеты.
Он проснулся от холода. Из форточки несло холодом. Поразмыслив, он вскинулся с постели и хлопком закрыл створку, забыв о крючке.
Он залез под оранжевое и положенное сверху ореховое одеяло и лежал, размышляя, какая он вата всё-таки. Взглянул на телефон. Ещё можно полежать. Член стоял. Он взял его рукой и водил ладонью и гладил и подрачивал и ощупывал головку. Член был мягок. Мужчина за него держался, как за поручень, а потом вытянул между ног и прижал бёдрами. Потом полежал ещё немного. У мужчин иногда так происходит.


Я ещё хотел написать про голую девочку – так скажем, для симметрии – но не смог себе представить, как ведут себя голые девочки.

За городом

Да, я оставил телевизор включённым, а сам переместился на балкон. Придёт жена, и опять начнётся «Что!» да «Почему!», «Нужно беречь электроэнергию!», но тем не менее, единственная доступная мне смелость – это литр вина, и желательно не один.
После этого, когда уже не так жарко, и солнце опускается за бетонный поребрик; после этого, когда можно сидеть на балконе, и пускай там она готовит лучше какую-нибудь пищу, я выхожу через окно во двор и направляюсь к детским сооружениям, где можно вспомнить молодость, вспомнить ребят, и рядом стоящий киоск награждает хмелеющей влагой. Да.
После этого грохаюсь в пепельницу, вернее, в песочницу. Когда же будут дожди? Невозможно так, ей-богу! Земля растрескалась, коты ходят по пятам и жалуются на то, что мы их не берём с собой.
Иннушка, жёнушка моя стабильная, так и плачет, так и плачет и ездит в Одессу к маме каждый раз, когда начинаются такие деньки.
И действительно, ни сигареты выкурить, ни селёдку съесть – всё отдаёт, всё колышется, всё переусердствует.
Я вчера ходил к своему любимому врачу. Он мне ничего толком не сказал. Зуб мудрости вырвал, печень, говорит, как камень, почки плохо работают – пора ехать на природу. Дифракция левого зрачка выше нормы, что, по его мнению, свидетельствует о мутировании самоосознания, потом ещё сказал несколько слов по латыни, промыл в правом ухе серную пробку и уложил спать рядом с собой на застеленную полиэтиленом кушетку. Потом пришла сестра. Что-то шептала мне в левую височную долю, я был вынужден встать и отправиться восвояси пить водку со школьным другом, предлагавшим завтра же рвануть на раздолбанной шестёрке в Москву, чтобы не мучиться, чтобы всё прошло. Я отказался.
И вот, сидя в песочнице, посреди своих дворовых приятелей и парнишек из соседнего дома, я строю домик, накрытый деревяшкой, чтобы мечущиеся над головой сороки не заподозрили в нас похитителей их ненаглядного птенца. Кем мы, по большому счёту, и являемся.
Сороки мечутся, пересекая лазурное пространство, мы с дружками стараемся не подавать виду. Мало ли птенцов воруют из гнёзд. Почему же мы должны быть виноватыми?
Но что делать с птенцом, мы не придумали. Вечером договорились пойти осматривать совиные гнёзда. Сейчас ещё рано. Может, сходим на речку? Четыре дырки в банке из-под пива с нарытыми внутри дождевыми червями – возможно, мы уловим в наши несгибаемые сети несколько угрей. Хоть какой-то достаток в семью. Шестнадцать камней перекладывать в четырёх карманах утомительно. Слишком жарко. Июль!
Ах, луга, луга! Ах, переход через дорогу в положенном месте. Асфальт, разграниченный зеброй. Завтра я умру, но этого никогда не случится. Мы идём на реку, и сгущающийся сумрак заполняет наши души. Была у нас одна общая на всех душа. Ты не грусти, Инна, я всегда буду любить только тебя одну.
Река называется Ушайка. Город называется Лень, а мы живём за городом.

Ирина Сергеевна

Мама испекла пирог с яблоками, который зовётся шарлоткой и сказала уходя: «Я надеюсь, что у вас всё пройдёт нормально». Я ответил: «Конечно, мама». В дверях мама встретилась с гостьей, приглашённой накануне в саду садика, когда мы гуляли, сидели в беседке, и я показывал своей воспитательнице новые рубли – кругляши с рельефами торжественных и памятных событий. Рубли регулярно поставлялись бабушке знакомой, работающей Банке, бабушка до сих пор поддерживает с ней – Ирой Райской – хорошие отношения. Ира Райская что-то последние назад года четыре болела раком, бабушка мечтала собрать для меня коллекцию юбилейных монет. Была красная резиновая книжка с кармашками, она тяжелела с каждым новым поступлением. Переворачивать резиновые страницы нужно было по возможности аккуратнее, иначе рубли высыпались. Не всё было продумано в этой системе коллекционирования, так, чтобы лоснилось от гладкости исполнения и движения любования привносили музейную эстетичность. Ира Райская до сих пор работает в Сбербанке в Томске, в Университетском городке, где у женщин узкие лица и выпадают зубы. Где в будках шашлыки на деревянных спицах из свинины или из курицы и много тоски. Но это потом. А тогда мы с воспитательницей гуляли в саду детского сада, где она воспитывала, а я воспитывался. И тогда я не знал ни про что, кроме моей любимой воспитательницы, школы, где работала мама, леса за школой и каких-то ещё огроменных детских мелочей.
Воспитательница – Ирина Сергеевна – пришла, хотя я не мог себе это представить. Мы съели по куску пирога и запили морсом. О чём мы могли говорить? – Не знаю. Ключи мама оставила дома. Я рассказал Ирине Сергеевне о новых рублях, мы посидели бочком перед лужицей рассыпанных на покрывале серебряшек, и я проводил её до дверей и закрыл на ключи дверь. Скоро пришла мама.
- Ну как у вас прошло?
- Спасибо, мама, всё хорошо. Ирина Сергеевна женщина, мне кажется, хорошая. Я её люблю.
- Мне тоже кажется она тебя любит. Как шарлотка, не подгорела?
- Нет, отлично! Пышная, коричневая, пузырчатая, яблоки там внутри такие пропеклись.
И так мы продолжали любить Ирину Сергеевну, а она продолжала любить меня. Откуда она приехала? Как устроилась в этом новом незнакомом городе? – Не знаю. Рубли от Райской поступали исправно. Когда мы переехали в газовый Свердловск, бабушка поехала с нами.

Люби Москву!

Итак, я ждал Лену. Лежал на матрасе с закрытыми глазами, пока он не сдулся. Включать его я не хотел, поскольку гудел он безбожно. Это сразу прогоняло остатки сна.
Посмотрел на часы. Решил, что позвоню ровно в полдень. В десять вечера я уезжал в Питер, поэтому время ещё было. Но не было ни денег, ни еды.
Я запил таблетки водой. В животе забурчало. Левая кишка зазудела пылесосным шлангом. Волосы забились цементной пылью.
Пошёл в ванну, оставив насос матраса выть в пустой комнате. Она была гулка как барабан, я боялся соседских возмущений.
Когда матрас надулся, я, надев белый свитер, снова разлёгся на нём, под рукой нашлась книжка современного француза, развивавшего близкое мне пессимистическое мировоззрение на проблемы современной технологичной цивилизации. Более того – саму эту цивилизацию я познавал через его тексты. Сам бы не додумался.
Я нервничал. Я страдал. Где же эта Лена? Почему я должен тут лежать в пыли голодный и волноваться, принесёт ли она мне заработанные честным трудом деньги?
В дверь позвонили. Пришёл Сархат. Говорить нам было не о чем, и я оставил его делать одному ему понятные разметки будущего строительства и продолжил с французом. Сархат зашёл в комнату, я не выдержал и спросил:
- Вы не в курсе, когда Лена появится?
- Должна скоро быть.
- Вы не созванивались?
- А чего созваниваться? Непременно будет. Я сейчас поехал за матерьялами. Сможешь разгрузить плиты?
- Сколько плит?
- Сорок.
- Сколько заплатишь?
- А сколько хочешь?
 - Двести.
- Идёт. Значит, жди меня часа через два.
- Ладно, - я выпил чаю, от чего покатила тошнота, и набрал Лену.
- Лена, здравствуйте. Вы когда приедете?
- Скоро приеду.
- Лен, возьмите что-нибудь поесть, а то я пустой.
- Хорошо, а что ты хочешь? Пироги будешь с капустой?
- Очень хорошо. Только приезжайте поскорее, мне ведь сегодня уезжать.
- Не волнуйся. Как только – так сразу.
- Лен, я действительно волнуюсь. Успокойте меня, пожалуйста, скажите точно, когда вы будете?
- Серёж, это зависит от результатов одной встречи. К тому же, если ты хочешь пирогов, то придётся подождать, пока я их испеку.
- Лена, дорогая, да мне по хрену пироги, я вас жду!
- Ладно, отбой.
Как она разговаривает! Она явно увиливает! Чего мне ждать? Похоже, она хочет улизнуть от меня! Но нас, Новосёловых, не проведёшь! Мы своего добьёмся!
Я откинулся в лежбище матраса. Читаю француза. Идёт туго. Читаю выборочно, по абзацу. Читаю с конца – уже лучше. Выпиваю ещё две таблетки. Скручивает живот. Ну вот, теперь плиты таскать не смогу. И где этот Сархат? Два часа уже прошли. Ещё одна подстава. Так жить нельзя!
Звоню Сархату.
- Я на рынке. Скоро буду.
- Скоро – это когда?
- Скоро – это значит скоро.
- Вы конкретно можете сказать? У меня ведь и свои кое-какие планы есть.
- Приеду – поговорим.
Вот и всё. Никакого толку. Кашу не сваришь. Жрать хочется.
Включаю насос матраса. За окном поджаривается город в подсолнечном мире.
Француз пишет про тех, кто добровольно идёт ко дну. И про тех, кто крутится и карабкается, не загружая голову вопросами. Главный герой заканчивает в психушке. На вырученные от тиражей книги деньги автор покупает старый замок в Адриатике. Возможен ли остров? Try to run, try to hide. А я брэконфруйничаю дальше.
А-а-а-а-а-а. А-а-а-а-а-а и ещё раз а-а-а-а. Это всё, что производит мозг.
Приезжает Сархат. Мы спускаемся к машине, набитой стройматерьялами. С тех пор меня и называют «Серёжа-стройматерьялы». Вокруг Сархата скапливается стайка дворников-узбеков. И без перевода понятно, что Сархат предлагает им разгружать. Они немного препираются и разбегаются.
- В чём дело?
- Будешь один разгружать.
- А они что?
 - Слишком привыкли к белому хлебу.
- Мы так не договаривались!
- Я заплачу.
- Деньги вперёд!
- Да ты что, не веришь мне, что ли?
- Я никому не верю! Где Лена? – визжу я. – Она обещала скоро приехать!
- Я с Леной не первый раз работаю. Она честный человек.
- Все мы честные, когда нам это выгодно! Деньги давайте!
- Машину разгрузи. Шофёра надо отпустить.
Я истерично скидываю мешки, уголки, платформы. Тут тонны две. Как я их буду тягать на четвёртый этаж, а?
Тут появляется Лена с большим продуктовым мешком.
- Лена, ну слава богу! Я весь издёргался!
Сархат по-восточному смугло усмехается, отмеривая листы гипсокартона.
- Вот, еды тебе набрала. Я же сказала, что пироги испеку. Не надо так переживать. Люби Москву!
- Да я тут весь усох от любви.
Сархат достаёт много банкнот и засовывает их мне в карман.
- Давай, Серёга, таскай, а я поехал.
- А я успею? У меня через четыре часа поезд, - я, подстраховываясь, называю более ранее время отъезда, чем оно есть на самом деле.
- Конечно, успеешь. Меньше базара. Краткость – сестра таланта.
- Лена, а сигарет вы купили?
- Да.
- Молодчинка вы моя! – настроение моё резко подскакивает, я готов всех расцеловать и обнять. Сархат успевает смыться. Лена слабо протестует в моих крепких мужских предплечьях.
Пру плиты, мешки, колодки наверх. Лена, к моему очередному удивлению, берёт запачканные известью более лёгкие штуки и тащит их на площадку второго этажа.
- Лена, ну зачем вы? Измажетесь. Я сам. Мне за это заплатили.
- Нормально. Чтоб в спортзал не ходить. Смотри, какая я толстая.
Таскаю час, таскаю два, но уже понимаю, что успеваю.
- Лен, идите, пожалуйста, наверх, чтоб время не тратить – сварите сосисок.
- Давай лучше я тут посижу, а ты пока воду поставь.
- Ладно.
Ещё немного – и я заканчиваю подъём. Мы располагаемся на кухне и отдыхаем. Она – пьёт чай, я – уплетаю принесённую снедь.
- Зачем вы так много набрали?
- Ешь-ешь, остальное в дорогу возьмёшь.
- Курицу заберёте домой, её готовить надо.
- А, ну да. Хорошо. Серёж, я там тебе на сумку деньги положила. А то всегда забываю.
- Тысячу?
- Как договаривались.
- Вот спасибо большое, - я сбегал, посмотрел, спрятал.
- Ладно, я пошла. Когда вернёшься?
- Через три дня. Ключи… можно себе пока оставлю?
- Не потеряешь?
- Нет, конечно.
- Ладно, удачно съездить.
Потом я потерял перепрятанные деньги. Кто мог их стащить? Разве что барабашка.
Потом нашёл. Паранойя заела. Я принял душ и вышел с небольшой сумкой, оставив основную поклажу в огромном целлофановом рукаве. Надо выпить, чтоб немного успокоиться. На вокзале ещё два часа маяться.





На колесе

Мы встретились у пруда и теперь медленно поднимались в горку. Что такое осень? – Это бурые листья под ногами, вспыхивающие над землёю и ветрящие хороводы где придётся.
Мы с Ириной разговариваем о нашем общем друге, с которым делаем совместный музыкальный проект.
Я говорю, что очень боюсь того, что наш друг покинет меня, думаю об этом каждого дня каждую минуту и изнываю душой над возможными способами его удержки.
- Да брось ты, - удивляется Ирина, - он такой человек – если чего-то не хочет делать, то и не будет. А раз он делает, значит, ему это интересно.
- Но я боюсь того, что рано или поздно ему это надоест. Мы и так работаем очень редко.
 - Всё будет нормально. – Но мне, как обычно, кажется, что будет ненормально. Ненормальность и есть норма в определённый момент развития диалектики.
- Пойдём, на чёртовом колесе покатаемся, - предлагаю я.
Ирина согласна.
Мы гутарили о том о сём, поднимаясь к площадке, на которой колесо обозрения базировалось. Купили билеты – на колесо, помимо нас, никто не стремился. На ходу мы в него залезли, и когда кабина поднималась, Ирина закричала женщине, приставленной к аттракциону:
- Остановите! Остановите, пожалуйста! – но колесо было очень большим, да и повода не было, поэтому дежурная проигнорировала Ирин вопль. Я как мог успокаивал потерпевшую:
- Успокойся, Ира. Закрой глаза и прижми голову к моим коленям.
- Я не могу закрыть глаза, они стали резиновыми.
- Ну-ка, покажи! – и действительно, в её небесных радужках укусом самой тонкой иголки зиял зрачок.
- Чего ты испугалась?
 - Она меня вниз тянет… высота. Ой, сил моих нету!
- Рукой тогда прикройся, а я сверху подержу. Иди сюда, - я притянул её голову и положил к себе на колени.
Сам же спокойно разглядывал уплывающий всё ниже пейзаж. Вон там, за последними соснами парка, торчит недостроенная башня. Она задумывалась как самая высокая, но не дожила до такого великого события. Тем не менее, она стояла. 10 лет, потом 20, теперь уже почти 30 лет. Её обнесли забором от надоедливых самоубийц, в летние ночи на ней высвечивали лазером всякие лозунги, а зимой её бетонный корпус по пояс увязал в сером вываливающемся небе.
За башней стоял цирк, накрытый модернистским куполом, состоявшим из дуг, скрещивающихся друг с другом. Дуги были железобетонными и каждые три года перекрашивались в новый неброский цвет. Говорят, что изначально дуги замысливалось обшить стеклом, но главный инженер, оказавшийся евреем, объяснил, что денег на стекло не хватило. Поэтому купол вздымается собственным скелетом, а евреев никто в городе не любит, кроме самих евреев, открывших неподалёку выполненную в постмодернистском стиле синагогу – вон она, кстати, появилась, с шестиугольной звездой во лбу.
Рядом стоит бывший ресторан «Харбин», который тоже лет пятнадцать не могли достроить. Сейчас он распределён на сдаваемые в аренду площади, а значит стал, мягко говоря, очередной барахолкой.
Рядом с бывшим «Харбином» строят вот уже шестой год нечто ступенчатое, напоминающее египетскую пирамиду вблизи, но ничего определённого про это здание сказать не могу.
Вон утоп в облетающих деревьях действующий поныне ресторан «Большой Урал», а вон гостиница «Привокзальная».
Радиана колеса пошла вниз, и мы медленно возвращались в ясноту голосующих и подающих сигналы жёлтыми листочками и красными платочками деревьев.
- Ну что, всё? Успокоилась?
- Ага. Знаешь, как будто тебя выталкивает некий сжатый до этого кислород, чтобы проверить на практике…
- «Почему люди не летают?»
- Да. И такое же чувство появляется, когда на тебя несётся машина и гудит и слепит фонарями, а ты вместо того, чтобы вырваться из лучей, заворожено стоишь и ни шагу сделать не можешь.
- По-моему, так ведут себя зайцы, выбегающие ночью на автостраду. Только они бегут от машины и не могут уйти ни вправо, ни влево.
- Вот-вот, очарованность страшнее всего.
И пошли дальше – в обход парка – в поисках мороженого. У кого-то твёрдость походки определяется внутренним состоянием, а у кого-то попросту «ботинки жмут».

Нас утро встречает прохладно

У кого как, а у меня после 15 тысяч литров выпитых спиртных напитков каждое новое похмелье даётся организму со всё большим антагонизмом. Плюс бессонная ночь. Плюс постоянная растерянность. Да ещё геморрой внутри мозга.
А тут нужно было выходить ни свет ни заря и добираться на двух транспортах до места жительства.
И вот двигаю я ногами по озаряемому восходом асфальту, но ног не чувствую. Машу крыльями, а крыльев-то и нету. Кадыком вдоль шеи двигаю – и этот орган оказывается самым реальным. Сбоку руки сами собой, сверху – волосы дыбом, посередине – нос торчит и мёрзнет, хотя уже в этот ранний час и душно, и ни ветерка.
Сажусь на остановке. По бокам скамейки – зеркальные плоскости. И они в друг друге отражаются, поэтому глядя в одну сторону можно увидеть, что происходит и справа, и слева. Попытался сосчитать, сколько этих взаимных отражений, но забыл название чисел. Уши потеют, совесть отсутствует начисто. Гляжу в зеркальную плоскость, жду автобуса. В кармане деньги на два проезда.
Рядом садится мужчина в испачканной на спине светлой рубашке. Я инстинктивно вглядываюсь в него. В век идеальной чистоты унитазов любая помарка выглядит подозрительно. Мужчина нормальный, в очках, полный и немного осовелый. Я опускаю взгляд ниже и обнаруживаю на его ногах отсутствие обуви. Он, видимо, тоже совсем недавно это обнаружил, лицо удивлённое и виноватое. Тут подкатывается автобус.
Я развинчен, обезоружен и раздет до кончиков нервов. Понятное дело – человеку требуется помощь. Он никак не реагирует на общественный икарус. Я поднимаюсь и на ходу оглядываюсь, чтобы успеть вскочить в салон, говорю ему:
- Давайте я вам деньги дам на проезд.
Он молчит.
- Ну чего вы? – кричу я, отбегая от него. – Деньги на проезд…
- У вас есть, что ли?
- Пойдёмте, пойдёмте, - зову я со ступеньки. – Ну же! – он уныло отмахивается. Двери закрываются, я балансирую как гимнаст на канате. Нахожу место, плюхаюсь. Крючками пальцев вытягиваю из заднего кармана банкноту, добавляю медяшку и отдаю кондуктору. Автобус встряхивается, что астматично отдаётся в печени. Мне неприятно, стыдно, неловко, но я терплю до конца маршрута.
Выскакиваю, иду как можно быстрее в сторону трамвая. Подходя к перекрёстку, вижу его, ускоряюсь, перехожу на бег сиротливой клячи, вернее, одра, и сотрясаясь всеми тридцатью двумя рёбрами, запрыгиваю в железное нутро.
Хватаюсь хвостом за поручень и шарю в заднем кармане. Там была вторая банкнота. Но теперь её нету. Ощупываю другие карманы, вынимаю набухший платок, мобильник. Деньги нету. В руке зажатый рубль.
- Вот чёрт! Вот ё-моё! Как же так! Потерял! – кричу в сердцах, а седовласый мужичок с форменной сумочкой только усмехается. – Потерял! – повторяю я.
- А много денег-то было?
- Да нет! Специально взял на проезд! С другого конца города добираюсь! Разрешите проехать, а? А то пешком не дойду! Всю ночь не спал! Вот, возьмите рубль! Вот, ещё провод есть, электрический, нужен? – достаю из пакета провод. Неудобно, стыдно, неловко.
- Не надо! – растягивает с полусна кондуктор. В вагоне никого. – Ехай.
Я сажусь на второе заднее сиденье и доезжаю до последней остановки. Там выхожу и пробираюсь дворами. В носу что-то скребётся, глаза в слезах, чихаю.
- Будь здоров! – говорит бодрый мужчина с авоськой.
- Спасибо, - шёпотом отвечаю я.
Прихожу домой и включаю телевизор. От головы с грохотом намокшей штукатурки отваливаются разнообразные картины апокалипсиса.

Наша любовь

Ты: И никакая я тебе не любимая! Хватит гнать всю эту лабуду! Просто дойная корова, как и всем вам! И поделом мне!
Я: Послушай, любимая, я только что вышел из студии, где выложился полностью, правда, такая работа. Я говорю о том, что если ты готова принять меня такого никакого, то я приеду, правда, любимая моя, и всё! Ты мой Джаззоидт, а я твой фенобарбитал. Я пойду пешком, если ты хочешь, мне всегда всё равно, но сейчас всё равно и всё тут! И я пойду, только скажи, и всё.
Ты: С тобой всё хорошо? Я беспокоюсь просто.
Ты: Я уже поняла, что ты жив, остальное не так важно.
Ты: Сука ты! Стопудово и однозначно.
Ты: Как же ты не понимаешь, вроде бы умный такой, что есть вещи, которые можно делать только СЕЙЧАС, и не говорить, что тебе ВСЁ РАВНО. И завтра будет уже нельзя, и послезавтра тоже, ну неужели не ясно?
Я: Алёша, на дворе зимняя пороша, мягкие глаза ослепнут однажды, солнца жди, оно всегда есть, а тот человек, он не был бумажным. И солнце не сон, и какие ещё гарантии, не захлебнуться бы в унисон и обойдёмся без ремонта.
Ты: Иди спать.
Я: Сон мне снится, пронзающий сон. Сон, я не признаю проклятий, и я не остыну, даже если ты этого захочешь, не отвечай, мне достаточно себя.
Ты: А потом ты просто уедешь. И тоже ни хрена на поймёшь.


Письмо дождливому апрелю от преданного читателя

Ты очень любишь себя. Поэтому ты не уважаешь окружающих. А по мнению близких совсем не приспособлен для человеческой жизни. Ты себя жалеешь. Поэтому ты не жертвуешь ради своего творчества. Спать где попало, есть отбросы, ходить в тряпье – это гордыня. Жертвы ради своего таланта - это делать то, что предназначено для живых людей и донести это людям. Цой пел искренние тексты, которые были понятны любому на его уровне. Будда крестьянам рассказывал притчи про животных. Это жертва ради таланта.

Денис Сергеев.

Птица война

Пока в этой комнате никого нету, и она находится с постоянной солнечной стороны, пока закрыты от тёплого воздуха, а вместе с ним и грохота трамваев Главного проспекта и шума проезжающих внизу машин.
Пока я сижу в тёплой хлопковой майке, вспоминая, как замерзал ночью, когда мы компанией шли, возвращаясь. И добирались на машине, вспоминая, как замерзал и продолжал пить холодеющую минералку № 17 и прятал в перчатки нос, вспоминая, как в комнате, в постели на китайских подушках под синтепоновым одеялом вместе с Ней замерзал, и Она – «хорошо, хорошо» – закрыла форточку…
Пока я сижу в носках, достаточно тёплых для переменчивой весенней погоды, в мягких, изнутри обклеенных чем-то мехообразным, сижу в шерстяной кофте, подвернув рукава, в удобном глубоком и мягком кресле, и пью тёплую воду, потому что нужно больше пить, потому что чем больше пьёшь, тем больше прочищаешь кровь – и мне не душно и немного клонит в сон, чем я вскоре и воспользуюсь.
 В пустой этой чистой, вымытой комнате никого нет, кроме меня, двух трюмо, трёх низеньких шкафов, двух тумб, двух глубоких кресел, вделанного в тяжеленную доску зеркала во весь рост, прислонённого к стене, двух телевизоров, кровати, красивого табурета с дугами, соединяющими ножки, старого доброго пианино, гитары с прозрачными струнами, ящиков и полочек – пустых и готовых к приходу нового жильца.
Пока здесь никого нет, я шпионски проникаю в незапертую дверь, начинаю испытывать потение ступней, но пока носков не снимаю.
Выпив второй стакан тёплой воды, куда я выжимаю немного лимона, я отправляюсь за вторыми, чтобы чистить кровь, и поскольку я хотел написать о разрушении – о разрушении, сидящем в нас глубоко, о циклоне, рождающемся и распускающемся, как бутон, где-то внутри времени, и о том, что будет война, будет опять огромная война, и люди будут страдать.
Ну вот, я сбросил всё до трусов, налил ещё тёплых стаканов, и образ уничтожения, образ разрушения оттягивает желание лечь спать в солнечной комнате.
Почему будет война? – Потому что людям неймётся. Каждому по-своему. Одного терзает птица, бьющая изнутри крыльями и долбящая ему в грудь, грызущая солнечное сплетение, он, подверженный ей, вскакивает рано или поздно и переворачивает столы с добропорядочным торжеством, он вскрывает клетку и выпускает крылатого зверя, потому что лучше страх неизвестности и Ночного Полёта, и передвигается, передвигается, ходит по городу, устаёт, улетает из города. И летит дальше, разрушая выдуманную крестьянами и христианами гармонию. Он не может больше мириться, ему не нужен этот мир, где все стараются терпеть. Стекло лицемерия рвётся, птица, израненная, падает, влетев через окно на пол.
Странная птица, чего тебе надо? Ты, видимо, не туда залетела. Летай высоко, гнездись в умных ветках, зачем тебе стёкла, бетон, выгрызания?
Но птица такая. Ей неймётся. Ведь это не та прекрасная летательная зверушка, которой мы восхищены, закинув в небо головы.
Это птица внутри. Всё из-за неё. Разрушение, уничтожение, война, которая будет – страшная бессмысленная война, где погибнут миллиарды терпевших и ждавших, уповающих и надеющихся. У них не было птиц. Они погибнут невылупившимися бройлерами на конвейере, где им шприцами впрыскивают сою, чтобы были сочнее. И они тучнеют. Они проходят мимо.
Они погибают, не узнав, что такое Смерть. Другие, другие птицы, бьющие крылами в стены сосудов из крови, выклёвывающие день за днём бесполезную усидчивость тех, кто готов разрушить себя, чтобы выпустить птицу – эти птицы соберутся в стаи, заполонят до черноты небо, и никто не будет знать, зачем столько крови.
Но, друзья, не пугайтесь и не отнекивайтесь. Всё это нужно. И птицы улетят и так же истлеют, как нептицы. Успокойтесь, вы и так спокойны. У каждого есть птица, и если они летят стаей, значит, облетев мир, они вернутся и в наш Весенний сегодня Город, где птица, одинокая, которой никто не сообщает, куда ей лететь, сидит в грудине моего потеющего тела и просит меня, настойчиво просит наружу.
Туда, где неизвестно что и где нужно быть.


Свободен (от всего)

- Мы как обычно от нечего делать пили. Ждали мы, что скоро подъедет командир чего там? роты? взвода? или чего? – и нас развезут по местам службы. В госпитале мы тусовались. Меня, понимаете ли, по дороге прихватило, кровь пошла через рот и задницу, вот и лежал теперь с уткой под боком. Врач сказал – завтра сможешь ходить, а пока что лежи. Поэтому я не пил. Пока. А парням кто-то проносил. Или коня они двигали. Не помню.
- Ты короче рассказывай…
- Да. Ну вот. Я лежал так, потом ходить начал. Меня обследовали, искали причину, трубки во все дырки засовывали, просвечивали, но ничего не могли найти. Перевели нас на другой этаж. Потом в какую-то пустую квартиру без мебели. Сказали – ждите, за вами приедут. Ну мы пили, пока деньги не кончились, люди всякие стали приходить, в карты играть. У меня-то денег не было, я со стороны наблюдал. Потом парни разбрелись. Мы когда с двумя оставшимися во двор выходили, встречали их изредка – кто с теми-то пьёт, кто с другими.
- Что за другие?
- Не знаю. Местные вроде. Из этого же дома.
- Хорошо. Дальше.
- Там один спортсмен был. Он говорит – пойдёмте в спортзал. Ну мы пошли. Там тренер такой – молодой и длинноволосый, всё к нему обращался, показывал тренажёры и как правильно делать упражнения, на меня внимания и не обращал, говорил ему – мол, давай, наращивай мышечную массу, тело должно быть сильным, тело – это секс.
- Чего?
 - Секс.
- А-а.
- Ну вот, а потом появился взводный, выдал по сто рублей, объяснил, куда добраться, и уехал. Мы вещи сложили, пошли на трамвай. А там люди как раз на работу собирались. На остановке толкучка – все под арку от дождя спрятались, головы высовывают, смотрят.
- Короче рассказывай.
- Ага. Ну подошёл трамвай, старый такой, дребезжащий. Очередь когда до меня дошла – мы уже к следующей остановке подъезжали. А у меня сторублёвка какая-то праздничная была, на ней картинка по краю шла – день рождения Красноярска, что ли. Я кондукторше её протянул, она в руках повертела и вдруг говорит, что это не настоящие деньги. Все обернулись, смотрят на нас. Я говорю – как не настоящие? мне их ротный дал! В общем, мы с ней препираемся, а в вагон ребята заходят, трое, лысые, улыбаются. Сразу ко мне – ты чего, мол, гад, фальшивые деньги суёшь? А кондукторша банкноту уже в фартук спрятала. Я говорю – да не фальшивая она, просто праздничная, точно, говорю, парни, не мог мне командир фальшивую дать. Они к ней – покажи бумажку. Та отнекиваться. Тогда один ловко так – раз! и из передника у неё эту бумажку выудил. Развернул, посмотрел – да, говорит, настоящая, я такие сто раз видел, - и к ней, - ты что же это, гадина, молодого парня обуть хотела? Тебя для этого, что ли, здесь поставили? А ну, говорит, давай всю выручку в бумаге. Та чего-то заверещала, народ кричит, водитель было высунулся, но к нему другой из них подошёл. В общем, он все бумажные деньги у неё забрал, двери они открыли и говорят мне – пошли.
- А ты?
- Ну я и спрыгнул вместе с ними.
- Так. Дальше что было?
- Мы прошли несколько метров, а там – вход в кабак какой-то. Мы внутрь. За столик сели. Главный их, добрый парень вроде, говорит мне – расслабься. Я говорю – так милицию же они вызовут. Он говорит – забудь об этом, выпьем, говорит, по рюмочке, познакомимся. Я говорю – так зачем по рюмочке, всё равно же добавлять, пускай сразу бутылку тащат – дешевле выйдет. Они рассмеялись – соображаешь, говорят. Посидели мы пять минут, десять, выпили, а они и не думают уходить. Я им – парни, уходить ведь надо! А они – зачем? – Так ведь поймают, посадят! – А-а-а, - говорят.
- Да уж, странно.
- Разговорились с хозяйкой. Она говорит, что из собственной квартиры такое заведение сделала. Дом всё ниже проседал, она почти под землёй жила, а так, говорит, даже с прибылью, людям нравится. И тут менты вбегают. А выходов несколько было. А менты гурьбой в главный. Ну всё, - говорит улыбающийся, - разбегаемся. Беги, говорит, братец, пусть все твои мечты сбудутся…
- Прям так и сказал?
- Ага. И добавил – хотя бы одна, говорит, и то хорошо. Бутылку схватил и на ментов. Я рванул куда-то, где ещё выход был – во дворы. Побежал быстро-быстро. Дворы там проходные. Я из одного в другой, а за мной на машине, я тогда в самый узкий проход забежал, сразу в подъезд, а он сквозной, я опять через него на другой двор выбежал и налево, опять под арку, слышу – топота сзади не слышно. А двор большой оказался и неровный, пригорком таким. А на пригорке арбузы растут, ещё не спелые, маленькие. Я через пригорок, один арбуз сорвал и дальше бежать. Ну и убежал.
- Понятно. Ну а дальше чем занимался?
- Дальше? Дальше гулял. Иду по Питеру, любуюсь, на дождик внимания не обращаю. Какой всё-таки город! Красивый, притягательный! Девчонка у меня тут живёт, вот и думаю, найти её надо.
- Нашёл?
- Нет пока, только созвонился. Вот щас арбуз доем и пойду. Удивительные иногда происходят истории в удивительных местах. В своём Саранске, поди, я хоть тыщу лет проживи, ничего бы не произошло. Люди там другие, не надо им этого ничего.
- Чего это ничего?
- Ну, удивительности. А тут люди другие.
- Какие?
- С понятием! А вообще, я думаю, неважно, где жить, главное – понимать, что ты – свободен.

Уроды

Утренним рейсом я прибыл в Кёник. Как будто бы и не уезжал из него. То же ласковое алюминиевое небо, тот же неяркий светлый свет, тот же перрон и гофрированная крыша над ним. Никакой суеты, люди вяло двигаются к турникетам на выход. Где милиция? – Тут же. Доброжелательность и умиротворённость на лицах. Свои ребята. Ну здравствуй, Кёник, здравствуй, въевшийся своими гранитными торцами и мраморными шарами в плоть мою, сублимированный там в красные и белые тельца.
Тома обещала встретить у памятника голове, что помещена внутри вокзала, но я обошёл голову слева направо, затем обратно, затем прострелил диагональным взором пространство помещения и не увидел её.
«Я приехал», - посылаю ей сообщение.
«Ох Сергей, я проспала, буду через пятнадцать минут», - получил ответ.
«Я буду в кассовом зале», - и пошёл покупать билет обратно, чтобы потом не дёргаться.
«Зачем? – пишет она. – Успеешь с билетом. Предлагаю встретиться на Николаевской площади у памятника Пушкину. Там до моего дома рукой подать».
«Окей», - нажимаю кнопки трясущимися руками.
Подхожу к памятнику и вижу её издаля. Она изменилась, но и прошло с тех пор два года. Лицо овальное, не круглое, глаза такие же большие как две карие луны. Волосы длинные, тёмные, собраны на затылке в конский хвост.
- Ну здравствуй, Тома.
- Здравствуй, Сергей. А ты постарел. Хотя это тебе идёт.
- Ты тоже не помолодела, но мне это неважно.
- Зачем ты приехал, Сергей?
- Чтобы тебя увидеть. Ты не волнуйся. Помни, что мы старые хорошие друзья. И всё.
- Да, ты прав.
- Ребята, мелочишки какой-нибудь подбросьте, - подходит к нам аскер.
- Давай уйдём отсюда, - тянет меня за руку Тома. Поворачивается резко к аскеру. – Почему вы так себя ведёте? Зачем у нас просите? Деньги самому зарабатывать надо.
Я протягиваю ему пару никельных монет.
У-у-у, коммуналки. Длинный узкий коридор, множество дверей, кухня с видом на противоположную стену. Тома достаёт большую кастрюлю.
- Я поняла одну вещь – если морковку нарезать различными способами, то она приобретает разный вкус и кажется, что в супе много овощей.
- Очень вкусно, - соглашаюсь я с удовольствием.
Я утопаю в кресле и не двигаюсь.
- Итак, наши планы?
- Во-первых, помыться. Простирнуться. Ну и, наверное, поспать.
- У меня тут всякие фильмы есть. Посмотрим?
- Ага, только вот с силами соберусь, схожу помоюсь…
- Ну так собирайся с силами.
- Ага, вот только… да.
Неловкость. Пауза. Всё-таки собираюсь с силами.
Потом мы смотрим фильм, курим сигареты и пьём вино. Идём гулять по городу. Выходим на набережную.
- Ну как, я изменилась? – спрашивает она.
- Да, ты опускаешься… Но ты красива.
- Может быть, мы никогда больше не увидимся. Давай проведём это время с пользой. Не спрашивай меня ни о чём. Я ничего не знаю.
- Хорошо. Но мне надо сходить купить билеты обратно. Ты до какого числа взяла отгул?
- До после-послезавтра.
- Тогда послезавтра я уеду. Вечером. Поздно.
- Сергей, почему ты такой безынициативный?
- Наверно потому что я урод.
- Я тоже урод.
Вечером приходит соседка и ложится в постель, а мы ложимся на пол. Ещё через день я уезжаю.
Вот и съездил в Кёник. Вот и повидал Тому. Стены комнаты обвешаны её работами. По городу мы ходили под руку, прижавшись друг к другу боками. Она сказала, что забыла, когда последний раз так ходила. Было грустно и приятно. Мы выпивали и смотрели фильмы. Выходили на балкон, рассматривали небо. В комнате были шкафы, набитые вещами. В комнате они жили втроём.
- Здесь всем всё пофиг. Наплевать друг на друга. Надоедает это, - делилась она.
Вот я и съездил в Кёник. Прощай, Кёник. Прощай, Тамара, желаю тебе всего самого доброго.
 

Фотографы

Фотографы шли через джунгли. Через эти оранжево-фиолетовые просвечиваемые стробами лианы и неземной чистоты дождь, оседавший на стёклах линз. Фотографы примеривались и сообща размахивали руками.
- Вот там… если примерно отсюда… Смотри внимательней, как тебе кажется?
- Значит, вы кричите, только громко, чтобы всем было слышно, на счёт «три» кричите соответствующую цифру… Ваша задача – успеть вовремя переключиться и цифру задействовать… Не забывайте про радиус фокуса… Цифра должна соотноситься с объектом, иначе мы его не поймаем! Все готовы?
Опытный профессионал знал, о чём говорил. Нужно было собраться, выбросить всё из головы, где оставались необходимыми для этой героико-спринтерской работы лабиринтообразные чертежи подземок и систем коммуникаций. Водопровод играет далеко не последнюю роль. Молодой парень, до этого пять лет работавший ассистентом, хлестал себя по щекам – это был его первый самостоятельный выход. Водопровод, город 263, Нижний Новгород, кольцевая система… Он ещё раз крепко зажмурился. Стена воды переливалась цветами радуги.
- Мы готовы, команданте!
- Хорошо. Евгений? Отлично. Раз, два, три!
- Столичный округ Южное Бутово! - единым духом выпалил Евгений, подпрыгнул и присел, чтоб не попасть под арт-обстрел. Триста один.
На экране появилась новая, едва рождённая реальность снимка. Кто бы мог подумать, что две эти константы имеют общие точки пересечения!



`08