УЛИЦА БАХА
Светофор, что на перекрестке бульвара Цветаевой и улицы Иоганна Себастьяна Баха, украшал повешенный бомж.
- И правильно, – меланхолично подумал патрульный офицер Серега Барабанов, – нечего в приличные места соваться!
Бомж выглядел неэстетично.
Офицер поразмыслил и решил, что ничего страшного: пусть повисит до прибытия спецмашины.
- Его пример – другим наука… – с удовольствием вспомнил он знакомые с детства строки, а потом стал прикидывать, нет ли в происходящем какого-нибудь нарушения закона. С одной стороны, очередной день отстрела бомжей, назначенный этой весной на двадцать шестое шуберталя, еще не наступил. А с другой… Может, в этого бомжа и не стреляли, а так повесили?
Водитель-сержант Вася Трубачев, покуривая трубку, читал Диккенса.
- Отвлекитесь, коллега! – оторвал его от «Посмертных записок Пиквикского клуба» Серега. – Как вы думаете, стоит ли беспокоить руководство таким мелким происшествием?
Водитель-сержант исполнительно оторвался от романа и сделал вид, что глубоко проникается проблемой.
- Да МПО с ним, интеллектуал офицер! – доложил он, подумав.
МПО – мужской половой орган – было общепринятым в культурном обществе выражением. Из-за некоторых особенностей родного языка таких выражений и аббревиатур с годами скопилось довольно много.
Барабанов все-таки позволил себе позвонить районному санитару Клавесинеру и едко намекнуть, что неплохо бы тому прибыть на место происшествия, и не для блиц-соревнования по написанию од, кое обычно проходит по вечерам в каптерке прапорщика Кларнетяна, а с разбрызгивателем приятных запахов. Клавесинер обещал подъехать сразу же после того, как он дослушает стихи Иосифа Бродского в старинном исполнении Михаила Козакова.
- Исполнение так себе, – признался он Сереге, – но Бутман и его саксофон…
Серега внял и проникся:
- Ладно, Клавесинер, на час можешь задержаться. А лучше бы, конечно, чтобы ты уже приехал и снял его, а то у него причинное место торчит.
- МПО торчит? – заинтересовался и оживился санитар.
Серега помолчал и внушительно, как на творполитзанятиях, отчеканил:
- Причинным местом бомжа, интеллектуал Клавесинер, служит голова. Она, и только она, является первопричиной его жалкого существования.
Трубачев восхищенно посмотрел на начальника и нажал на газ. Патрульная машина тронулась с места и въехала на улицу Баха. С обеих сторон улицы скромно стояли аккуратные особняки. Ни один из них особо не выделялся, хотя все они были по-своему красивы и отлично гармонировали друг с другом.
- А хорошо тут жить! – слегка позавидовал Барабанов.
Он прекрасно понимал, что ему тут обитать не светит никогда. Положением не вышел. Если б он был музыкантом или, в крайнем случае, учителем музыки… Но увы… Он со стыдом вспомнил, как провалился на экзамене по сольфеджио в начальной музыкальной школе. Серега был тогда мал и не понимал, что теперь все пути в нормальное человеческое общество ему закрыты. То есть, многие пути и так были закрыты для него из-за плебейского происхождения, но минимальные-то шансы пробиться наверх до этого злополучного экзамена оставались. А так – Сереге пришлось идти по стопам предков и поступать в полицейскую академию. А полицейская академия и музыкальная школа, согласитесь, вещи очень и очень разные.
Улица Баха, не меняя имени, плавно перешла в набережную, протянувшуюся вдоль величественной речки Басовый ключ. Вот тут уж архитекторы дали волю фантазии, а городской голова – бюджету! Консерватория! Оперный театр!! Филармония!!! И, наконец, здание городской Библиотеки.
На набережной было, как всегда, многолюдно, и это не считая очереди в нотный магазин, где сегодня выбросили восьмое, дополненное издание мазурок Шопена. Младший оперуполномоченный Фортепьянец бдительно следил, чтоб интеллектуалы трудящиеся не нарушали порядка и не хватали более одного экземпляра Шопена в чистые руки.
- Молодец! – от души похвалил Фортепьянца проехавший мимо магазина Серега Барабанов. – Молодой совсем, а уже знает, как службу нести!
*****
Наверное, это может показаться смешным, но у въезда на Большую Бальзаковскую улицу тоже имелся свой повешенный бомж. Но уже не на светофоре, а на СВ – стационарной виселице. На бомжа без особого любопытства пялилось с десяток посетителей литературного кафе «Ямб». А что, собственно, им оставалось делать, если им до сих пор не принесли ни заказанный кофе по-виановски, ни даже элементарную «Столичную Партитурную». А всё потому, что официантка Нина Заречная – так было вышито у нее на фартучке – куда-то исчезла. И недовольные посетители сидели трезвые и недотонизированные, правда, пока не роптали. Периодически кто-то робко возвышал голос: «Интеллектуалка официантка! Где вы, интеллектуалка официантка?», но Нина Заречная, в быту просто Лена, не появлялась. Она сидела в подсобке, глядела на предпоследнее полное собрание сочинений Левитанского, которое сунул сюда хозяин кафе Скерцишвили, купив последнее, академическое издание, и плакала. Ей было жалко не бомжа, повешенного непонятно за что, а себя и годы, которые, как ей казалось, были прожиты совершенно зря.
Леночку можно было понять. Папа у нее писатель, мама, та вообще литературный критик, а сама она – простая официантка. И все из-за того, что на университетском выпускном экзамене, да еще и по профилирующему предмету стихосложения, она не смогла с ходу придумать рифму к слову «столб». Подлец-сокурсник Акын-заде из-за ее спины тут же выпалил «долб», объяснив благосклонно улыбнувшемуся преподавателю, что окончание глагола «долбить» он перенес в начало следующей строки. Ну, и неудивительно, что аспирантура досталась именно ему. Конечно, Леночка не Акын-заде и никогда не претендовала на такое же глубокое знание русского языка, как он – где ей соревноваться с коренным с незапамятных времен населением?! Но не выскочи подлец, глядишь, и звание бы Леночка получила повыше. А так, с дипломом «Поэта низшей категории» куда сунешься? И пусть даже поэт низшей категории в табели о рангах стоит много выше, чем, допустим, армейский полковник – ей-то, ей, что за радость от этого? В глаза она этого полковника и прочих полудеклассированных не видела. И, Бах даст, не увидит. Но в новом цивилизованном обществе поэт низшей категории мог рассчитывать только на должность официанта, помощника повара или кассира. И только с некоторой долей везения можно было постараться выбиться в домработницы.
Имелся, правда, способ продвинуться. Например, устроиться на курсы версификации или поступить в одну из творческих Высших Школ. Но с таким ужасным дипломом, как у Лены, без трудового общественно-полезного стажа туда не брали. Вот и корячилась Леночка по восемь часов каждый день на хозяина кафе «Ямб», некоего бывшего дирижера нанайского оркестра щипково-духовых инструментов Скерцишвили. По целых восемь часов! Да еще и работая в три смены! А как же досуг? А личная жизнь?
Кстати, о личной жизни. Тут у Леночки был, вообще, как любил выражаться ее папуля-писатель, «полный гекзаметр». То есть, натуральная труба. Труба, как учили Леночку в подготовительной группе детского сада, переводится на итальянский как «tromba», стало быть, личной жизни Леночки настал самый настоящий тромбоз. А все потому, что ее угораздило влюбиться в офицера полиции Барабанова. А это уже был мезальянс такой, что хуже не придумаешь. Ну, был бы Серега тапером в ретро-кинотеатре или хотя бы корректором в захудалой желтой газетенке, неофициально издаваемой на потребу низменных страстей жителей окраин: инженеришек, врачишек и прочих банковских служащих! Но нет же, нет! И хотя полицейский офицер в табели о рангах стоял немного выше армейского, но все равно, как ни старайся, на такое дно никто Лену не пустит! Вот не обвенчает интеллектуал отец Йонас их с Серегой в церкви Святого Достоевского – и куда деваться? На Кипр лететь или в гражданском браке жить? Брр, даже подумать о таком отвратно!
*****
Полицейский патрульный автомобиль аккуратно обогнул традиционную пробку на автостраде МКАД, названной так в честь Мольера, Камю, Ахматовой и Даргомыжского, и выехала на проспект Шекспира, который разделял два центральных района: писательский и артистический. Вот там, даже на въезде, никакого повешенного бомжа не наблюдалось, что принесло Сереге некоторое удовлетворение. Как говорится, бомж с фонаря – патрулю легче. И так им пришлось проторчать целый час у Большой Бальзаковской, пока не подскочил местный легавый Легатов – охранять труп от неведомых осквернений. Можно подумать, что, если бы не охрана, то вся улица дружно посягнула бы на обед воронов или пошарила бы в пустых карманах висельника!
В артистическую часть Барабанов заезжать не стал, а велел водителю-сержанту повернуть машину ближе к окраинам. Туда, где селились политики, дипломаты и прочие кардиохирурги. Это был довольно сносный район. Не в том смысле, что там часто сносили, а наоборот: разрастался он быстро, как и полагается району, застраивающемуся по стандартному муниципальному плану, без оглядки на проживающих в нем простых интеллектуалов. Но план был неплох: включал он в себя и дома-многоэтажки, и торговый центр, и поликлинику, и даже полиция, как видите, иногда сюда заглядывала…
Еще дальше от центра селились инженеры, археологи, всякие там экономисты-юристы, ну, и военные – куда ж без них?! Жили здесь и Барабановы, отправляющее уже третье поколение своих сыновей в военные училища и полицейские академии. Так уж у них повелось с Серегиного прадеда, корня Барабановского рода. Старикан, в свои сто с лишним лет не потерявший разума, с детства передавал собственную мудрость многочисленным отпрыскам (офицеры плодились охотно, имея от Генштаба за каждого новорожденного немалую прибавку к зарплате, которую им, правда, месяцами забывали выплачивать, ну, да чернь стерпит!). Бывало, после обеда собирал прадед детишек и заговорщически шептал им о надежности куска хлеба у офицера и о необходимости в нем любой власти. Может, и не так престижно, как по газетам-телевизорам мелькать, говорил прадед, но надежнее. И к народу ближе. Вот так вот, детки, мотайте на ус!
Прадед знал, о чем говорил: в молодости был он поэтом ясноголосым, звонкопоющим, частопечатаемым, но ударился в легкое диссидентство, отсидел свое при Первом Интеллектуальном Президенте и твердо, с проглоченными зубами уразумел, что офицер поэта всегда к ногтю прижать может. И Барабановы, хоть и тянулись к культуре всей душой (а как без этого жить прикажете?!), ослушаться старикана не осмеливались и поступали в непрестижные учебные заведения, даже имея в запасе такие несомненные школьные достижения, как, к примеру, шестое место на районном конкурсе Гумилева. Да-да, не поднимайте так высоко брови: Серегин двоюродный брат, ныне офицер-подводник, пошел служить на Тихоокеанский флот, вообще окончив ПТЛ (профессионально-технический лицей) с лавровой ветвью. Вот так вот!
Сам Серега, к стыду своему, кроме участия в каноне, занявшем третье место на всепасхальном смотре, ничем себя особым во время учебы в школе не проявил. Да и в этом смотре он участвовал, если быть абсолютно честным, не совсем по праву: ноты он путал, да и слухом с рождения не обзавелся, но обладал роскошной памятью, позволявшей ему точно повторять мелодию, спетую предыдущим певцом – а что еще от него требовалось? Чай, не конкурс школьных виртуозов, а банальный канон! Если бы не знакомство с Леночкой, Серега и не комплексовал бы по поводу места своей работы и несовпадения их статусов, но угораздило же его согласиться подхалтурить вышибалой у Скерцишвили! Там он и углядел грустную официантку, а она – его.
На третьем свидании в городском парке Леночка задумчиво спросила его:
- Интеллектуал Сергей, а вы когда-нибудь читали женские романы?
В Барабанове, как всегда, не вовремя, проснулся и встрепенулся полицейский.
- Что вы, интеллектуалка Леночка! Это же хранение и распространение псевдолитературы, пробуждающей низменные чувства и портящей истинный вкус, статья 78-я Эстетического Кодекса. Пять лет строгого режима, между прочим.
- Знаю, знаю, – покивала головой Леночка. – Но писатели второй категории и выше, как мой папа, например, имеют право держать у себя дома в сейфе до трех килограммов подобных книг в качестве антиэталона. Вам ведь это должно быть известно по инструкции, не так ли?
Опять она съязвила по поводу его работы. Но что поделать: облили – так обсыхай, отпели – так подыхай!
- Я ни в коей мере не пытался сказать, что вы совершаете что-либо противозаконное. Как вы могли такое подумать? – жалобно (какое счастье, что никому из подчиненных не довелось увидеть в этот момент грозу патруля, свирепого Барабанова!) проблеял Серега.
Леночка улыбнулась.
- Я только хотела сказать вам, дорогой страж правопорядка, что читала несколько таких дамских произведений. Ничего особенно противозаконного там нет. Банально, слезливо, но не более того. Совершенно непонятно, зачем надо было умерщвлять всех авторов этого жанра.
Барабанов поежился. Судьба авторов была ему доселе неизвестна, и он мысленно содрогнулся, подумав, с какими же реками крови приходила его страна к нынешнему процветанию духа.
- Вы еще скажите, что сценаристов мыльных опер тоже ни за что, ни про что расстреляли! – буркнул Серега, не желая сдавать сразу все позиции.
Лена помолчала. Они шли по парку, слушая, как шуршание листьев под их ногами складывается в «Болеро» Равеля.
- Сценаристов, наверное, и не зря, а деклассировать актеров, игравших в этих сериалах по причине полного безденежья, может, и не стоило! – с неожиданной силой вдруг произнесла Леночка. И Серега вторично мысленно содрогнулся, на мгновение пожалев неведомых ему и давно умерших (будем надеяться, что от старости) людей.
- А почему вы вспомнили женские романы, интеллектуалка Леночка? – вернул Серега свою даму сердца к теме беседы.
- А там описаны такие случаи мезальянса, как наши. Например, руководитель среднего звена и учительница математики. Или бизнесмен и кассирша супермаркета.
- Кассирша чего? – не понял Барабанов.
- Ах, простите, вы же, наверняка, не брали в школе факультатив «Замусоривание родного языка жалкими американизмами». Это всё мои филологические заморочки. Супермаркетами давным-давно называли наши продовольственные магазины. Так вот, в этих книгах бизнесмен иногда влюбляется в кассиршу.
- Какой же здесь мезальянс? – опять не понял Серега, которому начало надоедать, что рядом с Леночкой он выглядит полным полицейским.
- Теперь – никакого, – охотно согласилась Леночка. – Но тогда был, и немалый. Или еще, к примеру…
Она помялась, не то вспоминая прочитанное, не то выдумывая на ходу, снисходя к интеллектуальной слабости собеседника.
- Пианистка и сантехник? – предположил Барабанов. Леночка посмотрела на него и прыснула.
- Нет, это уже несколько другой жанр, – лукаво сказала она и неожиданно прильнула к Сереге длинным поцелуем.
Вот так всё и началось. С разгону – и сразу в тупик. «Тупик Мандельштама», – прочитал Серега указатель и кисло улыбнулся, насколько его мысли совпали с тем, что увидели его глаза. Барабанов вспомнил, что он, как-никак, старший по патрулю, покосился на водителя, но Трубачев, казалось, был совершенно поглощен лившимся из динамиков машины Шенбергом. Серега тяжко вздохнул и скомандовал: «В участок».
Приехав в участок, как в просторечии называлось районное отделение полиции, Серега скорее по привычке, чем на что-то надеясь, поперся в кассу. Естественно, тщетно. Зарплату не выдавали еще с прошлого расиноза, что означало, что вот уже три месяца, как полицейские работают только за страх и за совесть, но не за деньги. На все вопросы и просьбы как-то решить этот вопрос начальник участка генерал Тромбонов только разводил руками и обещал, обещал… А что еще он мог поделать? Старик бегал по инстанциям, кричал, что у него у самого племянник скрипач в синагоге, но кого интересовали вопли паршивого генерала? Возвращаясь из своих унизительных походов за зарплатой для подчиненных, Тромбонов подолгу сидел в кабинете, малевал для успокоения скрипичные ключи и писал верлибры перед тем, как выйти к малым сим и в очередной раз поклясться здоровьем Оффенбаха, что завтра деньги будут кровь из носу. Кровь из носа у гипертоника генерала на следующий день, действительно, лилась, и давление угрожающе зашкаливало, но зарплата от этого не появлялась.
И что в такой ситуации прикажете делать Сереге? Мало того, что сам он месяцами сидел на шее у родителей, когда не случалось халтур, так еще и на редких и коротких свиданиях Лена как бы невзначай платила за билеты и мороженое для них обоих. А это уже вообще никуда не годилось: быть альфонсом, если он только не Доде, Барабанов категорически не желал.
- Начну, наконец, брать взятки! – в сотый, наверное, раз пообещал себе Серега. Вообще-то, дело к этому шло. Более того, по наблюдениям и прикидкам Сереги почти половина нынешних служителей закона не хуже Вия закрывала глаза на те или иные мелкие правонарушения граждан, будучи вознагражденными за это одной-двумя кредитками. Интеллектуалы творцы, проехав на красный свет, попав сигаретой мимо урны или повесив невзначай какого-либо бомжа, охотно расставались с такими мизерными суммами, тем более что законный штраф за эти нарушения был во много раз больше.
- А что людям делать? – примирительно подумал о коллегах Серега. – Есть-пить-то надо. Это я, холостой да бездетный, могу у предков на шее пересидеть, если что, а им семьи кормить нужно.
Правда, оставалась надежда, что к очередному дню отстрела бомжей зарплату все-таки дадут. Испугаются не дать. Мало ли…
Ох, хорошо бы! Тогда Серега, наконец, сможет пригласить Леночку в ресторан, купить ей букет цветов… А то прозябает, бедная, в этой обжираловке для элиты и света Белого (Андрея) не видит.
*****
А в кафе «Ямб» отсутствие Нины-Леночки Заречной, наконец-то, вызвало законную творческую ярость по поводу потерянного борща. И не только борща, кстати, но и пары грошей, ибо во всех арт-кафе, арт-ресторанах и даже арт-столовых деньги за потребленные яства и напитки платили не клиенты, а клиентам. Не всем, правда, а только тем, кто обладал заветным билетом члена творческого союза. Для многих из них, к слову, это был неплохой способ заработать. А что? Пошел в кафе, сделал шикарный заказ, поковырялся в еде для приличия, стребовал счет, проверил, чтоб не обсчитали на кредитку-другую, расписался и… получи деньги. Хозяева заведений общепита, угождавшие клиенту-творцу во всем, лишь бы он не написал в газету «Гастрономическая поэма» гневное письмо, мол, его, Филиппа Филипповича, обкормили, тоже в накладе не оставались. Все предъявленные и подписанные членами творческих союзов счета немедленно оплачивались госбанком. Некоторые творцы умудрялись за один день в десяти местах позавтракать, потом пообедать. Ну, и поужинать, разумеется. Но ведь на всё это нужно время! Поэтому отсутствие Леночки вызвало такую бурную негативную реакцию творцов, для которых подобный способ зарабатывания денег был частично вынужденным. Издательства, например, не платили гонорары за опубликованные произведения, и то же самое творилось и в музыкальном, и в театральном мире. Творцам не просто не платили, а всё происходило с точностью до наоборот! Хочешь стать творцом: издать книгу, выставить картину или, допустим, роль сыграть – плати! Не много, но плати. Зато, если ты на кого-то рецензию напишешь, и ее напечатают, то платят тебе. Пять-десять кредиток, не больше, но платят. Ну, а если уж на тебя рецензию написали (причем, неважно, хвалебную или разгромную), то тут просто греби деньги лопатой. Поэтому и критики в такой цене и почете…
Но это так, к слову о походе Игоревом на пляски половецкие.
Публика в кафе, вдоволь наоравшись, собралась, было, расходиться, но тут появилась Леночкина сменщица Наташа Ростова (в миру Зульфия) и шустро принялась обихаживать творцов. Те, сразу подобрев, оставляли ей по кредитке, а то и по две.
Кстати, чтоб не забыть, упомянем здесь, что официантам зарплату нигде и никогда не платили, зато чаевые были узаконены. От минимума, положенного по поправке № 576333-бис к инструкции Министерства торговли № 233986-анкор, и до … Ну, тут всё зависело от щедрости клиента. А обвинить рядовых творцов в излишней щедрости пока еще никому на ум не приходило.
*****
Сменившиеся с дежурств Леночка и Серега встретились, как обычно, в городском парке. Он находился на полдороге от «Ямба» до участка и создавал иллюзию нежданного свидания. Молодые люди прекрасно понимали всю двусмысленность своего положения, но выхода из него пока не видели. Леночка не могла позволить себе опуститься до статуса офицерской жены, а Серега… ну, Сереге проще было слетать в космос и привезти оттуда любимой звезду, чем выбиться в люди, сиречь, в творцы. Ибо, несмотря на то, что, как уже было сказано, напечататься за свои бескровные мог любой, но этот любой должен был присовокупить к своему шедевру один печатный листик. Скромненький. Простенький. И назывался сей листик на банальной, известной каждому дошкольнику базисной латыни, «Си-Ви». Что тоже, как и МПО, было аббревиатурой, но означало в данном случае несколько иное, а именно: «куррикулюм вите», то есть, автобиографию. С обязательным заполнением полей не только о себе, но и о родителях и дедах-прадедах. То есть, в Серегином случае, тот же МПО, поскольку интеллектуальное общество, лишенное национальностей и классов, знало одной лишь силы власть, и соответственно, одну, но пламенную страсть: сохранить власть клана. Клана творцов. А потому в кабинете редактора любого издания, претендующего на богемность и надмирность (то есть, практически, всех изданий, кроме пресловутых желтых газетенок для черни, не умеющей играть одноименные этюды), висел портрет признанного гения, Причем, портреты от кабинета к кабинету разнились, а вот лозунг рядом с ними оставался одним и тем же: «Мы должны держаться нашей бранжи. Исаак Бабель». И творцы, усиленно забывая, что одну из самых известных своих фраз Бабель вложил в уста малоприятной бакалейщицы мадам Каплун, поспешили сотворить из нее подобие завещания великого стилиста. Так что офицеру Барабанову, как и задолго до него Фроиму Грачу, приходилось смириться с тем, что в бранжу его не пустят, а, значит, билет члена творческого союза ему не светит.
Серега вспомнил, как во время патрулирования водитель-сержант шепотом напел ему запретную песню посмертно деклассированного певца и композитора. Текст частично затерялся в глубине лет, но речь в песне шла, вроде, о том, что обычный интеллектуал (не творец) торопился на «Жизель» и заскочил перед этим в кафе поесть. Когда выяснилось, что интеллектуал забыл дома кошелек, он не захотел подвергнуться заслуженному наказанию плетьми, а попытался выдать себя за творца. Тогда хозяин кафе в гневе потребовал от него предъявить билет члена творческого союза. Вот припев-то сержант Трубачев и напевал своему шефу и напарнику:
«- Предъявите билет!
- Что я мог сказать в ответ?
Вот билет на балет,
А в союз билета нет!»
Серега невесело посмеялся и в очередной раз на мгновение задумался, заслуживал ли автор подобной нехитрой песенки посмертного порицания. Но борьба с пошлостью на эстраде и «умца-умцой» шла тогда нешуточная, кто-то мог попасть под горячую руку дровосеков – так назывались при Первом Интеллектуальном Президенте те, кому досталась нелегкая судьба выкорчевывать банальность и потакание низменным вкусам из родного искусства. Впоследствии из немногих выживших дровосеков и вышли первые начальники отделов и всего Управления. Зато результаты их деятельности прогремели далеко за границей державы. Как факт, когда в прошлом году на Евровидение была послала арфистка с импровиз-вариациями на тему Пендерецкого, Европа, несколько десятилетий не пропускавшая отечественных творцов через сито своей бездуховности, наконец, дрогнула, и арфистка дошла до финала. Страна ликовала, но не потому, что тупой конкурс вызывал интерес у потребителей Ницше и Бриттена, а потому, что увидела в успехе арфистки подтверждение правильности своего курса. Нынешний, Четвертый Интеллектуал-Президент даже наградил юницу специально для нее созданным орденом Шпенглера, и мало кому из творцов понадобилось растолковывать великолепную иронию Главного Интеллектуала. Серега, правда, как-то не задумывался об этом, но на вечернем конкурсе од в каптерке, посвященному этому событию, выслушал взволнованный спич прапорщика Кларнетяна о гении Президента, наградившего орденом автора «Заката Европы» ту, что стала первой ласточкой нового и, на этот раз, последнего заката, и еще раз ощутил неизбывную гордость от того, что поддерживает правопорядок и защищает режим такого великого человека!
А Лена, тем временем, идя рядом с Серегой по пустынному парку, думала, что не все так уж хорошо и правильно в этом мире. К примеру, вот есть она, и есть Серега… И они так хорошо подходят друг другу: и поговорить им есть о чем, и просто помолчать, и… Нет, до близости у них не доходило, но, если, честно, Лене очень хотелось бы, чтоб дошло.
На этом месте Лена резко остановила свою размечтавшуюся фантазию. А если у них, двух неопытных влюбленных дурачков, появится ребенок? Какая судьба ему уготована, а? Консортов общество не жалует и не признает. До своего статуса Лена Серегу не поднимет, придется на его уровень спускаться. А это значит, что их ребенок, в лучшем случае – в лучшем! – выбьется в инженеры, будет работать на одном из жутких подземных предприятий, получать нищенскую зарплату (если ее не забудут заплатить) и жить, не имея практически никаких прав, даже на отдельное жилье. Да, конечно, инженеры живут лучше рабочих и несравненно лучше бомжей…
Тут Лена остановилась. Серега, шагавший рядом, по инерции проскочил вперед, остановился недоуменно, а потом вернулся к Лене.
- Что-то случилось? – встревоженно спросил он.
- Я вдруг подумала… – начала Лена осторожно. Потом решилась и выпалила: – Бомжи же хуже всех живут, прав никаких у них нет, жилья, работы, да?
- Ну, да! – растерялся Серега. – Все из-за их бомжиной сущности.
- Но, если они такие бесправные и слабые, то почему их все убивают? И дни специальные для этого назначили, да и в другие дни вешают их почем зря!
- Бомж – враг государства! – хотел отрапортовать Серега. Но осекся. В данном случае, номер не проходил. Он задумался, пытаясь найти какой-то другой ответ, но не сумел и замолчал.
И Лена молчала. Так они и шли молча. Но им все равно было хорошо.
*****
Василий Флейтопозвоночников очень любил раков. Он любил их беззаветно и преданно. И ради этой любви готов был пойти на все. А пойти Василий мог довольно далеко. Не один и даже не два десятка людей так ему и говорили:
- Ну, старик, ты далеко пойдешь!
- Ага! – соглашался Василий.
Интересно поворачивается жизнь. Сын великого музыкального критика и поэтессы-полукровки Василий, по идее, не имел особых шансов в этой жизни. Но пробился. Частично за счет таланта, частично благодаря родителям, частично… Об этом третьем «частично», причем, самом весомом, мы еще поговорим.
То, что его незаконнорожденный сын талантлив, великий музыкальный критик узнал, когда пятилетний Вася напел, играя в кубики-нотки, двадцать пятую симфонию Моцарта.
Великий критик был хорошим отцом. Жениться на Васиной матери, дочери поэта-сочинителя скаутских речевок и секретарши-программистки, он возможности не имел. Вернее, имел, но не желал поступаться уровнем своей жизни. Тем не менее, для любовницы и добровольно признанного им сына он делал не так уж и мало: и в материальном плане, и не брезгуя общаться с ними. Когда Васе было десять лет, великому критику каким-то непостижимым образом удалось опубликовать стихи Васиной мамы, прославляющие Президента. И небывалый случай: в виде исключения ее повысили в статусе! Нет, конечно, до членства в творческом союзе дело не дошло, настолько подрывать основы никто не решился, но она получила «Дозволение к творчеству», что означало возможность жить в Главных районах, пользуясь пусть ограниченными, но правами. Более того, она смогла, наконец, выйти замуж за Васиного отца, узаконив, таким образом, Васино существование.
В музыкальную школу Васю со скрипом приняли. По утверждениям многочисленных завистников, скрипели, в основном, кредитки в карманах экзаменаторов, заботливо вложенные туда папаней-критиком. Это был довольно редкий случай, когда взятки должны были скрыть не бездарность, а происхождение. И скрыли – Вася поступил в школу и блистательно в ней отучился. Но Консерватория ему не светила ни под каким видом. Тогда Василий, отчасти от безвыходности, а отчасти желая свести кое-какие счеты, подался в музрепортеры. И преуспел в этой области сверх всяких ожиданий. Его репортажи всегда были смесью толковой музыкальной критики, легких намеков на плагиат современных творцов (благо, музыкальное наследие прошлого толковый репортер знал едва ли не назубок), а также всевозможной клубнички об авторах и исполнителях. Васю стали побаиваться и… еще больше печатать, ибо публике нравилось. Тем не менее, в творческие союзы его не принимал, и каждый новый скандал уменьшал и без того мизерные шансы молодого человека на официальное признание. Но Василий дал себе слово пробиться любой ценой. Кончилось тем, что его вызвали в одно Учреждение. Да-да, в то самое учреждение, которое не имело названия, но внушало такой страх, что, проходя мимо него, даже лауреаты всевозможных премий трусливо втягивали голову в плечи.
Получив повестку из Учреждения, Василий почему-то не испугался, а обрадовался. И это довольно логично, ибо, как мы уже сказали, за признание своих заслуг Вася готов был заплатить любую цену, а в таких случаях это обычно означает, что платить за твой успех придется другим. Улыбаясь, вошел Флейтопозвоночников в Учреждение, улыбаясь, вышел из него. После этого каким-то волшебным образом (в самом деле, интересно, каким!) его приняли сразу в два творческих союза – журналистов и критиков.
И жизнь Васина немедленно забила скрипичным ключом.
Но тут он, забежав ненадолго в кафе «Ямб», чтоб съесть десяток-другой раков, увидел Лену.
*****
Дороги из столицы разбегались по всем направлениям. Собственно говоря, можно сказать и наоборот: что все дороги вели в cтолицу, как в Рим. Но сравнивать столицу великого государства творцов с захудалым Римом было небезопасно даже в хвалебном очерке. Не страшно, конечно, но положительных эмоций у читателей это бы не вызвало, а ведь читатели бывают и власть предержащими, правда? Поэтому предполагалось, что дороги идут не в cтолицу, а из оной. Это были и просто асфальтовые шоссе, и роскошные многорядные автобаны, по которым, что вполне естественно, могли бы ездить машины и автобусы, но на деле машинам дозволялось доезжать только до рабочих районов cтолицы. И ни метром дальше. Причем, статус владельца машины значения не имел. Собственно, наличие машины уже само по себе означало статус, не так ли? А межгородское сообщение в стране осуществлялось или самолетами государственной авиакомпании «Интельаэро», или автобусами. Железнодорожное сообщение несколько лет назад было признано нерентабельным и отменено. Автобусы же, перевозившие творцов и обычных люмпен-интеллектуалов в другие города из cтолицы, были двухэтажными и могли доставить пассажира, у которого хватило денег на билет, куда угодно. Они проходили через удивительной красоты центр, пересекали районы трудовой интеллигенции, пролетали без остановок рабочие окраины. А потом, на специальных станциях, автобусы останавливались. Там их окна плотно завешивались непроницаемой тканью, а проход к водителю перегораживался не пропускающей свет перегородкой. В автобус входила группа вооруженных до зубов мудрости солдат погранвойск и очень бдительно следила, чтоб пассажиры – не дай Свифт! – никоим образом не подглядывали. Излишне любопытных тут же арестовывали, после чего они исчезали. Ходили слухи, что навсегда.
Проехав некоторое расстояние, автобусы заезжали на станцию уже перед другим городом, там окна освобождали от завесы, часть охраны выходила, часть менялась, а автобус мчался дальше. До следующего города. Где все повторялось сначала.
Что находилось и происходило сразу за рабочими районами, никто из горожан не знал. Да и не особенно интересовался. Многие знания – многие печали. Правда?
Сереге же многия знания были положены по уставу полицейской службы, и потому он периодически просиживал казенные штаны на лекциях, курсах, коллоквиумах и симпозиумах, посвященных наболевшей теме, а именно, теме живущих вне городов вообще и cтолицы, в частности. Удивляться не приходилось: других внутренних врагов (ну, понятное дело, кроме тех, которыми занималось Учреждение) у полиции не было. «И быть не могло», – как говаривал в завершении своих ежеутренних творполитзанятий генерал Тромбонов с воодушевлением, которое наблюдательному полицейскому могло бы показаться наигранным. Причем, наигранным тем более, чем дольше времени проходило с последней выплаченной генералу зарплаты.
Забавным же во всех этих, с позволения сказать, форумах было то, что информация, полученная на них, нередко противоречила предыдущей. Хотя и в том, и в другом случае это была абсолютно надежная, проверенная и совершенно секретная информация, полученная от глубоко замаскированных и внедренных в ряды бомжей сотрудников Управления. Но то ли сотрудники были не ахти, то ли бомжи резко разнились друг от друга в зависимости от места и среды обитания, однако Серега нередко ощущал, что ему и его коллегам просто морочат голову. Посудите сами: секретный сотрудник Икс докладывал, что бомжи, среди которых он влачит свое жалкое существование, называют себя «эдитпиафцами», ведут тихий образ жизни вдалеке от cтоличной цивилизации и стараются не вступать в конфликты с другими бомжами, непрерывно тренируясь в грассировании. Не менее же секретный сотрудник Йок сообщал, что его группа называется «цойцами», цель своей жизни видит в том, чтобы с риском для собственной, хотя ничего и не стоящей, жизни пробраться в cтолицу и намалевать на первой попавшейся стене туманную ерунду вроде «Апельсиновые огурцы forever!» или «Мы ждем перемен!». Согласно донесению (именно донесению – употребление родительного падежа с предлогом «согласно» было приравнено к преступлению против эстетических основ государства еще при Втором Интеллектуальном Президенте) того же Йока, несколько дней назад агрессивные даже по отношению к другим бомжам «цойцы» устроили засаду на «КСП-шестидесятников» – излишне упоминать, что названия группировок нормальному человеку вроде Сереги ничего не говорили.
Так вот, лидер «цойцев», бомж Гурьяныч заманил недругов в коварную ловушку, разведя на поляне костер. Как объяснил Гурьяныч Йоку, «КСП-шестидесятники» обладают очень развитым рефлексом асексуальной пирофилии и сбегаются на огонь, позабыв об элементарной осторожности. Полицейские одобрительно загудели, услышав это: с таким важным знанием охота на некоторых бомжей за городской чертой становится куда более эффективной - ай да Йок! С жадностью слушали Серега со коллегами, как собралось у костра несколько десятков «КСП-шестидесятников», как вогнали себя и друг друга в транс, распевая песенки, которые Йок скупо охарактеризовал, как десяток повторяющихся слов под три заунывных аккорда, неизменных от песне к песне. Дождавшись, когда и выставленная «КСП-шестидесятниками» символическая охрана тоже забилась в пароксизме слияния и, взявшись за самодельные малострунные гитары, отставила в сторону заточенные колы, Гурьяныч дал «цойцам» команду наступать, и вскоре все шестидесятники были связаны и излупцованы, а прогуливающийся между избиваемыми вожак радостно потирал ладони и почему-то приговаривал: «Как здорово, что все вы здесь сегодня собрались!». На обратной дороге в свой лагерь Йок, изнемогая под грузом трофейных женщин, осторожно поинтересовался у Гурьяныча, зачем тому понадобился этот залихватский налет на своих же товарищей по несчастью быть бомжем. Гурьяныч хмуро посмотрел на секретного агента, да так, что тот даже побоялся, не раскрыл ли он себя, и пробурчал: «Дискредитируют идею сопротивления!». Йок не до конца уразумел, как можно еще более дискредитировать и без того одиозную идею, но уточнять не решился, хотя, как показало ближайшее будущее, судьба его все равно уже была решена: донесение об избиении шестидесятников было последним, переданным им в родное Управление. Когда он не вышел на условленную связь трижды подряд, генерал Тромбонов собрал сотрудников на внеочередное собрание и со слезами в голосе зачитал приказ о присвоении капитану Увертюренко (он же бесстрашный агент Йок) титула «Приравненный к творцам низшей категории» (посмертно). Само собой, после каждой такой церемонии ненависть Сереги к бомжам-убийцам усиливалась во много раз, будучи помноженной на чувство зависти к коллеге, посмертно, но все-таки пробившемуся туда, куда самому Сереге ходу (пока!) не было.
*****
Василий Флейтопозвоночников, несмотря на подпорченную с материнской стороны родословную, с годами незаметно выбился в завидные женихи. Казалось бы, он был и членом престижных союзов, и человеком довольно молодым, и весь центнер его веса неплохо выглядел, но, тем не менее, барышень, желающих связать с ним не только свитер, но и свою жизнь, почему-то не находилось. То ли дело было в том, что Василий служил – по слухам, только по слухам! – в Управлении, то ли в его глазах, вернее, глазках, которые все время бегали, даже когда их хозяин стоял на месте. Как бы там ни было, дожив (не без цели и трудов) до тридцати пяти годов, Василий оставался холостяком, пусть и не старым, но почти закоренелым. Причем, нельзя сказать, чтоб девушки ему не нравились, или там, скажем, нравились, но не девушки. Порой Василий даже проводил недурственный вечерок с какой-нибудь хористкой или подающей надежды певицей. Они охотно шли и на встречу, и навстречу тоже, кто в расчете на серьезные отношения, а кто и на благосклонную рецензию всемогущего критика. Но, странно, больше одного вечера никто с ним не выдержать не смог, и это несмотря на все блага, которые мог предоставить будущей супруге Василий Флейтопозвоночников.
Так что, единственной плотской радостью Василия оставались раки. То есть, страсть Василия и к ракам была безответной, но их, по крайней мере, никто не спрашивал. Посему Василий, пользуясь совмещением приятного с приятным (поедания раков с получением за это денег), последовательно инспектировал все пункты питания, в которых мог отведать желанных членистоногих. Как-то очередь дошла и до «Ямба». И там Флейтопозвоночников увидел официантку Леночку (сервисно-артистический псевдоним – Нина Заречная) и понял, что в этом кафе он станет завсегдатаем.
Что поделать? Ну, что с этим поделать? Всякие люди влюбляются, и очень плохие люди – не исключение из правил. Может, это такое, специально для них придуманное изысканное наказание на этой земле, а может, это их шанс к искуплению? Хотя вряд ли. Просто люди есть люди, и устроены они так, что не могут не влюбляться.
Вот и Василий Флейтопозвоночников, как ни мало он ни походил на человека, не просто увлекся, а неожиданно для самого себя влюбился, сильно и, разумеется, безнадежно. Сначала глубина собственных чувств увлекла Василия, но когда этот период прошел, Василий стал грезить о взаимности. А Лена, сердце которой было занято, не переносила своего воздыхателя на дух. Когда ей приходилось обслуживать его столик, а это случалось все чаще и чаще, ее охватывало такое омерзение, что к горлу подступала тошнота. А если ей приходилось касаться его руки, вернее, отбиваться от навязчивых и якобы случайных пожиманий и поглаживаний, то на всем ее изнывающем по Сереге теле выступала сыпь, которая проходила только через час-другой и то после приема таблеток от аллергии, прописанных музыкальным врачом Эсмархом. Таблетки вызывали у девушки сонливость, и за этот, вполне невинный побочный эффект медикаментов, Лена почему-то еще больше ненавидела Флейтопозвоночникова.
Отношение Лены не осталось незамеченным Василием, и он погрузился в страдания. Причем, как и у всех подобного рода людей, причину своих страданий он искал где угодно, но только не в себе. Вася перебрал все возможные причины холодности Лены: от ее поклонения Сафо до фригидности, пока не увидел девушку в парке, гуляющей с каким-то паршивым офицеришкой. Прежде, чем его прижать к ногтю, осторожный Василий на всякий случай сначала выяснил имя конкурента: мало ли, вдруг это сошедший со столбовой дороги отпрыск кого-нибудь из Признанных Живых Классиков, или, еще того хуже, одного из Творцов, Чьи Произведения Будут Жить в Веках. Но нет: дорогу к счастью самому Флейтопозвоночникову посмел преградить обычный полицейский офицер Барабанов, существо низшее и почти бесправное! Нет, это было невозможно, невероятно, немыслимо!
И тем не менее, как пишут в протоколах той же полиции, имело место.
И бесстрашный Флейтопозвоночников решил соперника извести. Он почему-то думал, что, если не станет Сереги, то для него исчезнут все преграды к сердцу Лены. Конечно, все влюбленные немножко идиоты, и это ни для кого не новость...
Но Флейтопозвоночников был опасным идиотом!
*****
В древние времена слово «бомж» обозначало человека без определенного места жительства или попросту бездомного. В далеком двадцатом веке бомжей этих встречалось довольно много, особенно на территории тогдашних Молдавии, Украины, России и прочих республик, образовавшихся после распада некогда грозного Советского Союза. Что, незнакомые названия? Историю надо учить, господа интеллектуалы! И не только историю музыки, живописи или, там, литературы, а вообще историю: там иногда попадается кое-что интересное. Хотя... Где ж прикажете интеллектуалу изучать эту самую историю? В консерваториях да литературных институтах ее не проходят, а любое другое образование, кроме вышеуказанных, полноценным не считается.
Но это так, к слову. Нынешних же бомжей объединяло с бывшими, канувшими в небытие вместе с их кровожадным тысячелетием, только название. Теперь так называли людей, стоящих вне закона, стремящихся ниспровергнуть существующий и справедливейший строй и болтающих о каких-то свободах.
Жуткие, кровожадные и подлые вампиры – вот кем являлись современные бомжи в глазах всех творцов и просто честных интеллектуалов. Не без некоторой помощи пропаганды, разумеется.
Когда-то все было не так. То есть, музыка разрешалась всякая. И классика, и рок, и даже – нет, вы не поверите! – попса. Но потом положение изменилось. Мудрейший и музыкальнейший Первый Интеллектуальный Президент справедливо не признавал ничего, кроме классики, и начал издавать всевозможные указы и постановления, пытавшиеся защитить подлинно хороший вкус и тем невольно ограничить права рокеров и прочих любителей музыкальной чепухи. Ущемленные любители, естественно, стали сопротивляться и быстро сплотились в партию «Борцов с музыкальным живодерством». Сокращенно – бомж.
Сначала их увещевали по-отечески, потом по-братски, затем по-человечески, и, наконец, начали потихоньку судить. Вотще. Первый Интеллектуальный Президент изволил слегка разгневаться и спустил в суды новые рекомендации, которые, на первый взгляд, не слишком отличались от прежних, но, когда чиновники тщательнее пригляделись к рекомендациям, выяснилось, что напечатаны они были на бумаге с какими-то водяными знаками. Посмотрели на свет – точно! И не просто водяные знаки, а ноты. Представляете себе? Ноты! Судейские в спешке послали в музыкальные школы за учителями сольфеджио (да-да, тогда судьей мог стать человек, не знающий элементарной нотной грамоты – дикое время, господа интеллектуалы, дикое!). Учителя не колебались ни секунды: рекомендации Президента были напечатаны на бумаге, таившей в себе траурный марш Шопена. Судьи, хоть и музыкально безграмотные, намеки начальства всегда понимали неплохо. За что, собственно, они обычно и получали свои посты. Вот и теперь невысказанное вслух желание Интеллектуал-Президента было понято правильно, и вся палитра судейских приговоров съежилась до одной черной краски: за любое правонарушение, будь то сходка, домашний концерт или изготовление антипрезидентских, а значит, и антимузыкальных прокламаций, нарушители приговаривались к смертной казни.
Бомжи не сдавались. Они оказались отличными и довольно сплоченными на первых порах бойцами. Борьба с ними настолько резко ослабила правящую Музыкальную партию, что на ближайших парламентских выборах ей пришлось разделить власть с партией либеральных Литераторов, Актерской демократической партией и Республиканской партией Художников. Все бы ничего, но и в среде актеров, художников и литераторов с усилением их позиций в стране усилилась и своя внутренняя борьба за чистоту жанра. Так что ряды бомжей стали пополнять выходцы, вернее, выбросцы, и оттуда.
Но это было еще относительно бескровное время.
А потом страну потрясло восстание циркачей и примкнувших к ним эстрадников, требующих признать их работниками искусства.
Война эта чуть не привела к развалу самого государства. Более того, начали подымать голову рабочие с инженерами.
Не дожидаясь, когда к ним примкнут еще и врачи с юристами, утихомирив одной превентивной бойней всю общепитскую братию и наскоро подписав между собой так называемый «Рояльный мир», работники официальных искусств приняли ряд законов, устанавливающих миропорядок в государстве. Законы были суровы и напоминали законы военного времени. Среди них был и закон о создании Учреждения на основе все той же КГБ – комиссии государственных дровосеков. Бомжи были объявлены врагами народа и дважды в год – весной и осенью – устанавливались дни их свободного отстрела. Поскольку постановление говорило только о днях отстрела, то трактовать его можно было двояко: то ли что в другие дни бомжейы нельзя убивать, то ли что убивать можно – нельзя только с помощью огнестрельного оружия. Солидные творцы придерживались первой, консервативной, трактовки, бесшабашной же творческой молодежи, ясное дело, по душе больше была вторая.
Вот так, примерно, обстояли дела в державе к началу нашего повествования. Во всяком случае, этому учили Серегу в полицейской академии, упуская некоторые детали, могущие смутить еще не окрепший двадцатилетний мозг будущего защитника порядка и спокойствия творцов. Ах, да, и простого интеллектуального люда тоже, конечно. Если только спокойствие люда не входит в противоречие с душевным покоем творцов, разумеется. Хотя надо признать, что быдло само с годами научилось соображать, когда оно мешает подлинным хозяевам жизни, и старалось избегать этого. Даже выражение такое появилось: «Уйти от творца подальше», где замена существительного совершенно не изменило смысла поговорки.
В высшей же спецшколе Учреждения учили не только официальной истории. Там уже позволялось поощрять самостоятельное и не во всем восторженное мышление курсантов. Да и лекторы тамошние иногда говорили правду. Не всегда. Не всю. Но правду. И о том, что некоторые решения, принятые при Первом Интеллектуальном Президенте, попахивали волюнтаризмом, и о перегибах на местах в отдаленных уголках государства, где по недомыслию и желанию бежать впереди паровоза на всякий случай искоренили фольклористов и уничтожили музеи народных промыслов. И о том, что, несмотря на высокую смертность и растущие, хоть и высосанные из пальца, показатели дней отстрелов, бомжей, видимо, становится больше. И даже о том, что творческие успехи композиторов и литераторов государства, кажется, хиреют от поколения к поколению, и программы новостей всё реже рапортуют о творческих удачах топ-элиты страны: авторов. Казалось бы, созданы условия, которые несравнимы ни с одной эпохой прошлого. Твори, выдумывай, пробуй – ан не идет! На семинаре по свободному наблюдению над творцами полковник, не назвавший курсантам своего имени, процитировал данные прослушки квартиры патриарха государственной литературы Михаила Гамсунипряникова: «Эх, матушка, – говорил патриарх супруге, – не послушал я тебя в свое время, не пошел в исполнители. Пиликал бы себе всю жизнь Моцарта или орал бы со сцены Шекспира – и горя бы не знал! А тут сиди на заднице да сочиняй. И еще дрожи, как бы тебя не сняли с пайка за творческий застой!». Произнеся это, Гамсунипряников, шаркая домашними тапками, прошел в свой кабинет, где его, бездыханного, и застала утром приходящая прислуга. С нехорошей улыбкой безымянный полковник сообщил студиозусам спецшколы, что прислуга, равно как и явившийся по вызову врач, охотно подтвердили естественность смерти литератора, что, учитывая его преклонный возраст, никого не удивило.
С бомжами же всё было еще непонятнее. Сопротивляться спецназам армии и полиции они никак не могли, за помощью к мирному населению не обращались, а не вымирали. И, не вымирая, несли в себе какую-то неясную угрозу миру, который хотел только одного: творить. Чем они угрожали? Неясно. Но их боялись и ненавидели. Взрослые дяди на полном серьезе защищали диссертации о древних бомжах – чужеродном племени, издавна живущем на территории современного государства и предпринимающем бесчисленные попытки сровнять его с землей и истребить его коренное население. Дети же (ну, что с них, с неразумных, взять?!) просто распевали на улицах частушки неизвестного, но, судя по стилю творчества, вряд ли дожившего до старости автора «Если нет гвоздей в Кижи, значит, слямзили бомжи».
*****
Неожиданно выяснилось, что изничтожить обычного офицера Сергея Барабанова далеко не просто, как это казалось Василию вначале. Оказалось, что Серега был настолько на хорошем счету у руководства, что даже стоял вопрос о публикации его теоретической работы «Искусство допроса». Василий не поленился найти в библиотеке Управления «Полицейский вестник» с отрывками из работы Барабанова и даже выписал из нее один абзац для собственного дальнейшего использования. Цитата гласила: «Переоценка признания допрашиваемого совершенно неприемлема для права и судебной практики творческого государства. Действительно, если другие обстоятельства, установленные по делу, доказывают виновность привлеченного к ответственности лица, то сознание этого лица теряет значение доказательства и в этом отношении становится излишним. Такая организация допроса, при котором показания допрашиваемого оказываются главными и – еще хуже – единственными устоями всего следствия, способна поставить под удар все дело в случае изменения обвиняемым своих показаний или отказа от них».
Конечно, с точки зрения музыкального творца Флейтопозвоночникова, Барабановская работка была пустяковой, но ее опубликование дало бы Сереге шанс пробиться в заветную категорию военных творцов. Конечно, до звания гражданского творца ему оставалось, как до неба, но слово «творец», даже с таким презренным прилагательным, открывало кое-какие двери. Например, Сергей имел бы полное право поступить на трехгодичные курсы младших редакторов… Эх, да, что говорить, карьеру, пусть небыструю и не шибко шикарную, но карьеру, Барабанов вполне мог сделать. Нет, это следовало пресечь в корне!
Используя все свои и папенькины связи, Вася Флейтопозвоночников выяснил, что единственным способом убрать конкурента является его повышение в должности. Но в отличие от старого недоброго времени, когда в должности повышали дурака, чтобы он не мешался под ногами, отчего дурак только выигрывал, повышение Сергея из патрульного офицера в офицеры-разведчики вполне могло обернуться для него гибелью, ибо разведчику была гарантирована командировка в логово бомжей, откуда мало кто возвращался.
Правда, и тут таилась некоторая опасность (для Васи – не для Сергея: тут опасность была не некоторая, а вполне даже которая!). Дело в том, что те немногие офицеры, что сумели вернуться из логова бомжей и успешно пройти тщательную проверку в Учреждении, получали, по слухам, звание уже не военных, а младших гражданских творцов. А это давало им такие права и блага, которые уравнивали любого тупого полисмена с самим Василием. Так что, Василию пришлось поневоле призадуматься и тщательно взвесить все «за» и «против». Но потом он махнул рукой, вспомнил старую поговорку «Кто не рискует, тот не пишет симфонии» и решился похлопотать о повышении Сереги, рассчитав, что шансы того вернуться от бомжей все-таки невелики даже чисто статистически, какой бы презираемой псевдонаукой ни считалась пресловутая статистика. К тому же, пока Барабанов будет на задании, сам Флейтопозвоночников сидеть сложа руки не собирался. А собирался он и к Леночке подкатиться, сыграв на ее тоске и одиночестве, и на Серегу кой-какой компромат подкинуть. На тот самый ужасный случай, если вернется тот и попадет под светлые очи Учреждения: не перевербован ли, не предал ли, не… да мало ли, что можно проверять, если очень захотеть. А хотеть в Учреждении умели. Словом, нелегкое это было дело – пройти проверку, ох, нелегкое… Это Вася знал по собственному опыту.
В общем, решил Василий карьере соперника всемерно посодействовать. По официальным каналам сделать он мог не очень много, чай, не Классик. Но написать очерк о выдающихся музыкальных способностях генерала полиции Тромбонова Флейтопозвоночников мог вполне, что с легкостью и сделал. После чего генерал полюбил Василия без памяти. И не без расчета, ибо культурный генерал полиции – это уже не просто генерал, а почти генерал с музыкальным образованием, а такие вполне доходят и до генералов искусства. И вот такой потенциально большой и влиятельный человек, понимая, кому обязан своим возможным карьерным ростом, стал всемерно доверять Флейтопозвоночникову и внимательно к нему прислушиваться. А тот, не будь дурак, а будь мерзавец, стал ненавязчиво перед генералом Барабанова нахваливать, мол, и умный Серега, и храбрый, и находчивый…
А Тромбонова как раз мучился от нехватки кадров для очередной отправки в спецшколу.
Вот так все одно к одному удачно и сложилось.
*****
Лена решила, что больше так жить невозможно. Истомленные тело и душа ныли и жаждали. Короче, Лена поняла, что единственное, чего она в настоящее время хочет, это отдаться Сереге.
Но где? Как в том анекдоте: трагедия – это, когда есть с кем, но негде! Аналогичная трагедия произошла и нашими влюбленными. Смешно, право. Есть молодая, здоровая, красивая девушка. Она жаждет соединиться с молодым, здоровым, красивым юношей, который жаждет того же. И… негде!
Со смеху умереть можно. Но не нужно! Лучше пораскинуть мозгами. К себе, то есть, к своим, Лена Серегу привести не могла – там бы такое началось, что любое желание у него, пардон за двусмысленность, отпало бы. И Серега к себе Лену привести не мог, так как жили Барабановы в гигантском общежитии для семей офицерского состава с общей кухней и душем в конце коридора. Так что, и там, кроме дружбы, делать влюбленным было нечего.
Отели и прочие кемпинги отпадали. Вторые за их полным отсутствием в городской черте, за которую не прорваться, а в отели пускали только по членскому билету творческого союза и командировочному удостоверению из другого города. И все!
Терять невинность на природе? В кустах? На траве? Даже не заикайтесь при Лене говорить такое!
Что оставалось? К кому обращаться за помощью? Немногие Леночкины подруги или бывшие соученицы жили или с родителями, или повыскакивали замуж и жили своей семьей. Снимать же отдельное жилье, да не просто в городе, а в столице, никому из них было не по карману. Подсобка кафе подходила для первой близости не более, чем каптерка участка, на котором работал Серега, и потому Леночка решилась на чисто женский шаг, в котором отчаяние мешалось с жестокостью: она обратилась за помощью к Василию. Памятуя, что тот живет один, в престижном районе, в купленной по творческой ипотеке двухкомнатной квартире (как она могла такое забыть, если несчастный влюбленный приглашал ее туда, по меньшей мере, раз в четверть часа?!), Леночка дождалась очередного визита ракоеда в «Ямб», мило улыбнулась, приняв от него очередной букет орхидей с ромашками, и взяла быка за рога:
- Вы помнится, Вася, что-то говорили о командировке в Милан?
Бык, в смысле, Флейтопозвоночников встрепенулся. Ему почудились флердоранж и перезвон свадебных колоколов на церкви Великомученика Гумилева. Еще никогда «Нина Заречная» не обращалась к нему по своей инициативе, или, выражаясь языком ее героини, сама не гнала лошадь. И тут вдруг произнесла целую фразу, да еще и с конкретным вопросом! Василий солидно откашлялся и, стараясь говорить небрежно, произнес невесть откуда взявшимся басом:
- Да вот, посылают освещать программу нового сезона «Ла Скалы». Даже не знаю, ехать ли... Что в том Милане делать – спагетти да безвкусица. Правда, если вы, Леночка, изъявите желание поехать со мной, то я, безусловно, соглашусь. Но только ради вас!
- Ну, что вы, Вася, – поспешно ответила Лена, – вы просто обязаны поехать. Столько читателей «Музыкальной правды» с нетерпением ждут ваших блестящих обзоров! Не ради меня – ради них, ради всех нас вы должны пересилить себя и поехать! Талант ведь в том и проявляется, чтобы уметь пожертвовать собой и порадовать других!
Флейтопозвоночников слегка погрустнел. Кем-кем, а глупцом он не был, и смекнул, что Леночка не клюнула на бесплатное путешествие в Европу, а преследует в этой беседе свои, пока неясные ему цели.
- Я настолько вам надоел, что вы готовы сплавить меня миланским официанткам? – уныло спросил критик.
- Ну, зато вас ждет незабываемое ощущение – заказать еду и заплатить за нее, – не удержалась от колкости девушка, но тут же прикусила язык и мысленно обозвала себя самкой крупного молочного домашнего животного отряда парнокопытных, как пишут в подпольных кроссвордах (кроссворды признаны захламляющим голову занятием и запрещены указом предыдущего, Третьего Интеллектуального Президента).
Глубоко вздохнув, Лена преодолела отвращение и погладила Василия по ближайшей конечности, которая, к счастью, оказалась верхней.
- Вася, милый, – сказала она с отчаянием, – ну, пожалуйста, ну, поезжайте в Милан. А мне оставьте ключ от вашей квартиры. Пожалуйста, Вася!!!
Произнеся это, Леночка почувствовала неудержимо надвигающуюся рвоту и убежала в подсобку за таблетками. Флейтопозвоночников остался наедине с раками. Голова его лихорадочно работала. Согласиться на Ленину мольбу – это самому толкнуть ее в потные полицейские объятия. Отказать девушке, да еще и в самой первой за все время их общения просьбе, означало отвратить ее от себя (Вася наивно думал, что он в состоянии еще больше отвратить от себя Лену – о, слепота влюбленных, превращающая даже критиков в людей!). Но размышлял Василий по старой привычке быстро.
- Хорошо, Леночка, – сказал он вернувшейся в зал официантке, – я дам вам ключи от моей квартиры, когда уеду.
- А когда это будет? – спросила Лена, еще не до конца поверив в свалившееся на нее счастье.
- Примерно, через неделю. Я уточню и сообщу вам.
Флейтопозвоночников выбежал из «Ямба» в растрепанных чувствах и быстро направил к Тромбонову свои стопы, которые были столь же длинны, как и ударные слоги того же ямба. Наорав на ни в чем не повинного генерала, Вася пригрозил тому разоблачительной статьей о том, что Тромбонов в пятилетнем возрасте спутал це-дур с це-минором, если генерал немедленно не отправит служащего у него полицейского офицера Барабанова в спецшколу Управления, невзирая на то, что следующий набор в спецшколу будет только через три месяца.
Вот так и случилось, что на следующий день Серега пришел в кафе, чтобы попрощаться с Леной и сообщить ей грандиозные новости: он на некоторое время исчезает, чтобы вернуться творцом. А в том, что он вернется, Барабанов не сомневался. Ему было, за что выживать у бомжей – за их с Леной любовь и будущее!
*****
Боевой полицейский отряд «Песни Сольвейг» готовился к завтрашнему отстрелу бомжей. Сотрудники в очередной раз смазывали оружие, снова и снова просматривали и запоминали планы улиц и переулков.
Отстрелу всегда предшествовали тщательное прочесывание местности, проверки подозрительных квартир, притонов, мест скопления ненадежного народа и – о ужас! – молодежи. Этот этап всегда осуществлялся с помощью сознательных или просто азартных граждан, вооруженных соответствующим образом. Вооружиться в государстве было непросто: чай, не дикий запад, а очень даже цивилизованный восток! А посему разрешение (разовое) на огнестрельное оружие выписывали только такие ответственные учреждения, как Филармония, музеи, читальный зал Университета и администрация Оперного театра. Само оружие получившим разрешения выдавалось, понятное дело, в полиции, причем только на день отстрела, после чего подлежало чистке, смазке и возвращении в арсенал. Нарушившим инструкции оставалось только мечтать о повторном разрешении, а уж кража даже самого захудалого маузера… ну, об этом никто и не думал – тут не спасло бы никакое членство в союзах.
Интеллектуальные, но законопослушные граждане выстояли многочасовую очередь у полицейских участков и разошлись по домам не с пустыми руками. Аппетиты у стрелковых неофитов, как всегда, оказались на высоте, и «калачи», «узи», М-16 и даже старенькие винчестеры разлетелись стремительно. Кстати, перед днем отстрела полиция, как обычно, создала срочные курсы по обращению с оружием, и на них, опять-таки, как обычно, почти никто не пришел. Так что, следовало ожидать и самострелов, и выстрелов не туда, куда надо. По засекреченной, но по-прежнему презираемой статистике каждый день отстрела приводил к гибели и ранениям десятков невинных людей. Дошло до того, что Филармония, традиционно решавшая подобные казусы вместе с драматург-комендантом столицы, постановила, что процент убитых по ошибке граждан, не превышающий три промилле от количества выданных стволов, является допустимым. На том и успокоились. Правда, тогдашний полицеймейстер столицы генерал-музыкант Туба пытался протестовать против этого мудрого решения и имел наглость требовать, чтобы творцов, не прошедших курсы, не допускали к отстрелу, но тут началось такое, что о-го-го! Союз литераторов и Дом актера вышли с совместным заявлением (что само по себе уникально!), мол, произвол тупых мундироносцев препятствует им в исполнении порыва души и гражданского долга, и Туба был счастлив, что ему милостиво дозволили уползти на пенсию. Но люди (не бомжи – люди) от этого гибнуть не перестали.
Еще счастье, что совместный отстрел бомжей по инструкции заканчивался в творческой черте города. В районы проживания инженеров и прочих врачей творцов и калачом не заманишь. Да и не положено. Там полиция в одиночку шурует.
А уж когда дело до рабочих окраин доходит, там и армия подключается. Ну, а за городской чертой работает только спецназ Учреждения.
Успехи спецназов во все времена были засекречены и простым людям, включая газетчиков, неведомы, а вот в самом городе отстрел бомжей, проходивший очень активно, бурно и суматошно, особого результата не приносил. Бомжи откуда-то узнавали о «совершенно секретной» дате отстрела и под пули без нужды не лезли, хоть в другие дни нередко захаживали в город. Где дурацкую аббревиатуру «БГ» на стене намалюют, где самодельный постер «Веселых ребят» повесят. Группы – не фильма: Утесов был, хоть и не в обойме признанных, но и не запрещен. Поговаривали, что лично Второй Интеллектуальный Президент его очень любил и почитал классиком отечественного джаза, а джаз был почти приравнен к поздней классике – не шутка! Еще, правда, поговаривали, что Президент любил Утесова, поскольку по материнской линии и сам был тоже из этих… из как бы Утесовых, но таких голосов с годами становилось всё меньше и меньше: с усилением угрозы со стороны бомжей антисемитизм вместе с остальными ксенофобиями был отложен на потом. Но это так, между прочим. А еще бомжи любили забрасывать в почтовые ящики стихи доморощенных поэтов, скрывавшихся – и поделом! – под странными псевдонимами типа Албир. И не только в почтовые, кстати – в ящики электронной почты тоже, и даже в особо засекреченные ящики творцов высшей категории, Откуда они их добывали, оставалось загадкой даже для Учреждения, для которого загадок вообще не существовало!
А недавно бомжи вообще обнаглели. Они спрятали радиоуправляемый магнитофон с концертом Фредди Меркьюри прямо под лестницей Консерватории и врубили его на полную мощность во время ежегодного конкурса вокалистов имени И.С. Козловского, проводимого традиционно в день смерти великого певца, шестого вольтероза. Эффект получился потрясающим! Судьи были кто в шоке, а кто и в обмороке. Но это были еще цветочки, а ягодки достались начальнику охраны Консерватории, вылетевшему с работы без выходного пособия, и пожилой критикессе Пушкине Лермонтовне Дантес-Мартыновой. Старая идиотка внимательно выслушала музыкальную провокацию бомжей и ляпнула, что такого мощного голоса, как у Меркьюри, ей не довелось слышать не только на нынешнем конкурсе, но и за все то десятилетие, что она мирно продремала в жюри. Скандал разразился такой, что избежать его последствий Пушкина Лермонтовна смогла только в закрытом профилактории, специализировавшемся на лечении от переутомления и нервных срывов, таких нередких у подлинных творцов. Учреждение объявило бабулю еще одной жертвой бомжей-кровопийц, а слова ее – результатом временного помрачнения сознания от прослушивания бесовской музыки. Ну, и на всякий случай понизило весь многочисленный клан Дантес-Мартыновых в звании на одну категорию, после чего все они, как один, записались на ближайший день отстрела, ибо такую личную неприязнь стали испытывать к бомжам, что кушать, даже получая за это деньги, не могли!
В общем и целом, надвигающееся мероприятие нависало над полицией, как Дамоклов топор. Собственно, директор Оперного театра Дамоклов, выстроив личный состав столичной полиции на плацу Павших Творцов, сказал офицерам об этом открытым текстом. Мол, сумеете провести его достойно – молодцы: получите шанс на повышение, награды, премии, и может быть, даже зарплату вам, в конце концов, выплатят. Провалите?.. Тут Дамоклов многозначительно замолчал и предоставил полицейским самим додумывать последствия, в которых отправка на МПО была меньшей из зол. Нет, об этом даже думать никому не хотелось. В том числе и Барабанову. Но именно поэтому мысли о завтрашнем действе полезли в голову без спроса, да так, что Серега совсем приуныл.
И тут его вызвали к генералу Тромбонову.
Генерал был непривычно суров и официален. Серега, конечно, не мог знать, что старик злится не на него, а на Флейтопозвоночникова и немного на себя за то, что, как выяснилось, в свои ветхие годы он еще надеялся на карьерный рост. Тромбонов мерил шагами свой небольшой кабинетик, то воспарял в мечтах и видел себя с погонами генерал-музыканта, то мысленно швырял себя в пропасть и бормотал непонятное Барабанову «А камер-юнкера дают в осьмнадцать лет, когда его дают всерьез, а не в насмешку». «Все-таки сбрендил с нами дедуля!» – с жалостью подумал капитан и на всякий случай обвел глазами крохотное помещение в поисках возможного укрытия.
- Так вот, Барабанов, – наконец, произнес Тромбонов, – с завтрашнего дня ты переходишь в ведомство генерал-капельмейстера Бартольди. В общем, давай там, не опозорь фирму.
Серега опешил от неожиданности. Потом от страха. Потом от надежды. Лихо козырнул и побежал в «Ямб» – делиться с Леной страшной радостью.
*****
Наутро произошло сразу два события: открылся день отстрела, и Серега явился в спецшколу. Ее глава Людвиг Бартольди был немногословен. Только потом Барабанов догадался, что своим приходом он не доставил моложавому генералу особого удовольствия: Бартольди искренне считал, что по блату можно принимать человека только в творцы, а не в школу, в которой неудовлетворительная оценка для выпускника оборачивается лютой смертью. А в том, что Серега блатной, генерал-капельмейстер не сомневался: зря, что ли, старик Тромбонов звонил ему и умолял принять своего офицера на обучение, причем, срочно, на идущий уже два месяца курс и в обход официальной приемной комиссии? Узнай о самоуправстве Бартольди наверху, ему бы не поздоровилось, даже, несмотря на три напечатанные в закрытых изданиях статьи о музыкальном невежестве бомжей. Но отказать Тромбонову Бартольди был не в силах: много лет назад тогда еще совсем молодой полицейский Тромбонов спас ему, несмышленышу, жизнь, отбив у Бартольди невесту и женившись на ней. Невеста была предназначена Людвигу родителями, мечтавшими породниться с домом Фет-Яскиных, к которому принадлежала Виорика. Людвиг Виорику не переваривал до такой степени, что не женился бы на ней, если бы не статус ее отца – приближенного к творцам низшей категории. Но и статус невесты не слишком грел душу Людвига, чувствовавшего в себе то, что теперь официально называлось «синдромом Чайковского». Как-то Бартольди пожаловался на горькую судьбу случайному патрульному, которым оказался Тромбонов, и тот, польстившись на приближение к творцам, хотя бы таким путем, предложил Людвигу отбить у него Виорику. Предложение было с благодарностью принято, и на могиле умершей недавно от рака женщины значилось «Виорика Тромбонова, урожденная Фет-Яскина», а не «Виорика Бартольди, по-прежнему урожденная Фет-Яскина», а Людвиг провел счастливую половую жизнь в относительно добровольных объятиях курсантов руководимой им школы. Благо, то, за что когда-то сажали, сегодня было почти приравнено к проявлению творческого начала. И вот теперь долг следовало возвратить. Бартольди негодовал еще и потому, что понял, что новоприбывший офицер плебей не только по рождению, но и по сексуальным пристрастиям. Но ничего не поделаешь…
Генерал взял себя в руки и после короткой напутственной речи отправил Серегу в казарму: никого из учителей и учащихся в такой праздник, как день отстрела, всё равно в помещении школы не было. И в этом празднике жизни не принимал участия только Серега, сдавший вчера перед уходом табельное оружие в родном полицейском участке, а сегодня не могущий получить новое ввиду того, что арсенал был закрыт, а служащий в нем прапорщик в эту самую минуту с упоением прицеливался в колыхавшийся куст, надеясь пристрелить случайного бомжа. Серега слонялся по пустой казарме и думал о Лене, молясь, чтобы она не попала под пулю какого-нибудь слепошарого идиота с разрешением на стрельбу, выданном ему не на основании умения обращаться с винтовкой и не после осмотра окулиста, а только благодаря членству в районном союзе скульпторов-имажинистов.
*****
Что делает с этим миром конкуренция! Однажды, в самом центре города началось бурное строительство. Завершилось оно появлением на свет отеля «Моцарт» с одноименным рестораном. Не успел «Моцарт» выйти из младенческого возраста, как тотчас же не менее бурное строительство началось напротив. Вы, конечно, уже догадались, что результатом этой стройки стали ресторан «Сальери» и примкнувший к нему бар «Прокофьев»? Как не догадались? А, догадались, но не верите? А зря! Потому что это чистая правда!
Так вот, ранним утром двадцать шестого шуберталя сего года из ресторана «Моцарт» вышел смуглый молодой человек. Был он прилично одет, причесан, надушен одеколоном «Симфония», а на лацкане пиджака носил сразу два золотых знака: палитру и лиру, что говорило о его высоком положении. Позавтракав в ресторане «Моцарт», он перешел через дорогу и отдал должное кофе и кондитерским изделиям ресторана «Сальери». Получив по счету и оставив официантам солидные чаевые, молодой человек прошел по улице до Оперного театра, считающегося в государстве лучшим в мире, зашел во внутренний скверик, скромно именуемый Пале-Роялем, посмотрел на часы, неожиданно почему-то заспешил и почти бегом спустился по лестнице в переулок Чайковского, где его ждал автомобиль «Си-рено». Автомобиль рванул с места и скрылся.
Минут через пять после ухода молодого человека к ресторану «Моцарт» подлетели три отечественных джипа «Фольксвагнер», набитые музгвардейцами. Они тщательно и быстро обследовали отель и рассредоточились, стараясь слиться с окружающей средой. Попытка не привлекать внимание получилась у них не более умелой, чем у нудиста на симфоническом концерте, но постояльцы гостиницы тщательно отводили глаза, всячески силясь не увидеть своих надежных защитников. К слову, и ресторан «Сальери», и бар «Прокофьев» также были забиты музгвардейцами. От командира подразделения музыкант-директор отеля узнал, что именно отсюда будет вестись координация праздника отстрела, для чего сюда с минуты на минуту прибудет сам заместитель композит-премьера Гуно-Золявский.
Так оно и произошло. Ровно в 10.00 к входу в отель подкатила правительственная «Рондо-калина» с высокопоставленным пассажиром. Телохранители живым кольцом окружили высокого руководителя, позволив ему беспрепятственно проследовать в отель. Местом своей штаб-квартиры Гуно-Золявский избрал ресторан и даже милостиво согласился вкусить бокал грога Григ, причем даже не взяв за это денег.
Ровно в десять часов и девятнадцать минут зазвонил красный телефон, спешно установленный рядом со столиком заместителя композит-премьера.
- До-ре-ми-до-ре-до! – прозвучало в зале. Все напряглись. Первый адъютант, надев белые перчатки, взял трубку и с поклоном передал ее господину…
И в это же время, секунда в секунду, отовсюду: из-под столиков, из кухни, с потолка – повалил белый, плотный дым. На улице раздались выстрелы, но что там происходило, выяснить не представлялось никакой возможности.
Одновременно с дымом в зале ресторана внезапно зазвучала музыка. Но не обычная легкая классика (а здесь всегда звучали произведения только того, в чью честь назвали отель и ресторан), а другая, странная музыка. Очень странная, тем более в присутствии столь высокопоставленной персоны, как сам Гуно-Золявский. Давно и категорически запрещенная, да что там говорить – фактически подрасстрельная музыка вдруг победоносно завопила в отеле «Моцарт».
«Крестики-нолики, фантики,
Стали теперь солдатики,
Стали теперь служивые,
Каждому вышел срок…»
С улицы теперь доносились не только выстрелы, но и крики раненых. Дым, в ресторане из белого стал зеленым. Резкие, но от этого не менее бестолковые приказы заглушались усталым голосом неизвестного певца и шумом, производимым инструментами его музыкантов. Вице-премьер истерически звал адъютантов, но его уже вообще никто не слышал.
«С вечера спорили-ссорились,
А поутру построились,
А поутру прицелились,
Каждый нажал курок…»
Действительно, на курок в зале нажимал каждый. Стреляли вверх, в колонны, в неясные тени под столами, стреляли через окна на улицу, откуда звучали ответные выстрели. Все, включая вице-премьера, залегли, продолжая сражаться с неведомым и потому очень опасным врагом.
Когда дым рассеялся, а это был обычный театральный дым, выяснилось, что песня звучала из оркестровой установки для проигрывания фонограмм, которые не одобрялись, но и не были запрещены. Установку дружно расстреляли. Хуже обстояло дело с музгвардейцами. Двое из них были убиты, еще шестеро ранены. Кроме того, пострадало несколько случайных прохожих.
«Холмики, крестики-нолики,
Где вы теперь, соколики?
Где вы теперь, служивые,
Спите в какой земле?»
Срочно был отдан приказ найти молодого человека, незадолго до происшествия посетившего «Моцарта» и «Сальери». Его искали, но тщетно. Лидер непримиримого крыла бомжей и начальник объединенного штаба борьбы всего их движения Булат Велимиров исчез, растворился в улицах, а в качестве его последнего издевательского привета вышедшего на улицу вице-премьера встретили развевающиеся на ветру два белых полотнища. Полотнища свисали с соседнего с «Моцартом» дома. Текст на первом гласил: «Постой, Гуно! Постой, постой!.. Ты выпил... без меня?», второй же нес на себе четверостишие с идеальными рифмами:
««Всё мое», – сказал Золявский;
«Всё мое», – сказал Булат.
«Всё куплю», – сказал Золявский;
«Всё возьму», – сказал Булат».
Почему-то именно эти два полотнища с неумелыми, но вполне невинными пародиями на Великое Наше-Всё произвели на вице-премьера совершенно разрушительное, даже по сравнению с перестрелкой, действие. Гуно-Золявский застонал и прислонился к косяку двери. Надо признать, что выглядел он тягостно, и вряд ли кто в этот момент увидел бы в нем одного из наиболее вероятных претендентов на пост Преемника.
Музгвардейцы только было собрались изобразить бурную деятельность по срыванию раздражающих высокое начальство полотнищ, но тут Гуно пришел в себя, брезгливо махнул рукой и уселся в подкатившее «Рондо-калину». Клаксон взревел арией Тореадора, и вице-премьер умчался. Командир гвардейцев Па-де-Тревильев выстроил свой оконфузившийся отряд и сквозь зубы прошипел: «Каждый, кто к утру не доставит мне лично застреленного им бомжа, может видеть себя с завтрашнего дня тапером в детском саду!». В ровном ряду гвардейцев послышались изумленные вздохи, кажется, кто-то даже заплакал. Такого понижения в чине не было со времен… да с никаких времен такого не было и не могло быть! Но, с другой стороны, и такого кошмарного провала на глазах у начальства не случалось со времен Большой Смуты Чертежников.
- Ну, если нас в таперы разжалуют, то самого Па-де-Тревильева маршал Филармонии Щедробизен за сегодняшний конфуз, наверняка, через струнную роту прогонит, – процедил старый гвардеец Шевченко. Стоявшие рядом с ним поежились: струны лупили по спине наказуемого похлеще былых шпицрутенов.
- Вот бы нам Велимирова достать, – размечтался в строю кто-то из молодых.
- Достань, отчего же! – не стал возражать Шевченко. – Это, говорят, довольно просто.
- Не может быть! – оживился юнец. – А чего же тогда его до сих пор не поймали?
- А лень, – охотно объяснил Шевченко. – Да и времени на это уйма уйдет: часа три, как минимум. Это ж надо из города выйти, километров пять по дороге идти до ближайшего леса, потом там орать «Велимиров, выходи, подлый трус!», да еще и ждать минут десять, пока он не прибежит с поднятыми вверх руками…
Продолжение инструкции по поимке особо опасного бомжа потонуло в общем хохоте. Хмыкнул даже Па-де-Тревильев.
- Для поимки Велимирова лично вам, альт-поручик, потребуется даже меньше времени, чем вам отвел на это Шевченко, – обратился он к наивному юноше. – Час на путешествие к лесу и еще десять минут.
- Десять минут в лесу? – попался на очередную удочку альт-поручик.
- Нет, десять минут до похода. Дома. Чтобы спокойно и без помех написать завещание.
Настроение музгвардейцев заметно улучшилось.
- Отставить смех! – скомандовал Па-де-Тревильев, но в его голосе уже не слышалось давешней злобы. – Отряд, слушай мою команду! На зачистку города от подозрительных элементов, за мной шагом марш!
Гвардейцы выдохнули воздух. Никто бы в этом не признался, но у каждого с сердца упал небольшой булыжник.
- Шевченко, ко мне! – отдал очередной приказ Па-де-Тревильев.
- Да, командир! – подскочил к нему гвардеец.
- Думаешь, Гуно замнет происшествие? – с сомнением спросил Па-де-Тревильев, давно служивший вместе с ветераном.
- Трудно сказать, – пожал тот плечами. – С одной стороны, труса он сыграл, и немаленького, на глазах у всех – столько свидетелей без шума и ему не убрать. А с другой стороны, Гуно – он и в Африке Гуно…
- Это верно, – снова закручинился командир. – Неплохо бы его упредить, да уж больно мы в разных лигах играем. Вот если бы и в самом деле поймать Булата, как наш альт-сосунок предложил… Тогда мы и в кабинет Щедробизена вошли бы вразвалочку.
- Нет уж, – покачал головой Шевченко. – Я на Булата не ходок.
Он приблизился вплотную к Па-де-Тревильеву и, не разжимая рта, чтобы никакой случайно оказавшийся рядом чтец по губам не мог разобрать то, что он скажет, почти прошипел.
- По слухам, веревочка к Булату не в лесу вьется.
- А где же? – оторопел командир.
- На улице Баха.
Па-де-Тревильев смотрел на Шевченко с таким ужасом, словно перед ним предстал дух Ираклия Андроникова и поведал ему, что Танеев на самом деле написал все симфонии Мясковского.
- Ты с ума сошел, Махмуд! – наконец, обрел дар речи бравый вояка. – Булат на улице Баха?
- По слухам, – повторил Махмуд Шевченко и истово перекрестился на возвышающийся неподалеку от «Моцарта» городской Бахайский храм.
*****
Командир спецподразделения дорожной полиции «Полонез» верил в свою счастливую звезду. Он точно знал, что рано или поздно судьба подкинет ему шанс, и тогда он, Гамлет Гитарян, воспользуется им сполна и без всяких бесполезных размышлений типа «Быть или не быть?». Вверенной ему властью он поведет своих бойцов на бой с врагами или не на бой, или не с врагами, но главное в том, что он, конечно же, победит! А пока Гитарян исправно нес рутинную службу и ждал.
Получив из штаба Гуно-Золявского срочное задание, спецподразделение рассредоточилось вдоль проспекта Аристофана, останавливая все без исключения машины, даже те, у которых на номерном знаке имелся скрипичный ключ. Пассажиры проверялись исходя из тех скудных данных, которые удалось добыть в ресторане «Моцарт» и его окрестностях. Вернее говоря, достоверной информации не было, и потому задерживались все. За каких-то полчаса операции полонезцы препроводили в участок для дальнейшего выяснения сорок шесть человек. Правда, двадцать семь из них были вскоре с извинениями отпущены, а оставшихся почти наверняка тоже придется отпустить, но задание есть задание. Хотя в глубине души Гитарян не верил, что Булат Велимиров, враг народа номер один, за поимку которого любой полицейский отдал бы левую руку (желательно, того же Булата), так легко и глупо даст себя изловить. Тем более, в день отстрела, когда в столице, перефразируя старого, но нерекомендуемого автора, безраздельно властвуют силы добра.
Через какое-то время проспект Аристофана полностью опустел. Патриоты ушли охотиться на бомжей, умники попрятались по домам, справедливо опасаясь шальной пули, и спешно закрывали окна ставнями.
По параллельному проспекту Вагнера прошагал отряд полиции «Песни Сольвейг». Бойцы шли полустроем, держа автоматы наперевес, и слаженно орали:
- Солдат всегда здоров,
Солдат на все готов…
Гамлет Гитарян задумался над тем, как удивительно все складывается. Автором строевой песни отряда, по слухам, был знаменитый в доисторические времена то ли бард, то ли актер Владимир Высоцкий. Странный, загадочный человек. И при жизни, и даже после смерти.
Взять хотя бы то, что этот самый Высоцкий был, вроде, как запрещен, хотя в списке запрещенных имен его фамилии не было. Получалось, что он как бы разрешен, но при этом не изучался ни в школах, ни в высших специализированных учреждениях, ни даже в факультативном порядке. Одним словом, Владимир Высоцкий «в списках не значился».
При Первом Интеллектуал-Президенте его пытались в очередной раз официально запретить, мотивируя это тем, что его «Охоту на волков» бомжи используют в качестве чуть ли не гимна. При Втором Интеллектуал-Президенте, когда немного громили обнаглевшее купечество, недовольство вызывали слухи о том, что бард якобы был потомком известного чайного фабриканта.
Но всегда кто-то или что-то мешало окончательно запретить Высоцкого. То мешали военные, которые пели его песни, то актеры, из уст в уста передававшие легенду о том, что этот самый Высоцкий сыграл в свое время тезку музлейтенанта Гитаряна и даже был признан лучшим Гамлетом своего времени. Ну, как такого запретишь?
Дойдя в размышлениях до этого места, музлейтенант усмехнулся. Лучшим Гамлетом своего времени был он, Гитарян, и рано или поздно это признают все!
Но тут его мечты бестактно прервали выстрелы и рев двигателя. По осевой проспекта, преследуемый бегущими воинами, мчался «Си-рено». Из окон автомобиля громко и грозно неслось:
- Идет охота на волков,
Идет охота…
- Бомжи! – обрадовался Гитарян. И тут же догадался: – Да это же сам Велимиров!
Вот он, его шанс!
Сержант Бюль-Бюль-Оглоедов, размахивая жезлом, бросился наперерез вражескому «Си-рено». Оттуда полоснула автоматная очередь, и сержант упал замертво.
Выстрелы, музыка, ревущий автомобиль… Все это напоминало бы второсортный фарс, если бы не кровь сержанта, окрасившая мостовую.
Гитарян вскочил в служебный «ГАБТ-скорпион» и ринулся в погоню. Автомобили летели по пустому проспекту, оглашая его ревом мощных двигателей.
ГАБТ, конечно, был помощней, чем «Си-рено», но что толку?
- Ну, догоню я их, – запоздало соображал Гитарян, – а дальше-то что делать? Я ж один, а Велимирова, наверняка, окружают телохранители…
Но не отпускать же врага, когда о встрече с ним ты грезил долгие годы!
Догнав «Си-рено», Гамлет Гитарян ринулся на таран, пытаясь впечатать легковушку в стену дома. Уже в самый последний момент он заметил, что разгадавший его маневр водитель («Черт, да он один был в автомобиле, этот Булат!» – мысленно застонал Гитарян) «Си-рено» выскакивает на ходу. Гамлет понял, что надо резко тормозить, его мозг еще успел передать команду правой ноге, но в каких-то ситуациях автомобиль за человеком просто не поспевает. Через долю мгновения огромный ГАБТ врезался в щуплую «Си-рено», оба автомобиля влипли в стену и загорелись.
Когда подоспевшие бойцы потушили огонь и вытащили Гитаряна из развороченной машины, он был уже мертв.
- Да, жаль его, сражен Булатом… – скорбно пошутил кто-то.
*****
Все это время несчастный Серега Барабанов слонялся по казарме. Он даже героически попытался уснуть, но это ему не удалось. Перечитывать Устав, Присягу на Творчество и Эстетический Кодекс не хотелось, а другой литературы в казарме не обнаружилось. Не нашлось в ней и телевизора, а Уголок Интеллектуального Отдыха был закрыт, видимо, потому что все ушли на фронт.
В окне тоже ничего интересного не показывали… В общем, скука, великая скука. И это вместо того, чтоб доблестно отстреливать врагов Отечества!
Серега совсем приуныл. Потом он покинул неуютную казарму и со скуки начал шляться по учебному центру, дергая, на всякий случай, за все дверные ручки. Одна из дверей неожиданно отворилась, и Барабанов очутился в спортзале. Он сначала решил, что и зал пуст, но потом увидел смуглого парня, почти своего ровесника, лихо приседающего со штангой на шее. Судя по количеству блинов на штанге, парень находился в прекрасной форме.
Ах, если бы Серега каким-то непостижимым образом несколько часов назад очутился в отеле «Моцарт», он, возможно, узнал бы человека, за которым теперь (как, собственно, и всегда) охотился весь город. И который каждому солдату, а тем более, офицеру, был известен под псевдонимом Булат Велимиров.
Но Барабанов этого, конечно, не знал, и подбежал к незнакомцу, щерясь в улыбке.
- Брат, привет! Слушай, как здорово, что я тебя встретил! Забодался тут уже в одиночестве!
Парень никакой радости от знакомства не выказал. Сереге даже показалось, что он слегка растерялся, словно находился не в густо населенной спецшколе, а на необитаемом острове.
- А ты что здесь делаешь? Почему не на отстреле? – неприязненно спросил смуглый.
Серега мысленно возмутился: по какому праву незнакомец требует от него отчета? Но голос спрашивавшего свидетельствовал о том, что отчет ему отдают куда чаще, чем он.
- Я новенький. Не успел получить табельное оружие, – примирительно ответил Барабанов.
«Незваный гость хуже Булгарина», – пробормотал парень, но не настолько тихо, чтобы чуткое ухо Сереги не уловило древнюю пословицу творцов. Серега побагровел от гнева, но постарался держать себя в руках: мало ли кем мог оказаться наглец. Полицейский фольклор изобиловал урбанистическими легендами о младших сыновьях Главных Композиторов и Основоположников Современной Литературы, которые добровольно призывались на военную службу и шли не только в спецназ, но даже и в ВВС – военно-велеречивую сатиру. Если бы собеседник Сереги оказался подобным сынком, то ссора с ним неминуемо отбросила бы Сергея обратно в патрульную службу, и это еще в лучшем случае. Но и угодливо прогибаться ему не хотелось: с некоторых пор Барабанов в каждой нестандартной ситуации думал, как бы он поступил, если бы на него смотрела Леночка. Серега задумался: Лена не любила ни конфликтов, ни холопов, а для того, чтобы найти третью линию поведения, требовалось время. Пока он размышлял над своими дальнейшими действиями, парень закончил мучить штангу и облачился в рубашку и брюки защитной раскраски.
- Не зевай, деревня, – обратился смуглый к Сереге, – хорошо питайся и слушайся старших. И вообще, не забывай старую мудрость: «Оглянись вокруг себя: не творит ли кто тебя?». Ну, бывай.
Серегино терпение лопнуло.
- Да пошел ты! – заорал он во весь голос, да так, что едва не вышиб своим ревом окна спортзала.
- Чего-чего? – удивился парень. – Ты к кому обращаешься, Джельсомино недоделанный?!
Он подошел к Барабанову вплотную.
- Я к тебе обращаюсь, – сквозь зубы ответил Серега. – Давай, подходи, урод! Посмотрю я, что за человек ты в кулаке!
Смуглый поглядел на него юмористически.
- Кого только не набирают в защитники Родины, – произнес он, глядя куда-то вверх и вдруг перевел глаза за левое плечо Сереги и вытянулся по стойке «смирно». – Здравия желаю, интеллектуал майор!
Серега автоматически развернулся вокруг своей оси, выбрасывая правую руку в приветствии, но никакого майора не увидел. «Ах, черт!» – успел подумать он перед тем, как в его голове что-то взорвалось.
Когда Серега пришел в себя, в спортзале никого не было. Он встал и, пошатываясь, побрел в казарму. Школа неторопливо наполнялась звуками и голосами, бойцы возвращались с праздника, чистили оружие, мылись, делились впечатлениями.
На торжественном ужине с макаронами и картошкой во фраке Серега мучительно вглядывался в лица преподавателей и соучеников, но своего обидчика среди них не нашел. Ни в тот день, ни позднее.
*****
В день отстрела Леночке нужно было выходить на работу в вечернюю смену. Это радовало: ужасно не хотелось покидать родительский дом в этот наполненный порохом и ненавистью день. А к вечеру, Бог даст, все успокоится. Правда, посетители за кружкой пива станут делиться выдуманными подвигами, но сама агрессия, как обычно и бывает в такие дни, уже куда-то уйдет, уступив место бахвальству и облегчению.
СМИ, захлебываясь от восторга, только и говорили о подвиге лейтенанта Гамлета Гитаряна, посмертно награжденного «Орденом Серебряной Ноты». Не был обделен вниманием и погибший сержант: Бюль-Бюль-Оглоедову посмертно присвоили звание старшего сержанта-контрабасиста. А больше и говорить, собственно, было не о чем. Не станут же СМИ болтать о происшествии возле отеля «Моцарт» – как говорится, и хвастаться нечем, да и кто им позволит?
Весь день Лена провела дома, думая о Сереге Барабанове, и надеясь, надеясь…
Придя в кафе, она сменила официантку Веру Павловну, которую, по странной случайности, тоже звали Верой, и прошлась между столиками. Народ только-только выпил по первой и приступил ко второй.
Все, кроме двух человек.
Один из этих двух, судя по наметанному глазу Леночки, пил не с утра и не пиво – выглядел он так, что Лена невольно вспомнила цитату из обязательной программы третьего класса: Вася явно как начал с позавчерашнего утра, так по сю пору не мог остановиться. Вот и теперь перед ним стояла наполовину пустая бутылка водки, и пьян он был до отвратности. Так Флейтопозвоночников отмечал свой ночной вылет в Милан, а заодно и заливал веревочкой горе неразделенной любви.
А второй, красивый, смуглый и стройный молодой человек, пил коктейль «Серенада». В коктейле этом, кроме апельсинового и гранатового соков, как известно, есть только капля мангового ликера, и назвать его алкогольным мог бы разве что дошкольник.
Оба молодых человека увидели Леночку практически одновременно. На лице трезвого появилось некоторое удивление, сменившееся изумлением, а потом восторгом, хотя и сдержанным.
Флейтопозвоночников же сдерживать свои эмоции не стал: он поднялся, ударил себя кулаком в грудь, промахнулся, опять упал на стул и заверещал что-то нечленораздельное.
Смуглый досадливо посмотрел на Василия и недовольно нахмурился. Но это длилось лишь одно мгновение, а потом на его лице воцарилась улыбка, и он обратился к Леночке:
- Не может быть, просто не может быть, чтоб такая красавица была всего лишь официанткой!
Честно говоря, Леночка слышала подобное десятки раз и прекрасно понимала, насколько под этим комплиментом ничего не кроется, а если и кроется, то не то, что ей нужно. Но слова молодого человека оказались ей неожиданно приятны.
Тем не менее, ответила она заученным:
- У нас все работы почетны!
Молодой человек охотно с ней согласился. Он вообще готов был во всем с ней соглашаться, лишь бы она не отходила от его столика. Увы, это было невозможно. «Навоевавшийся» народ мучила жажда.
В зале становилось шумно. Леночка непроизвольно прижала руки к ушам.
- Не любите шума? – спросил молодой человек, пьющий коктейль из соков.
- Не люблю! – призналась Лена.
- А стрельбу?
- Еще больше!
- А как же всенародный праздник отстрела бомжей?
- И его не люблю! – вырвалось у Лены, и она испуганно огляделась по сторонам: не слышит ли кто из посетителей такие непатриотические речи. Но нет: все, слава Ильфу, занимались своими делами: выпивали и закусывали.
- Почему ж вы его не любите? – не на шутку заинтересовался молодой человек.
- Людей нельзя убивать! – гордо подняв голову, ответила Лена.
Молодой человек встал, поклонился Лене, взял ее руку и поднес к губам. А потом произнес нечто загадочное:
- Вы себе не представляете, как им всем тут повезло! – и он обвел рукой всех посетителей.
Лена удивилась, но уточнить ничего не успела. До нее каким-то образом добрался еле держащийся на ногах Флейтопозвоночников и начал что-то обиженно бормотать про Милан, протягивая Лене ключ.
На самом деле, Василий еще днем знал, что никакой ключ от его квартиры Леночке уже не нужен, и специально приперся в кафе, чтобы, ничего не теряя, продемонстрировать девушке свое благородство. Но вот незадача – напился и теперь с трудом понимал, зачем он должен дать Лене ключ, и что это вообще за ключ!
Лена сперва удивилась ключу, потом вспомнила, в чем дело, и стала наотрез отказываться. Смуглого молодого человека их разговор внезапно очень заинтересовал.
- Извините! – вклинился он. – Это правда, что вы в сам Милан летите?
Не избалованный вниманием Вася утвердительно замычал.
- И в театр Ла Скала попадете?
Василий согласился и с этим.
- Какой вы счастливый! – не смог сдержать искреннего восхищения молодой человек. Последнее, что Флейтопозвоночников мог сказать о себе, это то, что он счастливый, но всегда приятно, когда тебе завидуют. Значит, кому-то еще хуже! На таком прочном фундаменте дворец дружбы был выстроен в одно мгновение. Молодой человек даже вызвался подвезти Василия в аэропорт.
- Вам одному трудновато придется! – заметил он, обнимая Василия за остатки талии и бережно его поддерживая. При этом ключ от Васиной квартиры незаметно для окружающих перекочевал в карман пиджака его новообретенного друга.
Проводя обвисшего Василия к выходу, смуглый остановился подле Лены и еще раз сказал ей:
- Вы даже себе не представляете, как всем им, – и он снова указал на присутствующих, – повезло!
*****
Первый день учебы выдался для Сереги хлопотливым и тягостным. Попал он в училище, как вы помните, после стремительного пинка Тромбонова, отягощенного посылом Флейтопозвоночникова. Поэтому такие детали, как то, то занятия начались два месяца назад, и остальные курсанты продвинулись далеко вперед, и то, что Сереге долгое время суждено выполнять роль неуспевающего, никого не смущали. Понятное дело, кроме самого Барабанова. На первой же паре он сидел с открытым ртом и слушал, как остальные молодые офицеры отчеканивают назубок неведомые Сереге рифмованные тексты (стихами это назвать было трудно, да и преподаватель, седой литератор третьей категории не утверждал, что речь идет о стихах). Когда Барабанов внимательно вгляделся в расписание, он узнал, что темой урока был «Рокерский период в творчестве Аллы Пугачевой», а изучаемым предметом – «Позднесоветская и раннепостсоветская попса: 1980-2020».
- Итак, – говорил преподаватель с маленькой бронзовой лирой на лацкане потрепанного пиджака, – группировки попсовиков крайне многочисленны, малокультурны и агрессивны. За любое сомнение в гениальности своих кумиров убивают без предупреждения. Поэтому упаси вас Шопен подвергать критике какую-либо ноту или букву из их так называемого творчества. А подвергать, как мы уже неоднократно убеждались, там есть что. Я вижу, что в наших рядах сегодня пополнение, – преподаватель указал на Серегу. – Интеллектуал офицер, будьте любезны выйти к доске: нам очень важно мнение нового человека, так сказать, со свежим взглядом, на изучаемый нами предмет.
Серега беспрекословно вышел к доске.
- Будьте любезны взять методичку, – литератор протянул Барабанову толстенный фолиант, так и называвшийся «Попса», – прочитать то, что ваши коллеги проходили на прошлой неделе, и постараться максимально объективно это проанализировать.
Серега с трудом удержал на весу тяжеленную книгу и с выражением прочел вслух:
- В небе полночном, в небе весеннем падали две звезды.
Падали звезды с легким свеченьем в утренние сады.
Этот счастливый праздник паденья головы им вскружил.
Только вернуться снова на небо не было больше сил.
Две звезды, две светлых повести.
В своей любви, как в невесомости.
Два голоса, среди молчания.
В небесном храме звезд венчание.
Но, к сожаленью, звезды не птицы, крыльев им не дано.
В небе высоком снова родиться звездам не суждено.
Звезды сгорают, не долетают до берегов земных.
Как золотые свечи, растают звездные песни их.
- Ну, как? – спросил литератор, сдувая перхоть с пиджака.
Барабанов стоял и растерянно хлопал глазами, искренне, хоть и беспочвенно надеясь на то, что его разыгрывают. Офицеры откровенно наслаждались шоком новичка.
- Смелее, голубчик, – подбодрил Серегу преподаватель.
Барабанов прокашлялся и вытер выступивший пот. Первый контакт нормального интеллектуала с попсой всегда ошеломляющ, и в той же литературной академии, например, дочерей творцов знакомят с подобными опусами только под наблюдением врача. Серега не был невинной девицей, а наоборот – офицером плебейского происхождения, и потому сознания не потерял. Хотя, признаться, очень хотел.
- Итак, – сделал приглашающий жест литератор. – Давайте, голубчик, мы вас внимательно слушаем.
- Рифмы здесь, – неожиданно для себя хриплым голосом сказал Серега, – ужас что такое. Особенно «их – земных» и «повести – невесомости».
- Так что ж вы хотите? – развел руками преподаватель. – Нормальные попсовые рифмы. В «Поцелуй меня везде, я ведь взрослая уже» рифма, по-вашему, удачнее?
Серега покачнулся от ужаса, но неимоверным усилием воли удержался на ногах.
- Потом тут одно место странное – если звезды падали (он вгляделся в текст, не желая ошибиться в первом же своем, пусть и неподготовленном, ответе в спецшколе) «в небе полночном», то почему «в утренние сады»? Они что, так долго падали, что ли? – продолжил Барабанов отвечать на экспромт-экзамен. Кое-кто из слушателей одобрительно покивал. Серега приободрился:
- И что это за легкое свеченье? Свечение, что ли? От глагола светиться? Ну, допустим. Но почему оно легкое? Как можно легко светиться?
- Видимо, в отличие от тех, кто светится тяжело, звезды светятся легко, – поощрительно сказал довольный литератор. Класс грохнул от смеха.
- А что касается метафор, то увольте, – добавил окрыленный реакцией коллег Серега. – То, что они падают, венчаясь – ну, так и хрен с ними! Но вот на фига им крылья, если они собираются не возвращаться на небо, а рождаться в нем – этого я просто не понимаю. И еще не понимаю, упали ли они в эти дурацкие утренние сады или все-таки сгорели, не долетев до берегов земных.
- Видимо, они совместили эти процессы, – подсказал педагог.
Серега помолчал, пережидая очередной взрыв хохота, и с отвращением подытожил:
- А за «высокое небо» отдельное спасибо – сколько описаний неба ни читал, ничего более банального не встречал! Короче…
- Короче, стандартная попса, и не из самых худших, – поспешно перебил преподаватель, явно опасаясь, что Серегино определение будет куда более резким. – И ваша реакция, голубчик, это совершенно нормальная реакция человека, воспитанного в обществе творцов. Но если вы не научитесь ее сдерживать среди тех недочеловеков, куда вас забросит служба, то, боюсь, что вы от них не вернетесь. А поскольку крыльев у вас нет, то и вам вряд ли будет суждено родиться – ни в высоком небе, ни на низкой земле. Поэтому запомните, голубчик – только искреннее наслаждение, написанное на вашем лице, вне зависимости от того, какую чушь вы ни слушаете, позволит вам избежать разоблачения в среде бомжей.
Прозвенел звонок, и офицеры вышли на перекур. Серегина голова шла кругом. А ведь это был всего только первый урок.
*****
Итоги дня отстрела надо было обсудить. И всерьез. Вернее, не итоги, а полное их отсутствие, ибо количество пойманных или расстрелянных бомжей заметно уступало количеству пострадавших творцов и граждан. Собственно говоря, не просто уступало, а фактически равнялось нулю. Конечно, по радио и телевидению народу-интеллегенту уже озвучили очередную победу демократии, военно-музыкально-литературного гения вождей и командующих, причем, озвучили настолько убедительно, что не поверили даже наиболее верные. Но реальные итоги выглядели столь удручающими, что на закрытое заседание творческого руководства решили пригласить и военных. В основном, с целью сорвать с некоторых, особо виновных, погоны, но заодно и немного посоветоваться. Кстати, видимо, пришла пора немного рассказать о структуре вооруженных сил и полиции государства.
Во главе всех вооруженных сил, естественно, находился маршал-композитор со своими заместителями маршалом-поэтом и генерал-полковником-актером. Маршал-поэт занимал вдобавок еще и пост начальника Генерального штаба. В подчинении маршала-композитора находились армия, авиация и флот, и все эти подразделения государственной обороны находились под командованием генералов-творцов, по одному на соответствующее подразделение.
Кроме войск министерства обороны, в стране имелись полиция со своим шефом – маршалом Филармонии, войска особого назначения, призванные охранять выдающихся лиц государства, и Управление. Кто стоял во главе Управления, не знал никто. Даже Президент. Впрочем, злые языки, которые , конечно, не страшнее пистолета, но куда его зловреднее, поговаривали, что зато в Управлении знают, кто будет следующим президентом. Проверить эту клеветническую информацию, явно пришедшую от бомжей, никакой возможности не было. Зато возможность внезапно исчезнуть, занявшись подобной проверкой, имелась, и ею периодически кто-то пользовался.
Помимо творческого руководства, которому принадлежал решающий голос в управлении войсками, у армии имелось и чисто военное руководство на уровне командиров полков и ниже. Был даже один чисто военный командир дивизии. Правда, те же (а, может, и другие) злые языки утверждали, что им является бывший генерал-художник, которого разжаловали в комдивы за самовольные съемки художественного фильма «Калигула возвращается», где он сам исполнял роль Калигулы, а вверенный ему личный состав играл патрициев и плебеев. Собственно, в факте съемки фильма, несмотря на многочисленные и разнообразные оргии, ничего плохого не было бы, не забудь генерал-художник пригласить на нее камеры, операторов, монтажеров, гримеров и прочую атрибутику. Ну, и загремел под фанфары!
Схоже с армейской строилась и структура полиции. Разве что, оперативные части внешней и внутренней разведки и погранвойск подчинялись непосредственно Управлению. Офицеры полиции, сдавшие все необходимые экзамены и нормы для зачисления в оперативные подразделения, автоматически становились офицерами Управления и военными творцами пятой категории с перспективой роста. Поэтому желающих служить верой и правдой в Управлении всегда хватало. А от желающих служить, подмяв под себя веру и правду, вообще отбоя не было.
Специальное заседание артвоенсовета, освещенное в СМИ (средства музыкальной информации), как торжественное собрание, посвященное итогам окончательно победоносного уничтожения бомжей, прошло в обстановке сугубой секретности. В результате этого заседания маршал-поэт Тютченко оставил пост начальника генштаба в связи с переходом на должность специального советника Президента по вопросам батальных сцен. Маршал Филармонии Щедробизен был спешно отправлен музпослом в ООН, а его заместительницу, главу Филармонического Совета Безопасности (ФСБ) Кармен Сюиту бросили на укрепление музыкального образования в сельском хозяйстве. Кроме этого, с голов министра внутренних дел и его заместителей полетели папахи, освободив место для сугубо штатских кепок и шляп. О более мелких генералах и офицерах в тот вечер даже не упоминалось – этих изгоняли на пенсию и в отдаленные военные округа пучками и пачками. В числе решений, принятых после заслушивания доклада начальника контрразведки Управления Иванова, было и постановление о тотальном проникновении в ряды бомжей специально подготовленных и преданных делу культуры и искусства товарищей.
Что характерно, вопрос об инцидентах с участием Булата Велимирова на заседании не ставился и, тем более, не обсуждался. И вообще, имя это не упоминалось.
*****
Самолет, вылетевший из столицы в Милан, вынужден был вернуться обратно после первого же часа полета. Дорогу воздушному судну пересек мощнейший грозовой фронт, облететь который не представлялось возможности. К счастью, такие незначительные должности, как командир и пилоты воздушного судна, занимали не культур-пилоты, а обыкновенные летчики с высшим летным образованием. Правда, порой они не знали даже нот, не говоря уже о простейших правилах стихосложения, но хотя бы умели вести самолет. Эти же летчики-плебеи составляли для самих себя всевозможные инструкции, которые потом, понятное дело, должны были просмотреть интеллектуал-руководители и передать их на окончательное утверждение в Государственный Академический драматический театр имени «Чайки» лично генерал-режиссеру Ионеско.
Согласно одной из таких инструкций, самолет, встретив мощный грозовой фронт, должен был немедленно произвести посадку на ближайшем аэродроме. В данном случае самолет просто вернули в аэропорт вылета.
Василий Флейтопозвоночников, спавший сном праведника (быть праведником во сне у него с грехом пополам, но получалось), был безжалостно разбужен некрасивой бортпроводницей и препровожден в зал ожидания. То ли ему невнятно сказали, то ли он по пьяной лавочке не то услышал, но Вася не понял, что находится не в Милане. Чемодана у него с собой не было – всё Васино омниа меа мекум умещалось в ручной клади, и потому он нехотя потащился к остановке такси – командировочные Управления были такими же бездонными, как и его подвалы. Алкоголь уверенно держал в плену мозг Флейтопозвоночникова, и даже инстинкты его безопасности, как безусловный, так и условный, пьяно дремали.
Вася вышел из здания аэропорта в почти кромешную тьму, моментально продрог и заорал «Такси!». Мгновенно (сервис в столице был поставлен на широкую ногу, хоть и не для всех) к нему подлетел «Ауди-Кориолан» с угодливым шофером.
- Отель «Савойя», – небрежно скомандовал Василий.
Даже позднейшим биографам Флейтопозвоночникова не удалось достоверно выяснить, расслышал ли водитель название гостиницы, одной из роскошнейших в Милане, но не имеющейся в столице нашего государства, и если расслышал, то куда собирался везти своего непростого пассажира, но с места «Ауди-Кориолан» рванул так, как будто за ним гнались. Биограф Степан Готлиб предполагал, что шофер думал доставить Василия, с лацкана пиджака которого сверкали его знаки творца, в центр города, а там уже начать разбираться, куда его девать, но тут Флейтопозвоночников, угревшийся в автомобиле, снова закунял. Неизвестно, отмечал в своем фундаментальном труде Готлиб, «увидел ли бы Василий, будучи трезвым, что за окнами такси проплывали не окраины Милана, а до боли знакомые районы городской бедноты, скрывающиеся за рекламными щитами «Поэтом можешь ты не быть, но композитором обязан!» его же, Васиного, сочинения» – неведомо это и нам. Зато ведомо нам, что Флейтопозвоночников сладко спал. И видел до того прекрасно порнографические сны с собой в главной роли и активным Леночкиным участием, что просыпаться ему абсолютно не хотелось.
А шофер, до которого доносились храп пассажира и густой алкогольный запах из его рта, видимо, понял, что пришел его шанс на социальную справедливость. Он свернул на боковую дорогу, погасил фары и в полной темноте, нещадно калеча дно несчастного «Кориолана», выбрался из города. Проехал для верности еще с десяток километров и уже только тогда бережно вышвырнул Флейтопозвоночникова из такси. Вася недовольно замычал, попытался открыть глаза – и был отправлен в глубокий нокаут. После чего водитель очистил карманы Василия от портмоне, лацкан пиджака – от золотых знаков творца, а его пальцы – от кольца и золотого же перстня с немаленьким бриллиантом. Убедился, что небольшой чемодан, который Вася использовал в качестве ручной клади, не выпал из такси в то время, как шофер вытаскивал из него своего покорного пассажира, заглянул в него, перебрал Васины белье и рубашки с галстуками, разочарованно сплюнул и исчез в ночи. Видимо, подытожил Готлиб, водитель рассчитывал, что если даже пассажир сумеет живым вернуться в город (что маловероятно), то опознать своего обидчика на трезвую голову он наверняка не сможет, потому и сыграл ва-банк, ибо кто не рискует, тот не пишет симфонии и не грабит пьяных пассажиров.
Вот так и случилось, что двадцать седьмого шуберталя, то есть на следующее после дня отстрела утро, во время осмотра территории бомжи из группы «Сан-Ремо» наткнулись на мирно храпящего Васю. Шуба, оставленная на нем сердобольным шофером, который был всего лишь грабителем, но не убийцей, грела толстое Васино тело, фарт пьяных тоже его не покинул, и Флейтопозвоночников не просто безболезненно пережил холодную ночь на земле, но даже и не прочувствовал весь ужас своего положения. Зато с первыми лучами солнца алкоголь, а вместе с ним и фарт, бесследно улетучились, и Вася проснулся от нестерпимой боли в связанных руках и ногах. Он открыл глаза и увидел перед собой группу плохо одетых и еще хуже причесанных людей.
«Итальянские бездомные!» – промелькнуло в голове у несчастного критика, смутно помнившего, что он вчера улетел в Милан.
- Прего, синьоре, – бодро обратился Вася к ближайшему мужчине, – отель «Савойя». Ио есте критико музикале. Прего. Пронто.
Наступила тишина. Бомжи повидали в своей жизни всякое, но не иностранных музыковедов, дрыхнущих вместо гостиницы на голой земле, и справедливо остолбенели. Наконец, мужчина, к которому обратился Василий, почесал всей пятерней в затылке и озадаченно изрек:
- Ну и ну!
Флейтопозвоночников принял восклицание за неизвестное ему итальянское слово и утвердился в мысли, что он попал в руки иностранных бандитов с большой дороги. Итальянский язык Василий специально не учил, но быть музыкальным творцом, даже критиком, не понимая язык, на котором в оригинале поются сладчайшие мировые оперы, невозможно.
- Амбассадоре ностра, – внушительно сказал полиглот Вася новообретенному собеседнику, – Реджимено Президенте Интеллектуале. Ио есте креаторе Василий Флейтопозвоночников. Пронто телефонаре амбассадоре, прего!
В толпе зашумели. Вася приосанился, насколько это было возможно сделать со связанными конечностями, и самодовольно подумал, что его имя вырвалось на европейский простор и дошло даже до тамошней черни.
- Слышь, хмырь, – внезапно донесся до творца чей-то голос, и Вася на секунду подивился, насколько же хорошо он понимает то, что его спрашивают. – Так это ты и есть Васька Флейтопозвоночников?
- Си, синьор, – автоматически ответил Вася по-итальянски и похолодел, осознав, что вопрос ему задавали на родном языке. Но деваться было некуда, и он повторил упавшим голосом. – Да, это я.
- Ну и ну! – повторил давешний мужчина, но теперь Василий уже не думал, что с ним говорят жители Апеннинского полуострова.
«Это бомжи!» – понял он и приготовился к немедленной, зато мучительной смерти.
Бомжи посовещались, опасливо глядя на Флейтопозвоночникова, словно даже связанным он представлял для них угрозу, потом приблизились к нему, развязали ноги и освободившейся веревкой обвили несколько раз его жирный торс. Мужчина, беседовавший с Васей и принятый им за итальянца, намотал на кулак второй конец веревки и скомандовал критику:
- Вперед. Рысью, – а потом ехидно подмигнул Флейтопозвоночникову и, не удержавшись, добавил: – Пронто.
- Куда вы меня ведете? – спросил Василий дрогнувшим голосом.
- Пока к нам. А там Булат разберется, что с тобой делать.
Услышав имя Булата, Вася вздохнул и свалился в облегчающий душу глубокий обморок.
*****
А тем временем, сам Булат Велимиров уютно обосновался в квартире многострадального Флейтопозвоночникова. Он собирался прожить там всю неделю, пока хозяин будет в Милане, и попутно осуществить в столице несколько давно разработанных акций. Кроме того, ему очень хотелось забежать в кафе «Ямб», где официантка Нина Заречная произвела на него неизгладимое впечатление. Но работа прежде всего, и поэтому Булат схватился за свежий выпуск газеты «Вечерний звон», выходивший почему-то по утрам.
Он проигнорировал название газеты, ее гордый девиз «Как упоительны в державе вечера!», сводку новостей, заметки о культуре, спорте, и даже прогноз погоды, обычно кровно интересовавший любого бомжа, и погрузился в колонку объявлений. Там он тяжело вздохнул, увидев следующее:
«СРОЧНО ПРОДАЕТСЯ СКРИПКА РАБОТЫ АМАТИ. БОЯНИДЗЕ».
Вздох Булата относился к несостоявшемуся свиданию с Леной, поскольку невинное на первый взгляд объявление, как говорится, позвало в дорогу. Увы, жизнь борца-революционера не всегда проходит по расписанию. И слава Брамсу, что так, ибо зачастую это расписание – тюремное.
Выйдя из квартиры Флейтопозвоночникова, Булат Велимиров уверенно направился в сторону Музыкальной Школы имени фон Караяна. Пройдя бульваром Пушкина, он свернул в переулок Плисецкой и вошел в довольно мрачное, старинное здание вышеупомянутой школы. Справа от входа находился вахтер-музыкант-охранник, тоскливо глядевший на поднимавшуюся на второй этаж массивную мраморную лестницу. При виде Булата глаза охранника радостно загорелись. Булат подошел к вахтеру и подмигнул ему.
- Возьмемся за руки, друзья! – произнес он пароль.
- Чтоб не пропасть поодиночке! – ответил охранник и нажал невидимую кнопку. За его спиной тотчас отворилась практически неприметная дверь, пропуская Велимирова в темный коридорчик. За коридором последовал спуск по винтовой лестнице на два пролета к мощной двери с кодовым замком. Набрав код, Булат вошел вовнутрь и очутился в некотором подобии костюмерной. Чего там только не было! И военная одежда, и штатская, и мужская, и женская – но, что интересно, вся одежда была одного размера, явно рассчитанная на единственного, так сказать, носителя. Сегодня Булат ограничился кожаными перчатками и мотоциклетным шлемом. Затем он приложил указательный палец к крохотному углублению в стене, и стена послушно отъехала в сторону. За ней начинался широкий, освещенный туннель, некое подобие подземного автобана. Неподалеку Булата дожидался верный «Харлей-Глинка». Сев в седло, Велимиров рванул с места так, что мотоцикл встал на дыбы и едва не заржал подобно своему коллеге Росинанту. Путь Булату предстоял неблизкий – домой, в лес.
*****
Узнав из объявления «Боянидзе» о необходимости срочного возвращения и увидев через глазок импровизированной тюремной камеры плененного Флейтопозвоночникова, Булат пришел в неописуемую ярость. Это событие срывало все его планы!
- Зачем он вам понадобился? – орал он на ни в чем неповинных подчиненных, которым Вася не понадобился, а практически сам свалился на их бренные головы. – Что нам теперь с ним делать?
Гнев Булата был понятен только ему одному, а унижаться до объяснений он никогда не желал. Да и что тут скажешь, когда, во-первых, стало невозможным использовать квартиру Флейтопозвоночникова. Грозовой фронт давно прошел, пассажиров позвали на регистрацию. Василий на нее, ясное дело, не явился. Этим заинтересуются. Станут его искать – как-никак, творец пропал: Булат хорошо помнил золотые значки на лацкане пиджака Василия во время их судьбоносной встречи в «Ямбе». Значит, искать будут всерьез, а не для виду. Проверят на работе, у близких. И, ясное дело, первым делом зайдут к нему домой. В принципе, нахождение одного лица в квартире другого и его линия поведения при внезапных проверках были неплохо описаны в классическом романе, изучавшемся в четвертом классе средней школы, но Булат был не совсем Воландом, так что от квартиры Васи, такой удобной для укрытия в ней после акций и диверсий, ему пришлось отказаться. Обидно, трэш подери!
А во-вторых… Действительно, а что с этим толстым гадом прикажете делать в расположении штаба борьбы? Повесить его в хорошем, людном месте для устрашения врагов и поднятия боевого духа друзей? Теоретически, это было возможным, но только теоретически: бомжи никогда и никого не убивали, если этого не требовала самозащита, как в случае с Гитаряном и Бюль-Бюль-Оглоедовым. На то они и бомжи, а не работники Управления или, того хуже, коммунары! Это коммунарам человека казнить, как две ноты записать, и при этом еще и подло прикрыться гордым именем бомжей. А какие они бомжи, если происходят из беглых наемных рабочих да батраков и в истории искусств разбираются, как апельсины в свиньях?!
Нет, казнь была неприемлема для духа и кодекса бомжей. Так что было делать? Отпустить Флейтопозвоночникова восвояси? Опасно: он видел дорогу, узнал местоположение базы, мог еще что-нибудь приметить своими вечно бегающими глазками. Да и прибраться следовало в Васиных своясях – там повсюду оставались следы жизнедеятельности Булата, не ожидавшего возвращения законного хозяина так скоро.
- Может, оставим его у нас? – робко предложил бомж «Нуину».
- Будем таскать его за собой, как ученого медведя? – раздраженно откликнулся Булат. – Нам нужен лишний прожорливый рот? У нас образовался избыток еды?
- Пряников, шеф, всегда не хватает на всех, – вовремя ввернул кто-то из толпы, памятуя, как нравятся Булату удачно ввернутые в разговор цитаты из того, кому он был обязан первой частью своего псевдонима. Вот и теперь Велимиров расхохотался, и у всех отлегло от сердца.
- Остается один выход! – подытожил Булат, посерьезнев.
Василий проснулся от лязганья замка и понял, что за ним пришли. Ноги его сразу стали ватными. Охранники в масках взяли творца под руки и поволокли.
- Куда, куда вы меня тащите? – надрывался Василий, но охрана молчала.
Его доставили в просторную комнату, ярко освещенную факелами.
- Зачем им понадобились факелы? – ни с того, ни с сего подумал Василий. – У них же имеется электричество – к чему эти средневековые эффекты?
- Встать, суд идет! – раздался зычный голос, и Василий понял, что пора начинать прощаться с жизнью. Стоять он не мог, и охранники цепко держали его, чтобы Флейтопозвоночников не грохнулся на пол и не испортил тем самым торжественность момента.
Судебное заседание проходило довольно споро. Василия обвинили в сотрудничестве с Управлением. Он попытался это отрицать, но его тут же приперли к стенке невесть откуда взявшимися донесениями Васи в Управление и его расписками в получении денег. То есть, взялись эти донесения, конечно, не невесть откуда, а из Васиной же квартиры, которую Булат очистил от своего присутствия, захватив заодно и пару килограммов компромата на своего гостеприимного хозяина.
Потом выступил прокурор и потребовал для Флейтопозвоночникова смертной казни через повешение. Присутствующие дружно зааплодировали. Вася в ужасе смежил очи, неожиданно осознав смысл древнего выражения «глаза б мои это не видели».
Слово предоставили Васиному назначенному из бомжей адвокату. Тот попросил несколько минут для совещания с подзащитным. Судья мгновенно ему отказал, но адвокат успел шепнуть Васе:
- Будем просить альтернативу!
Василий понятия не имел, в чем заключалась альтернатива, но его устраивала любая. Лишь бы жить!
- Высокий суд! – начал адвокат. – Я не отрицаю тяжких преступлений моего подзащитного и его безусловной виновности…
«Вот сволочь!» – подумал об адвокате Василий и горько заплакал.
- Но подсудимый может искупить свою вину не только смертью… – продолжал адвокат.
Василий стал рыдать немного тише.
- … но и полезным трудом в славных рядах и во имя светлых целей бомжей!
Василий закивал головой так, словно прошел стажировку у китайского болванчика, и жарко зашептал во все стороны «Искуплю. Искуплю. И скуплю. И куплю. Только не убивайте!».
- Поэтому я предлагаю применить к нему альтернативу! – завершил свою речь адвокат, пытаясь утихомирить своего не ко времени возбудившегося подзащитного.
- Подсудимый, ваше последнее слово! – сурово рек председатель суда.
Василий не больно ударил себя кулаком в грудь, на всякий случай снова заплакал и произнес:
- Альтернативу… Отслужу…
Суд удалился на совещание, а Василия, ко всеобщему облегчению, отвели в туалет. По дороге адвокат растолковал ему, что альтернативой является присяга на верность всему движению бомжей.
О, таких присяг Василий готов был дать хоть тысячу! Одной больше, одной меньше – было бы о чем говорить! Главное – это выжить, твердил себе Вася, а потом видно будет, по какой присяге жить, а какой можно и пренебречь.
Наконец, Василия вернули в зал суда и приговорили его к альтернативе. На радостях Вася так искренне произнес присягу, что сам себе поверил, и решил, что на этом его беды закончены. Но бомжи оказались не столь наивны, чтобы поверить работнику Управления на слово. Василия привели в ярко освещенный зал, в центре которого совершенно случайно, как в кустах, оказался рояль, а рядышком – опять-таки случайно, включенная новейшая видеоаппаратура. Глядя прямо в глазок объектива, Василий, по требованию стражей и судей, сперва сыграл «Мурку», потом сбацал вариации на тему «В нашем доме поселился замечательный сосед» и, наконец, спел «Сэмэн, засунь ей под ребро!». Бомж-оператор аккуратнейшим образом отснял Васин позор, после чего перенес Васино, с позволения сказать, биеналле на компьютерный диск и показал его самому Флейтопозвоночникову. Всё стало окончательно ясно, ибо попади Васино выступление в Управление, и «я за жизнь его тогда не дам и самодельного ситара». Так что теперь он был повязан всерьез и навсегда! С некоторым опозданием Флейтопозвоночников осознал, что бомжи не так безоглядно доверчивы, как ему представлялось вначале. Осознал, но всё равно не жалел о принятом решении, ибо за возможность жить он готов был кого угодно продать и на любую сторону переметнуться. Он совершенно искренне ценил собственную жизнь намного выше чужой – качество, которое, как он думал, олицетворяет творца, и которое, по мнению подлинных творцов, олицетворяет подонка. Впрочем, кем-кем, а подонком Василий себя не считал. Хотя, с другой стороны, покажите нам человека, который считает себя подонком…
В честь принятия Флейтопозвоночникова в ряды сочувствующих движению бомжей ему вручили бокал красного вина. Вася осушил его до дна и моментально захрапел, даже не успев принять горизонтальное положение. Видимо, кто-то не рассчитал дозу снотворного, всыпанного в плохонькое каберне. Только когда Васю унесли отлеживаться в какой-то хибарке до темноты, чтобы ночью переправить его в город, Булат и его первый заместитель Гурьяныч вышли из укрытия, откуда наблюдали и суд, и музыкальные экзерсисы критика-репортера.
- И зачем нам надо было от него прятаться? – недовольно спросил Булата Гурьяныч, ладно скроенный мужчина средних лет с боевым блеском в стальных глазах.
- Не хочу, чтобы он меня здесь видел, – разъяснил Булат. – Я с ним случайно столкнулся в столице и планирую возобновление приятного знакомства. Зачем ему знать мое настоящее обличье?
- Да он же нам с потрохами продался, – взъелся заместитель. – Его за эту запись в Управлении по стенке размажут!
- Размажут, – согласился Велимиров и неожиданно улыбнулся. – Только он-то будет надеяться, что, сдав меня, заслужит, как минимум, прощение, а то и повышение. И «Мурку» объяснит тем, что хотел втереться к нам в доверие. Видишь ли, Гурьяныч, как-то так исторически сложилось, что человека с потрохами можно купить не один раз. Причем, каждый следующий раз будет проще и дешевле.
- Философия, – презрительно фыркнул Гурьяныч.
- Может быть, – опять не стал спорить Булат, – но все мы храбрые, когда рискует другой.
- На меня намекаешь? – набычился верный зам.
- Ладно, замнем для ясности, – вздохнул Булат. Он выглядел очень усталым и каким-то опустошенным. – Ты мне лучше скажи, – сказал он через несколько секунд и цепко взглянул прямо в глаза Гурьянычу, – что ты за экзекуцию устроил, что она аж до столицы докатилась?
- Какие у тебя ценные информаторы в городе! – нехорошо восхитился Гурьяныч и невзначай поиграл бицепсами. – Только на этот раз они тебе скормили лажу, которая предназначалась твоему любимому Управлению. Не было никакой экзекуции. Доклад о ней был – и всё. Разницу улавливаешь?
Разницу Велимиров, конечно, улавливал, но ответил не сразу, раздумывая, зациклиться ли на намеке Гурьяныча на его, Булата, любимое Управление, или свернуть эту линию беседы. Вечная осторожность, ставшая для руководителя бомжей второй натурой, победила.
- Значит, внедренный в твою группу офицер передал в Управление липу, ты это хочешь сказать? А как тебе это удалось – разоблачить его и заставить сообщать то, что ты его заставляешь? И кстати, зачем нужна была вся эта выдумка?
- Можно отвечать? – изысканно вежливо поинтересовался Гурьяныч. – По пунктам, гражданин начальник, или вразброс? Так вот, да, он передал липу, да, я его разоблачил и заставил это сделать, и нужно мне это было для того, чтобы еще больше убедить Управление в том, что мы дики, кровожадны и разъединены до такой степени, что воюем друг с другом. По-моему, эту легенду мы поддерживаем всеми силами.
- За последнее спасибо, – Булат не мог не оценить важности сказанного, в глубине души надеясь, что Гурьяныч не врет, и избиение «КСП-шников» происходило только на бумаге разоблаченного агента, а не в действительности. – Я так понимаю, что спрашивать тебя о судьбе офицера не приходится?
- Не приходится, – подтвердил Гурьяныч. – Да вы не берите в голову, барин!
Велимиров взглянул на заместителя кротко и добро. Слишком кротко и добро, чтоб в это можно было поверить. Но Гурьяныч поверил. Вроде бы.
- Ладно, дружище, – весело сказал Булат, – слушай, тебе же все равно в свою группу возвращаться, так, может, ты закинешь на окраину нашего нового друга?
- Кобзон вопрос! – ответил Гурьяныч. – Я тут с помощником, а мотоцикл мой, как ты знаешь, с коляской. Подброшу твоего Гобоекрестцова, или как его там, в его родную клоаку. Вот чуток стемнеет, и поедем.
- Закинь ему в карман ключики от его хаты, – попросил Булат. – Себе я копии уже сделал, а ему незачем знать, что я там побывал.
- Булат, а Булат, – не выдержал заместитель, – ну, зачем ты из меня полного идиота делаешь? Прекрасно он знает, что на его хате побывали, мы же ему расписки его из бухгалтерии Управления на суде показывали. Поменяет он замки завтра же.
Велимиров растерянно почесал в затылке. Кажется, на этот раз он не играл.
- Блин, – сказал он со злостью, – ну, я и Отс!
Булат нервно закурил, выбросил сигарету после первой же затяжки, махнул рукой Гурьянычу и, круто развернувшись, ушел в лес. Гурьяныч какое-то время смотрел ему вслед, потом подозвал своего помощника, и они, кряхтя от напряжения, стали поднимать храпящего Василия с лежанки и запихивать его в мотоциклетную коляску, явно не рассчитанную на такие габариты. С грехом пополам старенький «Иж Соната» дотащил свою ношу до столичных окраин по тихим дорогам, не знавшим пограничных патрулей. Гурьяныч без особого пиетета вышвырнул все еще спящего творца прямо в лужу, некоторое время смотрел на него, словно прикидывая, а не добить ли Васю, а потом обратился к помощнику:
- Достал меня Велимиров. Не понимаю я, то ли он на Управление работает, то ли оно на него, или он просто такой наглый. Но не могу я больше.
- Надо потерпеть. Не время еще. Потерпеть надо, – повторил помощник, которого Серега Барабанов заочно знал как капитана Увертюренко (агентурная кличка Йок) и как офицера, дослужившегося до звания творца низшей категории. Посмертно.
*****
Ой, а кто это к нам пришел? Кто нашу бабушку зарезал? – ласково причитал патрульный офицер Жорик Цымбаленко, пиная попеременно то левой, то правой ногой Васю Флейтопозвоночникова, прочно залегшего в луже. Вася степенно похрапывал в ответ, словно не возражая против чудовищного обвинения в убийстве почтенной матроны Цымбаленко. «Хочешь спать – заснешь и в луже, коли ты собаки хуже!» – сымпровизировал Жорик, баловавшийся назидательными баснями для детей и беспочвенно мечтавший увидеть их напечатанными. Пачкать сапоги и руки о столь недостойный объект, как уступающий собаке Вася, Жорику, разумеется, не хотелось, но пришлось. Такое его рабочее настроение средней свирепости существенно отразилось на состоянии Васиной шкуры.
Собственно, Василию еще повезло. Патруль вообще принял его сначала за бомжа, так что все могло закончиться куда хуже, не догадайся жалостливый Гурьяныч перед расставанием нацепить Васе на лацкан пальто маленькую золотую лиру – у бомжей эти значки не переводились. Причем, не поддельные, а самые настоящие и даже с тем же процентом золота, что и в тех значках, которые представители Управления вручали новоиспеченным творцам. Когда-то давно Управление пыталось выяснить, откуда у бомжей берутся значки, где они достают золото, и нет ли у них своего подпольного цеха по изготовлению таких мастерских подделок, но задача оказалась управленцам явно не по зубам.
Увидев значок, Цымбаленко несколько сник. Пинать ногами творца, пусть даже и не очень высокой категории, дело не просто опасное, а скорее самоубийственное. Жорик трусливо оглянулся. Его напарник ефрейтор Колкер рассматривал журнал порномузыкальных комиксов и был так занят сопоставлением смычковых инструментов с женскими фигурами, что ни на что более не обращал внимания. Облегченно вздохнув, Жорик поволок тушу Василия к машине. Прислонив Флейтопозвоночникова к капоту, он умело обыскал того, надеясь найти хоть что-то, указывающее на место обитания или службы подкидыша. Но кроме ключей от жилья ничего не обнаружил. Пришлось применить старый, испытанный способ, именуемый «нашатырь тебе в ноздри». Получив ватку этого целительного эликсира прямо под нос, Василий втянул воздух и слегка очухался. Это выразилось в том, что разглядев слезящимися глазами форму и кокарду Жорика Цымбаленко, Василий попытался кинуться к нему в объятия. Жорик, никаким местом не принадлежащий к любителям Петра Ильича Чайковского, умело отстранился и протокольным голосом стал задавать наводящие вопросы. Выяснив место службы и адрес Василия, Жорик, скрепя сердце, поместил его в машину и повез критика домой, вручив ему на всякий случай повестку в участок на завтрашнее утро.
Василий довольно смутно помнил, что с ним произошло. Но что-то он все-таки помнил, и это омрачало его радость благополучного возвращения в родные пенаты. Решив, что сначала он покемарит, а уже потом основательно все обдумает и постарается восстановить лакуны в памяти, Флейтопозвоночников скинул с себя промокшую одежду и ринулся в постель. Но сон, столь бесцеремонно нарушенный патрульным Цымбаленко, больше не приходил. Вместо него на Василия наваливалась какая-то полудрема, в которой его посещали странные видения. В них Вася видел себя за концертным роялем, вдохновенно ударяющим по клавишам, но вместо любимого концерта Грига для фортепиано с оркестром в его ушах без конца звучала пошлая и крайне опасная «Мурка». Василий приоткрыл один глаз, крепко зажмурился и широко распахнул оба глаза. Видение прошло, но звуки «Мурки» никуда не исчезли. Кряхтя, восстал творец из ложа, кряхтя же и упоенно матерясь, выполз в гостиную. Огромный экран плазменного телевизора являл миру его, Василия, с упоением то лабающего на рояле «Мурку», то поющего:
- Пап-пап-па-па-ра-па-пап-пап…
- Вот она, смерть моя! – мелькнула в голове обреченная мысль. Василий даже стал прислушиваться, не звучат ли шаги на лестнице – ведь если такое выступление музыкального критика Флейтопозвоночникова транслирует Первый Творческий Телеканал Интеллектуального Государства (сокращенно, ПЕТТИНГ), то наверняка за ним, Васей, уже выехали. И только несколько мгновений спустя он понял, что телевизор транслирует запись с лазерного диска, запущенного в режиме непрерывного проигрывания.
И тогда Василий вспомнил все.
Из ящика письменного стола он достал пистолет – свой старый верный «Вальтер Скотт» и обошел с ним всю квартиру. Она оказалась так же пуста и безлюдна, как и всегда. Тогда Василий запер двери на все защелки и цепочки и стал думать. Дураком он не был и прекрасно понимал, что диск, поставленный в его DVD и включенный в ожидании возвращения хозяина, был напоминанием, легко переходящим в угрозу. Так же хорошо он понимал, что для того, чтобы этот диск поставить, в квартиру нужно было войти…
- Завтра же сменить все замки! – сделал мысленную зарубку в памяти Василий, но тут же криво усмехнулся. В замках ли дело, когда есть немалый шанс, что в скором времени ему придется сменить свою квартиру на казенную, и это еще при немалой дозе везения. Ведь бомжи его в покое не оставят, а, работая на бомжей, он почти наверняка попадет в поле зрения Управления уже не как сотрудник, а в прямо противоположном качестве. И если (а вернее, когда) его предательство станет достоянием Управления… Тут Василий почувствовал слабость в ногах, зажмурился и отказался думать, что с ним сделают бывшие коллеги, и на сколько конкретно частей они его расчленят. Но минутная слабость прошла, и он стал лихорадочно соображать.
А если упредить удар: пойти и самому признаться? Покаяться, мол, напился, стал жертвой ограбления, попал в плен. И тогда уже решил согласиться на вербовку – не ради спасения жизни, а для того, чтобы сыграть с бомжами страшную и рискованную игру двойного агента. Бомжи, конечно, не дураки и сначала будут поручать Васе всякие мелочи. Если он их выполнит (а он их, крышуемый родным Управлением, разумеется, выполнит), тогда бомжи подошлют к нему своего человечка. Мелкого такого человечка. Можно сказать, сошку, потерять которую не жалко. А уж если не сдаст Флейтопозвоночников Управлению агента бомжей (а он не сдаст – чего размениваться-то?!), то можно будет поручить ему и крупную диверсию. А для крупной диверсии и диверсант из бомжей потребуется крупный. Может, даже сам Велимиров прибудет. Вот тогда-то игра Василия и принесет долгожданный результат.
Такой товар давал надежду на спасение. И Василий, еще раз прокрутив для гарантии в голове всю схему, потянулся к телефону. Он не боялся, что телефон прослушивается. Заказ свежих овощей, особенно лука, на дом не должен был вызвать ни у кого подозрений. Вася услышал в трубке вежливый мужской голос, сообщивший, что заказ номер 02930 принят и будет выполнен в течение суток, и отключил телефон с чувством выполненного долга. Теперь можно спокойно принять обжигающе горячий душ и немного поваляться в постели: до 9:30 утра второго числа месяца шуманаля оставалось более суток.
По дороге в душ Флейтопозвоночников, сардонически усмехнувшись, освободил входную дверь от пут цепочек. Да и менять замки в его новой роли уже не требовалось.
Где-то далеко в лесу Булат задумчиво крутил на пальце колечко с ключами от Васиной двери. Он тоже с легкостью просчитал всю эту схему и решил, что смена замков намекнет на то, что Василий не обратился к своим старым шефам в поисках защиты от новых, но будет стараться избегать контактов с лесными братьями, как пресса когда-то именовала бомжей. Если же он оставит старые замки, то не исключено, что в квартире можно наткнуться на потенциальную засаду. Что тоже, само по себе, неплохо – знать, где ждет засада, особенно, если нужно чужими руками обезвредить излишне активного сторонника, не так ли? В то, что критик искренне будет служить бомжам, Велимиров не верил ни секунды, а потому скромным ключикам предоставлялась важнейшая роль лакмусовой бумажки: если подойдут они к двери – значит, Флейтопозвоночников враг. Вот такая вот петрушка. Ничего не поделаешь: когда тебя травят, как волка, у тебя поневоле развивается волчий нюх на опасность.
*****
Дни Сереги Барабанова в спецшколе летели в таком темпе, что у него не было даже сил скучать по Лене. Он не мог знать, что Бартольди ознакомился с постановлением артвоенсовета о массовом внедрении офицеров в подполье и потому дал указание ускорить выпуск агентов, но не в ущерб качеству их подготовки. А посему школа перешла на учебу в две смены, и это не считая зачетов и отработок, которые сдавались курсантами за счет часов сна. Серега, сразу начавший занятия с долгов по пройденному остальными офицерами материалу, начал медленно, но верно впадать в отчаяние. Нигде не находил он успокоения: ни в классных комнатах, ни в спортзале, где офицерам преподавали бои без правил и только бои без правил, ни в столовой, поражавшей Серегу убожеством пищи. Однажды он с таким видимым отвращением брякнул поднос об стол, что его коллеги не смогли сдержать смеха.
- Что, брат, в полиции тебя, небось, лучше кормили? – спросил Барабанова костлявый капитан Семен Стило, староста курса.
- Да в сто раз лучше! – заорал Серега, и курсанты снова грохнули в пароксизме хохота.
- Привыкай, брат, – отсмеявшись, сказал Семен. – Это не скупость руководства и не жадность повара, а делается в твоих же интересах. Упитанного беглеца бомжи враз расколют, так что давай худей. И зарядку прекращай делать, а то ты вон какой накачанный. На тебе и без фуражки за версту видна профессиональная закалка. А ты еще порцию макарончиков возьми да тренажеры в качалке оставь в покое. Месячишко пройдет – станешь похож на обычного инженера, бежавшего от произвола творцов. И пистолетик свой выданный можешь пока в арсенал вернуть – на задание ты все равно пойдешь без него.
- Ааааа! – протянул Барабанов. – Так вот почему нас только боям без правил учат.
- Конечно, – легко согласился Стило. – А где простому инженеру обучаться самбо или карате? Он же быдло, дитя окраин. А там все просто: ногой в пах, локтем в легкие, кулаками по ушам – вот и все университеты имени Лешки Пешкова. На это и налегай – случится что, тебе только эта премудрость и поможет.
Стило помолчал и добавил:
- Может быть.
За столом воцарилось молчание. Никто из присутствующих не знал, сколько офицеров успешно внедрилось в логово бомжей, зато все помнили, сколько раз им зачитывали указы о посмертном награждении их боевых товарищей. Воспользовавшись молчанием, Серега прикрыл глаза и даже успел два раза всхрапнуть перед тем, как доесть традиционные макароны и отправиться на отработку пропущенного занятия по теме «Бренчание на гитаре». Несмотря на такое несерьезное название, предмет был не просто важным, а считался едва ли не профилирующим. С трудом передвигая чугунные от усталости ноги, Барабанов даже не вспомнил, что ни сегодня, ни вчера он не разговаривал по телефону с Леной.
А Лена сидела дома у телефона и ждала. Уши ее горели от кипевших в ней чувств, и она поклялась себе, что если этот офицеришка, этот мужлан, которому она еще недавно готова была подарить свою невинность, и завтра не позвонит, тогда она ему страшно, очень страшно отомстит. Как и всякий оранжерейный цветок, выращенный заботливыми родителями, Леночка и не догадывалась, насколько гадко может почувствовать себя отомстивший, особенно когда тот, кому, собственно, месть и предназначалась, и не догадывается, что ему, оказывается, за что-то отомстили.
«Ну, погоди, Барабанов! – думала псевдо-Нина Заречная. – Покажу я тебе. Ох, покажу! Попадись мне только этот симпатичный смуглый парень, который провожал пьяного Ваську на такси – я ему такие глазки сострою, что он за мной по пятам начнет ходить. Тогда и поглядим на тебя, спецшкольник! В честном бою будешь меня отвоевывать!»
*****
В назначенный день Василий Флейтопозвоночников, трясясь от страха, стоял на углу Глинки и Дворжака. Ровно в девять тридцать перед ним затормозила ничем не примечательная «Хонда-Симфония» с тонированными стеклами. Стекло окна справа от водителя слегка поехало вниз, и низкий, изысканно вежливый голос спросил:
- Простите, вы не подскажете, как проехать на улицу Вагнера?
- С удовольствием! – ответил не менее вежливо Василий. – А знаете что: я сам направляюсь в ту сторону, давайте-ка я вам дорогу покажу! И вы время сэкономите, и я покатаюсь! – и он благовоспитанно улыбнулся.
- Вы нас очень выручите! – ответили ему, едва ли не шаркая ножкой от чрезмерной благовоспитанности. Задняя дверца «Хонды» открылась, и Василий скользнул внутрь.
Надо ли говорить, что ни на какую улицу Вагнера машина не поехала. «Хонда-Симфония» долго кружила по городу, и, наконец, убедившись, что за ними никто не следит, въехала в неприметные ворота, проскочила через вонючий дворик, снова миновала какие-то ворота и еще более вонючий двор и подъехала к очередным воротам, на сей раз закрытым. Водитель достал пульт и набрал на нем код. Ворота отошли в сторону, и автомобиль величественно вкатился во внутренний двор загадочного и ужасного Управления.
- Следуйте за мной! – велел один из спутников Василия.
Они долго поднимались и спускались по каким-то лестницам, пока не добрались до лифта, нудно ехали в нем, почему-то останавливаясь на каждом этаже, хотя никто ни входил в лифт, ни выходил из него, потом шли по длинному, ярко освещенному коридору с обязательной ковровой дорожкой и одинаковыми дверьми по обеим сторонам. У одной из дверей сопровождающий остановился и аккуратно постучал.
- Войдите! – послышалось в ответ.
Сопровождающий посторонился, пропуская Василия в кабинет. Флейтопозвоночников вошел и остановился на пороге.
- Проходите! – прозвучал строгий голос.
Василий сделал несколько неуверенных шагов вперед.
- Ближе!
Василий подошел к письменному столу, за которым сидел немолодой уже человек в довольно потертом коричневом костюме и круглых очках. Человек протер очки и с нескрываемым любопытством посмотрел на Васю.
- Садитесь! – велел он.
Василий осторожно, краешком необхватного седалища сел на жесткий стул, накрепко привинченный к полу.
- Ну-с, интеллектуал Флейтопозвоночников, рассказывайте! – не без вальяжности велел допрашивающий. А в том, что это допрос, Василий не сомневался.
Честно говоря, Василий сперва не собирался выкладывать в Управлении всей правды. Вернее, он намеревался не акцентировать внимание вчерашних коллег на своем безобразном опьянении, а сосредоточиться на двойной игре в пользу родного и любимого Управления. Но вид очкарика почему-то навеял на Васю такой ужас, что он покорно начал рассказывать все подряд, начиная от посещения «Ямба», и до поездки в аэропорт, неудачного полета, возвращения, посадки в такси, его, Васиной, уверенности, что он прилетел в Милан… Потом следовал провал в памяти, после которого были лагерь бомжей и суд. Словом, всё выложил Василий. Ничего не скрыл.
- Все рассказали? – спросил допрашивающий, когда Василий закончил свой сбивчивый монолог.
- Все! – твердо сказал Василий, сам себе удивляясь.
- Проверим… – угрожающе, как показалось Василию, рек человек в очках.
Стена сбоку от него вдруг превратилась в огромный экран, на котором Василий увидел себя, умоляющего суд о пощаде. Вслед за этим на экране появились зал с роялем, и сам Василий в роли солиста, исполняющего запрещенные, преступные песни.
- Действительно, сказал всё, и даже не соврал! – не то удовлетворенно, не то удивленно пробормотал очкарик. – А может, хотите еще что-нибудь добавить?
- Хочу! – едва ворочая пересохшим языком, ответил Василий.
- Говорите!
И Василий выложил свои соображения насчет ключей, прихода связных бомжей, получения от них задания. В общем, все то, чем он рассчитывал задобрить Управление.
- Толково! – слегка зевнул очкастый. – Но не ново! А поэтому мало реально. Не знаю, стоит ли со всем этим возиться.
Василий ловил каждое его слово, то с надеждой, то с содроганием.
Очкастый это заметил.
- Да не будем мы тебя расстреливать, МПО ты моржовый! – ободрил он Василия. А потом все же добавил: – Во всяком случае, пока не будем…
Он нажал на кнопку под столом. Вошел давешний сопровождающий, который препроводил Василия в другой кабинет. Там его долго и тщательно инструктировали, а затем он бумерангом вернулся к очкастому, который оказался полковником Мажоровым, замначальника контрразведки Управления.
- В общем, живите, как жили, – резюмировал полковник все инструкции. – Жрите раков, пишите ваши говенные рецензии. Короче, сделайте вид, что никакой «Мурки» в вашей жизни не было. Нам можете звонить только в самом крайнем случае. Дело ваше я из музотдела заберу к нам, чтобы вас оттуда не беспокоили всякой ерундой. А мы, если понадобится, сами на вас выйдем и глаз с вас с этого момента спускать не будем. Это я не пугаю, а просто хочу предотвратить неприятные для нас с вами сюрпризы, понимаете? – Василий истово кивал головой. – Играть в самодеятельность, баловаться тройной игрой или скрывать от нас что-либо я вам не советую. Если бомжи выйдут с вами на связь, откроете форточку в своей спальне. И больше ничего! – угрожающе закончил он.
- А если сам Велимиров появится? – пискнул Василий.
- Размечтался! – рассмеялся полковник Мажоров. И тут же посуровел. – Я же сказал: «Форточку в спальне!».
И Василия отпустили с миром. Та же «Хонда-Симфония» долго возила его по городу, и наконец, дверца рядом с Васей открылась совершенно без его участия. Он поспешно выпрыгнул из «Хонды», даже не дождавшись полной остановки машины и слегка подвернул ногу. Оглядевшись, Василий увидел, что находится всего в двух шагах от кафе «Ямб». И тотчас ему нелогично и невыносимо захотелось раков. Ну, и Лену захотелось, конечно. В смысле, увидеть захотелось. Хоть и не только увидеть. Флейтопозвоночников махнул рукой на свое игривое подсознание и, прихрамывая, заковылял в кафе.
*****
Выпускные экзамены в спецшколе на этот раз впервые проходили по методике, заимствованной у гимназий дряхлого девятнадцатого века. Тогда выпускникам не давали по три-четыре дня подготовки на каждый экзамен – все предметы сдавались (или не сдавались) в один-единственный день: гимназисты просто переходили от одной приемной комиссии к другой. Это было очередной выдумкой хитроумного Бартольди, старавшегося как можно скорее «избавиться» от старых студиозусов, чтобы набрать новых, а главное –
первым по стране рапортовать Филармонии о том, что судьбоносное постановление артвоенсовета, принятое после провала последнего дня отстрела, выполнено. За такую виртуозность можно было ожидать или очередной звездочки на погон, или, что еще слаще и заветнее, смену золотой указки в петлице на золотую же лиру, пусть и самого маленького размера. А если уж совсем размечтаться и вознестись в мыслях туда, откуда потом больно падать в реальную жизнь, то и Анну (Павлову) на шею или даже Владимира (Набокова) четвертой степени с речами и кантами можно заработать. А почему бы и нет? Бартольди достал из ящика письменного стола зачитанное до дыр «Учреждение Орденов и других знаков творческого отличия» и раскрыл страницу, отмеченную закладкой. «Право на получение ордена Владимира (Набокова) четвертой степени имеют Губернские и Уездные Предводители Филармоний, Почетные Попечители литературных и музыкальных гимназий, Ландраты Управления и Почетные Попечители публичных библиотек», – прочитал Бартольди, и сердце его, как всегда при чтении заветного фолианта, сладко заныло. В книге, находящейся в открытом доступе, естественно, нельзя было в перечне заслуживающих награды указать директоров спецшкол (равно как и некоторых других персонажей), но прецеденты были. Бартольди глубоко вздохнул, успокаивая сердцебиение, и вопросительно посмотрел на бесшумно проскользнувшего в кабинет своего адъютанта, сладкого мужчинку в чине лейтенант-балетмейстера.
- Через полчаса начинаются экзамены, Ваше превосходительство, – сказал адъютант.
Генерал посмотрел на часы. В самом деле, оставалось всего полчаса до удара в колокол, оповещающего о начале экзаменов, и еще целых двенадцать часов до победной реляции в Филармонию. Как нестерпимо долго!
Лейтенант, видимо, неправильно понял раздумья Бартольди, интимно улыбнулся и шепнул:
- Успеем, не беспокойтесь!
После чего потянулся к генеральским форменным брюкам с лампасами, полосы которых представляли из себя библейские строчки.
Вечер Серега встречал, уже будучи официальным агентом-выпускником. Впереди его и его коллег ожидало торжественное собрание в огромном актовом зале, где красовались огромные, во весь рост портреты нынешнего, Четвертого Интеллектуал-Президента и маршала Филармонии, являющегося Попечителем и Духовно-Творческим Наставником всех сил разведки, а значит, и спецшколы. На собрание такого мелкого уровня, где не было ни одного творца даже третьей категории, им самим прийти, разумеется, было невместно, но они оба послали торжественные адреса, которые и зачитал уставший за этот долгий день Бартольди, после чего предоставил слово какому-то мужчине в штатском. Несмотря на отсутствие формы с погонами, орденов и значков, этот мужчина явно занимал какой-то заоблачный для Бартольди пост, что и вызвало неуважительное замечание офицера Стило, сказанное чуть громче, чем если бы Семен не хотел, чтобы его слышали. «Может, нам уйти пока? Пусть Бартольди ему без помех от...» – но тут на Стило зашикали сокурсники, и он заткнулся, пробурчав напоследок: «Ненавижу лизоблюдов!». Семен был из очень простой семьи: мать у него была программистом, а отец урологом – и он не привык скрывать свои мысли. «Успокойся, староста, – потрепал его по плечу лейтенант Доремизо, – наш старичок-бодрячок не только блюда лижет». Выпускники прыснули. Штатский переждал оживление в зале, и, так и не представившись, заговорил:
- Я не заберу у вас много времени. Понимаю, вы устали, хотите поужинать и уйти в свой законный трехдневный отпуск, по окончании которого вернетесь сюда и получите распределения по лагерям бомжей вместе со способом отправки и оговоренной связью с Управлением. Поэтому я хочу только немного рассказать вам, почему именно наше общество, наше государство является оптимальным и можно даже сказать, идеальным государством будущего. Видите ли, в новейшей и не очень отдаленной от нас историях во главе государств стояли разные люди. Я намеренно говорю «люди», а не «личности», ибо не всех лидеров государств, будь они избранны относительно честным голосованием или узурпируя власть, можно причислить к подлинным личностям. Примеры бесчисленны: это и коммунистическо-фашистские диктатуры, управлявшиеся кровожадными ничтожествами вроде Муссолини, Гитлера, Ленина или Кастро, это и западные демократии, когда странами правили дорвавшиеся до руля продажные политиканы, представляющие интересы корпораций. Я уж не говорю о мусульманских культах короля, президента или халифа. Словом, случаи, когда бы у кормила власти стояли подлинные титаны духа, можно сосчитать на пальцах одной руки полуслепого фрезеровщика. И только в нашей стране произошло то, что неминуемо когда-нибудь случится во всем мире: власть на абсолютно законных основаниях перешла к тем, кто ее больше всего достоин – к творцам. Вы спросите меня, почему? И я отвечу: потому что только творцы доказали проверкой временем свою состоятельность. Произведения Баха, Конфуция, Микеланджело, Толстого, Ницше, созданные много лет, а то и веков назад, живы и актуальны по сей день. А труды их современников – где они? Здания, построенные рядовыми строителями по проектам рядовых архитекторов, разрушило время. Созданные инженерами машины и приборы заржавели, устарели и развалились. Рядовые больные, которых пользовали тогдашние эскулапы сто лет назад, благополучно скончались, как и сами врачи («А творцы, которых лечили врачи сто лет назад, можно подумать, что не умерли!» – прошипел Стило, мрачневший с каждой новой фразой штатского). Вы, конечно, можете сказать, что творцы, которых эскулапы лечили век назад, тоже умерли (надо же, словно он услышал Семена, наш докладчик!), но это не так. Умерли только их тела. А дух их живет («И носится над водою», – опять вставил злоязыкий Стило, и офицеры с трудом сдержали неуместную ухмылку). Как можно сказать, что Достоевский, Золя, Гейне мертвы? Никак, – сам себе ответил штатский. – Вот поэтому парламентский переворот, приведший к власти нашего Первого из Интеллектуальных Президентов, явился главным достижением демократии третьего тысячелетия от рождества Творца Иисуса Христа. А видоизмененная избирательная система, основанная на КТИ – коэффициенте творческого интеллекта – позволит и в дальнейшем обеспечить непрерывность власти творцов в нашей стране.
- Что это за система? – раздались удивленные голоса в зале. Сидящий в президиуме Бартольди нахмурился и постучал ручкой по длинному столу, требуя тишины,
- Вам, как выпускникам нашей спецшколы, я могу рассказать, – удовлетворил любознательность аудитории штатский. – Как вам известно, приходя на избирательный участок, каждый из голосующих сначала проходит анонимное тестирование, включающее в себя вопросы из истории и теории музыки, современной и классической литературы, театра и так далее. Вы сами уже минимум один раз голосовали и прекрасно знаете, о чем я говорю. Думаю, вы помните, что заполненный тест вы опускаете в урну в одном конверте с именем вашего кандидата. Счетная комиссия, под наблюдением членов Центризбиркома, творцов не ниже второй категории, сначала проверяет результат тестирования голосующего. Каждому результату соответствует определенный коэффициент, который и прибавляется к выбранному вами кандидату в президенты. То есть, правильно ответивший на все вопросы дает тем самым не один, а два голоса своему кандидату. Ответивший средненько – половину, ну, или, скажем, ноль целых шесть десятых голоса. Отправивший незаполненный тест или тест с исключительно неправильными ответами – его голос аннулируется. И согласитесь, что это абсолютно справедливо: никакая нормальная, я подчеркиваю, нормальная демократия, не может быть жизнеспособной, если голос творца, литератора, интеллектуала, умницы будет обладать на выборах такой же силой, как и голос любого дегенерата из заводской черни. Заодно наша система невольно заставляет каждого гражданина, независимо от его происхождения и воспитания, все время работать над собой, для того чтобы его голос обладал большим влиянием, чем голос лодыря и люмпена.
- Ерунда! – не выдержав, возвысил голос Стило. – Откуда граждане знают, что эрудиция и образование добавляют им на выборах какой-то там коэффициент, если ваша система настолько секретна, что даже мы о ней никогда не слышали?
- А это и есть наше «ноу-хау», – как ни в чем не бывало ответил штатский и мило улыбнулся, глядя на Семена цепкими глазами. – Гражданин, который поймет, что тестирование, не просто оставленное им на избирательном участке, а вложенное им в конверт вместе с избирательным бюллетенем, преследует какую-то цель, будет совершенствоваться от выборов до выборов. А тот, кто подумает, что это случайное совпадение, тот идиот, чей коэффициент избирателя стремится к нулю. Что и требовалось доказать: нам нужны по-настоящему умные избиратели, ибо в них и заключается наша уверенность в завтрашней победе!
- А вы не боитесь, что миллионы голосующей черни, как вы ее ласково называете, подтянут свой интеллектуально-творческий уровень и проголосуют за монархистов или, не приведи Гюго, за национал-коммунистов? – в упор, уже не прячась, спросил Стило.
- Нет, – отрубил докладчик. – Человек, развивший свой интеллект до такой степени, о которой вы говорите, просто не сможет голосовать за монархию, где слабоумный наследник законно наследует скончавшемуся императору. Не сможет интеллектуал голосовать и за националистов, ибо они делят людей по отвратительному признаку. А уж выбирать коммунистов... – штатский деланно беспомощно развел руками.
- То есть, человек разовьет себя в творца, а творец – природы венец, – подытожил Семен. – Плавали, знаем. – Он наморщил лоб и процитировал классическое: – «Вы прочтете последнюю речь господина президента и прежде всего обнаружите, что она безобразна. Стилистически безобразна, я имею в виду. Вы начнете исправлять стиль, приметесь искать более точные выражения, заработает фантазия, замутит от затхлых слов, захочется сделать слова живыми, заменить казенное вранье животрепещущими фактами, и вы сами не заметите, как начнете писать правду» – вы это имеете в виду?
- Совершенно верно, – осклабился мужчина. – На каком-то уровне интеллекта ты уже органически не можешь голосовать за безобразных коммунистов или затхлых консерваторов. Вот так вот, господа интеллектуалы офицеры и на сем разрешите откланяться. Надеюсь, вы поняли, что быть опорой такого строя, как наш, это большая честь. Слава Творцам, интеллектуалы!
Семен снова раскрыл, было, рот, чтобы уточнить, что беседа далеко не закончена, во всяком случае с его, Семена, стороны, но тут соученики затолкали его локтями в спину, ребра, печень, и со всех сторон до Стило донеслось дружное «Да заткнись ты, Сеня, от творца подальше!». Семен смирился и вскочил на ноги одновременно со всеми, повторяя троекратное «Слава Творцам!». Двери распахнулись, и офицеров вместе с педагогами пригласили на торжественный ужин.
После сытной трапезы все с теми же макаронами выпускники долго прощались, прежде чем разъехаться по домам. У ворот школы их поджидали автобусы, на каждом из которых был написан номер рабочего района, в который он едет. И только поднимаясь по ступенькам родного с детства подъезда Серега вспомнил, что Семена Стило среди прощавшихся не было.
*****
Повидав и расцеловав родителей, Серега посмотрел на часы, прикинул, что кафе «Ямб» еще должно быть открыто, а работает Лена на этой неделе в ночную смену, и помчался туда без звонка, чтобы сделать любимой сюрприз. Но сюрприз оказался обоюдным, поскольку за час до Сереги в кафе приковылял хромающий Флейтопозвоночников, страхи и переживания которого, наконец, ненадолго отступили перед любовью и здоровым аппетитом.
Увидев Василия, Леночка немного удивилась:
- Вы же должны были уехать в Милан? – разочарованно от того, что надеялась немного отдохнуть от Васиных ухаживаний, спросила она
- Пришлось срочно вернуться! – скороговоркой пробормотал Василий и, не мудрствуя лукаво, возобновил осаду с того места, где он ее прекратил. – Да это и к лучшему!
- Почему? – попалась на домашнюю заготовку гроссмейстера наивная девушка.
- Без вас даже Милан с его знаменитой оперой не в радость!
Несмотря на всю неприязнь к Васе, Леночка довольно зарделась. Поразительно, если вдуматься, насколько комплименты, полученные от людей, которых мы не выносим, всё-таки приятнее, чем нелицеприятная правда от тех, кого мы любим.
Увидев, что его не гонят, а, наоборот, с ним разговаривают и даже реагируют на его слова, Василий воспарил духом. Он настолько осмелел, что даже позволил себе немыслимое – взять Леночку за руку. Привычно-сердитым жестом Лена хотела тотчас же руку отдернуть, но внезапно увидела входящего в кафе Барабанова и вспомнила о своей страшной мести. Правда, месть планировалась с участием другого персонажа, но, как говорится в стране, «за неимением нотной пишут на простой». Так что наша Нина Заречная решила, что и Василий сойдет. И руку не отняла.
Серега жесточайше взревновал. Он совершенно забыл в одури учебы, что и в самом деле в последнее время перестал уделять внимание женщине, ради которой, собственно, и сунулся в спецшколу, чтобы в бою заслужить звание творца и стать достойной своей невесты. А забыв, взбесился от взрывоопасного коктейля из злости с ревностью, обильно сдобренных негодованием и возмущением. Он, значит, ради нее столько времени пахал, как Леонардо, а через три дня вообще на опаснейшее задание пойдет, а она, а она… Она кокетничает с каким-то мерзким толстяком, а его, Серегу, в упор не замечает!
Мерзкий же толстяк, к слову, приметил своего соперника и едва сумел сдержать торжествующую улыбку: по аксельбанту на левом плече формы Барабанова Вася понял, что перед ним стоит выпускник спецшколы, а, значит, потенциальный труп или предатель родины – других ролей в его схеме для Сереги не было.
Первым желанием Сергея было развернуться, выйти в ночь с высоко поднятой головой и навсегда забыть эту ветреную и пустую девушку. Но потом он решил все-таки войти и отомстить Лене своей холодной и решительной непроницаемостью.
Час был поздним, и народу в кафе было немного – даже творцы редко плотно закусывают в такое время – и Барабанов без труда нашел столик, позволявший хорошо видеть все, что происходит за столиком Василия, хотя сам себя Серега убедил, что сел за первый попавшийся. Одно оказалось неудачным – столик, за который он сел, обслуживала не Леночка, а официантка Катюша Маслова. Что дало Леночке дополнительный повод для обиды:
- Даже общаться со мной не хочет! Наверняка, нашел себе в школе другую, более податливую! Эх, не успела я, дура, привязать его к себе тем, чем мужика хомутать надо!
Лена совсем, было, собралась в подсобку порыдать, но тут зал неожиданно стал заполняться народом – это закончилась спевка творцов четвертой категории из хора имени хора Пятницкого, и творцы, спевшись, явились промочить горло свежим пивом.
Пришлось отложить слезы на потом и заняться жаждущими клиентами.
Василий, тем временем, получил дюжину раков и полностью отдался приятному времяпрепровождению. Он был счастлив и даже ненадолго забыл про бомжей. А что? Любимое блюдо стояло перед ним на столе, Лена милостиво разговаривала и даже не отнимала руку, что вселяло надежду. И, кстати, его не только не расстреляли в Управлении, а, наоборот, сделали основным участником важнейшей операции. А если она закончится успешно, то станет Вася не просто одним из рядовых творцов, а будет он кум Куприну. От этих мыслей Флейтопозвоночников преисполнился любви к человечеству и даже искал, на кого эту любовь излить. И тут он заметил входящего в зал своего нового знакомца – да нет, какого знакомца – друга! Верного друга, который несколько дней назад собственноручно засовывал Васю в такси по дороге в аэропорт. Василий страшно обрадовался и начал приветственно махать рукой, приглашая его за свой столик. Велимиров, а это был, разумеется, он, тоже имел на Василия кое-какие виды и поэтому стал улыбаться в ответ, пробираясь к Флейтопозвоночникову через пивные животы хористов. Булат и Вася крепко пожали руки друг другу и увлеченно погрузились в беседу. А вскоре к ним присоединилась и Леночка, которая, кося глазками на Серегу, все же нашла время поболтать и полюбезничать с приятными клиентами.
*****
Семен Стило, прикованный к железному стулу, стоящему посреди комнаты, уже перестал чувствовать боль. Им овладело полное отупение. Единственное, чего он еще хотел, это умереть. За те часы, что Семен провел в застенках Управления, ему пришлось испытать столько видов издевательств, побоев и пыток, сколько и не умещалось в его уже тускнеющем сознании. И все это время пришлось отвечать на один и тот же вопрос:
- Кто тебя, сука, завербовал в агенты бомжей?
Сначала он отвечал, пытался что-то объяснить, но в ответ его били, отливали водой, когда Семен терял сознание, и снова спрашивали… Допрашивающие сменяли друг друга через каждый час, ругали Семена последними словами за то, что он не признается, и что им приходится тратить свое драгоценное время на такую вражескую сволочь вместо того, чтобы послушать по радио какую-нибудь подходящую к настроению симфонию или, скажем, «Евгения Онегина».
На исходе пятого часа непрерывных допросов в камеру вошел давешний высокий чин. Тот лжештатский, с которым Стило осмелился дискутировать на торжественном собрании, посвященном окончанию курсов. При виде чина пыточных дел мастера вытянулись во фрунт и хором рявкнули: «Здравия желаем, генерал-творец!».
- Ну, что, падаль, доигрался? – ласково спросил генерал Семена. – Смуту среди военных сеять захотел? Разумное, доброе, вечное тебе уже не подходит? Да ты у меня зубы свои сейчас сеять начнешь! Кстати, у него еще остались зубы? – спросил он у опричников.
- Виноваты, Ваше превосходительство! – закручинились те. – Недосмотрели!
- Ну, ты посмотри: ни на кого положиться нельзя, – в свою очередь, огорчился и генерал. – Никакой ответственности при выполнении своей работы не осталось.
- Да нам его от зубов освободить, как два такта насвистеть! – ринулись к Семену палачи, надевая кастеты.
- Ладно уж… – смягчился генерал. – Время-то позднее, а вам еще пятнадцать человек расстрелять надобно. Кстати, и этого прихватите. Люблю четные числа…
Спустя полчаса Семен Стило оказался вместе с другими приговоренными в наглухо закрытом кузове грузовика. Как и остальные, он был прикован наручниками к прутьям клетки. Причем, их так набили в эту самую клетку, что стоять приходилось практически на цыпочках – места на полу не хватало.
- Душегубы… – пробормотал кто-то сбоку. – И убивать возят в душегубках…
Семен промолчал: он вспомнил, сколько раз видел такие грузовики за свою заканчивавшуюся жизнь, и никогда ему, профессиональному полицейскому офицеру, не приходило в голову, что ярко-зеленые машины, по бокам которых с каждой стороны красовалась надпись «Свежие овощи», служат еще и таким (а, может, и только таким) целям.
Миновав положенный ряд ворот, машина выкатила в город и помчалась к выезду из него. Путь был недолгим – через пятнадцать минут грузовик встал, как вкопанный.
- Всё логично, – вздохнул кто-то прямо над ухом Семена. – Сейчас нас тут, как предателей, шлепнут, а через неделю «найдут» наши трупы и спишут на зверства бомжей.
- Дуплет, – разлепил распухшие губы Стило. – И от неугодных избавились, и повод для очередной недели ненависти приобрели.
- Неэкономно это, – не согласился сосед. – Раз мы погибшие при исполнении боевого задания офицеры, значит, нашим семьям за нас пожизненная пенсия полагается и повышение в чинах до низшего творческого. А у меня, к примеру, двое детей: они ж, получается, право на бесплатную школу творцов получат, коли я герой.
- Да с каких это пор Управление деньги считает? – возразил чей-то голос из угла грузовика. – Дадут команду Печатному двору имени Йохана Гуттенберга напечатать еще сто миллионов банкнот всех номиналов – всего и делов. Это ж не валюта, а так, фантики для внутреннего употребления. На всех хватит. Даже на членов семей предателей.
- Ну, что, предатели, наговорились напоследок? – раздался молодой чистый голос снаружи. – Давай, падаль, выходи по двое, начиная с задних. Пришла пора вас кончать ко всем чертям!
Следующие несколько минут Стило стоял, прислушиваясь к коротким выстрелам. Сначала вышли две пары, прозвучало четыре выстрела, дверь грузовика захлопнулась, и они поехали дальше. «Ну, да, нелогично убивать в одном месте сразу шестнадцать человек – как такое на бомжей свалить? У нас же не идет открытая война, чтоб взвод военных в одном и том же месте полег», – как видите, Семен не утратил способности логически мыслить. Спустя десять минут грузовик снова остановился, похудел еще на двух пленных, потом еще на двоих, и так далее. Наконец, в «Свежих овощах» осталось только два овоща: Семен и его сосед.
- Ну, что, друг, может, зададим им перца напоследок? – спросил сосед. – Я смотрю, мужик ты здоровый, я тоже не доходяга. Чем мы рискуем – так и так подыхать.
- Попса вопрос, – согласился Стило. – Как раскуемся от прутьев, так и прыгнем ногами вперед. Конвойных с ног собьем и сразу рванем в сторону леса. Запомни: в сторону леса!
- Ясный Бах, что не в чисто поле, – ухмыльнулся мужик. – Кстати, я майор Бродский. Иван. Познакомимся, что ли, на всякий случай?
- Семен Стило, – церемонно представился Семен, и в этот момент завизжали тормоза, и грузовик остановился. Дверь распахнулась, и раздалось звучное «Лови!». Иван инстинктивно выбросил вперед неприкованную руку и поймал ключ от наручников.
- Тебе бы с такой реакцией в цирке выступать, падаль, – рассмеялся конвоир. – На выход, с песней, шагом марш!
Семен и Иван освободились от пут и быстро посмотрели друг на друга.
- Вперед! – шепотом скомандовал Бродский.
Они прыгнули, сбили конвоира и рванули что было мочи к видневшимся справа от них густым деревьям. Шок охраны, не привыкшей к тому, что ее не слушаются, да еще и имеют наглость сопротивляться, был настолько глубоким, что крики «Стой» и выстрелы стали доноситься с большим опозданием: бывшие пленники уже выскочили из зоны огня. Грузовик завелся и стал приближаться, невольно освещая фарами дорогу не только для себя, но и для Бродского и Стило. Те не стали возражать, а по освещенному бежалось легче, и парочка скользнула в лес, куда грузовику ходу не было. Дикий мат доносился им вслед, угрозы перемежались в нем с затейливыми половыми извращениями, и это звучало для Семена с Иваном сладчайшей из всех симфоний Бетховена. Они обнялись, перевели дух и опять побежали – подальше от дорог, поглубже в чащу. Через некоторое время «Свежие овощи» были им уже не видны, а мат не слышен.
Грузовик постоял на месте, словно раздумывая, куда ехать и что делать, потом завелся и неторопливо тронулся с места. Сидевший за рулем генерал-творец ехал обратно в город, собирая по дороге в кузов «расстрелянных» пассажиров, оживленно обсуждавших между собой все подробности осуществленной только что операции «Внедрение»: избитый Семен Стило, о смелости которого во время торжественного заседания бомжи, наверняка, скоро узнают, послужит превосходным прикрытием для опытнейшего «майора Ивана Бродского». А заодно и интересно будет понаблюдать, как отреагирует Семен, когда узнает в ком-нибудь из прибывших к бомжам после него соученика по спецшколе. Выдаст ли староста своим новым своего старого? Сможет ли? На чьей стороне окажется, когда придется сделать такой выбор? Об этом и размышлял генерал, ведя грузовик. Ненависти к Стило он не испытывал, наоборот, даже обрадовался, когда тот раскрылся во время спора: генерал уже месяц ломал голову, как бы подостовернее запихнуть Бродского поближе к Велимирову, и тут вдруг получил такой царский подарок! Ну, а техническую часть операции «Внедрение» управленцы довели на учениях до полного автоматизма, причем роль наживки нередко выполнял и сам генерал-творец, не брезговавший трястись в кузове грузовика с наручником на руке. Так что всё, что требовалось от Семена, это не сломать ногу, выпрыгивая из машины, и с этой сверхзадачей он справился. «Небось, бегут еще! – сентиментально думал генерал о неразлучных беглецах. – А ночь сегодня холодная. Ох, и намаются, бедняги!»
*****
Положим, маялись они не одну ночь, а целых две. И только на утро третьего дня их, голодных и замерзших, наконец, обнаружили. Только вот легче от этого беглецам не стало. Ибо опять заковали их в наручники, завязали им глаза и куда-то повели. И продолжался этот вынужденный поход по сильно пересеченной местности почти два часа. Потом глаза офицерам развязали, а руки оставили в наручниках. Ну, совсем не доверяли честным перебежчикам! Учинили им допрос, кстати, мало, чем уступавший допросу в Управлении, видать, и у бомжей мастера своего дела по развязыванию чужих языков имелись. Семен Стило аж озверел:
- Там били, – кричит, – тут бьют! Добейте уже, чтоб не мучался!
А допрашивающий Семена Гурьяныч спокойно ему отвечает:
- Добить тебя, мил человек, мы завсегда успеем… Только это ж действо невеселое и обратного хода не имеющее. Ты лучше уточни-ка свое звание, должность, место работы.
Семен в сотый раз ему отвечает заученную скороговорку.
- Хорошо. Молодец. Давно бы так (можно подумать, до этого Семен молчал – ну, наглость, а?!). А на каких спецкурсах ты побывал?
И на это Семен дает ответ, мол, не на курсах, а на курсе. Одном, зато очень важном.
- А потом, что было?
Семен про торжественное собрание да про арест после него в который раз сообщает…
- А этот Иван Бродский с тобой на спецкурсах учился?
- Нет, только, когда бежать решили, познакомились!
- Много же у вас времени на знакомство выпало!
- Хватило…
И такая тягомотина с утра до вечера. А Ивана Бродского, думал Семен, когда голова не болела, наверное, кто-то другой так же занудно допрашивал. Не без оплеух, конечно. Какой же разговор без оплеух, особенно когда допрашиваемый не запирается, а продвинуться в деле всё равно не удается?
А штабисты бомжей, пока муть да тело, дождались Велимирова, посоветовались с ним, что делать да кто виноват. Газеты столичные за несколько последних дней вместе переворошили – ведь если Управление решило представить расстрелянных, как жертвы бомжей, то в прессе об этом обязательно должно быть написано, c фотографиями героев да с указами о посмертных награждениях. Но не нашли штабисты ничего такого в газетах. Решили допросы временно прекратить, узников оставить в покое, пока не освобождая, и подождать несколько дней: всё-таки полтора десятка людей пропало, судя по рассказу Семена – это ж не шутка, долго их смерть от близких скрывать не удастся. Нужные люди (включая, кстати, и Васю – первое задание получено, ура!) каждое утро все свежие газеты в столице просматривали, но ничего там не обнаружили. Значит, поняли в штабе, опять игра во внедрение ведется. Бомжи это уже много раз проходили. С переменным успехом.
А капитан Увертюренко к этому времени давным-давно закончил допрашивать майора Бродского. Разговор у них оказался коротким и, вопреки предположению Семена, совершенно без мордобития и членовредительства.
- Привет, Иван! – поприветствовал коллегу Увертюренко, в первый раз войдя в его камеру для допроса.
- Привет, Петька… – растерялся Иван Бродский. – Так ты же…
- Да нет, как видишь, жив и здоров…
- Мне, я заметил, ты этого не желаешь! – подмигнул капитану майор.
- А смысл? – пожал плечами Петр. – Как узнают местные, кто ты такой, сразу к стенке поволокут!
- Ну, тебя ж не поволокли, – съязвил Иван.
- Меня-я-я… – протянул Увертюренко. – Я – это несколько другое дело. Я, видишь ли, сразу предложил бомжам свои услуги. Меня раскалывать не пришлось. А тебя я расколол только после многочасовых допросов, видишь протокол, подписанный завтрашним днем? Это ты, не выдержав, сознался в том, что ты гад и внедренный шпион. И как только об этом протоколе узнают…
- А если не узнают? – негромко спросил Иван.
Увертюренко ждал этого вопроса, но сделал вид, что глубоко задумался. В той игре, что задумали они с Гурьянычем, сторонники им были необходимы. Тем более, такие, как Бродский или этот, как его, Стило. Сильные, обученные, дисциплинированные – одним словом, свои..
- Могут и не узнать, – после паузы признал Увертюренко. – Тут ты, конечно, прав.
Но поработать тебе придется! На меня работать будешь? Предупреждаю: работа не простая!
- Да буду, буду. Напугал творца голой гаммой! Когда это мы, управленцы, работы боялись?
- Ну, смотри, брат! – подытожил вербовку офицера Управления офицер того же Управления. – Если что, тут тебе ни трибунала, ни внутренней тюрьмы не будет – сразу тебя к ногтю прижму! Слышишь, брат? Одно кривое движение – прилетит тебе пуля в печень, и будешь насвистывать дырочкой в правом боку, ясно?
Возражений не последовало, и на этом официальная часть беседы завершилась к обоюдному удовлетворению. После этого Увертюренко изложил Ивану его основную задачу – втереться в доверие к Булату – и изложил ему остальные условия, при которых тот мог остаться в живых. И Иван их, конечно, принял – а кто на его месте не принял бы? Но на этом их первая беседа не закончилась.
- Кстати, а что это за мужик, которого с тобой задержали? – уточнил Петр.
Бродский рассмеялся:
- А он единственный, которого, если бы не операция по внедрению, расстреляли бы за милую душу. С самим начальником контрразведки Управления Ивановым публичный идеологический спор затеял!
- И кто победил в споре?
- Самое смешное, что этот Стило! – и расхохотались уже оба: допрашивающий и допрашиваемый.
Собственно, на этом главная цель допросов была достигнута, и все следующие дни Увертюренко, вынужденный приходить в камеру Бродского с той же частотой, с какой Гурьяныч развлекался допросами Семена, вводил его в курс дела и рассказывал то, чему нельзя выучиться ни в какой спецшколе, а можно только узнать на месте, в лесу, среди бомжей. Правительственные войска сюда давно уже не совались, не в силах проехать через буреломы ни танками, ни бронетранспортерами, бомбить лагеря бомжей с воздуха, не имея никаких ориентиров, кроме все тех же деревьев, было делом совершенно бессмысленным, так что бомжи чувствовали себя вполне вольготно да уютно. Развели огороды при землянках, цветы в клумбы насадили, свиньями обзавелись, коровами – кому для молока, а кому и для мяса, если им ислам да иудаизм не дозволяет к нечистому мясу прикасаться. В общем, если сравнивать с городской, то сладкой и привольной жизнью жили бомжи. Правда, большинство из них этого не знали.
А знали они, что в городе скопились их злобные враги, мечтающие извести всех бомжей под корень, ради того, чтобы воцарились на земле вечная классическая музыка да литература. Большинству бомжей эти изыски были непонятны и неинтересны. Более того, многие из них не знали разницы между Петром и Борисом Чайковскими. Ну, в самом деле: и тот композитор, и этот, ну, и что?
Вообще-то, те, кто считал бомжей однородной массой, учил Увертюренко Бродского, ошибался очень и очень глубоко. Группировок там было множество. А основных – три: рокеры, байкеры и любители китча во всех его проявлениях. К ним зачастую примыкали производственники – выходцы из семей инженеров, физиков, математиков и прочей нетворческой, а значит, и заслуженно презираемой интеллигенции.
Отдельно ото всех стояли коммунары. Эти пополнялись исключительно беглецами из заводских районов, считавшими врагами всех, кто мыл руки чаще, чем раз в три дня. Основным лозунгом коммунаров было «Врага убить, ограбить, а награбленное поделить». Интересно, что к этой звериной группировке нередко примазывались вполне интеллигентные бомжи, которые оформляли их чаянья, так сказать, теоретически. Очень скоро им удавалось занять лидирующие посты среди коммунаров, а бывший терапевт, работавший до своего бегства из столицы начальником райздравотдела где-то на Юге-Юге-Юге-Западе-Западе, Иосиф Меркадеров-Каплан даже стал народным комиссаром коммунаров, выделяясь даже на их фоне особой жестокостью и беспринципностью.
- Петька, ты же мне описываешь классический анархизм начала двадцатого века, – ахнул в этом месте рассказа Иван.
- Ну, да, – не стал спорить младший по званию, но старший по опыту, – а ты думаешь, они об этом знают? Нас же этому учили в Высшей академии Управления, а обычным людям такие тонкости неведомы.
И Увертюренко продолжил уроки ликбеза.
Прежде, когда бомжей было не так много, и они не могли по отдельности противостоять правительственным войскам, между группировками сохранялось какое-то равновесие. Теперь же, когда бомжи стали многочисленны и сильны, равновесие грозило нарушиться. Во всяком случае, в рядах группировок агентов из «дружественных» соединений имелось больше, чем агентов Управления, потому и было принято решение о создании Штаба общей борьбы (ШОБ), включавшего в себя представителей всех основных группировок. Но лидеры бомжей, все чаще говоря об окончательном объединении, втайне готовились к жесточайшей схватке друг с другом. Исключение составлял только Велимиров – никто не претендовал на его главенство. Во всяком случае, до последнего времени.
- Почему? – въедливо спросил Бродский.
- Смел. Решителен. В одиночку проворачивает сумасшедшие акции в столице, подрывая устои классицизма и пытаясь доказать горожанам, что и после девятнадцатого века культура не умерла.
- А-а-а, так все эти взрывы без жертв и скандалы на конкурсах делаются с такой святой целью? – усомнился Иван. – И ты в это веришь? Или хочешь, чтобы я поверил?
- Я не верю, – тщательно подбирая слова, сказал Увертюренко. – Я не до конца понимаю, чего он хочет. Если доказать всем, что мазня Поллака и какофония Шенберга – это тоже искусство, а Цой не менее славен, чем Вийон, то он идеалист. А если это прикрытие для его тайных и более глубоких целей, то мне они неведомы.
- Но опасаешься ты не его целей, а того, что он может оказаться идеалистом? – утвердительно спросил (если можно так выразиться) Бродский.
- Конечно. И ты должен опасаться того же самого. Потому что если Булат свергнет творцов только ради того, чтобы заменить их культ своим, то ни ты, ни я от этого не пострадаем, и Управление, переименованное в, скажем, Комиссию по Защите, сокращенно КПЗ, останется на своем месте. А вот если он идеалист, считающий, что каждый волен любить то, что он хочет, а Управление вообще государству не нужно, тогда прольется много крови.
- Тогда почему он до сих пор жив? – добро улыбнулся Иван.
- Потому что кое-кому в Управлении до сих пор не удается понять, как это Булат вытворяет в столице всё, что он хочет, со стопроцентным успехом, и без единой царапины.
- Или удается, но ты об этом не знаешь? – опять уточнил Бродский.
- Или удается, но я об этом не знаю, – уныло признал Увертюренко.
Наступила тишина. Коллеги закурили.
- Петя, а ты вообще сам понимаешь, на какую ты сторону работаешь по-настоящему, а на какую – для прикрытия настоящей? – задал, наконец, Бродский вопрос, мучивший его с самого первого допроса, когда узрел он перед собой бывшего младшего товарища по Управлению.
Увертюренко молчал. Курил, смотрел на кольца дыма, которые он выдувал изо рта и которые нанизывались на аккуратную струйку дыма из сигареты Бродского, и молчал. Наконец, тихо признался:
- А я уже и сам не знаю. Теоретически, меня, вне зависимости от того, сменится ли власть или нет, можно хоть сегодня или произвести в генералы, или расстрелять за измену.
- Ладно, – хмыкнул Иван. – Я, конечно, попытаюсь примазаться к твоему генеральству…
- Или отмазаться от расстрела на пару со мной… – подхватил Петр, и офицеры (или уже бывшие офицеры?) одновременно и не слишком весело усмехнулись.
А через три дня Булат, убедившись, что некрологи в газетах так и не появились, приказал Стило и Бродского освободить. Паре свежих беглецов выдали отдельную комнату в землянке и поручили бомжам глаз с них не спускать – ну так, на всякий пожарный случай. Гурьяныч, не доверявший никому, и прежде всего самому Булату, немедленно начал возбухать, подозревать и требовать объяснений, и вопреки обыкновению, получил их.
- В спецшколе выпуск был? Был. Новых агентов ждать осталось недолго? Недолго, – была у Булата такая раздражающая многих привычка отвечать на собственные, зачастую риторические вопросы. – Вот тогда и поглядим, сдадут нам их эти беглецы, и если да, то кто из двух. Того, кто сдаст, введем в Штаб общей борьбы – эвон какая у них у обоих выучка, у беглецов наших! А того, кто не сдаст, мы на связь к Флейтопозвоночникову отправим: им обоим доверия не будет, а дурачить ими Управление мы сможем.
- И как ты собираешься дурачить Управление его же собственными агентами? – поразился Гурьяныч.
- Да очень просто, – подмигнул ему Булат. – Во-первых, можно поручить им всякую мелочь вроде листовок и малевания на стенах наших лозунгов. Управление само это всё выполнит, чтоб его агенты в доверие к нам вошли. Вот и получится, что они невольно будут лить воду на нашу мельницу, занимаясь вместо нас листовками да граффити.
- А во-вторых? – спросил Гурьяныч, соглашаясь с «во-первых», но не считая его достаточно серьезным аргументом для такой виртуозной игры.
- А во-вторых, – нарочито небрежно сказал Булат, позевывая, – когда Флейтопозвоночникову и его напарнику мы «доверимся» окончательно, мы передадим им Очень Важное Задание. Например, участие во взрыве Филармонии.
- Какой Филармонии? – встрепенулся Гурьяныч.
- Той самой. Филармонии с улицы Баха.
- Мы будем взрывать Филармонию? – не поверил собственным ушам Гурьяныч. – Да еще и с помощью агентов Управления?
- Нет, дорогой. Мы сообщим Управлению через Флейтопозвоночникова, что все лидеры бомжей, начиная с великого и ужасного Велимирова, идут взрывать Филармонию. Управление встанет на уши, отзовет людей из отпусков, больниц и могил, чтобы перекрыть улицу Баха и отловить нас с поличным, желательно, позволив нам взорвать здание, чтобы получить легитимацию уничтожить всех нас на месте совершенного нами преступления. И думаю, что они даже сами могут взорвать Филармонию, если мы окажемся неподалеку от нее – лишь бы иметь возможность свалить это на нас.
- Да брось ты! – не поверил Гурьяныч. – У тебя паранойя. Что это за «Поджог рейхстага-2»? Кто в городе на это купится?
- Все, – уверенно ответил Булат. – Как купились бы и тогда, в 1933-м, если бы у нацистов хватило мозгов не арестовывать болгарских коммунистов, а подбросить их тела в сгоревший рейхстаг. А в Управлении сидят достаточно умные гады для того, чтобы понять, что процесса Димитрова, сиречь, Велимирова легко избежать, если Велимирова найдут застреленным недалеко от взорванной Филармонии.
- Ну, допустим, – признал правоту шефа Гурьяныч. – И зачем тогда нам всё это надо?
- Затем, что когда Управление бросит все силы на засаду у Филармонии, мы беспрепятственно проникнем совершенно в другое здание. Элементарная трехходовка, мой друг, – подвел итог беседы Булат.
- И в какое именно здание мы проникнем, ты мне, конечно, не скажешь, – не удержался Гурьяныч.
Это не было вопросом, и потому Булат ничего не ответил. Клокоча от злобы, ненависти и от ощущения, что Велимиров снова его переиграл и в очередной раз доказал свое превосходство, Гурьяныч вышел из штаба и пошел искать верного Увертюренко. Он нашел его, допрашивающего, вернее, избивающего очередного перебежчика – молодого авиационного инженера Сергея Цимбалюка. Именно под этим именем в основной лагерь бомжей был заброшен наш старый знакомый Серега Барабанов.
*****
Увертюренко, конечно, неплохо знал свое дело. Но и Серегу тоже готовили мастера классом не ниже. Так что к исходу недели Увертюренко готов был доложить, что Серега «вполне наш человек». Но решил перестраховаться и показал Сергея Ивану Бродскому –
так сказать, двойная проверка. Иван же ничего определенного сказать не смог. Причем, совершенно искренне: старый цепной пес Управления, действительно, никогда не пересекался со вчерашним патрульным полицейским офицером. Вся надежда оставалась на Стило. Его тоже свели с новоявленным Смычковцом и внимательно понаблюдали за выражением лиц обоих. И не зря! Если Сергей смотрел на Семена, как житель Барановичей на новые ворота, то по реакции Семена сразу стало ясно, что Стило Смычковца узнал.
- Что-то знакомое… – пробормотал он, побледнев. – Где-то я его видел…
- Где? – впился в него Увертюренко.
- Так сразу не припоминается… Но я вспомню, обязательно вспомню…
Сема Стило не привык, не умел продавать своих. И хоть был Серега, вроде, не свой в доску, но все-таки: вместе долг Родине отдавали, вместе учились. Да и если бы не случившийся эксцесс на выпускном вечере, то на чьей стороне был бы сейчас Стило? На стороне столичного Управления, ясное дело. Потому и нужно было ему время для размышлений и честного ответа себе самому на извечный вопрос творцов: «С кем вы, мастера культуры?». И Семену предоставили все необходимое ему время, оставив его на пару с Серегой в той самой камере, куда Стило привели десять минут назад для опознания Сереги и откуда вывели для получения ответа на вопрос, узнает ли он брата Колю.
То, что каждое их слово будет услышано, а каждая гримаса увидена, Семен понимал, да и Увертюренко не собирался это скрывать, демонстративно сопровождая Сему в камеру, толкая того в спину мощным кулаком и приговаривая «Ты вспоминай, мил человек, вспоминай». Оставалось уповать только на Серегину сообразительность, потому как Стило хоть до конца и не решил, за кого он: за Шаляпина или за Кинчева – но умирать в муках был еще не готов, а взвизг Сереги «Ну, здорово, староста» стал бы последним, что довелось бы услышать Семену перед пытками и смертью. Но Барабанов, сиречь, Смычковец, не подкачал.
- О, приветствую, коллега! Располагайтесь! – сделал широкий приглашающий жест Серега при виде сокамерника.
- А почему коллега? – с легким испугом (а ну, как скажет, «по погонам») поинтересовался Семен.
- Сиделец, как и я! – улыбнулся Сергей. Пока Семена выводили из камеры после очной ставки да возвращали его в исходное положение, Смычковец обдумал ситуацию и пришел к определенным выводам. Раз Семен, сидевший с ним за одним столом в аудитории, его не сдал, значит, он не ссучился, несмотря на скандал, учиненный им в спецшколе. Но ведь если бы Семен тоже сидел в тюрьме бомжей, то не привели бы его опознавать Серегу: какой смысл сводить нос к носу двух подозреваемых? А Семена привели, значит, в доверии он, пусть и в частичном. Но тогда зачем его вернули в камеру? Тут на и без того болевшую от ударов голову Сереги обрушилась лавина вариантов, рассматривать которые не было времени. Приходилось поддерживать светскую беседу, надеясь выудить из нее крупицы полученной от Семена информации.
- А-а, сиделец – это да, – согласился Семен, – так ты тоже проверку проходишь?
- Больше недели маюсь, если со счета в тутошней темноте не сбился! – пожаловался Серега. – Так рвался сюда, а тут… – и он показал на синяки, которыми его наградил добросовестный Увертюренко. И даже то ли всхлипнул, то ли просто шмыгнул носом, но очень жалостно.
- Дело знакомое! – кивнул головой Стило. – Их тоже понять можно. Знаешь, сколько сюда всяких лазутчиков пробирается?
- А зачем мне это знать? – искренне удивился Сергей. – Что я, контрразведчик, что ли, или другое какое дерьмо? Я человек маленький, мне положено знать только то, что мне скажут. Я поэтому сюда и рвался, чтоб свободным быть, чтоб себя человеком второго сорта не ощущать. А тут… Да знал бы я, как меня тут примут – сидел бы, не рыпаясь, на своем авиазаводе, испытывал бы себе новые вертолеты, раз мне все равно медведь на ухо наступил, и слух потерять не жалко!
Сердца Увертюренко и Гурьяныча, подслушивавших разговор, просто запели, причем, в унисон. Слухи о новом вертолете-невидимке, развивающем скорость до пятисот километров в час, в штабе бомжей ходили давно и упорно, но все попытки проникнуть на авиазавод успеха не приносили. Информация собиралась буквально по крупинкам. Штабистам стало известно, что вертолет вмещает до двадцати человек, способен сесть на поляну десять на десять метров и… И, пожалуй, все. Такие жизненно важные вопросы, как дальность полета в оба конца, наличие и качество приборов ночного видения, имеющееся на борту вооружение оставались без ответа. А Велимиров с этим паскудным вертолетом никому не давал покоя. Он требовал информации, причем очень настойчиво. И тут вдруг такое везение! При условии, конечно, что Смычковец настоящий авиационный инженер, а не очередная вкусная наживка, болтающаяся на крючке Управления перед носом глупого бомжа-карася.
- Если на твоем вшивом заводе так хорошо, так чего ж ты оттуда сбежал? – продолжал допрос Семен, мучительно соображая, откуда же он «знает» Серегу в его авиационной ипостаси.
- Так мне ж квартиру не дали! – пояснил «инженер». – Обещали, как вертолет к испытаниям подготовим, сразу мне и еще троим по отдельной квартире. А тут какой-то чертежник-флейтист прибыл. Ему мою хату и отдали, а мне посоветовали не рыпаться, а ждать новой очереди. А куда еще ждать? Мне жениться хочется!
Гурьяныч с Увертюренко переглянулись. Из разговора они уяснили, что Серега (опять-таки, если ему верить!) входил в круг наиболее информированных людей завода. И, что тоже немаловажно, что финансы у того поют романсы, а гормоны хотят Матрены.
Стило, в свою очередь, тоже кое-что уяснил. Например, то, что выдавать Серегу он не только не хочет, но и не будет, а знакомство с ним объяснит патрулированием авиазавода, где Стило в свое время и приметил молодого талантливого инженера. И Семену сразу полегчало. Все-таки не годился он для таких тонких материй, как предательство. Не того поля волчья ягода, видать.
Стило вскоре вызвали на допрос, и больше он в камере не появился. А у Сереги, неясно, надолго ли, но наступила светлая полоска. Для начала его повели в медпункт, якобы с целью осмотреть его синяки. Там к нему весьма благосклонно отнеслась молоденькая медсестра в коротком халатике. Когда она смазывала ему йодом царапины, то так прижималась, что Серега где глазом, а где и на ощупь, определил, что под халатиком на ней, кроме кожи, ничего нет! Сергей, понимая, какой линии поведения от него ждут, повел себя разнузданно и тут же распустил руки, но встретил символическое сопротивление.
- Не здесь! – шепнула ему сестричка. – Вот выпустят тебя… – и она многообещающе улыбнулась.
На последующих допросах Серега выказал такую горячую готовность к полному и безоговорочному сотрудничеству, что сердце Гурьяныча ныло от счастья. Пожалуй, можно было докладывать Велимирову, что его задание выполнено.
Булат сам захотел взглянуть на ценного перебежчика, причем, как всегда, в одностороннем порядке, по принципу «я тебя вижу, а ты меня нет». Надо ли говорить, что он сразу узнал в нем парня, который совсем недавно сидел в кафе «Ямб» за соседним столиком и на которого все время смотрела Нина Заречная, то есть, Леночка. Когда, узнав в Сереге своего секундного спарринг-партнера, посланного им в нокаут в спортзале спецшколы, Булат спросил о нем Лену, она отмахнулась:
- Так, знакомый! – но смутилась и покраснела.
Зато Василий просветил его полностью, причем, проявив куда больше осведомленности, которая подобала музыкальному критику по отношению к презренному полицейскому. Булат мгновенно понял, что причиной столь избыточных знаний являлась банальная ревность, недостойная творца, но вполне естественная. А поскольку и ему мало, что из человеческого было чуждо, а Леночка занимала его мысли все более и более, то запомнил он этот факт очень даже хорошо, стараясь не попадаться Сереге на глаза, а поворачиваясь к нему то спиной, то боком. По счастью, тот вскоре вскочил и очень демонстративно удалился.
И вот теперь, вдоволь полюбовавшись на инженера и порадовавшись, с какой быстротой вчерашний офицер окончил авиационный институт имени Стравинского, Булат вышел из землянки и начал считать варианты.
Итак, Гурьяныч убежден, что перед ним подлинный инженер. Гурьяныч заблуждается, и это прекрасно. Раз.
Серега убежден, что его легенда сработала, и он почти прав: его подлинную сущность знает только Булат, но пока молчит, ибо Серега, находясь в лагере, не может одновременно с этим находиться в городе, а, стало быть, мешать Велимирову обхаживать Леночку. Два.
Когда Булату надоест, что у него под ногами толпится сразу двое претендентов на Леночку, он избавится от Сереги и Васи одним ударом, отправив их куда-нибудь к Цою на кулички, якобы налаживать связь с дальним лагерем бомжей. Дуплет, так сказать. Такое задание может их занять надолго, а, вернувшись, они обнаружат Леночку в совершенно ином статусе. Три.
Семен, не опознавший сотоварища по спецшколе, является виртуозным провокатором, нарочно затеявшим скандал на выпускном торжественном собрании, чтобы сделать свое внедрение максимально правдоподобным. Четыре. Но поскольку Булат является убежденным противником невынужденного кровопролития, то Семена он отправит на задание в столицу и позаботится о его провале: получайте, господа управленцы, своего стукача обратно! Четыре, дубль два.
Так как в операции внедрения всегда есть один агент, а им является Стило, стало быть, Бродский чист, и его можно вводить в штаб бомжей. Пять.
Дойдя до этой точки в своих рассуждениях, Булат довольно улыбнулся и побежал на ежедневный кросс по пересеченной местности – он всегда держал себя в форме. Если бы ему кто-то сказал в эту минуту, что он отправляет Семена на верную смерть, а к себе, на радость Увертюренко и Гурьянычу, приближает кадрового офицера Управления, то он бы страшно удивился. Ибо расчеты его были идеально точны. Они грешили только одним: не учитывали то, что Семен не сдал Серегу из элементарной порядочности. В такие светлые и альтруистические порывы прожженный подпольщик просто не верил. И на этот раз просчитался.
Булат бежал по припорошенной снежком тропинке и размышлял, какого КВНа Управление так взвинтило темп провокаций и засылки к бомжам своих агентов. Создавалось ощущение, что оно намеревалось нарушить статус-кво, до сих пор устраивавший обе стороны. Бомжи поставляли столице скончавшихся (в основном, по пьянке) сотоварищей, управленцы вешали их на центральных магистралях города для устрашения и напоминания, после чего снимали бомжей со стационарных и импровизированных виселиц и аккуратно хоронили их на закрытом кладбище со всеми почестями и небольшими, но прочными надгробиями с именами и датами. Бомжи не злостно хулиганили на столичных улицах, а управленцы не торопились замазывать их надписи и сжигать листовки, опять-таки пугая, тем самым, и простых граждан, и творцов, и даже самого, не всуе будь упомянуто, Четвертого Интеллектуального Президента.
С другой стороны, Управление перманентно объявляло дни отстрела бомжей, а на них, как в старом анекдоте про еврейский погром, никто не являлся, что служило для граждан лишним доказательством злокозненности бомжей и укрепляло их веру в необходимость Управления. Но при этом Управление никогда не выпячивало свою роль, играя вторую скрипку в слаженной Патетической симфонии государства, а вот теперь повысило активность диверсионной работы чуть ли не втрое.
Зачем? Чтобы под этим соусом совершить переворот и прийти к власти? Так оно и так у власти. Истребить бомжей? Сложно, да и бессмысленно – с кем потом воевать? А если ни с кем не воевать, то как доказать свою необходимость? Нельзя такое допустить. Подмять бомжей под себя? Но Велимирову и так все чаще казалось, что рядом с ним в штабе заседает больше шпионов Управления, чем подлинных рыцарей с духом бомжей, и только его непререкаемый авторитет подавляет их убогие планы и не позволяет бомжам забыть о своей главной цели – пропагандировать оболваненным классикой горожанам высокое искусство андеграунда.
Булат напряженно думал и даже перешел с бега на быстрый шаг, чтобы меньше энергии уходило на мускульную работу, и больше – на мозговую. Вывод, к которому он приходил, удивлял его самого: единственной целью Управления, которую он разумел, была цель устранения самого Булата. Теоретически, убить его было нетрудно, но вот для того, чтобы справиться с волнами мести скорбящих бомжей, требовалось, чтобы они беспрекословно подчинялись тому или тем, кто придет Булату на смену. А иначе пригороды утонут в море крови, да и на то, чтобы перевернуть сотню междугородних автобусов, много времени не уйдет. Да-да, тех самых автобусов, перевозящих путешественников с зашторенными окнами и под охраной для того, чтобы никто не мог увидеть страшный секрет Управления, а именно – что им никто не угрожает. Потому что даже коммунарам хватало мозгов не пытаться ограбить автобус с вооруженной охраной из хорошо натренированных погранвойск столицы, а бомжам эти автобусы и даром не сдались.
Да, идея заслать как можно больше своих людей к бомжам для того, чтобы поручить им после гибели царя Булата сформировать и возглавить Временное правительство и подавить на корню все планы отомстить за его смерть, показалась Велимирову логичной. Граничащей с паранойей, но логичной. И так, если уж говорить откровенно, в последнее время он чувствовал себя по-настоящему в безопасности только в двух местах: в своей костюмерной и в сторожке, примыкающей к спортзалу спецшколы, тому самому, где его нога познакомилась с затылком Сереги. И то, что оба этих места находились в ненавистной столице, а не тут, среди любимых бомжей, Булата и пугало, и мучило, даже при том, что поверить в то, что всё всесильное Управление воюет с ним одним, Велимиров не мог. Слишком уж это походило на старинный фарс, где барон Мюнхгаузен объявлял войну Англии. Нет, бред, конечно! Но вдруг Велимирову безумно захотелось немного процедить врагов-соперников-конкурентов хотя бы в своем ближайшем окружении. Булат отменил недавний план заслать Серегу и Василия куда подальше и изобрел новый, не менее для них неудобный. Он вернулся в лагерь и позвал к себе Гурьяныча.
- Пора диверсию организовать, а то начала столица забывать Булата, – без предисловия начал вождь.
Гурьяныча не надо было просить дважды сделать гадость.
- Взорвем что-нибудь? – гуманно спросил он.
- Лучше. На следующей неделе в Лицее, находящемся под попечительством Его Светлости Дирижера Города, будет проходить смотр классических строя и песни.
- Это тот смотр, на котором юные отпрыски творцов шагают свиньей под Седьмую cимфонию Шостаковича? – уточнил Гурьяныч.
- Он самый. В зале будут любящие родители, мэр, чины из Филармонии и прочая шваль.
- Взорвать? – повторил вопрос Гурьяныч. Глаза его загорелись.
- Ну, ты чего, взбесился, мужик? – грустно спросил Булат. – Там же дети, их что, тоже взрывать?
- Как по мне… – уклончиво ответил шефу самый человечный человек.
- Взрывать не будем! – отрубил Велимиров. – Мы заменим им музыку в динамиках с Шостаковича на «Смоуки». Шуму будет – мама, не горюй!
- «I’ll meet you at midnight», – весело пропел Гурьяныч. – А что, тоже здорово! Сам займешься?
- Нет, Гурьяныч, на этот раз главным будешь ты. Я на какое-то время хочу остаться в лагере. Бери с собой Сергея и Семена.
- Как Сергея? – ахнул Гурьяныч. – А как же его знания о новейшем вертолете?
- Вертолет никуда не улетит, – остроумно парировал Булат. – Дай Сергею время перенести на бумагу всё, что он знает об этом вертолете, и пусть идет с вами. Ты с Семеном будешь жить на старой явке, а Сергея определи на постой к Василию. И скажи обоим, чтоб друг с друга глаз не спускали! («Интересно будет посмотреть, как они, не спуская друг с друга глаз, попрутся в «Ямб» на свидание к Леночке!» – не без злорадства подумал Велимиров.) Их задача – собрать все данные о Лицее: входы, выходы, туннели и подземные пути, если есть, планы отхода – словом, всё. Диск «Смоуки» найдешь на явке на письменном столе. После диверсии ложитесь на дно и ждите, пока не улягутся поиски. Удачи! Жду вас обратно второго тицианаля.
Недоумевающий и злой, Гурьяныч ушел. На следующее утро, за час до восхода солнца тройка диверсантов покинула лагерь и двинулась по направлению к столице. Булат подождал до темноты, отослал Увертюренко мириться с коммунарами, оставил руководить лагерем верного, по его раскладкам, человека – вчерашнего майора Бродского и тоже отправился в город, в сторожку спецшколы.
*****
Ровно в девять утра отворилась неприметная калитка справа от массивных ворот тюрьмы имени Чернышевского, и Бек Муркетонов вышел на свободу. Он был деловит, невозмутим и не скакал от счастья, хоть ждал этого мгновения шесть долгих лет. Целых шесть лет, и это несмотря на то, что на Бека работали лучшие композит-адвокаты государства. Что поделаешь: как объяснили ему поганые крючкотворы, которых он нанял, не выходя из камеры, убийство есть убийство. Тем более, что Муркетонов завалил не какого-то там врачишку-инженеришку (охота была размениваться!), а творца, причем, второй категории! И завалил при отягчающих обстоятельствах, усугубив убийство кражей скрипки Страдивари. Менее влиятельному человеку за такое светили бы или вышка, или, если очень повезет, пожизненное заключение. Менее влиятельному – может быть, но не Муркетонову: Бек, как никак, был вором-творцом в законе! А воры и прочие уголовники в государстве считались социально близкими. То есть, не врагами, а заблудшими овцами. При условии, конечно, что они или происходили из семей творцов, или сами являлись таковыми, как тот же Муркетонов. Бек вспомнил свой длительный судебный процесс и непроизвольно ухмыльнулся.
Сперва все-таки ему всунули двадцатку. Попался неподкупный судья из скульпторов, да и полиция привела с десятка два свидетелей. Адвокаты подали апелляцию, друзья Бека поработали со свидетелями, то да се… Словом, второй суд скостил Муркетонову срок до десяти лет.
- Меньше никак! – почти оправдывался судья. Работник Фемиды на сей раз был из поэтов-народников и умел прислушиваться к тому, что ему нашептывал голос разума, помноженный на чемодан наличных и разделенный на страх насильственной смерти.
Потом адвокаты Муркетонова стали бороться за условно-досрочное освобождение. Вообще-то, статья, по которой осудили Муркетонова, условно-досрочного освобождения не предусматривала, но как творцу не потрафить?! Толковые люди нашли нужную формулировку, полезные люди вовремя подсунули бумаги председателю творческой комиссии по помилованию, близилось двадцать первое шуманаля – день Творческой Революции, да и год выдался не простым, а юбилейным… И вот он, Муркетонов, шагает по залитой солнцем площади, а навстречу ему движется целая делегация братков. У всех пиджаки, как колокольный звон, малиновые, на пиджаках лиры блестят серебряного шитья, цепи золотые с басовыми ключами шеи натирают, а толстые зады втиснуты в самые престижные отечественные джинсы «Джоконда», что шьет по спецзаказу одно-единственное столичное ателье.
Казалось бы – живи да радуйся! Но даже пожимая протянутые руки, даже сидя за праздничным столом в ресторане «Валькирия», Муркетонов был хмур и озабочен. Ни среди встречающих, ни среди присутствующих на застолье он не увидел своего ближайшего подельника и, можно даже сказать, друга Витька Дробного, известного среди близких как Гурьяныч.
Воровской этикет не позволял задавать вопросы такого толка. Поэтому Бек помалкивал, недовольно косясь по сторонам.
Выпивали, закусывали, поминали навсегда или надолго ушедших соратников. Ресторанный оркестр ненавязчиво играл «Прощай, моя Одесса, прощай, мой карантин», умело стилизовав народное творчество под Первую симфонию Чайковского. Рыдали скрипки, надрывалась виолончель, тоскуя о мальчишке-сироте, которого царские сатрапы отправляют на Сахалин, но внезапно оркестр как по команде смолк, а потом грянул туш. Муркетонов поднял глаза, и лицо его разгладилось. По проходу вышагивал Гурьяныч в белом смокинге, а перед ним шли два официанта и несли впереди себя по блюду, накрытому белой парчой.
- Брат! – сказал Гурьяныч, и глаза его увлажнились. – Брат! – повторил он, и голос Витька окреп и зазвенел, как тюремный колокол, сзывающий на кормежку. – Ты долго охотился за скрипкой Страдивари. Ты принес некоторые жертвы, так и не добыв ее… – тут понимающие люди засмеялись, – … и ненадолго ушел от нас, но мы остались. И нам стало западло не осуществить твою светлую мечту. Вот она! – и Гурьяныч сдернул парчу с первого блюда.
Скрипка, ярко вишневая скрипка лежала на подносе. Муркетонов протянул к ней дрогнувшую руку и нежно коснулся ее слегка потертого бока.
- Как профуру в койке мацает! – пошутил какой-то невоспитанный вор, но на него шикнули, и он замолчал.
- Спасибо, кореш! – только и молвил Муркетонов. Друзья обнялись. Потом Гурьяныч махнул рукой второму официанту, и тот опасливо приблизился к Беку со своим подносом.
- Это хорошая скрипка. Но она такая же простая деревяшка, как Буратино… – продолжил речь Гурьяныч. – Она может упасть и сломаться, она может сгореть…
- Погореть… – попытался поправить кто-то из воров.
- … и поэтому мы сделали для тебя еще и копию! – с этими словами Гурьяныч сдернул парчу со второго блюда. На втором блюде тоже лежала скрипка. Абсолютно такая же, как и первая, но сделанная из чистого золота.
*****
В музхозе имени Мусоргского селяне собрались на сходку – выбирать нового председателя. Реального председателя. В любом музхозе державы имелось два председателя: назначенный и реальный. Назначенный – творец какой-нибудь пятой-шестой категории – сидел в кабинете, надувал щеки и говорил по телефону. Раз в день он, не читая, подписывал бумаги, которые приносила ему секретарша, а в дела он не вникал и вникать не пытался. Или пытался, но, максимум, в ту же секретаршу. Не вникал же он в дела и потому, что ровным счетом ничего не смыслил в сельском хозяйстве, и потому, что, кроме него, имелся реальный председатель. А в музхозе имени Мусоргского назначенный председатель к тому же только-только сменился, так что новый, присланный из столицы пару дней назад, не то, что дела – еще и дорогу-то из конторы домой и обратно плохо выучил.
В столице, а тем более в Управлении, о таком состоянии дел, конечно же, знали, но делали вид, что все так и должно быть. Ибо огромную страну нужно было кормить, а одними увертюрами да маршами сыт не будешь. И кормить страну должны были люди, а точнее сказать, людишки, вообще никаких прав не имеющие, кроме как права работать на государственной земле, права оставлять себе мизерный процент от наработанного на этой земле и, разумеется, права умирать на ней.
Может быть, поэтому вокруг всех музхозов на всякий случай располагались войска так называемой музыкально-караульной службы. Делать им особенно было нечего. Время, когда одно за другим вспыхивали крестьянские восстания, отодвинулось в далекое прошлое, год за годом никаких волнений не наблюдалось, и войска потихоньку и беспрепятственно разлагались. Несмотря на строгости, личный состав сквозил в самоволки за самогоном или за чем послаще, причем, как и полагается в армии, тон и в этом задавали офицеры, а рядовой состав смотрел, мотал на ус и учился пошаливать так, чтоб потом не было мучительно больно и стыдно. В общем, военно-музыкальная дисциплина нарушалась всячески и злонамеренно.
Ох, сколько таких воинских частей размещалось меж многочисленными музхозами, сколько воинов, происхождением из тех же музхозников, познали первую любовь и выпили первую рюмку, служа отечеству – это ж ни в сказке сказать, ни донос написать!
Правда, в последний год по музхозам саранчой прошли коммунары, грабя, насилуя (кто женщин, а кто и мужчин – синдром Чайковского для всех синдром, даже для коммунаров!), угоняя скот, сжигая амбары и радостно, с залихватским умением убивая солдат и посмевших встать на защиту награбленного крестьян. Слухи о преступлениях быдла разнеслись по всем гарнизонам, вплоть до самых отдаленных, но коммунаров было мало, музхозов много, каждый из офицеров был уверен, что с кем-кем, а с ним этого не случится, и бдительность в войсках не повышалась. Правда, и не понижалась тоже, ибо понижаться ей было некуда.
Выборы председателя затянулись. Уже давно сладко посапывал новый назначенный председатель, свалившись во сне на пол прямо в президиуме и бережно отнесенный музхозниками в красный уголок, уже давно угомонились женщины и пошли по домам, а мужики все спорили, и не из чистой любви к дискуссиям, а корысти ради. Уж больно много льгот давал пост председателя его обладателю. Умный человек на этой должности не только сам обогащался, но и получал возможность за большие деньги отправить детей в город в музыкальную или, на худой конец, танцевальную школу. Главное было – найти тонкую грань между самообогащением и умением делиться. Причем, не только с ближними, но, практически, со всеми. Прежний реальный председатель, прослужив два года, вдруг свихнулся и стал грести все под себя. Ему говорили, говорили, но все без толку. Ну, и нашли бедного заколотого вилами на скотном дворе. На самоубийство это не тянуло, пришлось свалить убийство председателя на коммунаров, назвать его именем новую ферму и пойти выбирать нового.
Такое мелкое событие, как гибель председателя, не охладило пыл двух основных претендентов на вакантную должность: Петра Литавренко и Лазаря Щипковера. Оба всем были хороши, и претензии их на пост были вполне обоснованы. Петро закончил агрономический факультет сельскохозяйственного института, то есть, был человеком, хоть и не музыкально образованным, но, во всяком случае, знающим, как сеять да пахать. Лазарь тоже в свое время учился, правда, в кредитно-финансовом колледже. Финансы он знал виртуозно, однако с прежним председателем враждовал и потому был сослан на должность пчеловода, которую исполнял вплоть до нынешнего дня.
- А давайте сделаем так, – на четвертом часу дебатов вдруг пришла в голову старика Гармошкина здравая идея, – пусть Петро будет председателем, а Лазарь счетоводом!
Все подивились простоте и здравому смыслу этой идеи. И прокричали:
- Ура!
На том и порешили. Облегченно вздохнули, поднялись со скамеек, галдя и закуривая, и собрались расходиться. Но, как говорится, человек предполагает, а творец располагает. Дверь клуба, где традиционно проходили сходки, распахнулась, и в проеме появилось трое вооруженных людей. Двое осталось стоять, препятствуя выходу мужиков, а третий, одетый в длинную рясу, прошел на сцену.
- Крестьяне! – сказал он негромко, но внушительно. – Прошу сесть и не двигаться с места, если хотите остаться целыми и невредимыми. Я отец Диссонансий, командир отряда вольных коммунаров имени Ге.
- Имени полного Ге, – сказал кто-то в задних рядах.
Музхозники, плохо знакомые с творчеством русского художника, но хорошо – с шутками на навозную тему, дружно заржали. Отец Диссонансий нахмурился, прислушиваясь к выстрелам снаружи.
- Мы вас надолго не задержим, – продолжил он. – Сейчас только наши бойцы закончат расправляться с подлыми наймитами фашистского режима так называемых творцов, потом мы немного возьмем из ваших продовольственных запасов – и двинемся дальше. Соблюдайте спокойствие, и никто из вас не постра…
Его речь была прервана выстрелом. Отец Диссонансий покачнулся, с недоумением глядя на зал, то ли ожидая аплодисментов, то ли ища глазами стрелявшего, и рухнул, как подкошенный. Два коммунара, стоявшие в дверях, едва успели выйти из шока, как прогремело еще два выстрела, и бойцы проследовали за своим командиром в мир иной, по слухам, лучший. Мужики оторопели и некоторые, наиболее нервные, заматерились.
- Спокойно, ребята, всё под контролем, – услышали они, и мирно спавший в красном уголке назначенный председатель поднялся на ноги, держа в руках небольшую, почти сувенирную «беретту легато». – Сядьте-ка пока на землю, чтоб вас ненароком шальной не зацепило.
Он подошел к служителю Божьему, внимательно посмотрел на его лицо, сверяясь с какой-то фотографией, вынутой из внутреннего кармана пиджака, отрицательно помотал головой, быстрыми шагами пересек клуб и занялся опознанием парочки коммунаров, не так давно стоявшей, а ныне лежавшей у выхода из здания. Осмотр первого трупа председателя не удовлетворил, зато при взгляде на второго лицо назначенца озарилось счастливой улыбкой. Он еще разок, видимо, для гарантии, перевел глаза с лежавшего на фотографию, удовлетворенно прошептал: «Он!» – и произвел контрольный выстрел. Впрочем, исключительно для проформы, ибо коммунар был окончательно и бесповоротно мертв. Но председатель, как видно, получил четкие и очень строгие инструкции, не допускавшие разночтений.
Через пять минут в клуб зашел офицер в чине полковника. Судя по форме, он не принадлежал к музыкально-караульным войскам – большего мужики сказать не могли по причине полной неосведомленности в других родах войск. Председатель подскочил к прибывшему и вытянулся по стойке «смирно».
- Интеллектуал полковник, разрешите доложить! Задание выполнено, оборотень, скрывавшийся под именем капитана Увертюренко, застрелен с произведением контрольного выстрела. Докладывает старший лейтенант особой роты снайперов при первом отделе Управления Семен Альтов.
- Капитан роты снайперов, – для виду сварливо поправил его полковник, очень довольный. – Ну, хвастайся своим успехами.
Полковник, тоже ни в малейшей степени не заинтересовавшийся ни командиром группы коммунаров отцом Диссонансием, ни тому, сколько сирот будут справлять по нему тризну, вслед за Альтовым подошел к вожделенному трупу и направил на него мощный фонарь. При ярком свете он тоже сверился с имевшейся и у него фотографией и подытожил:
- Ну, что ж, вся разница между тем, что на фото, и тем, что тут – это отсутствие у первого дырки во лбу. Поздравляю тебя, капитан – большое дело сделал, редкого гада прищучил! Он ведь, сволочь коммунарская, выдавал себя за нашего товарища, капитана Управления Увертюренко, геройски погибшего в застенках бомжей! Молодец! Готовь петлицу – буду тебя представлять к ордену Станислава (Лема) третьей степени.
Полковник обнял «председателя» и вышел из клуба.
- Вот так вот, мужики, – невнятно сообщил капитан ошалевшим от происшедших событий крестьянам. – Поехал я от вас обратно в столицу, значит. Завтра вернется к вам ваш любимый назначенный председатель – я его заменял только для виду и на пару дней. Не поминайте лихом, стало быть!
Альтов подмигнул и исчез. Снаружи его ждал автобус, собиравший по всем окрестным музхозам временных председателей, может, и не отличавших «ми» от «фа», но зато стрелявших с обеих рук и из любого положения. Засада на отряд имени Ге и главное – на Увертюренко – сделала свое дело и уходила, как мавр.
*****
Всё началось три дня назад, когда командующий военным округом, генерал-майор рисования и живописи Крем-Брюллов получил письмо по защищенной электронной почте. Письмо пришло от его старого знакомого генерала Иванова, начальника контрразведки Управления, и содержало абсолютно надежную и проверенную информацию о том, что банда коммунаров собирается напасть на один из музхозов во вверенном Крем-Брюллову округе. Банду следовало уничтожить, частично или полностью – по обстановке, но человека, фотография которого прилагалась к письму, устранить требовалось гарантированно. Никакого пленения, никаких разговоров – убить и лично доложить. Крем-Брюллов в недоумении открыл приложенный файл, полюбовался на фотографию Увертюренко, явно взятую из его личного дела, переслал ее (без письма) всем старшим офицерам и созвал экстренное совещание. Уже через четыре часа снялись с места батальоны и полки и взяли в кольцо все музхозы, окопавшись и стараясь не шуметь, чтоб не привлекать к себе внимания. Секретность была такая, что даже командирам гарнизонов музыкально-караульных войск не было известно о том, что рядом с ними расположился ударный кулак, сопоставимый по своей мощности со всеми вооруженными силами дружественного Мадагаскара.
Когда отряд имени Ге нагло и бесцеремонно вторгся в музхоз имени Мусоргского, командир полка «Гусли» дождался, пока последний из коммунаров войдет в село, и дал команду перекрыть все пути к отступлению. Профессионально обученные войска не затруднились взять коммунаров в кольцо и перебить их с минимальными потерями в своих рядах. Правда, среди погибших комполка не нашел заветного типа с фотографии, но, как мы уже знаем, начальник контрразведки Управления никогда не клал все яйца в одну мошонку и заменил своими снайперами всех назначенных председателей музхозов. И это сработало.
Крем-Брюллов получил приказ сворачиваться и Владимира (Набокова) второй степени с метрономом и пуантами, вернул войска на зимние квартиры, у кого они были, и в бараки, у кого квартир не было, и еще раз убедился в том, что Управление знает всё. Начальник контрразведки Иванов, находившийся в максимальном военном чине для своей должности, получил творческий чин обер-тона и орден Георгия (Товстоногова) третьей степени на шейной ленте и с палитрой, выложенной бриллиантами. Обласканный и довольный, он так замотался, принимая поздравления, что едва успел ответить на полученное три дня назад электронное письмо. Но всё-таки улучил минуту и написал: «Твоя наводка была идеально точной. Задание выполнено – Йок устранен. Всегда к твоим услугам». Потом подумал, перечитал и, помедлив, добавил «Береги себя». Ну, и на всякий случай отправил скрытую копию своего письма начальнику Управления.
*****
Когда Серегу отправили вместе с Семеном и Гурьянычем обратно в столицу, увидеть которую он не чаял, как минимум, несколько месяцев, он страшно обрадовался. В столице были и Лена, молчаливая ссора с которой ему успела надоесть, и родители, которым можно передать весточку, мол, жив, здоров, а главное – полученное задание означало, что Барабанов-Смычковец успешно внедрился в логово опасных и безжалостных бомжей. Несколько смущало Серегу, что лагерь, в котором он успел провести почти две недели, ну абсолютно не выглядел как воинская часть, а скорее, как пригородные дачи малоимущих горожан второго сорта: огородики, картошечка, лучок, петрушка, свинки, коровки… Что-то в этой схеме не укладывалось в понятие Сереги о штабе врага. Да и люди там, начиная от медсестры-нимфоманки, трахающей по пять здоровых мужиков в день, и до бомжей-стариков, живших так по тридцать-сорок лет, никак не выглядели изощренными диверсантами. Смычковец только начал присматриваться ко всем повнимательнее, как ему поручили вернуться в столицу и подготовить всё для проникновения Гурьяныча в Лицей: внешнее наблюдение, часы смены вахтенных, часы запирания ворот и ставень – ну, словом, инструктаж Сереги Гурьяныч провел так профессионально, что Смычковец заподозрил в нем коллегу. Вместе с Семеном Стило они пробрались в город, Гурьяныч дал Сереге адрес агента для проживания на его квартире и конверт с подробными инструкциями для этого агента, а на ухо прошептал Сереге не спускать глаз со своего хозяина, в чью преданность лидеры бомжей, видимо, не верили. Смычковец нашел нужный ему дом, поразившись, в каком респектабельном, явно творческом месте живет агент бомжей, и позвонил в нужную ему квартиру. И остолбенел, когда увидел, кто открыл ему дверь. Нет, Серега не знал, что именно Василию Флейтопозвоночникову он обязан своим зачислением в спецшколу, и то, что Василий сотрудник Управления, пусть и внештатный, тоже было ему неведомо, но то, что именно этот жирный хмырь держал за руку его невесту в кафе «Ямб», он помнил железно!
И все-таки остолбенение Смычковца не входило ни в какое сравнение с шоком, испытанном Василием. Его счастливый соперник в любви, презренный полицай, окончивший спецшколу и, по планам Василия, гниющий, живой или мертвый, в лапах бомжей, стоял перед ним. Но как? Почему?
Отчаяние Василия было настолько всеохватывающим, что последние два вопроса он едва не задал вслух. Но вовремя сдержался и предоставил право первого хода гостю. В конце концов, не он пришел, а к нему пришли. Вот пусть и говорят, кто и зачем.
- Скажите, у вас продается «Славянский шкаф» сочинения господина Загоскина?
Час от часу не легче! Сергей назвал пароль, с которым к Васе должны были прийти от бомжей. «Внедрился-таки, шельмец!» – со смешанным чувством злобы и невольного восхищения подумал Флейтопозвоночников. Сдавать Управлению офицера, этим Управлением посланного к бомжам, смысла никакого не было, и потому Василий не нашел ничего лучшего, как ответить отзывом на пароль:
- Шкаф продан, могу предложить «Никелированную кровать» Квитко-Основьяненко, – злобно ответил он.
- Жаль. Мне как раз к четвергу реферат по Загоскину сдавать, – широко улыбнулся Серега и вошел в прихожую Василия, цепко запоминая теперь уже не только адрес, но и приметы высокопоставленного агента бомжей. Ишь, какую шишку они завербовали! Смычковец готовился выйти на внеочередную связь с шефами, даже самому себе не признаваясь в том, что хочет сдать Василия Управлению не столько как шпиона, сколько как мешающему ему соперника. Вася же тем временем читал письмо-инструкцию Гурьяныча, особенно обратив внимание на приписку «Не спускайте со Смычковца глаз ни на секунду!», и лихорадочно размышлял, а не сдать ли своего гостя бомжам как офицера и агента Управления. Надо ли говорить, что и он думал не о том, как бы поднять свои акции в глазах Гурьяныча, а о том, как бы утопить Лениного возлюбленного в его собственной крови.
Словом, в Васиной квартире воцарилась чудная атмосфера любви и взаимного доверия, идеально способствовавшая выполнению непростого СОВМЕСТНОГО задания.
*****
Одним из самых редко посещаемых мест в Филармонии был зал заседаний ПТУ – политико-творческого управления государства. Несмотря на такое солидное название, зал не утопал в роскоши, а, наоборот, поражал своим аскетизмом. Длинный стол, двенадцать стульев, гобелен «Пастушка» на стене и президентское кресло в левом торце. Над креслом высился знаменитый барельеф из четырех профилей. Маркес-Эсхил-Леонардо-Станиславский. Любой человек в стране знал эти имена с пеленок.
Заседание, как обычно, было назначено на полночь – так спокойней, да и все равно творческих руководителей государства мучила банальная бессонница. Лучшие врачи, спешно возведенные в ранг творцов низших категорий, бились над этой проблемой годами, но безуспешно.
- Ни вдохновения, ни отдохновения… – резюмировал положение дел новый маршал-поэт Триолетович, сменивший на этом посту опального Тютченко.
И был, разумеется, прав. Но каламбур получился вымученным и вызвал у собравшихся невеселую улыбку и даже сокрушенные покачивания седыми головами. И было чему сокрушаться: за долгие годы творческого прогресса и всемерного становления и поощрения талантов в государстве не было написано ни одной стоящей книги. Ни одной мелодии, которая запомнилась бы после того, как ее исполнили. Ни одного качественного полотна не сварганили народные, истинные, признанные и прочие художники всех рангов. Более того, резко и, видимо, безвозвратно было утеряно даже исполнительское мастерство, что уже было совершенно необъяснимым. Все нынешние известные музыканты, являющиеся официальными виртуозами высшей категории – и не просто, а с дипломом Консерватории, удостоверяющим их виртуозность – рядом с Мастерами прошлого выглядели бы, в лучшем случае, просто способными выпускниками музучилищ. Тем более, что поначалу возможность сравнивать оставалась: темное прошлое завещало светлому будущему лазерные диски, антикварные кассеты и ценившиеся на вес золота предметы старины глубокой – виниловые пластинки, бережно хранившие Рубинштейна, Рихтера, Ойстраха и других исполнителей, творивших в нестерпимых условиях.
Но честное сравнение с прошлым и признание своего фиаско убивали саму идею государства – идею воспитания гениальных творцов в промышленных количествах, на все времена и народы. И уже при Втором Интеллектуальном Президенте, когда стало ясно, что, несмотря на всю щедрость руководства, тенденция исполнительского ремесленничества живет и процветает, а гениев не только видно, но и не слышно, все старинные «носители музыкальной информации», как их обозвала инструкция, попали в спецхраны. Но в стране еще оставались коллекционеры, готовые отдать полжизни за винил Апрельского завода грампластинок с первым концертом Чайковского в исполнении Ван Клиберна. Причем, среди коллекционеров имелись не только заслуженные творцы, но и уголовные (хотя и тоже заслуженные) элементы. Одному из них, Беку Муркетонову, только сегодня освободившемуся из тюрьмы, и было посвящено внеочередное заседание ПТУ.
Казалось бы, за что такая честь рецидивисту и убийце? О, это отдельная история!
Сын художника-мариниста и учительницы музыки, Бек, как и все нормальные люди, в свое время окончил музыкальное училище по классу скрипки и даже, как говорят, подавал большие надежды. Он концертировал с районным симфоническим оркестром, имел определенный успех и чуть не выиграл городской конкурс молодых скрипачей. Но однажды, попав в дом к очередной пассии, Бек познакомился с ее отцом, известным во всем мире коллекционером пластинок Рояльским, и тот (то ли сдуру, то ли по злобе) познакомил его с некоторыми экспонатами своей коллекции. И Муркетонов мгновенно и мучительно погиб, как музыкант, ибо понял, что вся современная музыка и ее исполнение – это не более, чем профанация. И, как честный (тогда еще) человек, он поклялся никогда больше не играть для публики. Бек устроился пианистом в Планетарий, со временем женился на юной Рояльской и стал помогать тестю в собирательстве. Для покупки некоторых, особо ценных экземпляров требовались деньги. И немалые. Тонкие натренированные пальцы бывшего скрипача помогли Беку плюнуть на грошовую зарплату Планетария и выдвинуться в выдающиеся карманники, где он, хоть и не выиграл конкурс молодых щипачей по причине отсутствия жюри, зато быстро стал признанным авторитетом в преступном мире. А заодно по совету Рояльского стал собирать и свою личную коллекцию – музыкальных инструментов.
Словом, большой корабль Бека пустился в большое музыкально-уголовное плавание, но вскоре сел на мель: узнав о новой профессии зятя, тесть прогнал его из дому. Вслед за тестем Муркетонова покинула и жена. Вскоре она вышла замуж за дирижера малого симфонического оркестра кукольного театра из другого города и родила ему девочек-близнецов: Клару и Нету.
Муркетонов сделал несколько попыток помириться – не с женой, с тестем. Но тот был непреклонен, хотя иногда и допускал блудного зятя послушать диск-другой из своего собрания – одиночество тяготило старика, а далеко не все пластинки годились для прослушивания в большой компании малознакомых интеллектуалов. Рояльский, как ни крути, был подлинным коллекционером и потому собирал только редкие и древние записи, а большинство из них, согласно туманному определению властей, были «не рекомендованы к обязательному прослушиванию». Слушать же Горовица или Венгерова в одиночку Рояльский считал таким же извращением, как и ублажать в одиночку «синдром Мусоргского» (ну, вам, думается, понятно, что за диагноз скрывался за таким изящным названием), вот и приглашал бывшего зятя составлять ему компанию. Бек, конечно, вор, но не стукач, и доверять ему можно.
Однажды, придя к Рояльскому, Муркетонов обнаружил его лежащим в луже крови. Квартира была перевернута вверх дном. Бек бросился потрошить тайники тестя в поисках пластинок, но тщетно. Коллекции и след простыл.
Долгие годы Муркетонов потратил на поиски коллекции Рояльского и, наконец, нашел ее... в одном интересном месте, но не стал перетаскивать ее к себе, а временно оставил коллекцию в тайнике, рассчитав, что там она будет целее. Изредка он наведывался к тайнику, брал из него пластинку-другую, прослушивал их у себя на стареньком «Арктуре-007», унаследованном от тестя, и плакал от отчаяния и зависти. Но Бек не успел вдоволь насладиться новообретенным собранием. Его арестовали, обвинив в убийстве владельца скрипки Страдивари, которую он хотел честно приобрести на украденные деньги. Владелец не соглашался на самые заманчивые предложения Муркетонова, а, когда Бек утратил выдержку, и между коллекционерами вспыхнула ссора, то произошла она в людном месте – на воскресном музыкальном толчке, и многочисленные свидетели охотно подтвердили, что Бек извергал на седую голову хозяина Страдивари страшные угрозы и даже едва не замахнулся на него смычком Франсуа Турта
Когда старика нашли мертвым, единственным подозреваемым оказался Бек. Мало того, что следователь Литпрокуратуры имени Шейнина ни на секунду не сомневался в виновности Бека, он еще и пытался привязать того к убийству Рояльского, благо в обоих случаях было немало совпадений. Это и личности погибших (известные коллекционеры), и таинственное исчезновение обеих коллекциях буквально под носом у полиции, и даже рука убийцы: одна колотая рана – один труп. Стопроцентный КПД: коэффициент преступного деяния. По счастью, о котором Муркетонов и не догадывался, в Литпрокуратуре в то время проходил стажировку Серега Барабанов, который, глядя, как следователь мордует Бека на допросах, пытаясь выбить из того признание, намекнул коллеге, что переоценка признания допрашиваемого совершенно неприемлема для права и судебной практики творческого государства – он уже тогда обдумывал свой теоретический труд по искусству допроса и оттачивал отдельные формулировки. Следователь проникся, и Бек получил возможность уходить с допросов своими ногами. С уменьшением физической боли прояснилось сознание, и Муркетонов осознал, что речь не идет о том, чтобы сесть в тюрьму или нет, а в том, что надо бороться за то, чтобы не сесть пожизненно. И на суде, и в частных разговорах он отрицал свою вину. Так ли это было, никто не знал. Как не знал и куда подевалась скрипка раздора, и как она попала в лапы Гурьяныча.
И все-таки, что же связывало уголовника Бека Муркетонова с заседанием ПТУ? А то, что коллекцией Рояльского заинтересовались и бомжи, и коммунары, и хуже того: они знали, что Беку известно местонахождение тайника. Если бы коллекция попала в руки к мятежникам, произошло бы непоправимое:
Было доподлинно известно, что бомжи собирались транслировать записи с пластинок по всем доступным им каналам (а власти уже убедились, что каналов, недоступных бомжам, становилось тем меньше, чем борьба с этими каналами становилась жестче). Подобная трансляция привела бы к катастрофическим последствиям, ибо государство, на свою голову, обучило чуть ли не каждого гражданина азам музыкального искусства, а для сравнения нынешних «Виртуозов Страны» имени Спивакова с оркестром под управлением фон Караяна этих азов вполне бы хватило.
А коммунары простенько и незатейливо хотели коллекцию Рояльского уничтожить несмотря на ее уникальность и в духовном, и в материальном аспектах. Правда, агент Баш связался с Управлением и сообщил, что в рядах коммунарах есть менее кровожадная фракция, намеревающаяся похитить коллекцию с целью перепродажи ее за рубеж за баснословную цену. Планы фракции (которые, как известно, планы народа) по поводу расходования этих средств известны не были. Но даже если бы часть из них пошла на закупку вооружения, то существующий строй не продержался бы и двух недель, а армия-защитница, проводившая ежегодно только музыкальные и скульптурные маневры, доблестно пала бы в первом же сражении смертью храбрых. Ну, или каких получится, но пала бы однозначно – это вам не вооруженных вилами коммунаров в музхозе имени Мусоргского расстреливать!
*****
Окна зала ПТУ были ярко освещены, и проходившие по улице Баха неразлучные враги – Серега и Вася – одновременно подивились этому. Но промолчали: совместно проводя всю последнюю неделю по двадцать три в часа в сутки и разлучаясь только на клозетно-ванные процедуры, они возненавидели друг друга от всего сердца. Вернее, это Серега возненавидел Васю, чувства же Флейтопозвоночникова были старыми, прочными и только усилились с появлением соперника в Васиной уютной квартире. С утра до поздней ночи кислая парочка безвылазно торчала на улице Баха у стен Лицея, собирая всю необходимую для зловещей диверсии информацию. На третий день Василий настолько обнаглел, что даже по малой нужде стал заходить в тот же Лицей. А нужда малая Васина заключалась в том, чтобы позвонить из учительской в Управление и доложить, что все идет по плану. Была, конечно, у Василия и большая нужда – сдать Серегу бомжам как шпиона Управления и расчистить себе дорогу к Леночкиным руке, сердцу, ну, и еще кое-чему – не будем вдаваться в подробности – но куда с этим звонить, несчастный и благородный Флейтопозвоночников не знал. Смычковец-Барабанов же, как человек происхождения плебейского, в редкие свободные минуты блаженно размышлял, можно ли столкнуть Васю со ступенек в его подъезде так, чтобы тот и сломал шею, и чтобы Серега при этом остался бы вне подозрений. А пока... пока «подпольщикам» приходилось поддерживать иллюзию коллаборационизма и нудно заносить в записную книжку совершенно секретные сведения вроде «17:24. Дядька младшего класса, отставной старшина-тамбурмажор вышел покурить». От всего этого можно было осатанеть, и наши герои с нетерпением ждали сегодняшней ночной встречи с Гурьянычем, надеясь, что он даст отбой идиотскому заданию. Oсобенно на это рассчитывал Смычковец, ибо мечтал свалить с Васиной престижной квартиры куда угодно, а угодно ему было повидать Лену, и не только повидать: бумаги авиационного иногороднего инженера давали шанс снять номер в какой-нибудь захудалой, но все же гостинице, где Серега, прошедший экспресс-курс у медсестры-бомжихи, собирался продемонстрировать Лене класс игры в четыре руки без музыкальных инструментов. Настроение у него было приподнятым (поэты, молчать!) еще и потому, что сегодня он сумел отвлечь Васино внимание огромной пиццей с раками и передать со связником в Управление давно заготовленную шифровку. В сообщении Смычковца говорилось о том, что Флейтопозвоночников заброшен в столицу бомжами и работает на них, а также запрашивалось разрешение на его арест, или, лучше, ликвидацию. То, что начальник контрразведки Управления Иванов, прочитав это бесценное донесение, сплюнет с остервенением на пол, запачкав плитку с выложенной на ней Девятой Бетховена, Серега, конечно, не знал и знать не мог.
Серега с Васей прошли по улице Баха рука об руку, полюбовались на освещенные окна зала ПТУ, свернули в переулок Караваджо и нашли там кафе-бистро, именовавшееся «Положение во гроб», что было вполне в духе названия переулка, но никак не в духе общепита. В свое время районная санитарно-художественная комиссия едва не закрыла бистро из-за столь экстравагантного наименования, но кормили в кафе вкусно, с нетворческой черни брали недорого, а почтившим их визитом творцам платили, не скупясь, и дела «Положения» быстро пошли в гору, причем, отнюдь, не преферансную. Конечно, у живших неподалеку заняло какое-то время привыкнуть к крикам невоспитанной молодежи «Пойдем в «Гроб», там сегодня дают пожрать со скидкой» и к ненавязчивой рекламе «Хорошо и недорого отдохнуть от рутины можно только в нашем «Гробу»!», но кафе продавало еду на дом по фабричным ценам, и жители быстро угомонились. Народу в «Положении» всегда толпилось бессчетно, даже ночью, благо работали там круглые сутки, и потому осторожный Гурьяныч назначил встречу своим подопечным именно здесь, где на еще трех людей никто бы не обратил внимания. Агенты заняли крохотный столик на подкашивающихся от усталости ножках, Гурьяныч заказал бутылку водки «Менделеев», суши Акутагава и котлеты по рецепту великого Брийа-Саварена.
- Докладывайте, – буркнул он, уже заранее чем-то недовольный.
Серега и Вася переглянулись, словно решая, кому из них достанется сомнительная честь нудного доклада. Это почему-то еще больше разозлило сурового шефа.
- Что вы мне тут перемигиваетесь, как шерочка с машерочкой? Раньше не могли между собой добазариться, кто будет рот открывать?
Серега взбесился, но сдержал себя, памятуя, что авиаинженер Смычковец должен был привыкнуть и не к такому хамству творческих и прочих сильных мира сего.
- Давай, Мурка, доходчиво и в темпе вальса, – палец Гурьяныча ткнул в сторону Василия, сначала не сообразившего, почему это он должен отзываться на кошачью кличку, а потом врубившегося и побагровевшего от стыда и возмущения.
- Вот тут всё написано, – протянул Флейтопозвоночников начальнику стопку грязных бумажек. – Кто когда куда ходит, когда какие двери и окна открывают – поминутно. Как нас там за неделю не засекли – ума не приложу.
Ума Вася и впрямь не прикладывал, достоверно зная, что засекать двух работников Управления возле Лицея было некому и незачем. Гурьяныч как бы нехотя, а на самом деле очень быстро и цепко пролистал сводки наблюдений, и снова, как и в случае с инструктажем, Сереге показалось странным, что бомж, пусть и один из ведущих, своими повадками напоминал Смычковцу его начальников в эпоху, когда он еще был Барабановым. Военной, и не просто военной, а спецназовской косточкой веяло от Гурьяныча, и даже его постоянное мурлыканье песен запрещенного Цоя выглядело, скорее, как часть роли, а не как поведение бомжа-фаната.
- Разливай, чего сидишь, как Венера Милосская, – внезапно обратился Гурьяныч к Сереге, и того пронзило ощущение, что бомж понял и то, что Серега наблюдает за ним, и то, что он не слишком верит в созданный Гурьянычем образ.
Серега перелил содержимое «Менделеева» в три граненых стакана. Выпили. Разлили вторую бутылку, влили и ее в себя в три глотка, под суши. Василий, не умеющий держать дозу, начал клевать носом. Гурьяныч взглянул на часы.
- Звонок один сделать надо! – снизошел он до объяснения и кивнул Сереге. – Присмотри за жирным, чтоб не заснул. И не светитесь здесь больше нужного.
Серега послушно мотнул головой. Гурьяныч подошел к бару, возле которого толпилась масса нетрезвых мужиков. Рядом с баром грустно висел старенький телефон-автомат. Гурьяныч подождал минуту, и тут автомат снизошел к нему хриплым, как у курильщика, звонком. Гурьяныч мгновенно схватил трубку.
- Гумилев, – услышал он пароль.
- Волошин, – откликнулся бомж.
- Поступил приказ: выйти на коллекцию Бека. Как угодно, но выйти и желательно уничтожить.
- Муркетонова? – переспросил Гурьяныч.
- Коллекцию. Но можешь и Муркетонова заодно.
В трубке раздались гудки. Вспотевший Гурьяныч вернулся за столик к Сереге, мечтательно глядевшему на висок позорно дрыхнущего Василия. Котлеты великого французского повара и автора одной из лучших поваренных книг всех времен дымились, намекая на желательность третьего «Менделеева».
- Я ухожу, – Гурьяныч бросил на стол несколько кредиток и взял горячую котлету прямо в руку, даже не поморщившись от ее жара. – Наблюдение за Лицеем снимайте. За этим, – он кивнул на Василия, – следить днем и ночью! Я сам вас найду.
Он ушел, не попрощавшись, на ходу откусывая от котлеты. Хорошо, что Брийа-Саварен не дожил до этого дня и не увидел, как расправляются с его любимым детищем, которому отдавали должное и короли Франции, и Дюма, и Бальзак.
Серега тяжело вздохнул и взгромоздил на себя Васину тушу. Вывалился из «Гроба» наружу, вернулся на улицу Баха и встал, качаясь от Васиного веса и мечтая о такси. Такси не появлялось. Зато мимо Сереги проехал последний, ночной автобус, в котором Леночка возвращалась с вечерней смены. Барабанов ее не заметил, зато Лена прекрасно разглядела и своего нетрезвого жениха, который уверял ее, что скоро «надолго уйдет на опасное задание», и его напарника Флейтопозвоночникова. Причем, Серега так крепко обнимал храпящего Васю, что со стороны они смотрелись как пара влюбленных. Во всяком случае, к такому странному выводу пришла Лена за ту секунду, что автобус пронесся мимо стоящих на тротуаре мужчин. Чистая девушка вскипела от негодования, прошептала себе: «Вот пусть эти несчастные в меня влюбленные утешаются друг с другом или друг в друге, а с меня хватит!» и решительно начала выталкивать Серегу из своего сердца.
Гурьяныч вернулся на свою явку под утро, стараясь не шуметь, чтоб не разбудить Семена Стило, навязанного ему Булатом. Но он мог себя не сдерживать: Семен висел в гостиной под потолком. Люстру он аккуратно снял, и она лежала на столе, слегка прикрывая листок бумаги. Гурьяныч вытащил из-под светильника этот листок и при свете робкого восхода прочел последнее послание Стило. Оно было лаконичным: «Я уже окончательно перестал понимать, на какой я стороне, на какой ты, и на какой все остальные. Прощай». Гурьяныч пожал плечами и перевернул лист. На обратной стороне тем же четким почерком Семена было написано: «Телефонное сообщение для Гурьяныча: Гурьян, Смычок сдал Мурку управленцам. Имей в виду и действуй по обстановке». От кого было получено это сообщение, Семен не написал, а спросить его об этом Гурьяныч опоздал часов на шесть.
*****
Всю последнюю неделю, пока Гурьяныч со компания готовили диверсию в Лицее, Булат Велимиров валялся на тахте и слушал полуподпольные записи Фрэнка Синатры. И тахта, и Синатра, и еще многое другое находилось не где-нибудь, а в собственной квартире вице-премьера государства Гуно-Золявского, расположенной, как и полагается такому большому человеку, на улице Баха. Правда, сам Гуно не догадывался о своем фантастическом гостеприимстве, ибо отбыл с официальным дружественным визитом в Сирию. Булат узнал об этом из ведущей столичной газеты «Музыка власти» и нагло решил узурпировать роскошную квартиру вице под свои надобности. Лишившись возможности пожить у Флейтопозвоночникова и не желая подолгу торчать на старых, и потому не слишком надежных явках, Велимиров пошел на риск. Конечно, с одной стороны, искать его в квартире Гуно никому не придет в голову, а, с другой стороны, безопасным такой шаг тоже не назовешь. Но Булат давно приглядывался к внешне неприметному четырехэтажному дому с круглосуточной охраной, знал назубок все входы и выходы и проник внутрь без лишних приключений. Рок побери, всё-таки жизнь должна и доставлять удовольствие, и временами щекотать нервы!
В настоящее время нервы Велимирову щекотали две бумаги, оставленные разгильдяем Гуно-Золявским на письменном столе. Документы были не срочными и не слишком важными, но всё равно место им было в сейфе, который располагался тут же, в углу кабинета. Правда, любознательность Булата сейф все равно не остановил бы: как факт, он вскрыл его в первые же часы пребывания в квартире, но нашел там только два компакт-диска группы «Чайф» – слово Булату незнакомое и неэстетичное.
Велимиров закурил, сел к столу и придвинул к себе бумаги. Одной из них было обращение группы бомжей из Восточного лагеря к правительству. Они признавали свои ошибки, каялись, как положено, и просили разрешение вернуться в лоно классической музыки. Подумав, Булат начертал на прошении резолюцию:
- Бомж возвращенный,
Как вор прощенный!
И подписал: Гуно-Золявский. Полюбовался на дело рук своих, но, испытав гордость за идеально подделанную подпись вице-премьера, но и досаду. Получалось, что вольница начала некоторым бомжам надоедать. Велимиров на мгновение задумался, хряпнул коньячка из хрустального графина, мысленно поставив высокую оценку вкусу хозяина квартиры, а потом перевел глаза на второй лист.
Сей документ представлял из себя обращение съезда шахматистов страны с требованием признать шахматы искусством и приравнять шахматистов в правах к творцам.
К шахматам Булат относился хорошо, но к профессиональным шахматистам значительно хуже, а уж главного их чемпиона Свидлергайлова он и на дух не выносил. Мстительно улыбаясь, Булат вынес резолюцию:
- Если дело так пойдет, то скоро стукачи Управления потребуют причислить их к Союзу барабанщиков.
И снова расписался за вице-премьера.
Закончив таким образом свое посильное участие в управлении государством, Велимиров включил огромный телевизор, стоящий в кабинете Гуно-Золявского, небрежно пощелкал клавишами пульта, проскочил МТВ и канал «Культура», на несколько секунд задержался на шестом канале, транслировавшем очередную передачу из цикла «Играй, тромбонь!», и сконцентрировался на ПЕТТИНГе. Там в специальном выпуске новостей показывали, как внедренные в студенческую среду полицейские из отдела эстетической морали разоблачили группу оборотней во фраках, которые под видом преподавания якобы нового предмета «Музыкальная толерантность» развращали молодежь прокручиванием блатного шансона. На экране телевизора оборотни, уже не только без фраков, но и без шнурков в лаковых туфлях, послушно, хоть и без энтузиазма, каялись. Велимиров закручинился и решил подумать немного и о себе и поэтому стал вспоминать Леночку. Тепло улыбнувшись возникшему образу, он осознал, что лучше один раз увидеть, чем десять раз вспомнить. Булат бесшумно вышел из квартиры в подъезд, прислушался, оглянулся по сторонам, не творит ли кто его, нырнул через черный ход в дворик для выгула собак и прислуги, перемахнул через ограду и отправился в кафе «Ямб».
*****
Народный комиссар всемирного движения коммунаров в одной, отдельно взятой, стране Иосиф Меркадеров-Каплан мерил и мерил шагами комфортабельную землянку. Вообще, несмотря на наличие удобных домиков, коммунарам предписывалось жить только в палатках и землянках, но никаких предписаний по их обустройству не было, так что комиссар не отказал себе в удовольствии устроиться с максимальным комфортом.
- Лишения закаляют бойцов! – обожал повторять Меркадеров-Каплан, хотя сам он никаких лишений после избрания его наркомом не испытывал. Кроме всех мыслимых удобств, землянка снабжена была еще и солярием, а также зимним садом с бассейном. Может поэтому, лидер коммунаров никуда и никогда из землянки не выходил.
Мысли народного комиссара занимал расстрел его сподвижников в музхозе имени Мусоргского. За смерть собратьев надо было жестоко отомстить. Так, чтоб содрогнулись враги, чтоб побежали…
О том, куда надлежит бежать врагам, Меркадеров-Каплан додумать не успел, ибо на мониторе компьютера появилась табличка, сообщающая о новом письме, а сам компьютер усердно стал подавать звуковые сигналы в виде всенародного шлягера:
- Вставай, проклятьем заклейменный…
Сообщение агента по партийной кличке Гурьяныч заставило народного комиссара еще быстрей ходить по комнате. Постепенно он сформулировал для себя план мщения за товарищей, жертвою павших в борьбе роковой. Приказ об уничтожении Бека Муркетонова и коллекции Рояльского был срочно аннулирован. Наоборот, Гурьянычу приписывалось всячески содействовать Беку и чуть ли не охранять его.
Затем Меркадеров-Каплан отправил сообщение своему заместителю Лопедевегасу прекратить грабить музхозников и немедленно прибыть в ставку – не до репараций сейчас, когда каждый верный коммунар на счету!
Параллельно он отдал распоряжение стягивать регулярные части коммунаров к столице, а нерегулярные отрегулировать и подвести туда же.
Большая игра начиналась.
*****
Весь первый свободный от лицезрения Лицея день Серега позорно проспал, и все его планы – Управление, Лена, родители – оказались погребены под пуховым одеялом, выделенным сибаритом Флейтопозвоночниковым непрошеному соседу. Проснувшись около шести часов вечера, Серега праздничным посещением туалета отблагодарил мочевой пузырь за прочность и выдержанность, выпил стакан холодного молока и закурил, вспоминая прошлую, совершенно сумасшедшую ночь. Казалось бы, выйдя на улицу Баха и подняв свободную от Васиной туши руку в призыве такси, Барабанов мог уже мечтать о кровати и здоровом десятичасовом сне, но вышло несколько иначе. После десятиминутного ожидания загулявшая парочка, наконец, погрузилась в подъехавший старенький «Ауди-Кориолан». Запихивая Васю внутрь автомобиля, Серега не слишком утруждал себя заботой о сохранении тела Василия в идеальном состоянии, и, получив несколько ударов автомобилем по голове, тот ойкнул и слегка приободрился. Серега захлопнул за соратником дверь, облегченно вздохнул и взгромоздился на переднее сидение.
- Э, нет, – возразил шофер, – давай-ка, брат, полезай назад, к собутыльнику своему.
- Это с какой радости ты мне будешь указывать, где сидеть? – возмутился Смычковец, в котором не вовремя проснулся Барабанов.
- А с такой, что если дружок твой буянить начнет или, наоборот, облегчаться решит, сверху или снизу, так ты его угомонишь. Ясно? – шоферюга был из простых и выражал свои слова просто.
Сермяжная правда в речах шофера была, и Серега это признал. Он яростно захлопнул теперь уже переднюю дверцу, открыл заднюю и начал пропихивать разлегшееся Васино тело вперед, освобождая место для себя. Вася отчаянно зевал и в перерывах между зевками недовольно мычал. Вдруг он сел прямо, словно вспомнив, что человек, даже если он агент Управления, это всё равно существо двуногое прямоходящее, а не жирное втаксилежащее. Барабанов использовал момент истины, быстренько уселся рядом и назвал водителю домашний адрес Василия. Такси тронулось.
- Где так набрались, ой вы гой еси, добры молодцы? – поинтересовался шофер.
- В «Гробу»! – заорал Василий, и шофер вздрогнул и инстинктивно перекрестился, хоть и сказал Флейтопозвоночников чистую правду. Исчерпав в этом крике все свои запасы энергии, Вася тряхнул буйной головушкой и уткнулся ей в куртку Сереги. Барабанов брезгливо отстранился, но Вася не отпускал его.
- Сергей, слышишь? – внезапно прошептал Флейтопозвоночников.
- С рождения, – привычной присказкой ответил Серега.
- Ты помнишь, я тебе рассказывал, как меня ограбили и бросили подыхать в лесу?
Барабанов помнил. За неделю совместного стояния у Лицея они рассказали друг другу всё, что знали, помнили, прочитали и пережили за свои пока недолгие жизни. Рассказ об ограблении Серега запомнил еще и потому, что он, как гражданин и полицейский, возмутился поступком шофера такси, хоть и мысленно сокрушался тому, что Вася выжил.
- Ну, помню, – откликнулся Барабанов.
- Так это наш шофер.
Пожалуй, даже Валаам в свое время потрясся меньше, чем Серега – в эту минуту.
- Я абсолютно уверен в этом. Я узнал его, – продолжал горячо шептать Василий в грудь партнера.
- Да как ты можешь его узнать, если ты тогда, по твоему же признанию, был в стельку пьян? – злобно прошипел Серега, стараясь, на всякий случай, не привлекать внимание шофера. Тот, кажется, ничего не слышал и беспечно рулил.
- Так я и сейчас в стельку пьян, – неожиданно резонно ответил Флейтопозвоночников.
- Хм-м… что-то в этом есть, – нехотя признал Барабанов.
Действительно, трезвый Вася своего обидчика наверняка бы не признал, а вдруг совпадение уровня алкоголя в крови (или, как в Васином случае, уровня крови в алкоголе) в ту и эту ночи могло вызвать такой эффект?!
- Ладно, проверим. Притворись спящим, – приказал Серега Васе и захрапел. Василий смолк.
- Э, народ, вы в порядке? – поинтересовался водитель.
Народ безмолвствовал. Водитель включил радио, любимую Серегину станцию «Вивальди-FM». Передавали навязшую с детства в зубах сицилиану из ре-минорного концерта. Водитель сделал музыку громче – пассажиры не просыпались. Тогда он свернул с проспекта Дебюсси в первый же переулок и погнал таксомотор в сторону, не имеющую с полученным адресом ничего общего. Бывший патрульный офицер Барабанов из-под прищуренного правого глаза наблюдал за маршрутом, отмечая, что шофер уверенно ориентируется в столичном лабиринте улиц и четко ведет свой «Ауди-Кориолан» кратчайшим путем за город.
Конечно, уже сейчас его можно было брать, как подозрительного элемента, но Сереге хотелось посадить подонка по полной программе, и потому он не торопил события. Единственное, что его беспокоило – это кем назваться в полицейском участке: перед агентом бомжей Флейтопозвоночниковым он не мог открыть себя как офицера, а полицейские в участке могли с легкостью наплевать на показания какого-то авиаинженера. «Ладно, решим по обстановке», – мудро решил Сергей.
Через полчаса такси остановилось в каком-то подлеске. Водитель, не глуша мотор, оглянулся на своих мирно спящих пассажиров, усмехнулся и надел на правую руку кастет. Примерился, но крыша машины мешала размахнуться как следует. Водитель вышел из такси и открыл заднюю левую дверь. Барабанов «во сне» потянул Василия на свою сторону, и в результате взору грабителя предстала необъятная Васина задница, бить по которой кастетом было просто глупо. Водитель чертыхнулся и обошел автомобиль, подойдя к Серегиной двери.
- Да бей ты его, – процедил Флейтопозвоночников.
- Хочу дать ему замахнуться, тогда он потом не отвертится, – ответил Серега, тоже сквозь зубы.
Водитель открыл дверь и послушно замахнулся. Через две минуты его изуродованное тело со сломанными четырьмя конечностями и выбитыми зубами лежало на заднем сиденье, а Барабанов, отведя душу (ну, не любил он грабителей и убийц, не любил!), выезжал из подлеска в сторону города. Протрезвевший Флейтопозвоночников сидел рядом.
- Ловко ты его, – признал он.
- Это ты его ловко. Опознал, – уточнил Серега.
Они въехали в столицу и домчались до ближайшего участка.
- Занеси его, – сказал Василий, кивая Сереге на мычащие остатки водителя, – а я пока жалобу подам. Все-таки я больше пострадавший.
- Чем он? – иронически спросил Барабанов, указывая на шофера.
- Чем ты, лапоть деревенский! – буркнул Флейтопозвоночников и первым зашел в участок.
Пока их там мурыжили с документами, с показаниями, с подробным описанием, наступило утро. Только в семь утра напарники вышли из участка и на все том же, теперь уже трофейном «Ауди-Кориолане» уехали к Васе – отсыпаться.
И вот теперь, попивая холодное молоко вприкуску с сигаретой, Серега пытался понять несколько вещей:
1) Почему некий Вася был уверен в том, что обычный авиаинженер Смычковец легко справится с вооруженным кастетом водителем?
2) Почему вышеупомянутый Вася не удивился легкости и профессиональности расправы?
3) Почему всё тот же Вася в полицейском протоколе назвал себя сотрудником отдела музкритики Управления?
4) И, наконец, если пресловутый Вася на самом деле является сотрудником Управления, то какого Асадова этот сотрудник, вкупе с выпускником спецшколы Управления, в течение недели готовит диверсию в столичном Лицее под руководством Гурьяныча, тоже мало чем похожего на бомжа?
Ну, на первые два вопроса Серега, хоть и с некоторым удивлением (где он прокололся?!), но ответил себе сразу:
- Василий знал, с кем имеет дело!
Третий вопрос тоже не вызвал у Барабанова затруднений:
- Вася сказал в полиции правду. Тем более, что там тоже не идиоты сидят и все данные Василия проверят.
А вот последний вопрос оказался довольно сложным. То есть, то, что готовится какая-то гигантская провокация, Серега понял. Неясным оставалось, кто эту провокацию готовит.
*****
Наконец-то, у Леночки накопился производственный стаж, необходимый для поступления в Высшую Школу прозы и романтики имени Наташи Ростовой. Можно было вышвырнуть в мусорное ведро опротивевший фартук с вышитым на нем именем Нины Заречной и уйти из кафе с гордо поднятой головой. Но… Вечно это проклятое «но» лезет, куда его не зовут! Но как же иначе назвать ситуацию, про которую старухи, помнящие древние предания и поговорки, обычно говорят: «И хочется, и колется»?
Лену беспокоило то, что, покинь она кафе «Ямб», Серега, которого она ни видеть, ни слышать не хочет, не сможет ее найти. Это, во-первых. А во-вторых, есть еще тот смуглый молодой человек, что сидел за одним столиком с противным Флейтопозвоночниковым, и желательно, чтоб он тоже не потерялся.
Вот ситуация, колки гитарные!
Но Леночка была умной девушкой. Вернее, ей как-то об этом говорили, не то родители, не то подруги. Какая разница? Главное, что Лена сообразила, что подрабатывать в «Ямбе» два часа в день в удобное для нее время – это вовсе не обременительно, а заодно, у нее и карманные деньги появятся, а то со стипендии в буфете Филармонии особо не пошикуешь! И учебе это, вроде, мешать не должно…
Лена стала мечтать о том, как она напишет дипломный рассказ, как получит заслуженный высочайший балл, как распределится (с Божьей и родительской помощью) штатным писателем в какую-нибудь литературодобывающую фирму…
Дойти в мечтах до получения Государственной Творческой Премии ей не дали. Нудный голос театрального критика Беднолизова потребовал кофе и бутербродов с семгой. Кофе ему Леночка, раздосадованная тем, что ее так нагло оторвали от приятных размышлений, все-таки принесла. А бутерброды – нет! Вместо бутербродов с семгой она принесла бумагу из раймузпищеторга, сообщающую, что бутерброды с красной рыбой, икрой и еще сорок семь наименований деликатесов выдаются только членам союза композиторов.
- А я член! Я член! – заорал и замахал на нее руками Беднолизов, тыча пальцем в серебряный скрипичный ключ на лацкане засаленного пиджака. Но членский билет он почему-то не показывал. – Я член! Я член!
Леночка испугалась, огорчилась и заплакала.
- Я сейчас кому-то что-то оторву. И боюсь, что это будет именно член… – раздался негромкий мужской голос, такой убедительный, что Беднолизов срочно заткнулся.
Леночка вытерла залитые слезами глазки и обнаружила, что возле нее стоит знакомый смуглый молодой человек, готовый уничтожить всех на свете музыкальных критиков ради нее, Леночки!
В общем, вечер пролетел незаметно. Как выяснилось, и Леночке, и Булату было о чем поговорить. И разговоры эти оказались настолько важными, что Лена была вынуждена признать, что поездка на квартиру ее нового, но близкого знакомого – это просто насущная необходимость.
*****
План Меркадера-Каплана был прост, как куча дров.
Бомжи намереваются транслировать по всей вещательной сети шедевры музыкального исполнительского искусства? Ну, как говорится, удачи товарищам, и попутный ветер им в партитуры.
А он, Меркадеров-Каплан, кое-что добавит. Например, диско. Или рэп. Начнется возмущение? Очень хорошо. Беспорядки? Еще лучше! Настолько лучше, что беспорядки эти придется с удовольствием спровоцировать, чтоб отвлечь на их подавление максимальное число полицейских. Желательно, всех, кроме тех, кто будет на митинге в Гайдн-парке. А будет их там не меньше, чем букв «ы» в романе «Тихий Дон». Сам Меркадеров его не читал, он не любил истории про мафию, но слыхал от кого-то, что «Тихий Дон» – это книга громаднейших размеров. И окажутся все эти полицейские в парке не случайно, а после того, как нужные люди шепнут на ушко самому маршалу Филармонии, что в Гайдн-парке планирует держать речь некий Булат Велимиров.
Неизвестно, будет ли там Велимиров, и очень даже возможно, что его там и не будет, а вот приличный заряд тротила окажется в парке наверняка. И взорвется он, разумеется, в нужное время. Что? Ах, будут жертвы среди мирного населения? Конечно, будут, а как же! Революция требует жертв! Поднимется паника? Так она-то коммунарам и надобна! И для подавления этой паники войска коммунаров войдут в столицу, чтобы навести в ней подлинный, коммунарский порядок, пока правительственные войска будут заняты подавлением внезапно вспыхнувших восстаний в рабочих поселках. Конечно, некоторыми, особо активными товарищами в этом гамбите Меркадерова придется пожертвовать…
Перед глазами народного комиссара встала трогательная в своей умилительности картинка. Гробы, гробы, гробы, накрытые кумачовыми полотнищами, сжатые в гневе кулаки верных и пока еще живых соратников и их негромкий хор:
- Отречемся от творческой свары, отряхнем ее прах с наших ног!
Меркадеров-Каплан стряхнул непрошеную слезу и стал мечтать дальше.
Конечно, власть из рук народа он примет безоговорочно и сразу же проведет некоторые насущные реформы. Ну, там, к примеру, по просьбам трудящегося населения снизит цены на хлеб и для выравнивания цен утроит стоимость легковых автомобилей, бензина, мехов и хрусталя. Музыку, на первом этапе, он разрешит всякую, кроме, конечно, откровенно контрреволюционной. Скажем, «Жизнь за царя»… Кому нужна такая музыка? На чью мельницу она льет воду? Или там, «Аида» с ее нездоровыми ассоциациями... Нет, в конечном итоге народу должна остаться музыка чистая и верная. Например, «Широка страна моя родная».
Глаза народного комиссара совсем увлажнились. Он представил, как будет идти, как хозяин по необъятной родине своей, награждая и вешая. Причем, вешая тех же, кого он ранее награждал. А как же? Каждому свое! Или, как сказано в Библии, которую он обязательно запретит.
«Коемужды по делам его…».
Коемужды, так коемужды. Подумаешь. Кстати, и язык надо упростить, и физкультурное движение поднять. Эх, дел-то сколько!
Нарком подошел к сейфу, отпер его, добыл оттуда бутылку водки «Московская Патетическая», полюбовался на этикетку, налил себе в хрустальную рюмку, выпил и шумно задышал.
Жизнь начинала налаживаться.
*****
Бек Муркетонов сидел в гостиной своего очередного лежбища, попивал бургундское и ностальгировал. Ему вспоминались мгновения, когда покойный тесть включал проигрыватель – не «Арктур-007», а еще антикварный, ламповый прибор с тяжелым, вращающимся диском, на который клалась пластинка. Муркетонов никогда не знал, какую пластинку выберет тесть сегодня. А тот нарочито медлил, потом торжественно доставал диск, вынимал его из конверта, устанавливал, протирал пластинку специальной бархаткой. И лишь после этого, священнодействуя, отправлял иглу на самый краешек черного диска, словно благословлял ее на путешествие в райские сады.
Самому заводить проигрыватель тесть разрешил Беку только год спустя. Бек и сейчас отчетливо помнил, как подрагивали его руки, как он, щипач от Черта, боялся неточно опустить иглу, чтобы не раздался мерзкий, визгливый звук. К счастью, обошлось.
Однажды, когда Муркетонов прожил в доме уже достаточно долго, тесть еще плотней затворил окна и дверь в кабинет, открыл нижний ящик письменного стола и достал диск в необычном пестром конверте. Он пытливо глянул на Бека и запустил пластинку. Чистый, редкой красоты голос заполнил комнату. Нет, не голос – голоса!
- Yesterday…
Это была непривычная для слуха Бека музыка, которую он полюбил сразу и навсегда. Один за другим в его жизнь без спроса вошли Чак Берри и Армстронг, Пресли и Элла Фицджеральд, и Муркетонов понял, что жить ему без этой музыки грустно и неуютно.
Он тоже решил собирать пластинки, но тесть этому воспротивился.
- Зачем рисковать обоим? – спросил он. – Все равно то, что собрано, я с собой туда (он указал пальцем на небо) не заберу. Лучше займись инструментами!
- Зачем? – удивился Муркетонов. – Чего-чего, а этого добра навалом! В одном «Скрипторге» до двухсот видов скрипок есть. А еще альты, виолончели и прочая контрабасятина.
- Ох, ты простота… – поразился тесть. – А ну-ка, неси сюда свою уродину!
Уродиной тесть прозвал скрипку Бека производства Баковского деревообделочного комбината имени Хачатуряна.
Бек принес.
- Играй! – приказал тесть.
И Бек заиграл своего любимого Леннона.
Сначала в его игре чувствовалось отсутствие постоянной практики – ведь Бек перестал гастролировать и музицировал только для себя, и то крайне редко. Но способности не пропьешь, и получилось довольно хорошо – Беку самому понравилось. И только тесть почему-то был недоволен. Когда Бек закончил, тесть открыл запертую на два замка дверцу шкафа, достал футляр и вытащил из него завернутую в ткань скрипку.
- А теперь попробуй сыграть на этой скрипке!
Бек подчинился. И сразу все понял. И еще понял, что никогда в жизни не возьмет в руки обрубок, раньше именовавшийся его скрипкой.
Рояльский, между тем, забрал у него инструмент, снова завернул его в ткань и спрятал в футляре.
- Это Амати, между прочим. Вот какие инструменты надо собирать и сохранять, пока в Управлении ими камины не протопили! – А потом добавил: – Но честно собирать, Бек, понимаешь?
Много инструментов прошло с тех пор через руки и душу Бека Муркетонова. И Гварнери, и Бергонци, и отечественный Батов. Вот только Страдивари не попадался. А когда попался…
Проклятый старик! Он вытянул из Бека все жилы, повышая и повышая цену, заставляя пускаться на все более и более рискованные операции. Сколько раз Бек висел буквально над пропастью, доставая очередную пачку банкнот из кармана зазевавшегося творца на концерте в Очень Большом Театре! А когда настал день окончательного расчета на воскресном музыкальном толчке, старик снова, в который раз, повысил цену! И сделал это публично, мерзко смеясь Беку в глаза.
Бек отчетливо помнил каждое матерное слово, которое он сказал, нет, прокричал тогда в лицо старику. Помнил, как ушел с толчка, матерясь вслух и рискуя быть забранным за нарушение творческого общественного порядка. Как ходил по улицам, постепенно остывая, и как решил все-таки заплатить. Он пришел домой к старику, успел удивиться, что дверь, всегда запираемая на полдюжины запоров, открыта, вошел…
Полиция, ворвавшаяся буквально через минуту, застала его над телом старика. Тот был еще теплым.
Хорошо хоть, за время «работы» Бек успел составить себе довольно внушительное имя в преступном мире. Да и денег сколотить немало, и на покупку того же Страдивари, и на черный день, и на следующую за ним еще более черную ночь. И не в местных кредитках с Лондоном да Вашингтоном (писателями, естественно, а не городами!), а в твердой валюте – вьетнамских донгах. Так что, лучшие адвокаты ему были обеспечены, хоть все равно и пришлось Беку отсидеть шесть лет.
Ностальгия вызвала в душе Бека естественную тоску, и ему безумно захотелось увидеть коллекцию, благо теперь это была уже одна – двойная коллекция Рояльского-Муркетонова, и, соответственно, стоила она вдвое больше, чем раньше, и хранила в себе и инструменты, и пластинки, и кое-что еще. С трудом выждав ночь и заставив себя заснуть хоть на пару часиков, Бек пробудился в половине пятого утра от телефонного звонка. Он выслушал неведомого ему лаконичного собеседника, положил трубку, наспех побрился, позавтракал, выскочил из дому и сразу почувствовал за собой слежку. Не шпиону и не уголовнику сложно это понять, но Бек чувствовал слежку кожей и никогда не ошибался. Грамотно проверившись несколько раз, Муркетонов никого не обнаружил.
- Профессионалы… – озадачился Бек.
Это ломало все планы: приводить к коллекции за собой кого бы то ни было он не желал. Пришлось применять «запасной вариант». Жалко, конечно, «запасных вариантов» оставалось не так много, но, с другой стороны, для того-то они, варианты эти, и нужны.
Бек бодро зашагал по переулку Тициана, свернул на улицу Генделя, прошел два квартала и остановился перед офисом фирмы под названием «Жан Форте и Дмитрий Пьяно. Биде, унитазы и аксессуары». На двери офиса имелся кодовый замок, но Бека это не остановило – код он знал. Войдя, он скрылся в правой нише, нашарил рукой две кнопочки и нажал левую. Свет в вестибюле погас.
Человек, преследовавший Бека, видимо, неплохо разбирался в кодовых замках, и проникнуть в офис у него заняло не более десяти секунд. Войдя, человек замер и затаил дыхание. Муркетонов притаился в нише, силясь по силуэту угадать, с кем его свела судьба. Незваный гость, который, как известно, хуже Булгарина, сделал несколько неслышных шажков вперед и включил маленький фонарик с лучом не толще спички. Когда фонарик стал описывать круг, Бек нажал правую кнопку, и на голову преследователя свалился подвешенный на крюк отсутствующей люстры мешок с песком. Тот упал, как подкошенный.
Подождав для гарантии несколько минут и сняв с предохранителя свой верный «люгер-нибелунг», Бек включил свет.
Честно говоря, он не очень удивился, узнав в своем преследователе своего ближайшего сподвижника Витька Дробного, также известного под прозвищем Гурьяныч.
*****
Та непруха, которая за последнее время обрушилась на голову Гурьяныча еще до пресловутого мешка с песком, по своим продолжительности и разнообразию, могла бы посоревноваться с неприятностями библейского Иова. Идиотская диверсия в Лицее, задание уконтрапупить Бека и завладеть его коллекцией, необходимость общения с болваном Флейтопозвоночниковым, самоубийство Семена – и все это за одну-единственную неделю. Да еще и Булат запропастился неизвестно куда, а Гурьяныч очень не любил, когда шеф исчезал надолго, справедливо полагая, что Велимиров за время своих отлучек укрепляет свои позиции, а отнюдь не позиции Гурьяныча.
Настроение Гурьяныча испортилось бы еще больше, если бы он узнал о гибели своего верного заместителя Увертюренко, но и без того он клокотал от ненависти к окружающему миру. И если до входа в злополучный офис Витьку казалось, что апофеозом мрака был вчерашний день, то теперь он, мучительно приходя в сознание, осознавал, что подлинный кошмар, кажется, только начинается.
Но и денек накануне был богатым на катастрофы. С ночи Гурьяныч, используя Серегу и Васю в качестве группы прикрытия, проник в подвальный этаж Лицея и подключился к внутренней сети. Теперь он мог прослушивать все телефонные переговоры, чем и занимался со скуки, ожидая смотра и периодически поддразнивая своих подчиненных. Серега, у которого в очередной раз сорвался культпоход в «Ямб», едва не двинул шефу в челюсть, услышав от него, что он, Смычковец, потому такой музыкальный, что учился в авиаинституте, а АВИА – это аббревиатура, означающая «атональный вокально-инструментальный ансамбль». Флейтопозвоночников угодливо захихикал, и Серега удовлетворился тем, что двинул его локтем в жирный бок, но Вася этого, кажется, даже не почувствовал.
Наконец, наши три мушкетера дождались часа славы. Актовый зал, прямо под которым они притаились, заполнился людьми, и в наушнике Гурьяныча зашумели многочисленные голоса, хлопающие стулья, писклявый смех крохотных лицеистов, бархатистые голоса баритон-преподавателей, и все это на фоне Седьмой симфонии Шостаковича, намекающей на милитаристский характер сегодняшнего действа. Вдруг все смолкло, и в наступившей тишине раздались звучные шаги. Бархатистый голос церемониймейстера, дрожа от нескрываемого холуйства, возвестил:
- Прошу присутствующих поприветствовать господина Творческого Попечителя Лицея, Его светлость Дирижера Города!
И снова захлопали в наушнике стулья – пришедшие вытягивались в струнку, не сходя со своих мест. До Гурьяныча донесся дребезжащий голос:
- Прошу садиться, достопочтимые творцы, дамы и господа! Я счастлив открыть традиционный смотр классических строя и песни имени Александрова.
Еще добрых четверть часа микрофон вырывали изо рта друг у друга профессиональные филармонические лизоблюды, но и слюне подхалимов когда-нибудь приходит конец. Когда шипящий от ненависти Гурьяныч готов был удавиться на проводе, церемониймейстер возвысил голос и пригласил на сцену младший, первый А(пухтинский) класс. Малыши грянули:
- Солнышко светит ясное,
Здравствуй, страна прекрасная!
Юные апухтинцы тебе шлют привет...
И тут Гурьяныч врубил на полную мощность «Living next door to Alice». Минуту-другую троица наслаждалась шумом бегающих во всех направлениях ног над их головами, а потом быстрым шагом направилась к заранее приготовленному выходу. Одна беда: там их уже ждали.
*****
Через два часа после начала допроса захваченных подпольщиков генерал-творец Иванов, начальник контрразвдеки Управления, окончательно уяснил, что тройкой диверсантов на этот раз оказались Василий Флейтопозвоночников, двойной агент и сотрудник отдела музкритики Управления, Сергей Барабанов-Смычковец, выпускник спецшколы Управления, успешно заброшенный к бомжам около месяц назад, и засекреченный даже от самого себя подполковник Виктор Гурьянович Дробный, работающий и у бомжей, и у коммунаров, и тесно связанный с верхушкой уголовного мира, по личному заданию того же Иванова. Генерал-творец взвыл и схватился за жиденькие волосы: брали диверсантов с помпой, с телерепортажем в прямом эфире по ПЕТТИНГу, морды их прогремели на всю страну – и что теперь? Арестовывать их за то, что они настолько втерлись в доверие к бомжам, что им поручают такие ответственные поручения? Глупо. Отпускать? Так ведь и бомжи телевизор смотрят и задержанных братьев по оружию уже оплакивают, как потенциальных покойников. Вернуть троицу обратно в лесной лагерь – это признать их сотрудниками Управления, а значит, обречь на гибель, а организовать им тройной побег, может, и можно, но даже самые распоследние КСПшники не поверят в то, что жирный Флейтопозвоночников бежал быстрее пули. Тупик. Но Иванова терзало даже не это. Он попросил Гурьяныча подождать в кабинете и пошел к Самому. Именно так называлась должность начальника Управления: ни чинов, ни званий ему не полагалось. Как не полагалось и имени с фамилией: Сам – и все.
Иванов вошел в роскошный предбанник, где сидел вышколенный и немного женственный личный меццо-адъютант Самого, и молча кивнул на дверь кабинета начальника. Меццо утвердительно прикрыл глаза, и Иванов проследовал внутрь. В свое время у него занял год перестать удивляться скромности кабинета Самого, особенно разительной по контрасту с шикарной приемной. Удобное кресло для хозяина кабинета, два стула для гостей, простенький письменный стол, на краю которого притулился компьютер, один-единственный телефон, вешалка, стеллаж с книгами. Вот и все, что занимало двадцать квадратных метров кабинета самого влиятельного человека государства. Никаких Рубенсов на стенах, о которых шептала завистливая молва, никакого камина, растапливаемого исключительно черновиками Толстого к «Войне и миру» – да о чем говорить: паршивого фикуса не было в кабинете! Впрочем, может, фикус когда-то и украшал собой покосившийся стеллажик, но давно умер от обезвоживания и никотиновой атмосферы, царившей в обители Самого. Вот и сейчас Иванов застал его с очередной сигаретой «Мальболеро» в углу рта и двумя кислородными трубочками в ноздрях: сожженные за годы службы Родине легкие почернели от горя и впущенной в себя отравы. Сам покосился на Иванова, затянулся и спросил так, как будто беседа длится уже давно:
- Опять все трое наши?
Иванов утвердительно кивнул. Он уже давно не поражался тому, что Сам угадывает причину прихода подчиненных почти со стопроцентной точностью.
- Это в какой раз подряд все арестованные диверсанты оказываются нашими людьми? В пятый?
Вопрос был риторическим. Сам побарабанил пальцами по столу. Наступила гнетущая тишина.
- Сам, – наконец, негромко сказал Иванов, – ситуация выходит из-под контроля. Народ бежит к бомжам, коммунары готовят атаку на столицу, Муркетонов объединил коллекции в одну, стоящую больше годового бюджета страны, и непонятно, что собирается с ней делать, а мы продолжаем хватать своих.
Сам покосился на своего начальника контрразведки, но ничего не сказал.
- Я понимаю, что препятствовать побегу людей к бомжам мы не можем – не расстреливать же их за нелюбовь к классике... – продолжал Иванов.
Сам не возражал. Казалось, он всецело погружен в отбиваемый им ритм.
- ...И с коммунарами мы справимся, особенно если устранить Меркадерова. Конечно, для этих целей у нас в руководстве коммунаров припасен Лопедевегас, который и возглавит движение после внезапной смерти Меркадерова от инфаркта миокарда и утихомирит их – это нас тоже не должно пугать... – Иванов, казалось, говорит сам с собой, поскольку Сам явно не собирался вмешиваться в его монолог.
- ... Да и Муркетонов тоже под контролем, но вот вся картина целиком – воля ваша, Сам, но мне это не нравится.
- Я завтра еду с докладом к Президенту, – пробурчал Сам.
Теперь молчал Иванов. Он умел молчать не хуже шефа и так же разнообразно. В эту секунду в его молчании слышались скептические нотки: от Президента ли ждать спасения державы, которая стоит на пороге гражданской войны?
- Я, собственно, от него никаких чудес не жду, – сварливо возразил Сам, хотя Иванов так ничего и не сказал. – Я просто хочу а) проинформировать его о ситуации, б) вручить ему прошение об отставке и в) сообщить ему о том, что операция «Месса» началась двенадцать часов назад.
Иванов даже не пытался скрыть, что он удивлен. Но через минуту-другую его лицо вернулось в обычное, окаменелое состояние. Всё логично: он просчитал цепочку поступков Самого, и она не вызвала у него никаких вопросов. Катастрофическая ситуация с лояльностью граждан режиму потребовала взятия подполья под контроль Управления (собственно, в этом и состояла суть операции «Месса»), а рискованность такого решения, когда можно было всё выиграть, но и многое проиграть, требовала иметь в запасе жертву, на которую всё взвалят в случае неудачного исхода операции. На роль жертвы Сам и назначил себя, а, не будучи по натуре самоубийцей, он предпочел пенсию прочим вариантам.
- Официальный приказ о начале операции, я так полагаю, у вас лежит на столе? – поинтересовался Иванов.
- А как же, – не стал спорить Сам. – Вот, держи и владей. В сущности, на время операции ты становишься начальником Управления. Удачи тебе, Саша!
Когда задыхающийся не то от взваленной на него ответственности, не то от никотиновой атмосферы Иванов покинул кабинет, Сам выплюнул сигарету, отсоединил трубочки и набрал телефонный номер.
- Гуно-Золявский, – донеслось из трубки.
- Здравствуй, мальчик, – ласково сказал Сам.
- Дядя? – удивленно спросил Гуно.
- Я завтра обедаю у Президента, – как всегда, не отвечая на риторические вопросы, сказал Сам. – Ты ведь сейчас в городе, не так ли?
- А я никуда и не уезжал, я думал, вы знаете, – ответил Гуно. – В стране такая ситуевина, что не до Сирий. Я уже неделю безвылазно живу в своем рабочем кабинете.
- Вот и славно, – перебил почтительного и трудолюбивого племянника грубый дядя. – Тогда присоединяйся к нам с Президентом. Только прихвати с собой Булата. Где хочешь, ищи его, но чтоб завтра – кровь из носу! – он был с тобой! У тебя в запасе почти восемнадцать часов.
- Всего восемнадцать часов? – ахнул Гуно в притворном ужасе. – И как вы хотите, чтобы я за такое мизерное время нашел и арестовал врага государства номер один, который уже сутки как не встает с какой-то официантки в моей собственной спальне?
- В твоей спальне? – ошарашенно спросил Сам. – Что он там делает?
- Что он там делает, я вам уже сообщил, – ехидно сказал Золявский. – А вообще Булат оккупировал мою квартиру неделю назад. Этот дурачок узнал из газет, что я уехал в Сирию, и решил, что нашел место, где он в полной безопасности.
Начальник Управления расхохотался во весь голос.
- Ну, дай ему пока покувыркаться, a завтра хватай и тащи к Президенту на ковер. Только пусть твоя охрана глаз с Велимирова не спускает: если он исчезнет, я тебя так излупцую по-родственному, что тебе мало не покажется, господин вице-премьер!
*****
Когда Гурьяныч очнулся и увидел над собой улыбающееся лицо Бека Муркетонова, он понял, что его последний час уже начал отсчет минут. Витек пошевелил, на всякий случай, руками и ногами, уверенный, что они связаны. Но это оказалось не так, и Витек слегка приободрился, хотя и понимал, что если Бек не связал его, то, стало быть, имеются какие-то более веские аргументы в пользу того, что рыпаться не надо. А надо, наоборот, быть покорным, а, главное, – разговорчивым. То есть, рассказать все, о чем спросят.
Словно в ответ на его мысли, раздалось короткое Муркетоновское:
- Ну?
- Спрашивай! – ответил Гурьяныч. Он рассчитывал, что бывшего – а что бывшего, это уж точно! – кореша будет интересовать, зачем он, Витек, за ним следил. О, тут у него имелся достойный ответ! Ответ, дающий надежду на спасение. Но, видно, черед такому вопросу еще не пришел. Потому что Бек задал совсем другой и значительно более страшный вопрос.
- Зачем ты убил хозяина скрипки?
Гурьяныч и не думал опровергать сказанное. Он понял, что Муркетонов знает практически все.
- Мне приказали тебя нейтрализовать! – торопливо заговорил Витек. – Я ведь запросто мог убить тебя, Бек, но не захотел. А приказ надо было выполнять, поэтому я и грохнул старика. Простой расчет: тебя посадили, стало быть, задание выполнено, а ты цел и невредим.
- А почему ж ты не захотел меня грохнуть? – удивился Бек. – Что это еще за абстрактный гуманизм?
- Я отвечу, но ты будешь смеяться.
- Смеяться? Витек, ты когда-нибудь видел, чтобы я смеялся?
Услышанное поразило Бека. Он был готов услышать что угодно. Но такое…
- А все потому, – упавшим голосом сказал Гурьяныч, – что ты единственный честный человек из всех, кого я в жизни встречал!
- Честный? – расхохотался Муркетонов, – я, вор в законе – честный?
- Я ж говорил… – обиделся Витек. И Муркетонов смеяться прекратил. Тем более, что разговор становился интересным.
- Ладно, поясни! – уже серьезно сказал он.
- Знаешь, – начал Витек, – меня всю жизнь обманывали. Начиная с любимой мамаши, которая пообещала мне, что мы поедем к папе, посадила меня в поезд и сказала, что идет покупать мне мороженое… И больше я ее не видел. Ехал в поезде, пока меня кондуктор не выкинул на вокзале какой-то захудалой станции без гроша в кармане, где меня деловые и подобрали. Обучили кой-чему… Я лет пять с ними проездил. Те еще ребята: все время друг друга вжучить норовили. Ну, и я не отставал, а куда было деваться? А потом они меня полиции продали.
- Как продали? – изумился Бек.
- За бабки… Правда, за большие. В поезде обчистили какую-то крупную шишку из Консерватории, хотя он занимал отдельный вагон с охраной. Ну, и надо было срочно находить виновного, не то бы большие папахи полетели, может, даже с улицы Баха. Вот менты с нашими и договорились о козле опущения. Но ничего, я когда в Управление поступил, всех их передавил.
- Так ты у нас еще и управленец, – не то удивился, не то констатировал Бек.
- Ага. Мне, когда в первую ходку снарядили, шестнадцать было, а прокурор мне сразу десятку выделил. А уже на зоне меня начлагеря вызвал и предложил мне на выбор или зону, или спецшколу. Говорил, что на зоне молодым пацанам не всегда сладко, а в спецшколе, хоть и тяжелее поначалу, зато после нее, мол, буду я не бедным, свободным и уважаемым членом общества. Ну, и обманул, конечно, сука!
- Наврал тебе, значит, начальник лагеря, – посочувствовал наивному дружку Муркетонов.
- А как же! Нет, насчет того, что в спецшколе хреново придется, как раз не обманул. А вот насчет всего остального… Я ж думал, что какую-никакую родину защищать стану, а меня после спецшколы в пыточную команду определили.
- И что, в самом деле пытать людишек пришлось? – как бы невзначай уронил Бек, закуривая.
Витек широко развел руками, как хвастающийся добычей рыбак:
- А куда денешься, брат? С такой биографией, как у меня, лояльность доказать –
не две ноты записать. Зато уж, как доказал, меня в разведкадры определили и к коммунарам отправили!
- А почему к ним-то? – не понял Бек. Он все время смотрел на Гурьяныча, слегка прищурив левый глаз, словно сверяя полученную от бывшего подельника информацию с какой-то другой. Не нравился Витьку ни взгляд этот, ни рука Бека, лежащая в правом кармане брюк, но не та у него была позиция, чтобы выражать свое недовольство открыто. Он на всякий случай попытался приподняться, мало ли, вдруг защищаться придется или атаковать получится. Правда, во время краткого своего обморока Витек лишился пистолета, но не конечностей, так что определенную угрозу он из себя представлял. Но не для Муркетонова: не стесняясь, тот достал из кармана «люгер-нибелунг» и предложил подельнику вернуться в положение лежа. Знал, сучий потрох, с кем дело имеет!
- Так почему к коммунарам-то? – повторил свой вопрос Бек.
- Потому что они единственные реальные враги, – заученной скороговоркой ответил Гурьяныч.
- Прям-таки, единственные? – снова нехорошо сощурился Муркетонов. – А как же бомжи?
- Да брось ты! – махнул рукой Витек. – Это ж так, декорация. Шумят, музыку свою играют. А когда глупостями заниматься надоедает, обратно прутся: кто на заводы-фабрики, а кто и в творцы.
- Слушай, а откуда ты все про всех знаешь, а? – восхитился Бек невероятной информированности товарища.
Витек пожал плечами:
- Так я ж по заданию коммунаров потом к бомжам пристроился. У самого Булата, главаря ихнего, в помощниках хожу.
- М-да-а… – протянул Бек. – И у коммунаров ты, и у бомжей, и к ворам пристроился. И в Управлении под погонами ходишь. Ты, вообще, брат, в какой команде играешь, сам-то хоть помнишь? И кто тебе, такому шустрому, мокрые задания подсовывает, ты в курсе?
Он помолчал, надеясь услышать от Витька, кто и зачем поручил ему пришить бывшего Муркетоновского тестя, но, как видно, раскалываться по собственной воле Гурьяныч не желал. «Ладно, – подумал Бек, – чай, не в последний раз встречаемся, успею еще уточнить у суки, по чьей наводке он старика Рояльского завалил!»
- Иногда не в курсе, – неохотно признал Витек. – Но от профессии, сам знаешь, не уйдешь. Вот и работаю на всех. Тут главное – не запутаться. Например, сегодня меня к тебе бомжи направили для переговоров, коммунары твою ликвидацию отменили и велели за тобой присматривать, а Управление требует получить от тебя обе коллекции, твою и Рояльского, причем, неважно, по доброму или как получится.
- Забавно, – протянул Бек. – А знаешь, я, наверное, частью коллекции поделюсь. Но при условии…
- Каком? – с надеждой спросил Витек.
Бек ответил вопросом на вопрос:
- У вас окно на границе имеется?
- У нас – это у кого? Ты меня не путай! – оскалился Витек. – У коммунаров, кажется, нету, у Управления все и везде есть – на то оно и Управление. Да и у бомжей есть. Кстати, и лично у Булата – он мне говорил как-то. А что тебе за интерес в окне?
- А то у меня за интерес, что, если я проезжаю на машине за бугор без досмотра, то вы получите три четверти коллекции! Только глядите, не передеритесь потом за нее! –
Муркетонов как бы шутил, но глаза его оставались сереьезными. – Но дела я готов иметь только с Булатом – его слову, говорят, можно доверять.
- Я бы тебя свел с Булатом, – обрадовался Витек шансу выйти из офиса живым. –Но как это организовать? Я ж тут…
- А я тебя не держу! – рассмеялся Бек. – Увидимся, брат. Где меня найти, ты знаешь.
И он ушел.
Гурьяныч подождал несколько минут, с кряхтением поднялся, пощупал шишку на затылке и вышел из офиса, где ему так не повезло. Но, как оказалось, настоящее невезение поджидало его на улице Генделя. Оно выглядело в точности как Серега Барабанов и держало в руке модифицированный пистолет Макарова-Макаревича – табельный полицейский ПММ. Последним, что промелькнуло в мозгу Виктора Гурьяновича Дробного перед пулей, было обиженное: «Да что же это за день сегодня такой…»
*****
Булат ликовал. Он позабыл о бомжах, о творцах, о своей великой миссии, даже о спланированной им же диверсии в Лицее – так он был счастлив. Это было так не похоже на нечастые похабства, на которые единственно и оставалось у Велимирова время за годы в подполье, что душа пела, танцевала и показывала акробатические этюды. Вернее, это изголодавшееся тело показывало чудеса акробатики и эквилибристики восхищенной Леночке, отбросившей под утро остатки смущения. Часов в десять утра измучившие друг друга любовники задремали, и пробудился Булат от дикого Леночкиного крика. Велимиров, привыкший в таких ситуациях сначала действовать, и только потом извиняться за страдания невиновных, опрометью вылетел из кровати и встал в боевую стойку.
- Браво, браво, господин Велимиров! – раздался насмешливый голос, и до ушей Булата донеслись неторопливые аплодисменты.
Только теперь он продрал глаза и увидел в спальне господина Гуно-Золявского самого господина Гуно-Золявского, благосклонно взирающего на Леночкину наготу.
- Что вы здесь делаете? – довольно глупо спросил Булат.
- Живу я тута, – фразой из допотопного анекдота ответил Гуно. В руках он вертел пистолет Булата, неосмотрительно оставленный Велимировым на трельяже.
- А я не знал, что вы уже вернулись из Дамаска, – растерянно произнес Булат и начал одеваться.
- А я забыл вас проинформировать, уважаемый, об изменениях в своем маршруте, – осклабился Гуно. – Вы побыстрее одевайтесь, голубчик, вас ждут, суча ножками от нетерпения, начальник Управления и господин Президент. Возможно присутствие нескольких силовых министров. Одним словом, скромный девичник. Так что вы уж уважьте их и смените костюм Адама на более пристойный.
Велимиров неторопливо расхаживал по спальне, собирая предметы одежды и намеренно нервируя Золявского своим голым задом. Один раз он как бы невзначай подошел к окну – там на карнизе висел его левый носок – и увидел под домом «Рондо-калину» Гуно и человек пять из его обслуги, суетящихся вокруг.
- Никак, мопедом моим любуетесь, господин Велимиров? – раздался прямо над ухом голос вице-премьера.
Оказалось, он подошел сзади и поднял с ковра покрывало, которым царственным жестом укрыл Леночку.
- Велимиров? – вернулся к ней сорванный криком голос. – Ты хочешь сказать, что ты тот самый Булат Велимиров?
- Он, голубушка, он самый, – ласково подтвердил Гуно. – Я его от вас ненадолго увезу, а потом доставлю обратно, слово творца!
- Слово творца! – презрительно усмехнулся Булат. – Тоже мне клятва…
- Ну, тогда честное скаутское, – не обиделся и на это вице-премьер. – Уж про скаутов-то вы, господин Велимиров, ничего плохого сказать не можете. Сами, если не ошибаюсь, состояли в ПОТСе – Патриотической Организации Творческих Скаутов. Разве не так?
- А вы, кажется, неплохо изучили мою биографию, господин Гуно-Золявский, – недобро сощурился Булат. Он завершил приведение своей одежды в порядок и довязывал галстук, который внаглую достал из платяного шкафа хозяина.
- Вам идет, – признал вице-премьер.
Он взглянул на часы и, резко перестав балагурить, сказал:
- Нам пора. И пожалуйста, без фокусов! Шутки в сторону.
Булат пожал плечами, поцеловал лежащую Леночку в мокрую от слез щеку и прошептал ей: «Я вернусь. Жди меня здесь». Гуно услышал это и скривился: ну, наглец!
Они вышли из квартиры, спустились на два пролета, и Гуно толкнул дверь подъезда. Во внутреннем дворе копошилось еще больше людей, чем Булату показалось из окна.
- Чего-то опасаемся? – небрежно осведомился он.
- Ну, так не каждый день такого человека берем за шиворот, – неопределенно ответил вице-премьер.
Он открыл заднюю дверь своего лимузина и жестом пригласил Велимирова проследовать внутрь. Протестовать было бессмысленно. Булат пригнул голову и скрылся в чреве автомобиля. Гуно взгромоздился следом за ним, скомандовал водителю «Во Дворец Президента!» и плотно закрыл окошко, отделявшее пассажиров от шофера и сидевшего рядом с ним охранника. Булат зевнул.
- За пятнадцать минут поездки не выспишься, – мельком глянув на него, сообщил Гуно. – Нашел время в койке кувыркаться, мальчишка!
- Ой, да ладно, – протянул Велимиров. – Сам всего на три года меня старше и всю жизнь меня возрастом попрекаешь!
Гуно хмыкнул и достал из шкафчика бутылку коньяка, лимон и две рюмки. Выпили, не чокаясь, и надкусили лимон, каждый со своего конца, чтоб не утруждать себя его нарезанием.
- Как там мама поживает, Юра? – со ртом, полным кислой от лимоны слюны, спросил Булат.
- Нормально. Сердится на нас, по-моему. Я хоть звоню ей раз в день, а ты, младшенький, любимчик, вообще забыл о ее существовании.
- Ну, почему? Я звоню. Иногда. А появляться у них дома я не могу, ты же сам раздал телохранителям фоторобот страшного и ужасного Булата Велимирова.
- Конечно, раздал, – задиристо сказал Гуно-Золявский, как выяснилось, Юрий. – Мать вице-премьера должна быть надежно защищена от всяких там бомжей и прочих диверсантов.
Оба, не сдержавшись, прыснули.
- А что за такое срочное совещание, что ты меня из постели вытащил? Позвонить не мог?
- Судя по твоему виду, тебе не помешает хорошенько поесть и набраться силенок, прежде чем ты вернешься к своей необузданной кобылке, жеребчик ты наш! – съязвил Гуно, и Булат обратил внимание, что старший брат уклонился от прямого ответа.
Лимузин въезжал во внутренний дворик Дворца Президента.
*****
Никому не ведомо, где, с кем и как провел эту ночь Сам, но вот у генерала Иванова и его заместителя полковника Мажорова ночка выдалась – всем на загляденье! Причем, поначалу Иванов вообще собирался привлечь к руководству в операции «Месса» только лучшие умы современности, то есть, руководить единолично и ни с кем не советуясь. Но когда он прочитал последние сводки от внедренных агентов и осознал, насколько близка страна к невиданному на его памяти пожару гражданской войны, что-то дрогнуло в генеральском сердце. Был ли это рудимент страха или атавизм совести, а, может, и фантомная боль порядочности, ампутированной у Иванова много лет назад – кто знает? Главное, что начальник контрразведки вызвал Мажорова, назначил срочное совещание начальников всех отделов Управления, размножил для них директиву Самого и оповестил всех, что он, Иванов, на одну ночь фактически взвалил на себя бремя шефа.
В конференц-зале Управления после сухого доклада Иванова воцарилась гнетущая тишина. Разброд и шатание во внутренних войсках, продажность и коррумпированность полиции, готовность к плохо вооруженному восстанию окраин под руководством коммунаров, непрерывное бегство в бомжи и обратно из бомжей в города – словом, веселенькую картинку нарисовал коллегам живой язык Иванова, где мат не просто преобладал, а порой практически солировал. На какие-то секунды чудилось, что вот-вот прозвучат в речи и визгливо-истерические нотки, но генерал сдержался.
- Вот такая вот фигня, мальчики и девочки! – цинично подытожил он. – Новая высокоинтеллектуальная общность свободных творцов, как водится, просрала державу, с чем я вас и поздравляю! Наша цель – удержать народ от бойни, это раз, объяснить ему, что во всем виноват Поганый Запад, это два, и обеспечить порядок в столице, это три. А потому каждый из вас сейчас возвратится в свой отдел, поднимет на ноги подчиненных ему львов, орлов и куропаток и направит их, согласно плана (да, зашатался трон творцов, совсем и угрожающе зашатался, раз уж позволил себе генерал Иванов неправильный, но нежно любимый всеми военными запрещенный родительный падеж!) операции «Месса» в военные и полицейские части, на электро- и телефонные станции, ну, и так далее. Разойдись!
Судя по тому, что Иванов не добавил к команде ставшее за четыре поколения привычным «интеллектуалы офицеры», стало ясно одно из двух: или строй окончательно сменился, или начальник контрразведки не верит в высоколобость своих коллег. А может, и то, и другое.
Взбудораженные офицеры разбежались сломя ноги по отделам. Мажоров, не слишком напуганный поведением шефа, встал из углового кресла, где он просидел все совещание, и вышел на середину конференц-зала.
- Зачем ты на них так рычал, Саша? – едва сдерживая смех, спросил он и протер запотевшие от офицерских испарений очки.
- А так, чтоб крепче Родину любили, – ответствовал Иванов. – Давай, докладывай, что ты там за сообщения на компьютере отправил, пока я страну спасал.
Мажоров широко улыбнулся и протянул начальнику свой переносной компьютер с электронной почтой, заранее открытой на рубрике «Отправленные сообщения».
- Поглядим, поглядим, – неопределенно сказал Иванов.
Да, Мажоров времени даром не терял. Более тридцати сообщений разного, хоть и схожего содержания отправил он за время речи любимого шефа.
- Кто-то уже ответил? – спросил начальник контрразведки.
- Так, по мелочам, – неопределенно ответил полковник. – Как я понимаю, ты особенно ждешь сведения из штабов Булата и Меркадерова?
- Ты правильно понимаешь, – передразнил заместителя Иванов. – Я пошел к себе, а ты, когда появятся оттуда сведения, входи ко мне без звонка.
Мажоров появлялся дважды: в три утра он сообщил, что пришло письмо от врионачштаба бомжей Бродского: бомжи сидят тихо и в беспорядках принимать участия не будут, ожидая сведений от Булата. В половине пятого утра Мажоров явился к шефу горевестником: Меркадеров скончался от разрыва сердца, и новый начштаба Лопедевегас доносил, что коммунары утром, когда узнают об этом несчастье, объявят траур, что снимает все вопросы по поводу их возможного шебаршения в рабочих районах.
- Ну, кажется, завтра в столице, Глюк даст, будет тихо, – подытожил Иванов. – Я тут сводку получил из других отделов – кажется, на этот раз пронесет. Молодец, Игорь, ты хорошо поработал. Займи только Дробного Беком, чтобы он не поперся обратно в лес к бомжам и не поднял их на баррикады, пока Булата на него нет.
Мажоров послушно кивнул. Вот так и получилось, что через минуту начальник контрразведки и его заместитель одновременно схватились за телефоны и застучали по их клавишам. Причем, если полковник приказал Гурьянычу любой ценой заполучить коллекцию Бека, то генерал, в свою очередь, слегка изменив голос, проинформировал того же Бека, что, если вдруг тот почует хвост, то, может статься, хвост этот будет в курсе того, кто убил обоих коллекционеров.
*****
Гостеприимные подвалы Управления Серега покинул глубокой ночью. Арест в Лицее и идиотизм ситуации, при которой Барабанов не понимал, можно ли допрашивающему его офицеру признаваться в том, кто он такой или это слишком засекреченная информация для простого следователя, задержали его внутри несколько лишних часов. Даже когда Иванов уже уяснил, что вся тройка задержанных – это свои, хорошие хлопцы, он в суматохе событий не сразу скомандовал отпустить их на волю. Потому Серега и освободил Управление от своего присутствия уже глубокой ночью. Он вышел в прохладу, переходящую в холод, почесал в затылке и понял, что деваться ему некуда, кроме как домой. Благо, машины из ворот Управления этой ночью вылетали каждые несколько минут. Барабанов не знал, что началась операция «Месса», но ненормальная для такого времени суток активность не осталась им незамеченной. Серега нахально поднял руку и остановил очередной автомобиль, выехавший со двора.
- Капитан Барабанов, – вежливо представился он остолбеневшему водителю, не привыкшему, что его останавливают, как таксиста, и назвал домашний адрес. Шокированный водитель отвез наглого капитана домой и даже не взял кредитку, вежливо предложенную Серегой.
Дома Серегу ждал тот круг ада, в который Данте поместил офицеров, чьи родители наблюдают их арест по телевизору в прямом эфире. Сначала Серега думал, что дело только в огорчении, которое испытали его предки, узрев чадо в кандалах, но вскоре выяснилось, что все куда глубже. Оказалось, что и участковый полицейский смотрел ПЕТТИНГ, и, не дожидаясь команды сверху, решил проявить инициативу и арестовать всю семью Барабановых для того, чтобы выяснить их связь с бомжами. Немолодых уже Серегиных родителей вывели из семейного общежития офицеров в наручниках и препроводили в участок, находившийся тут же, неподалеку, своим ногами, дабы позор их всему району был виден. Добрых два часа орал на них полицейский офицер, требуя явки и пароли, и уже перешел к первой фазе активного рукоприкладства, пока не угомонился. Да и угомонился он не вследствие приступа острого гуманизма, а только потому, что его напарник дозвонился в Управление, доложил об аресте части семейства интеллектуальных раздолбаев (ЧСИР) Барабановых и услышал в ответ, что он кретин. С этим-то, собственно, напарник и не собирался спорить, он только хотел получить дальнейшие инструкции, что делать с арестованными. Полученные инструкции оказались настолько яркими, а роль полицейских в них – настолько пассивной, что перепуганный участковый, получив от напарника подробную и красочную, даже в его пересказе, картину, Барабановых поспешно выпустил. Клокоча от ярости, старики вернулись домой, кое-как расставили по местам мебель, уроненную при обыске (ну, как же – у таких врагов народа и не сделать обыск?!), приложили к синякам лед и свинцовые примочки – и как раз в этот момент блудного сына угораздило припасть к истокам. В смысле, появиться в родительском семейном общежитии.
Серега все внимательно выслушал, сжимая и разжимая кулаки, объяснил, чем он занимался в последнее время, тем самым успокоив мать и заставив отца гордиться таким сыном, как он, и вышел во всё не заканчивающуюся ночь. Путь его лежал в участок.
- Кто дежурный офицер? – сухо спросил Серега прямо с порога.
Вихрастый парнишка с добрыми глазами, услышав такой командный голос, поспешно вскочил с диванчика, на котором кемарил. Барабанов ошеломленно посмотрел в его глаза: нет, не мог этот паренек пытать его родителей.
- Давно заступил, брат? – смягчаясь, спросил он.
- С час, – недоуменно ответил дежурный.
- А кого сменил-то? – поинтересовался Серега.
- Цымбаленко. Жорика, – всё так же ничего не понимая, ответил вихрастый.
- Ну, Цымбаленко так Цымбаленко, – не стал спорить по пустякам Барабанов. – Адресок его мне нарисуй по-быстрому, брат, и можешь продолжать дрыхнуть во славу Творцов!
Только когда через минуту Серега вышел из участка с написанным на бумажке адресом Жорика, дежурный сообразил, что он понятия не имеет, кому дал этот адрес.
«Позвонить предупредить Жорика, что ли, на всякий случай?» – размышлял вихрастый полицейский. Но не захотел будить уставшего товарища: как-никак, ночь на дворе! Эх, гуманисты, гуманисты, сколько ж на вас крови, если вдуматься! Позвони вихрастенький Жорику, потолкуй с ним – глядишь, и Жорик успел бы подготовиться к визиту Сереги. А так Барабанов снес плечом хилую дверь комнаты Цымбаленко в общежитии, приговорил того к смертной казни за нанесенную его родителям, и особенно, матери, обиду, и тут же, без оружия, привел приговор в исполнение путем проверки, почему люди, выброшенные в окно восьмого этажа, не летают так, как птицы.
Покинув Цымбаленко, Серега, в отличие от него, спустился с восьмого этажа по лестнице (лифты ночью работали плохо, и правильно: ночью надо спать, а не шляться Вески где!), вышел в загаженный двор, поразмыслил, куда направить стопы, перебрал варианты своего возвращения в участок Тромбонова и спецшколу Бартольди, нашел оба этих варианта бесперспективными, пожал плечами и побрел обратно в Управление. Надо же человеку где-нибудь работать, разве не так?
В Управлении царила праздничная неразбериха. На Барабанова никто внимания не обращал, пока на задремавшего прямо в коридоре Серегу не натолкнулся, причем в прямом смысле слова, Иванов. Увидев человека, испортившего Семену Стило выпускное собрание, Серега вскочил на ноги и молодцевато вытянулся.
- Ты еще арестован или уже работаешь? – с места в карьер спросил генерал.
- Думаю, что работаю, – недоуменно ответил Серега.
- Так работай, рок тебя раздери! – повысил голос Иванов.
Через час Серега покинул здание Управления с новеньким ПММ в кармане. Он фланировал по утренним улицам как бы сам по себе, но на деле ноги несли его на улицу Генделя, к офису фирмы «Жан Форте и Дмитрий Пьяно. Биде, унитазы и аксессуары».
А что же всё это время после триумфального освобождения от пут делал Вася? Страшно неловко об этом говорить, но эту ночь Вася провел в собственной гостиной, у любимого черного рояля «Стейнвей-like», выпущенного все тем же Баковским деревообделочным комбинатом имени Хачатуряна. Вася сидел у рояля, пил теплую водку «Смирнов-Сокольский» и без конца наигрывал «Мурку», с ужасом осознавая, что ему это нравится всё больше и больше.
*****
Путь Бека после встречи с Гурьянычем лежал на улицу Дзержинского. Композитора Ивана Дзержинского, разумеется, а не кого другого. Но все-таки, согласитесь, есть некая символика в том, что коллекция, долженствующая вызвать потрясения в государстве, сохранялась именно на улице Дзержинского.
Улица была не длинной, с добротными домами и круглосуточной охраной. Еще бы – тут скопилась немалая часть государственного официоза, та, что не поместилась на самой улице Баха. Было среди зданий и одно относительно неказистое, зато украшенное бронзовой доской с названием учреждения – ЦК ВЛКСМ, что означало Центральную Комиссию Всемирного Лицензионного Комитета Симфонической Музыки. То есть, тут и только тут определялось, какая музыка есть в чистом виде симфоническая, а какую гнать надо поганой метлой!
Вот в это весьма необходимое всей мировой культуре учреждение и держал путь Бек Муркетонов.
Надо сказать, что сама по себе Центральная Комиссия собиралась раз в пять лет, хоть зарплата ее, и немаленькая, членам платилась ежемесячно. Все остальное время по полупустому зданию шатались мелкие клерки, занятые подсчетом того, сколько Доницетти или Сарасате приходится на душу населения и больше ли это, скажем, чем тонн чугуна. Потому как если да, то это значит, что материя перестает быть первичной и уступает первенство просветленному классикой сознанию.
Бек Муркетонов под именем Васко Дегамович Надсном имел честь состоять в вышеозначенной Комиссии в качестве действительного члена, а также заведующего подотделом смычковых инструментов. Как он сварганил все необходимые для этого бумаги, и как умудрился не раскрыть полную свою анонимность даже во время отсидки – это история отдельная, которая по своему размеру превосходит нынешнюю, а потому выводится авторами за скобки. Имелись у Бека в ЦК ВЛКСМ и свой кабинет метров сто площадью, и примкнувшая к нему комната-сейф, конечно, не такая большая, как сам кабинет, но вполне достаточная, чтоб вместить в нее всю коллекции тестя и самого Бека, насчитывающую энное количество старинных музыкальных инструментов. Со всем этим надо было срочно разобраться на предмет, что взять с собой в страну далекую, а что кинуть в краю родном благодарным и не очень нынешним соотечественникам и современникам.
Инструменты, понятное дело, подлежали вывозу все, целиком и полностью. А с пластинками было потруднее. Во-первых, Бек не мог везти с собой вагон багажа – он собирался пересекать границу в автомобиле. А во-вторых… Во-вторых, надо же чем-то и жертвовать! Тем более, в стране на всю голову победившего искусства. Бек нутром чуял, что эту самую победившую голову вот-вот свернут. А кто придет на смену? Хорошо, если бомжи, которые разобьют старые памятники и на тех же пьедесталах соорудят новые. Хорошо будет смотреться Филипп Киркоров на месте Шаляпина! Тут Бек непроизвольно усмехнулся. Но тут же нахмурился, подумав, что к власти могут прийти и коммунары. Вот тут уж мало не покажется!
Утешало только то, что пластинки передавались в руки достаточно приличного человека Булата Велимирова…
Тут Бек засмеялся. Да-а, ситуация. Он, вор в законе, реально озабочен сохранностью носителей мировой культуры. А что делать?
Дверь в его кабинет была настолько неказистой, что никому и в голову не приходило войти сюда в отсутствие хозяина. Поэтому в кабинете было затхло и пыльно. Бек открыл окна и вызвал музкоменданта. Тот прибежал на полусогнутых, получил ценные указания, сдобренные нагоняем, и через пять минут в кабинете уже копошились уборщицы-музыковеды восьмого класса. В комнату-сейф Бек их не допустил.
Спустя час, кабинет сверкал. Бек спровадил усердных работниц, запер дверь кабинета и… чего скрывать – нервничал Бек! – открыл заветную комнату. Все тут было, как и прежде, как шесть долгих лет назад.
- Так не бывает! – подумал он и закрыл глаза. А когда открыл, они были влажными.
*****
- Ну, и где их черти носят? – раздраженно спрашивал Сам каждые пять минут.
- Угомонись, Леша, – отвечал ему Президент. Он стоял у высокого окна и смотрел на столицу. Что-то ему, видимо, не нравилось, но что, оставалось непонятным. Вдруг Президент быстрым шагом пересек кабинет, достал из шкафа подзорную трубу и вернулся к своим наблюдениям.
- Ничего не вижу! – наконец, неохотно признал он.
- «Потому как мне с балкону нет обзору ни хрена»? – ехидно спросил Сам. – А что ты, собственно, намереваешься узреть? Толпу мятежников? Матросов, штурмующих открытые ворота твоего Дворца? Баррикады? Я же тебе доложил, что бегство граждан к бомжам прекратилось, что новый лидер коммунаров Лопедавегас, он же майор Собакосенский, отрыдав над скончавшимся Меркадоровым, публично поклялся остановить братоубийственную войну, а правительственные войска на всякий случай заперты в казармах, что оставленный за старшего в штабе бомжей майор Иван Бродский заключил временное перемирие с командующим военным округом Крем-Брюлловым и что, наконец, лидер искомых бомжей Булат Велимиров в эту самую минуту едет сюда. Чего тебе еще надо? Всё под контролем.
- В гробу я видал такой контроль! – огрызнулся Президент. – Довело страну до ручки твое Управление.
- Молчи, пацан! – как от назойливой мухи, отмахнулся Леша-Сам от Президента. – Мои люди во главе бомжей и коммунаров, и я же еще ему и виноват! Ну, ты и нахал, братишка!
- Что за шум, а драки нету? – послышалось от двери.
В столовую вошли улыбающиеся Булат и Юрий.
- Да батька ваш разбушевался, – тоже невольно улыбаясь и указывая на Президента, ответил начальник Управления своим племянникам: вице-премьеру государства и лидеру бомжей. – Меня во всем винит. А я, между прочим, в отставку подаю, вот! Доктора рекомендуют.
- Докторов он стал слушать, мерин старый! – ехидно ответствовал Президент.
- Да не в этом дело, – Леша вздохнул и закурил очередную сигарету. Оглядел глазами собравшихся и с наслаждением затянулся.
- Был я давеча на кладбище. Нашем, главном, имени Равеля. Родителям поклонился, деду с бабкой вашим, стало быть. Так интересно получается: на аллее Реквиема стоят один рядышком с другим три роскошных памятника. Самый новый – предыдущему президенту, третьему, папке, стало быть, нашего с Его превосходительством господином нынешнем Президентом. Около него – памятник второму президенту, дедуле нашему. И тут же – могила первого президента, прадеда, то есть. Основателя династии нашей. Его я не застал, врать не буду. Ну, и жены их лежат рядышком, как полагается. Мама, бабуля и прабабка мои. Это, значит, на самой аллее. А чуть в глубине, строго за памятниками президентов могилы их начальников Управления. Как будто те до сих пор своих президентов охраняют. За отцовской могилой дядя Степа похоронен, папин старший брат и Сам его правления. За дедовской могилкой могила братана его старшего, и так далее. Скромные такие могилки, без выкрутасов, без регалий. Имя, фамилия, годы жизни – и всё. Президентские памятники в цветах утопают, а Самам ихним хоть бы кто гвоздичку драную положил. Сик, блин, транзит…
- Хорошая была идея – назначать начальником Управления брата Президента, – грустно сказал глава государства. – И не боишься, что подсадит тебя, и доверяешь, как себе, и почему-то всегда так получалось, что Самом становился старший брат в семье, так младший за ним президентствовал, как за каменной стеной.
Он посмотрел на сыновей.
- Все получилось не так, ребята, – признал Президент. – Знаете, когда всё идет по накатанному, трудно заставить себя оглядеться и понять, что телега катится не туда и не по твоей воле. Нас-то с Лешкой папа наш, дедуля ваш ненаглядный, впряг в эту телегу тридцать лет назад. Вот так же мы тогда вчетвером сидели: папа, дядя Степа – Сам его, да мы с Лешкой. На пенсию они уходили и нам передавали власть – временно, до выборов, в результатах которых никто не сомневался.
- А чего в них сомневаться, Лева, когда избирательная система да слоган «Голосуй, или чернь возвратится!» работают уже около ста лет? – усмехнулся Сам.
- Да, это была гениальная задумка Первого Президента, – признал Лев. – Вообще, всё это, – он обвел руками вокруг себя, – было гениально задумано. Дать власть людям с высоким интеллектом. Дать возможность людям творить, не заботясь о хлебе насущном. Сделать государственным девизом «Талантам надо помогать»!
- «Бездарности пробьются сами», – дополнил Булат давно находившееся под запретом стихотворение.
- Вот и пробились, – резюмировал Юрий, тоже закуривая.
Родственный клан замолк, и мысли собравшихся были невеселыми.
- Подавили бунты, расправились с настоящими врагами, выслали тех, кто не хотел творить здесь. Выслали – никого даже пальцем не тронули. Ну, по молодости деклассировали всякую шваль да пару диссидентов посадили – было дело. Теперь вот, пенсию им пожизненную платим, а они, суки, живучими оказались – один дедок Барабанов чего стоит! Поставили на ноги экономику.
- Календарь новый сочинили, – встрял Сам.
- Календарь, да. Отменили в паспортах графу «национальность». Эстетический Кодекс написали и приняли через парламент. И ничего… Целина. Болото… – Президент снова забегал по комнате. – Мы с Лешкой как-то абстрагировались от рутины и просто взглянули на это со стороны. И ужаснулись! У нас, у творцов, получилось точно такое же дерьмовое государство, как и любое другое. Такое же занятое на девяносто процентов тем, чтобы удержаться у власти. Такое же изобретающее врагов, чтобы держать за мошонку свой народ и пугать его неведомыми супостатами. До чего докатились – у тебя, Булатик, мертвых бомжей берем и вешаем их, чтоб неповадно было. Кому неповадно? Что неповадно? Бардов да попсу слушать? Ну вот, мы без эстрады, без тупых сериалов, дамских романов и всяких детективов, но всё равно точно такое же!!! Как же так? Как получилось, что человек, взращенный на Пушкине, Моцарте, Рубенсе и Родене, получился таким же равнодушным ко всему мещанином, как и сто лет назад? Ведь этого же просто не могло быть! Ты ему – Баха, Репина и Диккенса, а его идеал – хозяйка, да щей горшок, да сам большой?!
- Папа, да мы об этом говорили, когда Булату, по-моему, было лет десять, – аккуратно выбирая слова, чтобы не обидеть отца, сказал Юрий. – И уже тогда мы увидели, что все страны, пытавшиеся поставить во главу угла сверхидею, оказываются несостоятельными. Будь то национальная или интернациональная идея, идея народа-богоборца или народа, Богом избранного – всё, в конце концов, упирается в горшок щей.
- Идеология не кормит, папа, во всяком случае, долго, – вставил несколько слов и Булат. – Теоретически ты и сам это знаешь. А ваша идея создать сытого творца…
- А чем плоха? – встал на защиту идеи Сам. Беседа начала напоминать противостояние отцов и детей. – Чем было бы плохо, если бы у Рембрандта в старости были бы деньги не на самую дешевую краску? Если бы Пастернак не должен был бы халтурить переводами всяких кретинов? Если бы Шекспиру было что завещать жене, кроме второй по качеству кровати?
- Ничего плохого бы не было, – согласился Юрий, – но это же не повод возводить в статус творца любого рифмоплета и частушечника. Вы же создали генерацию сытых бездарных лизоблюдов, которые боятся творить то, что может вам не понравиться. Они же берегут свои места ничуть не меньше, чем любые другие бюрократы, только вместо инструкций и постановлений пишут как бы произведения.
- Это правда, – согласился, в свою очередь, и президент. – Господи Боже всемогущий, до чего же меня тошнит от их блевотных творений, которым я же, за неимением других, вынужден еще и присуждать Государственные премии?!
- Успокойся, папа, – Булат подскочил и обнял отца. Только теперь он увидел, как тот сдал за последнее время.
- Да я-то уже спокоен, – грустно улыбнулся Президент. – Теперь вам с Юрой волноваться предстоит. Уходим мы, ребята. Отрекаемся, так сказать, в вашу пользу. С одной поправкой: нынешнему государству должен наступить конец. Тридцать процентов населения в бегах находится. Хорошо, если к бомжам приходят, а ну как в коммунарскую мразь вступят?
- Да если и к бомжам придут, тоже мало радости. Их уже столько развелось, что две трети Управления в лесах сидят, только чтобы контроля над ними не утратить! – перебил старший брат младшего. – Там тоже вот-вот анархия наступит.
- Так почему же вы амнистию им не объявили? – недоуменно спросил Булат.
- Потому что никто из бомжей не поверит в амнистию Интеллектуального Президента. Примут ее за ловушку, – без подсказки догадался Юрий. – Да, дядя?
- Да, племяш! – подтвердил Сам. – Чтоб бомжи президентской амнистии поверили, они президенту верить должны. А кому им и верить, Булатушка, как не тебе? Даром мы, что ли, тебя с молодых лет внедряли в штаб? Врагов твоих устраняли – вот, к воцарению твоему от Увертюренко с Гурьянычем вовремя избавились – грязные они люди, хоть и выученики мои. Так что принимай власть. Володей, так сказать. Начни с всеобщей амнистии, упраздни чины и звания, верни бомжей в города, разреши любое искусство – словом, начинай всё сначала. А твой начальник Управления тебе поможет – правда, Юрочка?
- Попса вопрос! – пожал плечами будущий бывший вице-премьер. – Разгребем это всё, не волнуйтесь. Еще и новым гениям успеем порадоваться.
*****
Они встретились на следующий день после смены власти все в том же кафе «Ямб» – Бек Муркетонов и оставивший ради этой беседы государственные дела Булат, так и оставшийся Велимировым, что с учетом его президентства выглядело грозным намеком всем неразумным хазарам. Без колебаний пожав друг другу руки, они сели за столик, заказали что-то несущественное и сразу приступили к разговору.
- Что вы хотите? – начал первым Булат.
- Я хочу беспрепятственно выехать из страны на своей машине, причем, ни меня, ни содержимое машины проверять не должны!
- Круто! – изумился Булат. – А что за все это получу я?
- Пять тысяч антикварных виниловых дисков в идеальном состоянии. Из них три с половиной тысячи – классика, остальное – джаз и настоящий рок. Никакой попсы не будет…
- Но это ж миллионы и миллионы… – задохнулся Булат. И тут же подозрительно спросил: – А что, в таком случае, повезете вы?
- То, что мне дорого! – просто ответил Бек.
- Впрочем, меня это не касается! – хватило ума спохватиться Булату. – И когда вы планируете нас, так сказать, покинуть?
- А сколько времени продержится нынешнее правительство?
Булат серьезно посмотрел на него, помедлил с ответом, но потом все-таки проговорил: – Я предполагаю, что на ваш век хватит…
- Смотри-ка, – восхитился Бек, – я и не думал, что располагаю таким большим запасом времени.
- Как будем осуществлять передачу ценностей? – начал уточнять детали Велимиров.
- В день моего отъезда, а вы узнаете о нем заранее, вы сообщите мне название пограничного пункта, пароль и время, в которое я должен туда прибыть. После пересечения границы, из ближайшего населенного пункта я сообщу вам место хранения дисков.
- Давайте все-таки наоборот, – предложил Булат. – Отдайте кесарю кесарево тут, а я позабочусь, чтобы вас не трогали на границе. Если хотите, могу даже отправить с вами своего человека, и вы его высадите из машины после пересечения пограничного столба. Устроит?
Муркетонов ненадолго задумался.
- Я навел о вас справки, – впрямую, не стесняясь, сказал он. – Те, кому я доверяю, сказали мне, что вы держите слово. Надеюсь, я не стану причиной вашей первой измены своему слову. Я принимаю ваши условия.
- Вот и отлично! – откровенно обрадовался Велимиров, не желавший ни терять уникальную коллекцию, ни омрачать начало своего президентства убийством, пусть даже и какого-то уголовника. – Как мы будем держать связь?
- Может, через Гурьяныча? – предложил Бек.
- Не хотелось бы… – подумав ответил Булат. – А если с ним что-то случится?
- Да, бывает… – понимающе покивал Муркетонов. – Ладно, вот вам номер телефона, – Бек написал на листике десять цифр, – он будет включен ровно через неделю в три часа пополудни и будет работать ровно час. Позвоните…
- Договорились!
Их следующий разговор состоялся действительно спустя неделю. А еще через день «Тойота-Кантата» с тонированными стеклами подъехала к КПП № 77. Все прошло без эксцессов. Уже через десять минут шлагбаум открылся, из машины вышел довольный Барабанов, и Бек покатил вперед. На КПП соседнего государства он предъявил дипломатический паспорт гражданина Объединенной Европы, что давало ему право пересекать границы Открытых государств без досмотра. Формальности заняли минутку, не больше.
Перед тем, как сесть в машину и помчаться в приятную неизвестность, Бек оглянулся. Сделал это он скорее из любопытства, чем из ностальгии.
- Родина там, где спокойно на душе! – сказал он себе.
Сев в машину, он медленно тронулся вперед. Порывшись в бардачке, он вынул первый попавшийся диск, вставил в проигрыватель и нажал кнопку воспроизведения.
- Пока земля еще вертится, – раздался теплый и чем-то родной голос, – пока еще ярок свет, Господи, дай же ты каждому, чего у него нет. Умному дай голову…
Дорога шла под гору. Весна, роскошная весна царила окрест. Взрывались зеленью деревья, начинали распускаться цветы, и воздух, слегка напитанный их едким ароматом, был сладковат и немного тошнотворен.
- А иным воздух свободы, наверное, и не бывает! – подумал Бек.
ЭПИЛОГ.
Через сорок лет после Народного Переворота пожизненно избранный Великий Вечный Президент (сокращенно, ВВП) Булат Львович Велимиров вместе со своей супругой Еленой направлялся в загородную резиденцию на семидесятипятилетие начальника МВД – Министерства Внетворческих Деяний – и своего старшего брата Юрия. Президентский кортеж следовал по главным улицам столицы: от площади Глазунова по Гламурному бульвару до Ленинградского проспекта, названного так в честь одноименной группы. Дальше автомобили промчались по улице Петра и Льва Лещенко и выскочили на рок-автостраду MKAD («Metallica»-«Kiss»-«Aerosmith»-«Deep Purple»). Оттуда до Самоделкино было уже рукой подать. Булат прикрыл глаза и о чем-то задумался. Может, вспоминал что-то, может, грустил по недавно умершему генералу Барабанову, начальнику своей личной охраны. А, может, вспомнился ему давным-давно эмигрировавший Флейтопозвоночников, прославившийся опубликованным в тель-авивском журнале «Новейшая Россия» «Открытым письмом Велимирову» и сгинувший вскоре после этого неизвестно где? Да мало ли что можно перебирать в памяти после сорока лет беспорочной службы народу? Леночка исподлобья взглянула на мужа и слегка пожала его руку.
Автомобиль подъехал к даче Юрия. Именинник в одиночестве сидел на веранде и отчаянно крутил ручку радиоприемника.
- Не могу найти ни одной нормальной станции, – вместо приветствия сказал он младшему брату. С годами Юрий стал весьма склочным дедком.
- С днем рождения тебя, братишка! – рассмеялся Булат.
- С днем рождения, Юрочка! – эхом откликнулась Елена.
- Спасибо, малявки, спасибо, – растроганно произнес именинник. – Леночка, а ты всё так же хороша, как и в день нашего знакомства. Только одежды на тебе сегодня чуть больше.
- Замолчи, старый охальник! – замахнулась на деверя первая леди державы.
- Я бы замолчал, да вот радио вместо меня говорить не хочет, – парировал Юрий. – Булат, скажи мне, где все мои любимые станции?
- Это которые? Всякие там «Бах на волнах», «Радио-классика» и прочее? – прищурился президент.
- Ну, хотя бы…
- Закрылись. Как дотации президентские прекратились, так и повылетали они все в трубу. Народ их не слушал, рекламодателей они не интересовали – как тут прожить в мире эстрады и чистогана?
- Ты что, серьезно? – ахнул Сам. – Как это может быть?
- Да так, братишка, и может быть! – серьезно ответил президент. – Как пел когда-то давно и справедливо забытый бард: «И отвечают злые дяди, что Скарлатти не в формате». Померли твои радиостанции. Слушай свои запасники. Чай, коллекцию Рояльского заныкал тогда, а? Ну, колись, колись!
- Коллекцию… – склочно ответил бывший Гуно-Золявский. – Да сколько той коллекции! Мне ж тогда твой Барабанов отжалил с барского плеча не больше половины.
- Ну, хочешь махнемся половинами? – предложил Булат.
- Да три раза уже махались! – возопил Юрий. – Я бы чего другого послушал. Но где? По радио – чушь транслируют, по телевизору – и говорить не хочется, последний симфонический оркестр расформировали лет десять тому назад, а летать в «Ла Скалу» возраст уже не позволяет.
- А ты книжки читай! – подмигнул младший брат старшему. – Можем тебе их прямо на дом заказать. И не отдельными томиками, а полными собраниями сочинений. Хочешь? Только назови имя. Сорокатомник Хмелевской, или, скажем, шестидесятитомник Марининой? Между прочим, академиздание, с примечаниями, дополнениями и сверкой разных изданий. Заказать?
- Нет, спасибо, я воздержусь, – приторно улыбнулся старший. – Я всё по старинке: Гюго, Шекспир, Чехов. Ты мне лучше скажи: где твои оболтусы? Почему дядю не пришли поздравить? Ну, Паша – тот хоть позвонил, он из Вашингтона не смог приехать, переговоры там ведет, а Яшка где?
- Да так, тоже по делам намылился, – уклончиво ответил Булат.
- По каким-таким делам, что даже я не знаю? – удивился Юрий.
Президент помолчал.
- Да понимаешь, брат, какая петрушка получается, – наконец, сказал он, – Яшка тут в лесочке неподалеку от столицы ошивается. Я его туда втайне от всех отправил – разнюхать, что к чему. Появились там отряды каких-то чмо. Чтящих музыкальное образование, значит. Вот он один такой отряд и возглавил…
Ян каганов и александр бирштейн полуфантастика
© Copyright: Александр Бирштейн, 2008
Свидетельство о публикации №208092000162
Свидетельство о публикации №208092000162
Рецензии
Здравствуйте, Александр!
Прочёл "полуфантастику" и "никуда не деться". Прочёл ещё зимой, но всё как-то откладывал вынесение вердикта на попозже.. На потом... А потом, как известно, это начальная стадия НИКОГДА.
Эксперимент мне очень понравился. Даже захватил. Мне кажется здесь главное успеть остановиться. У двух талантливых людей, да ещё с такой шикарной фантазией может получится Бесконечная История.
Обе вещи мне понравились. Полуфантастика, конечно, получилась посильнее. Наверное из-за своей необычности. Первая фраза про повешенного бомжа уже не позволяет отложить рассказ на ПОТОМ. Читал с большим удовольствием, смеялся от души.
Спасибо Вам.
P.S. Вы сейчас в Одессе проживаете?
Ди Колодир 19.04.2010 21:48 • Заявить о нарушении
Прочёл "полуфантастику" и "никуда не деться". Прочёл ещё зимой, но всё как-то откладывал вынесение вердикта на попозже.. На потом... А потом, как известно, это начальная стадия НИКОГДА.
Эксперимент мне очень понравился. Даже захватил. Мне кажется здесь главное успеть остановиться. У двух талантливых людей, да ещё с такой шикарной фантазией может получится Бесконечная История.
Обе вещи мне понравились. Полуфантастика, конечно, получилась посильнее. Наверное из-за своей необычности. Первая фраза про повешенного бомжа уже не позволяет отложить рассказ на ПОТОМ. Читал с большим удовольствием, смеялся от души.
Спасибо Вам.
P.S. Вы сейчас в Одессе проживаете?
Ди Колодир 19.04.2010 21:48 • Заявить о нарушении
А куда ж мне от Одессы деться?))
Посмотрите еще третью повесть, вернее, самую первую - ГОРОД. Там межавторского бодания много. Ну и форма общения такая необычная получилась.
Спасибо!
Александр Бирштейн 19.04.2010 21:57 Заявить о нарушении
Посмотрите еще третью повесть, вернее, самую первую - ГОРОД. Там межавторского бодания много. Ну и форма общения такая необычная получилась.
Спасибо!
Александр Бирштейн 19.04.2010 21:57 Заявить о нарушении
Мы с подругой в июне, возможно, будем в Одессе. Так что можно будет "вживую" пообщаться.
Ди Колодир 19.04.2010 22:01 Заявить о нарушении
Ди Колодир 19.04.2010 22:01 Заявить о нарушении
Почта LZSTH@yandex.ru , оставьте телефон. Когда буду в Сумах (у меня там брат проживает)позвоню, сообщу о прибытие в Одессу. Больше двадцати лет у вас не был.
Ди Колодир 19.04.2010 22:19 Заявить о нарушении
Ди Колодир 19.04.2010 22:19 Заявить о нарушении