Посылка Надежды

       Виктор Виссарионович был одним из тех людей, которыё к старости начинают быстренько так скучнеть, грубеть, злеть, теряют какой бы то ни было интерес к жизни, считают, что всё, что могло с ними случиться, то уже давно случилось, и что от жизни ждать совершенно больше нечего, что она больше ничего интересно не поднесёт. Он просто жил, радовался маленькому внуку, нянчился с ним. Вместе с тем постоянно ругал сына вместе с его молодой женой. Бурчал, жаловался, возмущался, командовал. Завещание уже было написано, и Виктор Виссарионович просто ждал конца. Он любил сидеть один. Он ненавидел жизнь и ненавидел людей. Он был злым, угрюмым одиночкой. У него в комнате был даже такой импровизированный будуар. Он имел странный вид, но большего старику было и не нужно. Две стены его маленькой комнатушки на мансардном этаже образовывали естественно прямой угол. Так же, не смотря на то, что этаж мансардный, потолок в этом углу был горизонтальный и точно ложился на обе стены. Изначально в этой комнате было только одно окно: большое на всю длину одной из стен. Впоследствии же, по просьбе старика на противоположной стене в самом углу было выдолблено ещё одно малюсенькое окошко, через которое практически не просачивался свет. Это окошко находилось в верхнем углу одной из стен того будуара. На второй стене висела большая картина. Вот только её не было видно в темноте, а было только, когда отворялись шторки будуара, чтобы впустить внутрь Виктора Виссарионовича. Функцию третьей стены выполняла задняя стенка большого шкафа с книгами. Шкаф как раз подходил по высоте и доставал практически до самого потолка. Но небольшая щель всё-таки оставалась и, чтобы через неё не проходил излишний свет из комнаты, она была забита старой ветошью. Чтобы пыльная фанерная стенка не выглядела так нелепо в интимном пространстве будуара, она была завешена красивой тёмно-красной тканью от потолка до самого пола. В центре будуара стояло старое скрипучее кресло-качалка, перед креслом на необходимом расстоянии находился пуфик для уставших вытянутых ног, а сбоку от кресла – тумбочка с большой массивной бронзовой пепельницей. Кресло было развёрнуто в сторону того самого маленького окошка под потолком. На полу лежал тёплый тёмно-бардовый ковёр с длинным шерстяным ворсом. В своей совокупности всё это представляло собой, как я уже сказал, импровизированный будуар.
       Естественно, что этот самый будуар был любимым местом Виктора Виссарионовича. И, хотя весь дом был его собственностью, он оставил за собой лишь этот мансардный этаж. Ему не нужно было много. Главное, чтобы никто не нарушал его одиночества и не шумел за дверью. Остальной дом был отдан в пользование семье сына. Наверху ему было спокойно, наверху ему было одиноко, наверху он наслаждался тишиной. И он просто обожал после той возни, шума, гама на первом этаже прийти в это своё, и только своё, место, сесть на своё старое скрипучее кресло-качалку, положить ноги на мягкий пуфик, достать из тумбочки, уже заранее набитую табаком трубку, и, полностью расслабившись, и, наблюдая через маленькое окошко под потолком за мерным полётом белых облаков, али мерцанием, будто живых, звёзд, закурить эту самую трубку и ни о чём, ни о чём больше не думать. Ни о старости, ни о молодости, ни о внуке, ни о сыне, ни о невестке, ни о здоровье, ни о вреде здоровью, ни о жизни, ни о смерти, да, ни о чём…. Просто сидеть, вот так, вытянув ноги, и бурчать под нос какую-то песенку, непонятно как вылезшую из дремлющего сознания. Вот так и сейчас, вдоволь насмотревшись на, лежащего в своей уютной колясочке, чудесного внука, побурчав на сына да на невестку без причины, выпив чашку крепкого, вредного для него, кофе он поднялся в свою комнату и, залезши в будуар, курил, раскачиваясь в кресле-качалке, свою трубку, кстати, тоже строго запрещённую ему докторами. Он решительно избегал всех предостережений докторов. Он назло делал всё то, что они ему запрещали. Он делал это из принципа. «На кой, спрашивается, чёрт, я, человек, проживший всю эту дрянную жизнь самостоятельно, под конец её стану кого-то слушать?!» - Так он думал, а ещё думал так: «А зачем? Зачем мне беречь здоровье? Вот, они, мол, говорят, что жизнь – она, бляха, прекрасна! Мол, жить надо для детей, внуков, хотя бы. А зачем? Вот никто не может ответить. А зачем я им нужен? Но какая от меня польза-то? Есть какая-нибудь? Да, никакой от меня пользы! Я даже есть себе приготовить не могу сам. Всё невестка делает. Как балласт тот, вроде лишний мешает только, а жалко ведь, и он, ведь, чем-то дорог. Вот так и я. Мёртвый груз! Только проблем со мной и всё, и больше-то ничего. Да ещё характер у меня дряннее некуда. Я, ведь, даже научить-то не могу ничему, как полагается старику. А, ведь, полагается так: старик – он, обязательно, умный, добрый, мудрый! А почему? Да, потому, что старик прожил много, видел много, чувствовал. Ой, да что ж я видел, что чувствовал? Да, ничего! А, ведь, внуку так скажешь, ан и не поймёт. Видать шутит дед. Лет-то восьмой десяток, а говорит, не видел ничего. Да быть такого, мол, не может! Обязан, и всё тут. Положено так. А ведь если и вправду не было умного ничего. Всё глупости одни делал. Вечно ерундой занимался. Баклуши бил. Об этом рассказывать, что ли? Может о том, как школу бросил в шестом классе, да пошёл по стране бродить от армии скрываться, война ведь, а мать бросил. Али о том, как морды били таким же, как мы, пацанятам на улице, чтобы булочку забрать, прожить как-то. А что пацанята эту булочку потом и кровью отрабатывали у дядьки богатого, то нам по барабану, ещё отработают. Это рассказывать? Может быть, как девчонок с лагеря воровали, да в кустах заставляли целоваться. Это? Может, как в магазине колбасу крали, потом от милиции убегали? Как курить в десять лет начал, да пить в двенадцать? Это? Это опыт тот, что передавать надо? Ой… Вот и говорю, что нечего рассказывать, не помню, мол, а самому стыдно, просто, да и не нужно им это. А ведь не верят! «Расскажи, да расскажи», будто я кладезь поступков-то геройских какой… Рассказал, за что не стыдно было, про то как парнишку с проруби вытащил, как маме цветы подарил на восьмое марта, да как она обрадовалась. А про то, что всего один раз такое было умолчал. Рассказал, как на фашистов вчетвером ходили, как одного стражника схватили, уволокли в кусты да гранатой подорвали. А то, что мы его втихомолку по башке камнем саданули, пока он в туалет ходил от лагеря подальше да, про то, что гранату ему в ректальное отверстие для смеху засунули, да потом за ниточку дёрнули издалека - умолчал тоже. Ну не герой я! Дурак дураком, хулиган, дезертир, провокатор, преступник. Ну не буду ж я этого рассказывать…». - Вот такие длинные мысли были в голове у Виктора Виссарионовича, это он как будто сам с собой разговаривал, только не вслух, а так в голове прокручивал. А после такой мысли обычно добавлял: «Ну, зачем жить-то мне? Да, не заслужил я! Не заслужил даже до этих лет дожить! Вот издохнуть бы поскорее, это да, это я заслужил!» Вот и губил старик себя, стыдно было жить. Поэтому и не вспоминал ничего, и не мечтал ни о чём. Просто жил. И портил жизнь другим. Из-за опыта такого жизненного он и говорил иначе, не так, как умудрённые жизнью старички, а так же, как и в молодости, когда ещё молодой бегал с хулиганами по улицам. Не набрался мудрости старик, не раздобрел, а только, с каждым днём, всё поганее становился его характер, всё злее словечки и уколы, всё невыносимей его присутствие.
Вот, однажды, проснулся Виктор Виссарионович в своей комнате, прошёл в ванную комнату умылся, причесался, побрился старой электробритвой наскоро. Зубы он не чистил - «А зачем?». В туалет сходил, как положено. Спустился на первый этаж, сел за стол, как обычно, и стал ждать, пока невестка его обслужит. Она как раз заканчивала готовить.
       - Здравствуйте, Виктор Виссарионович! – пролепетала она, увидев тестя за столом. – А я вас не заметила.
       - Здравствуй, Оксаночка, кушать скоро будем? – вопросил он с обычной недовольной миной на лице. Она всегда была недовольная. Да и характер его не отличался добродушием. Дед постоянно расхаживал по дому, как привидение. Если кто спрашивал, что случилось, так он тут же резко отвечал: «А, что, мешаю? Изжить хотите? Ничего, скоро подохну уже… скоро!» и шёл дальше. Если же никто не обращал на него внимания, тогда уж он вообще кипятился: «Что, уже и не замечаете меня?! Правильно, зачем я нужен старый лапоть-то? Только место занимаю. Ничего, скоро подохну уже… скоро!» и, скривив обиженную гримасу медленно и страдальчески кряхтя, шёл в свой будуар. Молодая Оксана ещё не была знакома со всеми тонкостями характера старого тестя, поэтому постоянно нервничала в его присутствии, боялась и старалась всячески угодить ему.
       - Да, скоро! Я вот как раз газ уже выключала. – Она повернула рукоятку на плите и синее пламя под сковородой исчезло.
       - Отвратительно пахнет, а что это? – Съязвил дед и нетерпеливо повёл носом в воздухе, пытаясь вспомнить приятный запах.
       - Это овощное рагу… - расстроено промямлила Оксана, опустив глазки в пол и начала медленно выкладывать содержимое на тарелку.
       - Ненавижу овощное рагу! И кто только тебя надоумил его приготовить? Ну ладно давай, одна бляха - нечего есть больше. А не отравлено хотя бы? А то знаю вас! Так и норовите меня укокошить, да поскорей наследство моё загрести себе.
       - Что вы такое говорите? Виктор Виссарионович? Мы же ценим вас, заботимся… Как вы можете думать такую ерунду?! – Наигранно обиделась Оксана. «Ах ты, чёртов старый хрыч, вот придёт и твой час! Вот тогда я уж станцую на твоей могилке!». – Думала она, наполняясь ненавистью к старику. Тем временем тарелка с рагу стояла перед ним, обдавая его приятнейшим ароматом. На самом деле дед очень любил это блюдо, но уж очень он любил от души повозмущаться, побурчать, поиграть на нервах.
       - Но я всё же сына подожду, пускай отведает с моей тарелки. Не верю я чего-то тебе. Глазёнки-то хитрючие… А? Оксаночка? Отравить меня хочешь? Признавайся! – Продолжал издеваться старик.
       - Да, как вы можете? Вы… да, ну вас… - из глаз Оксаны брызнули слёзки, она отвернулась, а потом быстренько убежала в ванную комнату. Вместо неё появился сын Виктора Виссарионовича.
       - Папа, что ты делаешь? Ну, объясни мне, зачем ты издеваешься над Оксаной? Что плохого она тебе сделала? Когда закончиться этот дурдом? Что тебе не нравиться теперь, объясни!
       - Мне кажется, что она хочет меня отравить. Вот попробуй из моей тарелки…
       - Дава-а-а-ай… – устало протянул он и нехотя опустил ложку в рагу.
       - Слышишь, Оксана, он пробует моё рагу. Если оно отравлено, то он умрёт! Останови его! – Он ехидно кричал плачущей в ванной Оксане.
       - Не-е-е-ет! – раздалось в ответ. – Не-е-ет! Не ешь! – она выбежала из ванны с мокрым, только что умытым, лицом. – Не ешь это, Олежка, оно правда отравлено! Да, уважаемый тесть, я хотела вас отравить… довольны? Вы меня раскусили! Радуйтесь! – Она подошла к столу.
       Тесть непонимающе смотрел в одну точку, находящуюся где-то на лбу Оксаны. Олег с таким же выражением смотрел на тарелку отца. Первым от шока оправился он:
       - Ты серьёзно? Оксана? Но, как же?
       - А вот так!
Дед молча поднялся со стула и, не закрывая рта, молча поплёлся по лестнице в свой будуар.
- Я пошутила, милый! Ты, что думал, что я, правда, стану травить твоего отца? Ну, что я дура какая? – Заговорила Оксана, когда наверху послышался слабый хлопок закрывшейся двери. Олег облегчённо вздохнул:
- Но, зачем?
- Я тебе сейчас всё объясню…
Через тридцать минут в дверь к Виктору Виссарионовичу осторожно постучали.
- Оставьте меня, убирайтесь прочь! – послышался возмущённый глас из комнаты.
Дверь распахнулась. Вошли Оксана и Олег:
- Пап, ты уж прости, но мы не могли уйти не попрощавшись.
Из-за шторки будуара высунулось расстроенное лицо Виктора Виссарионовича:
- Куда это вы собрались? – Прохрипел он зло глядя на Оксану. Она поёжилась, но, всё же, решилась ответить:
- Мы уходим жить в другое место. Мы снимем квартиру.
- Как квартиру? Как уходите?.. – недоумевал он, явно не ожидая такого поворота событий. - Какую ещё квартиру. Вы хотите бросить меня одного? Не отпущу!!! – Взревел он, понимая, что не справиться один с целым домом.
- Прости, пап, но мы взрослые люди, у нас есть ребёнок, у нас куча своих проблем… нам надоело вечно перед тобой трепетать. Я люблю тебя, пап, но так больше нельзя. А если одумаешься, то звони, мобильный мой ты знаешь. Прости, пап, но пока!
- На плите осталась ещё полная сковородка «отравленного» рагу, можете поесть, если не боитесь… - съязвила на прощание обиженная Оксана. – До свидания Виктор Виссарионович!
- Но, как же это? Стойте, вы не можете меня так оставить! Остановитесь, не уходите! Сы-ы-ын! Предатели! Бог накажет вас! – Кричал он вслед, но дверь уже была закрыта и на лестнице слышались торопливые шаги «предателей», уходящих от него, от жалкого семидесяти двух летнего старика, не способного даже приготовить себе завтрак, но способного с непонятной настойчивостью портить жизнь себе и окружающим его людям. Итак, он остался один, он мог встать, догнать их, но ему было слишком обидно, да и лень было вставать с удобного ротангового кресла-качалки.
- Слушай, Оксан, я, конечно, всё понимаю, но тебе не кажеться, что это слишком жестоко? Он, всё-таки, мой отец!
- Я тебе точно говорю, он не сможет без нас обойтись и, уже завтра, если не сегодня, он позвонит тебе и попросит вернуться. Он испраиться!
- Ну, я не знаю… он хоть и вредный, конечно, но он мой отец, и я люблю его…
       - Ему надо помочь! – настаивала Оксана, покачивая на руках маленького ребёночка, закутанного так, что было видно только его голубенькие глазки.
       - Ну, ладно, посмотрим, но если он не позвонит до понедельника, то мы обязательно вернёмся сами!
       - Хорошо, конечно, вернёмся…
Они сели в такси, загрузив вещи в багажник, и поехали искать себе временное жильё.

       «Это нехорошо! Как они могли так поступить? Они предали меня! Бросили одного на закате жизни! Я, конечно, вредный, но не до такой, же степени! - Он нервно качался в своём кресле, сняв ноги с пуфика, и злился. – Нет, это слишком, это совсем бессовестно! Я же умру тут один! Что я буду есть? Они об этом подумали? Подумали… конечно…. оставили только какое-то отравленное рагу! Не могу поверить - моя невестка хотела меня отравить! Ох, старость моя, старость. Никакого уважения к старости у этой молодёжи! Никакого! Хотя бы служанку наняли, чтоб готовила, у меня ж денег нет даже! Вот скоты! А сын ещё, называется! Чуть накричишь – сразу в кусты! Собачонка! Только и могут, что оставить деда одного с голоду помирать! Ой, да я ж из-за стола ушёл же! Я ж неемши до сих пор! Надо кушать! Я им не дамся так просто! Ох, не умертвите вы меня так! Не дождётесь! А ещё дом на них оставил… эх, до вечера не объявятся перепишу завещание, ей богу, перепишу! Но не сдамся! Я ж в детстве по три дня крошки в рот не брал, а жил ж как-то. А тут… да, справимся! Куда ж деваться….»
       Он встал и медленно направился на кухню. Из кухни дохнуло ароматным запахом рагу. Аж в животе свело от голоду. Он косо посмотрел на тарелку на столе, на сковородку. «А какого чёрта бы ей меня травить? Да, не стала б она! Ну, зачем? Чего я только придумал себе? – уговаривал он себя, усаживаясь за стол перед ароматной едой. Ан нет, подумайте, а, ведь, могла, могла… чего ей-то стоит? Да и не хватился бы никто, сказали б, что, мол, сам себя загубил, табаком, да кофеём своим. А могла ж ведь, змеюка подколодная, могла, да и мужа Олежку за тем и увела, что б сам съел тут, а потом они вернуться, а от меня-то - песок один на полу кучкой! Ну, уж, нет! Не дамся!» - Он вскочил из-за стола и быстро вытряхнул содержимое тарелки в мусорное ведро, а потом и из сковородки вытряхнул. Сковородку отложил в дальнее место, «вдруг остатки яду остались», а сам достал чистую, а потом из холодильника яйцо последнее достал и разбил его на сковородку, да вспомнил, что газ сначала надо было включить: «Ну, уже поздно, и так приготовиться!» К его удивлению яйцо действительно приготовилось и так, но, правда, подгорело малость, потому как масла забыл налить. «Но это ничего… и так сойдёт». Он съел яйцо, да не наелся, а что ещё можно приготовить? «Да ничего больше нельзя! Не обучен я готовке-то, я мужиком-то рос, хулиганом. Где ж мне готовить-то было, когда война вокруг, да и не из чего было. Вот хлебную корочку отберёшь у кого, да и то счастье. Слава богу женился-то потом. Жена – золото была, слава ей и царствие небесное. Кормила, ухаживала, любила, сына мне родила. Да, ж вот возьми да и помри, ни с того ни с сего. Сердце на войне-то посадила себе. Вот накричал на неё, ну ударил, но ведь любя, а она и схватилась за грудь, а я то пока соображал, пока сердечное в аптечке искал – она ноги-то и протянула. Ой, слава ей да царствие небесное!» Он полазил по холодильнику, нашёл, вроде, колбасы кусок. Отрезал хлеба, на него колбасы – всё равно не наелся. «Что делать? Может исправиться, правда, ну дурак ж я, ну чего на Оксанку-то взъелся, нормальная девчина, вроде, готовит, кормит, слова против не скажет. А я на неё кричать да кричать! Да кто ж не отравит-то такого! Права она конечно! Ой, права! Но, ведь, детство у меня такое было, тяжёлое! Не могу я по-другому! Ну не могу! Не научен… - он сидел на стуле перед пустым столом, собирал крошки от бутерброда пальцем, одной рукой держался за ноющий с голоду живот, другую руку подносил к лицу, чтобы смахнуть компрометирующую слезинку, предательски выскочившую с уголка глаза, - а, ну, не плачь! Нельзя плакать! Мужик же ж, старый человек, а плакать, как девчонка, какая, ой, хорошо, что не видит никто! Ой, стыдно!» Он нервно поднялся со стула и направился в комнату не солоно хлебавши. В животе громко урчало. Он зашёл в комнату, увалился на кровать, и заснул. Через, примерно, два часа его разбудил голод. Живот уже нестерпимо болел от голода. Хотелось плакать. Есть больше было нечего. Всё что было - нужно было готовить, а он не умел. «Всё, я звоню сыну, Я не прав, конечно же, я не прав! Я буду добрым. Я буду делать хорошие поступки. Я не буду больше никого обижать, никому не откажу в помощи! Теперь я понимаю, что значит «нуждаться», что значит бессилие и беспомощность! Всё, хватит с меня скверны на эту жизнь! Хватит, начинаю новую жизнь! Бог меня, конечно, не простит, но можно, хоть попытаться… сейчас же звоню моему сыночку и умоляю вернуться. Потом прошу прощения у невестки и начинаю исправляться… ох, и вовремя ж меня осенило!» Он направился к телефону и набрал номер Олега. "Боже, взываю к тебе, великому и вездесущему, не серчай, туман гордыни застил мои глаза, не прав я был, не прав, прости, взываю к тебе, не суди строго…» В трубке послышался голос:
       - Алло, пап, привет, как у тебя дела?
       - Сынок, я прошу вас обоих, вернитесь! Я всё понял! Я больше не буду! Я был не прав, и пускай позор ляжет на мои седины, пускай меня расстреляют на площади, но не бросай ты меня, прости… - в его голосе отчётливо слышались нотки ужаса, одиночества, печали и беспомощности.
       - Папочка, успокойся, тебе нельзя так нервничать, мы скоро вернёмся. Обещаю, если ты не обманываешь, мы сейчас же вернёмся.
       - Побойся бога, сынок, мне семьдесят два года, как я могу обманывать своего родного сына, кровиночку мою? Возвращайся, я, правда, всё понял! Каким же я был тираном!
       - Хорошо, папуль, мы уже возвращаемся, жди нас - мы скоро будем.
Трубка опустилась на рычажки и старик пошёл к себе в будуар. Ужасно хотелось расслабиться и покурить. «…Не суди, не суди. Прости заблудшего, прости неверного, прости! Аминь!»
       Когда он уже открывал дверь в свою комнату - неожиданно раздался звонок в дверь. Виктор Виссарионович нехотя направился к ней. «Кого ещё черти принесли? Ой, - он побил себя по губам, - прости, Господи. Кто там пришёл?» Через три минуты медленной ходьбы он открыл дверь, но никого не было. На пороге лежала небольшая коробка с надписью «Почта России», ниже красная печать «Ценный груз». «Посылка? Странно, от кого бы это?» Он поднял коробку и, посмотрев ещё раз по сторонам, закрыл дверь и понёс её в свою комнату. Положив коробку перед собой на пол, он немедля её открыл. На дне лежала ещё одна коробка поменьше, залепленная сургучной печатью. На коробке сверху лежал сложенный вдвое листок бумаги… Он развернул его и прочитал:
       «Дорогая Надежда Дмитриевна, всей семьёй собирали тебе эти деньги. Мы знаем, ты тяжело больна, но у тебя совсем не осталось родных, которые бы могли тебе помочь с деньгами. Операция очень дорогая, и твоей пенсии на неё не хватит точно! Поэтому мы всей семьёй работали полгода и вот насобирали достаточную сумму. Не отказывайся, очень тебя просим. И… ты нам ничего не должна! Даже и не думай, спокойно отдавай врачам деньги и не тяни. У тебя сроку вроде около трёх месяцев осталось. К сожалению сами приехать не смогли, поэтому шлём посылкой, надеемся, что дойдёт. Обратного адреса не пишем, чтобы не вернула. Твоя жизнь будет для нас лучшим подарком!
Любим, целуем. Семья Серовых. Выздоравливай.
       P.S. Здесь, как ты и говорила, сто двадцать тысяч. Надеемся, что за это время сумма не возросла.»
       - Сто двадцать тысяч?! – Виктор Виссарионович крикнул это вслух. – Это же целое состояние. Спасибо тебе, Господи! Сто двадцать тысяч!
       Он тут же побежал по лестнице, будто летя на крыльях и схватил в руки телефон.
       - Алло, сын, можешь не приезжать! Я передумал! Не хочу видеть вас обоих! Мне и без вас хорошо!
       - Но… - связь оборвалась и шокированный Олег не успел ничего сказать.
       - Что такое, милый?
       - По-моему, зря мы решили вернуться. Зря я ему поверил, поехали обратно.
Виктор Виссарионович, тем временем, забыв про всё на свете, с, несвойственной ему юношеской энергией отплясывал по комнате с коробкой в руках. Он быстро запыхался и упал на кровать. Взглянул на крышку коробки: адресант не указан. Адресат – Надежда Дмитриевна Беляева, ул.Тургенева, д.40.
       «Эти идиоты перепутали адрес! Это же Достоевского,40! Тургенева – соседняя! Вот, дебилы! Я богат!» - Думал он, всё не рискуя раскрыть внутреннюю коробочку с заветными деньгами.
Тем временем, на улице Тургенева, 40, две добродушные старушки сидели за столом, пили чай и болтали.
       - Я тебе говорю: нет в мире добрых людей, не осталось больше! Совесть в их сердцах давно уже искушена деньгами.
       - А я говорю, что есть! Спорим?
       - Да, поспорили ведь уже!
       - А, ну да!
       - Всё-таки он не принесёт…
       - Принесёт! Ещё как принесёт!
       - А я говорю «нет!», твёрдое и решительное.
       - Ну, посмотрим, я верю, что есть ещё хорошие люди на земле…
       - Посмотрим…
       - Вот увидишь, через полчаса постучится в дверь и скажет: «Простите, вам посылка пришла на мой адрес…» Вот тогда ты и проиграешь мне пирог с ежевикой.
       - Проиграю, так проиграю. А ты точно видела, что он забрал посылку?
       - Точно, точно! Вышел, огляделся и забрал.
       - Ну, тогда, если ты права, то он скоро должен вернуться. Тебе лучше уходить, чтоб он чего не подумал.
       - Ага, Дмитришна, ну я пойду, а ты звони, если что…
       - Обязательно.
Виктор Виссарионович сидел на кровати, смотрел на посылку и думал: «А зачем этой Надежде деньги – то, она ж всё равно умирать уже, видимо, приготовилась. Да, она и не узнает, что кто-то ей деньги присылал, да и никто не узнает. Умрёт старушка и всё. Как и не было. А Серовы эти и не поймут: пришли деньги, не пришли, куда делись? А мне-то они - во, как нужны. Всё-таки, я не праведную жизнь прожил, да и не исправиться мне уже. А мне ведь жить надо как-то, пока эти гадёныши два не одумаются, да не извиняться. Мне ж прислугу надо. Всё, решено. Беру деньги себе, а бабульке пускай земля будет пухом, и да благослови её Господь!» Он вскрыл сургучную печать и медленно открыл крышку коробки. Руки его в предвкушении дрожали. Он зажмурил глаза, потом, отбросив крышку назад, открыл их и…
       В коробке не оказалось ничего, ни малейшей копеечки, ни рублика, никаких чеков и кредитных карт. В ней не было ничего. Только на дне лежал маленький согнутый вдвое листик. Он, злясь, достал эту бумажку и развернул:
       «Здравствуйте, не знаю, как вас величать, в общем, вы извините, если мы вас как-то расстроили. Просто это был такой эксперимент. Скажу честно, я ожидала от вас именно такого поступка. Точнее, не именно от вас, а вообще от любого человека, оказавшегося на вашем месте. Я знала, что вы не доставите такую посылку до места назначения. Хотя моя подруга пыталась доказать обратное. Простите ещё раз. И знайте, вы способствовали моему полному разочарованию в людях и в жизни! Надежда Дмитриевна Беляева».
       - Ах, чёрт бы вас всех побрал! Надо мной эксперименты ставить! Да кто вы такие? Да я вас всех к чертям собачьим на керосин для лампадки пущу! Ах, скоты! Сволочи! А я сына зря обидел. Ну я тебе сейчас, Надежда Дмитриевна!..
       После этой гневной реплики, сотрясшей стены дома, он нервно оделся, закрыл за собой дом и со злополучной посылкой в руках отправился на улицу Тургенева, 40, дабы увидеть обидчика воочию. И объяснить, что проводить эксперимент над ним было не лучшим решением. Это было недалеко и, заряженный злым адреналином Виктор Виссарионович, через десять минут стоял у ворот маленького бедного домика. Он истерично забарабанил по металлическому почтовому ящику, висевшему на воротах. Из двери дома показалась испуганная старушка, ровесница Виктора Виссарионовича. Она увидела в руках стоявшего у ворот деда знакомую почтовую коробку, которую она взяла у себя на работе в почтовом отделении.
       - Ой, здравствуйте, не думала, что вы принесёте посылку. Проходите, пожалуйста. Вот, честно говорю, не ожидала, вас увидеть…
       - Я знаю! - Гневно зыркнул на неё старик.
       - Как знаете? Вы, что же, открыли всё-таки?
       - Да, открыл, старая паршивая сука! Пришёл отдать тебе эту дебильную твою коробку. Чтобы ты её засунула себе поглубже. Ведьма старая! Я хотел сказать, что вы совсем не того человека выбрали для своего эксперимента! Совсем не того! Ясно? – Он бросил коробку в лицо бабульке и ушёл. Оторопевшая и напуганная Надежда Дмитриевна тут же села на холодный бетон. Да так и сидела минут, эдак, десять. Потом встала и молча, с раскрытым до сих пор ртом, осторожно вошла обратно в дом.
       Старик вернулся к себе домой! Гневно схватил телефон, набрал номер сына и, прохныкав в трубку «Прости, сын, я погорячился, это старческое, скорее приезжай, я не могу больше без вас!», повесил трубку и пошёл в свой будуар. Забил заново трубку и, усевшись на любимое кресло-качалку, закрыл глаза.
На следующий день в двери дома номер сорок по улице Тургенева постучали:
       - Дмитришна, я пришла, чевой-то ты к телефону не подходишь-то? Я звоню, да звоню. Вот сама пришла. - За дверью не слышалось никакой реакции,- Дмитришна, ау! Ты чего? Давай выходи! Рассказывай чего с посылкой-то! Дмитришна! – Никто не отвечал и кричащая бабулька решила дёрнуть за ручку: вдруг открыто. И, ведь, действительно, открыто. Она вошла, прошла прихожую, зашла в комнату – никого, прошла в спальню – никого.
       - Дмитришна-а-а! Ты чего испарилась? Выходи давай! - Она прошла на кухню. – Ой, батюшки... Умаялась, чтоль так? Пирог пекла небойсь всё ночь, проспорила. Эй, Дмитришна, вставай давай! Утро уж давно! – никакой реакции не последовало. Бабулька тронула Надежду Дмитриевну за плечо, дёрнула, а та возьми, да упади на бок со стула. – О-о-о-о-ой! Господи-и-и-и-и-и! Умерла чтоли-и-и-и-и? А-а-а-а-а-ай-а-а-ай-а-а-а-ай-ай-яй-а-яй… Господя-а-а-а-а! Ой, да,что ж это случилось? – Завыла она, вдруг поняв, что Надежды больше нет. Врачи установили причиной смерти сильнейшее душевное потрясение…
       - На что ж ты оставила-то нас? Эх, Надежда ж, ты, Дмитриевна? – Плакала на кладбище Александра Фёдоровна. – На что же ты нас покинула? Как жить-то теперь? Как жить будем? Надежда, надежда…- она кинула горсть земли на крышку гроба и, утираясь белым платочком, отошла, уступив место остальным прощающимся.