Ночь с женой президента

       НОЧЬ С ЖЕНОЙ ПРЕЗИДЕНТА.



Она подкралась вечером, когда солнце докатилось до холмов за рекой, и от блеска воды слезились глаза, и, даже прикрываясь ладонью, различаешь лишь смутные очертания фигуры.
- Забраться наверх, - высказала заветное желание.
И можно двояко истолковать ее слова.
На стройке века, куда загнали студентов после первого курса.
Позади сессия, и воздух свободы пьянит и будоражит кровь.
Настолько, что разбитый грузовик, на котором везли нас, казался замечательным автомобилем.
Подальше от города, где раскаленный воздух врывается в душные аудитории, и экзаменаторы с ненавистью допрашивают студентов.
Все истекают потом; после мучительной пытки, когда из нас пытаются выудить крупицы знаний, на рубашке остаются соляные разводы, но престарелым профессорам еще тяжелее париться в душегубке.
Но вся эта боль позади, грузовик похож на корабль, но шпангоуты его перекрыты брезентом, тот полощется на ветру, будто гигантская птица бьет крыльями.
Мальчишки сгрудились около заднего борта и, срывая голос, приветствуют обгоняющие машины.
Потом кто-то пускает по кругу тайком пронесенную на борт бутылку, струйки вина стекают на подбородок.
Так называемый сухой закон, что особенно подчеркнул ректор на торжественных проводах.
Тогда вино казалось волшебным напитком: несколько глотков и мир послушно ложится к твоим ногам, а девчонки призывно улыбаются.
Особенно после остановки около придорожного магазинчика, где можно воспользоваться сомнительными удобствами, но большинство целомудренно устремляется в кусты.
Выдюжили, переползли на второй курс, и пусть от дешевого портвейна сводит скулы и перехватывает дыхание.
Легкое опьянение только подчеркивает величие реки, около которой предстоит работать.
Развалины казармы, по легенде здесь служил Лермонтов, тени былого витают среди останков.
И когда мы в первую ночь разводим костер, они подступают и наваливаются.
Или огонь высвечивает старосту, что вскоре попросит вознести ее на вершину.
Девочка похожа на гадкого утенка, которому не суждено превратится в лебедя. Ее тень нависает над нами.
- Если узнают в ректорате…, - беспомощно предупреждает она.
- Хочешь выпить? – Протягиваю ей бутылку.
- Сухой закон…Там обязательно узнают, - отказывается примерная ученица.
- Кто скажет? Ты скажешь? – допрашиваю ее.
- Нет, но всегда найдется предатель.
Я отмахиваюсь от обоснованных подозрений.
И уже тень ее не различить среди руин.
Празднуем и после изнурительной работы - возводим фундамент школы, техника сломана, в корыте замешиваем бетон, адская смесь налипает на ноги и почти невозможно передвинуть пудовые сапоги.
А вечером я увожу приглянувшуюся девочку в казарму, вверху, где сходятся полуразрушенные стены, сохранилась крошечная площадка.
Не зря я занимаюсь скалолазанием; когда вбиваешь крючья, навешиваешь веревку и пристегиваешь новичка, тот становится податливым воском в твоих руках
И после восхождения необходимо прильнуть к мужественной груди инструктора. Что многократно спасал и вытаскивал из смертельных расщелин, а теперь на заснеженной вершине обязан поделиться своим теплом.
И я отогреваю, когда ее груди расплющиваются о мою грудь и руки мои по спине сползают на ягодицы и вжимают тело в напрягшуюся плоть.
А обыденные слова кажутся волшебными и чарующими под звездным куполом.
- Только с тобой…
Потом бессвязное мычание, ее губы запечатали поганый мой рот.
В те годы голая гадость еще не затопила экраны мониторов и почти невозможно было достать похабные журнальчики.
И все происходит естественным путем, как предусмотрено природой, и когда жар от паха разливается по телу, ее стон похож на всхлип ночной птицы.
Или река подступает к развалинам и волны плещутся на камнях.
Проходит суденышко, красные огни постепенно сливаются с низкими звездами.
- Ты самая красивая и желанная, - отчаянно фантазирую я.
- Не надо, все понимаю, - прощает меня женщина.
- Все? – переспрашиваю я.
- Кончилось.
- Что кончилось? - допытываюсь я.
- А может, ничего и не было, ночь, зов плоти, пьянящий воздух свободы, - будто открытую книгу читает она мои помыслы.
- Но все равно спасибо, - благодарит утром, когда после очередного соития прощаемся мы перед началом работы.
Успеваешь только почистить зубы и подкрепиться глотком вина; облепленные бетоном сапоги все тяжелее с каждым шагом.
Но и в этой тяжести примечаешь каждую девичью улыбку и успеваешь ответно оскалиться.
И через несколько ночей повторяешь восхождение с другой ученицей, та послушно следует за инструктором, но лишь снисходительно улыбается, когда рассказываешь ей о живительном и пьянящем воздухе высокогорья.
Продвинулась дальше своих подруг, ее руки уверенно проникают под одежду. Нащупывают и сдавливают. И сок жизни готов брызнуть под опытными пальцами.
Доводит до исступления, но и сама задыхается в сладостной истоме.
Потом тело ее изгибается дугой, пронзительный крик накрывает поселок, потревоженное воронье срывается с деревьев.
Изнурительные ночи, а по утрам староста подозрительно приглядывается к измученному работнику.
- Если и дальше так будешь пить…, - предупреждает она.
И голос тоненький а жалобный – так нынче нищенки попрошайничают по вагонам, и находятся простаки, что верят их побасенкам.
- Тебя исключат из института, - еще жалобнее предупреждает она.
А когда протягивает руку за копеечкой, взгляд ее ослепляет огнем горящей серы.
Можно запутаться в еще непрочной паутине, я рву эти нити.
- Разве в этом дело? - отказываюсь от непрошеной опеки.
- А в чем? – спрашивает она, и голос неожиданно срывается на хрип.
Так хрипит узник, когда его волокут к плахе, и уже занесен топор палача.
Или сколочен крест и приготовлены гвозди, чтобы искалечить распятое тело.
Можно оттолкнуть ее: поведать, как жгучи и желанны ласки настоящих женщин – все равно, что ударить копытом, я не умею так бить и унижать людей.
- Просто любуюсь звездами, - придумываю я.
Но сера продолжает чадить, не укрыться от этого чада.
- Когда ты на вершине, вы их не отнимете, - несу очередную околесицу. – Ты не умеешь уходить от зряшной суеты.
- Я научусь, - обещает она, но тут же настораживается на далекий гул мотора.
Едет начальство, определяет изощренным слухом, надо достойно встретить и отличиться.
- Едет начальство, - предупреждает расхлябанную команду.
- Ты бы уничтожил улики, - обращается ко мне.
Устроился я в углу спальни, под мою кровать бросают пустые бутылки, и уже стекло упирается в продавленную сетку.
- Он не побрезгует заглянуть и под матрас. – Обнаруживает она отменное знание предмета.
Досконально изучила повадки высокого проверяющего лица и предусмотрительно обыскала и вынюхала.
Зажмурился и представил.
В моей тумбочке подобрала замызганный обрывок одежды. Приникла и задохнулась. Но не отринула эту пытку. Кровь прилила к лицу и чахоточными пятнами выступила на щеках.
Чтобы избавиться от видения, надавил на глазные яблоки.
Видел и в огненных сполохах.
Признанный лидер студенческой братии.
Среди прочего и со старостами групп проводит разъяснительную работу. И любую банальщину преподносит внушительным голосом, у слушателей краснеют уши.
А она вникает и даже чиркает в блокноте.
И вскоре ее выделяют из безликой массы.
Комсомольский лидер – однокурсники в насмешку прозвали его президентом.
Прозвище приятно ласкает слух. И он даже уверяется в сомнительном своем предначертании.
Комсорг группы, факультета, наконец главный комсомолец института.
Правильный, как тщательно замалеванная доска, под слоем замазки не различить сколы и трещины.
Меня загнали в союз молодежи в выпускном классе.
Если ты не вступишь, такую напишем характеристику…, предупредили добрые наставники.
Я не противился, а на собеседовании в райкоме нес такую белиберду, что секретарь отмахивался от назойливой мухи.
Однако к груди прикололи памятный значок.
Институтский лидер носил этот факел боевым орденом, хотя к тому времени вступил в партию – единственную и правильную.
Рекомендацию написал ректор, и когда строчил хвалебную резолюцию, губы его кривились от горечи жизни.
Ректор еще мальчишкой прошел войну, в те годы принимали в партию за иные заслуги.
Однокурсники чурались карьериста.
Если кто-то ненароком отступал от генеральной линии, надзиратель мог запросто заложить нарушителя.
Но делал это не за спиной, а мужественно предупреждал намеченную жертву.
И когда выносил приговор, сочувственно вздыхал и потирал взмокшие ладони.
Закон есть закон, и хотя жалко переступивших черту людишек… То есть пытавшихся вырваться из некого заколдованного круга.
Границы его с каждым годом подступали все ближе, и уже нельзя шагнуть, чтобы не нарушить одно из многочисленных предписаний.
Читаешь запрещенные книги, смотришь антисоветские фильмы, скорбно отчитывал он очередного провинившегося и привычно потирал ладони, которые давно уже не потели – будто облизывался в предвкушении сытного обеда.
Президент не вышел ростом и перекатывался с носка на пятку, прибавляя этим несколько сантиметров, и задирал голову, но не для того, чтобы заглянуть в лицо собеседника, а скрывая уже наметившийся второй подбородок. Обвиняя, не подыскивал слова, речь текла плавно и размеренно, убаюкивая нарушителя; потом он научился выделять ключевые слова, подчеркивая значимость и непреложность приговора.
С каждым годом разрастался индекс запрещенных книг и фильмов, ослушников безжалостно изгоняли из института, многие побрели по этапу – для ребят армия охотно распахнула двери, отцы-командиры быстро выбьют дурь из этих умников.
Девочки тоже пристраивались после изгнания; проституции, как неоднократно заявляла Власть, в те годы не существовало, и конечно, они не шли на панель.
- К нам едет ревизор, - предупредила староста и шагнула к нарастающему комариному гулу мотора, потом оглянулась.
А я петухом-производителем расправил плечи, шпоры победно звякнули.
На этот звон и гвардейский разворот плечей и устремляются девчонки.
Но представил себя пауком, забившимся в щель.
Едва заметно дернулись ниточки паутины, на жвалах выступила ядовитая слюна.
Гул мотора обернулся нестерпимым ревом, а когда зверь отревел, дверца машины ударила пушечным выстрелом, барабанные перепонки лопнули, ладонями зажал я окровавленные уши.
Можно пройти только узенькой дорожкой, неосторожный шаг в сторону ведет на минное поле, мины насторожены на двуногую дичь.
Чтением увлекался я с детства, и когда родители укладывали спать, с головой укрывался одеялом и фонариком высвечивал заветные страницы.
Но беда преследовала любимых моих писателей. Одних прятали по психушкам и после принудительного лечения становились они правильными и пресными или превращались в растения, которые уже не угрожали Власти; счастливчиков изгоняли из доморощенного рая.
Те почему-то не погибали на чужбине, некоторые их книги попадали к нам.
И вчитываясь в пятый или шестой экземпляр машинописного текста, хотелось хоть как-то отгородиться от нашей реальности.
С неверными друзьями, что всем развлечениям предпочитали бутылку, с доступными девицами.
С однокурсницами близко сошелся только на этой стройке.
Но теперь не желал никого видеть, устроился на излюбленной площадке среди руин.
С каждым глотком вся зорче становится взгляд.
Вот она встречает знатного гостя, на чистом рушнике каравай, пальцы судорожно вцепились в поджаристую корку.
Или в грязь швыряет ковер, будущий президент не замарает ботинки и ни одна соринка не попадет на траурные брюки.
Торжественно выступает из катафалка, а когда видит усердие своих подданных, скорбная гримаса заменяется снисходительной улыбкой.
Привычно перекатывается с носка на пятку и потирает пухлые ладони.
И обязательно принюхивается, по запаху навострился примечать крамолу, изданные за бугром книги остро и пряно пахнут типографской краской.
Или эта краска впиталась в мои ладони, даже вонь отхожего места – во дворе нашей общаги установили два домика с дырами над выгребной ямой – не может вытравить его.
Но староста поспешно вручает каравай, знатный гость отщипывает кусок и на какое-то время забывает о крамоле – так куропатка притворяется подранком и уводит хищника от гнезда. Но рано или поздно тот разгадает ее уловку, да и я давно вылупился из детского возраста.
Сразу несколько глотков, чтобы переключить внутренние каналы.
Отщипывает кусок каравая, треплет по щечке, на ней остается воспаленный след пятерни.
Еще один глоток-переключение.
Все ниже склоняется под похотливым его взглядом, вот руками упирается в землю, вот сворачивается кольцом, куда угодно можно закатить этот обруч.
Глоток – переключение.
Лихорадочно перелистываю каналы, надеясь найти хотя бы нейтральные картинки.
Попасть в тот лес, где каждое дерево растет от своего корня, и деревья эти не затемняют друг друга.
Будто существуют такие леса.
Вместо этого вышколенные операторы показывают обязательные кадры.
Многочисленные справки, что предъявляет она требовательному начальнику.
Свидетельство о благонадежности, об отсутствии вредных привычек, о прививках, о неприятии запрещенной литературы, о непорочности, об отсутствии инородцев даже в десятом колене, о пролетарском происхождении – поэтому по приказу Партии падешь на амбразуру.
И она падает, когда он требует предъявить нарушителей: ложным подранком уводит его от гнезда.
Под моим матрасом спрятано несколько книг; пес уже принял охотничью стойку, ноздри его раздулись, упала пена.
Показывает бутылки, заброшенные под кровать.
Высокое проверяющее лицо хрюкает – я настороженно оглядываюсь, - эти звуки означают смех.
Всего лишь бутылки, мысленно обращается он к высоким покровителям, эта простительная слабость не угрожает существующему строю, пусть пьют и спиваются, нам нужны такие людишки, за глоток бодяги выполнят любое преступное указание.
То есть не преступное, поправляется он, а единственно верное, необходимое для процветания пошатнувшихся устоев.
То есть не пошатнувшихся, а вечных и незыблемых, вносит очередную поправку, и нечего придираться к словам, когда находишься среди своих…
Пусть спиваются и спариваются, разрешает нам Власть, всего лишь низменные инстинкты, они не угрожают нашему благополучию.
Но если ты покусишься на мой скот и мое имущество…, предупреждает будущий президент негодного воришку.
И грозит мне пальчиком.
Заусеницы срезаны, ноготь аккуратно обработан и покрыт бесцветным лаком.
А подушечки никогда не обезобразят мозоли. Таковые скорее возникнут на языке; что ж – у каждой профессии свои заморочки.
Слепил и выпестовал верную соратницу – она мой скот и мое имущество, предупреждает он.
- Нужна она мне, - отказываюсь я и отбрасываю пустую бутылку. Осколки вспыхивают на солнце.
Вода в реке мутная и грязная, в верховьях прошли дожди, но нас не задело ненастье; лучше погибнуть в буре и урагане, чем впитывать поучительную муть его речей.
Скот и имущество, зациклился он на точно найденном библейском определении, и, подтверждая свои права, снова тянется к ее щеке.
Она запрокидывает голову, отшатываясь от ухватистой пятерни, рука соскальзывает по ключице, пальцы задевают сосок и вздрагивают от электрического удара.
Он глубокомысленно изучает их и плотоядно облизывается.
- Искалечила, ночью отработаешь, - шутливо предупреждает провинившуюся.
Студенты попрятались, никто не поможет; бутылка пуста, постепенно тускнеют кадры моего фильма.
В смутной дымке лишь различаю, как пятится она из спальни; пальцы его прожгли материю, в отличии от многих девчонок носит она лифчик, хотя особенно и нечего скрывать под непрочной этой броней, надо побыстрее поменять изодранные одежды.
И все я придумал, они не сойдутся, просто очередная инспекторская проверка, пора возвращаться, найти человека, с кем можно скоротать ночь, когда хочется плакать и выть от отчаяния.
Напоследок оглядываюсь на реку – силуэт больной моей фантазии заслоняет заходящее солнце.
- Я ушла от него, - признается она.
Выдумка оборачивается явью.
- Как следователи на допросах…Яркий свет в глаза, - отбиваюсь я от этой действительности. – Чтобы не видно было лица… Отойди в сторону.
Вытираю слезы и наконец различаю, она прикрывается скрещенными руками под моим взглядом.
Но успеваю заметить: волосы ее растрепаны и изломаны, щеки в лихорадочных пятнах, губы почернели и потрескались, сквозь изодранную одежду просвечивает исцарапанное тело.
- Ты вроде бы жаждала забраться наверх, - скрипуче напоминаю я, затаптывая едва заметные ростки непрошеной жалости.
- Забраться наверх, - откликается она неверным эхом.
- Тебя подсадить, дать индульгенцию на любой подлый поступок? – Окончательно втаптываю в камень хилые ростки.
- Я не смогла, я никогда не смогу, - признается недотрога.
- Что? – Не ведаю я жалости.
- Как все…как ты со всеми…, - Едва угадываю ее шепот.
- Не было ничего, - отказываюсь я.
- Не смогла с ним. – Тянется она испоганенным телом.
Я различаю следы пальцев. Но грязные полосы не изгадили грудь и бедра.
Вижу в обрывках одежды, как и под ворохом тряпок, многие откликаются на мою прозорливость.
Или хотят откликнуться.
Или думают, что хотят.
Но сталкиваясь с грубыми реалиями, еще плотнее запахиваются в покрывало постылой непорочности. Чтобы пронести неподъемный этот крест до конца никчемной жизни.
И нет к ним снисхождения.
- Сможешь, - скрипуче заявляю я. – Ты переступишь.
Так растоптал я ростки непрошеной жалости.
- Хотя бы забраться на крошечную вершину. – На паперти выпрашивает она копеечку.

Тогда не умел отказывать женщинам, не научился и на склоне лет.
Но уже не утешиться в холостяцкой берлоге. Где только пепел снимков и книг напоминает о былых победах, что обернулись окончательным поражением.
Познал всю лживую премудрость печатного слова.
Проклял некогда любимых авторов.
И пусть некоторые сами верили, нам не легче от этого.
Приобщился к телевизионным детективам.
Кровь льется рекой, земля едва успевает впитываться щедрый дар, но ничего не растет на ней.
Бесконечная выжженная пустыня, ноги вязнут в пепле, ветер заметает следы.
Вспомнил былое, когда неожиданно прервали очередной сериал.
Пыжась от важности сообщения и раздувая мясистые щеки, диктор поведал о приезде ревизора.
Жена Президента осчастливила своим внимание забытый Богом городок, куда забросила меня судьба.
Я вгляделся в мутный экран.
И вдруг под драконьей чешуей различил ту давнюю девчонку.

Некогда помог вскарабкаться ей на крошечную вершину. Где, как мне казалось, не вытоптана трава, и можно лицом зарыться в нее и распахнутыми руками обхватить Землю.
И пусть другие вершины уходят в заоблачную высь, но только немногие могут выжить среди вечных снегов. У кого выхолощена душа и бездушное сердце.
Отринул страховочные концы и скальные крючья, если человеку суждено погибнуть…
Когда ее нога соскальзывала с выступа, подставлял ладонь или плечо, каменная пыль запорошила волосы, а осколки иссекли кожу.
Вот она покачнулась на узком карнизе, протянул руку – вместе сорвемся в пропасть.
Стервятники уже кружили над ущельем, дно его усеяно костями предшественников.
Но на этот раз падальщикам не удалось поживиться, мы выстояли и вскарабкались.
Солнце ушло за холмы, но я разглядел и во тьме.
- Смотри. – Показал, прежде чем разложить костерок, заранее припас сухое горючее. – Огромный наш остров обнесен стеной, и недоступны другие страны.
- Холодно, - пожаловалась девочка.
Укуталась обрывками одежды и зябко обхватила себя за плечи.
- Мне недоступны, а ты попадешь туда, если поддашься, - проскрипел я.
- Но почему ты его ненавидишь? – Попыталась она заглянуть в душу, но не различила под привычной шелухой.
- Разведу костер, ты согреешься, - придумал я.
- Он не такой, верит и хочет, чтобы другие надеялись, - оправдала своего избранника.
Я запалил таблетку, подложил щепки, оставшиеся после прошлых восхождений.
Если экономно расходовать топливо, его хватит для долгого и ненужного разговора.
Протянула к огню руки, но не согрелась, от реки поднялся туман, я тоже замерз.
- Мы из разных миров, - сказала девчонка.
- Но вместе по команде послушно склоняем голову.
- Все в одной комнате, и когда отчим по ночам наваливается на мать…, - вспомнила она.
- Закон природы, - отбился я.
Вместе протягивали к огню руки, но еще не сходились пальцы.
- Крохотная комнатка, я на сундуке, на котором давно не помещаются ноги, и обеими руками зажимаю в горле крик, - поделилась воспоминаниями.
- А у меня отдельная комната, - не поддался я на ее уловки.
- Еще маленькая сестренка и престарелая бабушка. – Свалила все в одну кучу.
- А в другой комнате родители за шумом трещотки пытаются различить вражьи голоса, - вспомнил свое детство. – Я или читал под одеялом или тоже прислушивался.
- Но это ничего, лишь бы он не пил, - рассказала об отчиме.
- Победные знамена в детских книгах и изнанка знамен в голосах, - поведал я.
- Держался два или три месяца.
- И все больше разрыв между их правдой, щедро разбавленной ложью, и нашим враньем в глянце искусственной позолоты.
- А потом срыв, и скоро в комнате остаются голые стены.
- Еще тогда меня раздвоили и не сойтись половинкам.
Каждый говорил о своем и едва ли мы слышали друг друга.
Раздвоили, выудила она из бессвязных моих воспоминаний.
Снова заслонилась, будто можно уберечься от топора палача.
- С топором бегал за матерью, лишь бы достать деньги на выпивку! – в отчаянии выкрикнула она.
Так громко, что полуразрушенные стены пошатнулись.
Если президент разыскивал беглянку, то не насторожился на этот крик. И не устремился на огонек.
Она прячется в темном и укромном уголке, решил он.
Пока еще не насторожился и не устремился.
Или наоборот все сужал круги поисков, оттягивая миг вожделенной победы.
Или президент изволил почивать в отведенных ему апартаментах.
Никуда она не денется. И чем дольше строит из себя недотрогу, тем ярче и краше будет победа. Приползет на коленях и подобострастно облобызает пальцы.
- Мать закрылась в уборной, ухватил меня за волосы и потянул, я думала, обломится шея, - пожаловалась женщина.
- Кухонные борцы за свободу, шепотом и с оглядкой, законопатив щели и отдушины, - с горечью вспомнил я.
Протягивала к огню руки, чтобы согреться.
Но припас всего несколько щепок, и все гуще был туман.
Голос ее едва пробивался в молочной пелене.
Капли оседали на лице, сырость проникала под одежду, шипели угли, поодиночке не выстоять в холоде и мраке.
- Облапил меня как этот, нет, этот хуже, - прошептала женщина.
- Шептались, вот и вся борьба, и я такой же, - повинился, но не оправдался.
- А я оцепенела, стала как каменная.
- Он тебя?… - наконец услышал ее.
- Нет, мать откупилась, но когда этот тянется и облизывается…
- Пошли его подальше, - придумал я.
- И опять нищета и не выбраться из грязи? – спросила нищенка.
Замерзли и только вместе можно согреться, ненароком сошлись руки. Пальцы, потом ладони и предплечья.
Как два разноименных заряда.
Не выбраться из грязи, сказала она.
Чтобы выбраться, готова на все, услышал я.
Слова эти оттолкнули.
И можно еще спастись: убежать и спрятаться. Подобно страусу зарыть голову в песок.
Иначе до последней капли высосет соки и отбросит пустую мою оболочку.
Отступил к обрыву и балансировал над бездной.
- Не могу с ним, но если сначала ты…, - позвала соблазнительница.
Разворошила угли, вспыхнул огонь.
Уже не гадкий утенок, а самка богомола, что пожирает самца после соития.
- Давай спустимся, нас, наверное, ищут, - на краю пропасти позвал я.
- Если ты откажешься…, - предупредила женщина.
Костер погас, видел во тьме и в тумане.
Одежды не были изодраны, наоборот, на свидание пришла она в свадебном наряде.
Руки по-лебединому изогнулись, дотянулись до застежки на спине.
И все говорила, чтобы не передумать.
- Ты сильный, к тебе тянутся люди. Если добавить горечи, змеиного яда и мудрости, подлости и веры…, - зачитала дьявольский рецепт.
- Я добавлю, не вернусь к той нищете, - обещала женщина.
Дотянулась и расстегнула.
Так у корабля спускают паруса, те белыми полотнищами спадают на палубу.
Нас искали, еще далекий луч фонаря подбирался к убежищу.
- И побольше подлости, только так можно вскарабкаться! – как молитву зачитала жизненную программу.
- По головам и по трупам, не оглядываясь и не задумываясь!
Загонщики насторожились на отчаянный ее крик.
Шли с ловчей сетью или красными флажками обложили зверя и готовы были спустить собак.
Платье тряпкой упало к ногам.
Дотянулась до очередной застежки.
Раньше откликался даже на мимолетную улыбку. Кровь жарко приливала к нижней части живота.
И у каждой оставлял частицу своей души.
А они растоптали этот дар.
Предводитель по тревоге поднял команду.
В глухой тайге затерялась одна из них, осчастливленные мной женщины сами вызвались отыскать и отомстить.
Из кошачьих подушечек выдвинулись и нацелились смертельные коготки.
Упала еще одна тряпка, соски ее были обведены траурной каймой.
- Скорей, ну скорей! – потребовала женщина.
Большими пальцами подцепила резинку и вышагнула из трусиков.
Ослепил черный треугольник волос.
- Ты же не можешь пропустить ни одной бабенки, а значит готов на любую подлянку! – подстегивала себя отчаянными криками.
Загонщики окружили логово, собаки повизгивали и рвались с поводков.
- Если ты не возьмешь меня!… - предупредил надзиратель.
Готов на любую подлость, наконец разобрал ее слова.
Ощупал ширинку, потом с мясом выдрал пуговицы.
Вообразил, будто она нащупала и выдрала.
Больное воображение не подстегнуло желание.
Так под ледяным душем ужимаются члены.
- Ну пожалуйста! – взмолилась несчастная.
Вспомнил осчастливленных мной женщин.
Мстительной толпой подступили лица.
И эта неверная память не воспалила желание.
Загонщики окружили утес, ударили лучи мощных прожекторов.
Поздно, уже не спасти ее от грядущего унижения.
И нее спастись самому, наверняка обнаружили спрятанные под матрасом книги.
Прыгнула и сбила с ног, но упал я не в пропасть, а откатился к центру площадки.
И лишь потом прожекторные лучи высветили наше убежище.
Всего один загонщик, догадался я, но за его спиной притаилась огромная идеологическая надстройка самой замечательной в мире общественной формации.
Луч прошел над нами; придавила жарким телом и не позволила подняться.
- Если ты спрячешься, то выживешь. Это только первый шаг, нет, второй. Подлость за подлостью – пирамидкой, - разобрал горячечный ее шепот.
Навалилась и обожгла телом и дыханием. Кровь наконец прилила к животу.
Довела до исступления и унизила: отползла и завернулась в какие-то тряпки.
- Все для тебя сделаю, если ты затаишься и выживешь, - разобрал змеиный ее шепот.
Потом свесилась над пропастью и рупором сложила ладони.
- Просто любовалась звездами, здесь они ближе и доступнее, - исказила мои слова.
- Одна? – допросил дознаватель.
- Проверь, - насмешливо предложила женщина.
- Ты моя звездочка, - Почти поверил и подобрел президент.
Сбила меня с ног и вдавила в камень. И я долго барахтался, собирая себя из осколков и пытаясь подняться.
Она разобрала напряженным слухом.
Так вывернула голову, что полопались шейные позвонки.
Надежда и угроза, мольба и приказ одновременно навалились. И не разобраться, не выбрать в этой мешанине.
Или накрыла волна грядущих интриг и обмана.
С трудом вынырнул из этой горечи.
Отринул жаждущее ее тело.
Тяжесть беды и поражения придавили веригами.
Выстоял и подполз к обрыву.
Зубы его оскалились, вздулись желваки, глазки нацелились пистолетными дулами.
- Нашел книги, доложил по инстанции! – предвосхитил я его обвинения.
- Какие книги? – на мгновение опешил обвинитель.
Луч фонаря еще ярче разгорелся, я заслонился от слепящего света.
А она спряталась за моей спиной, впечатала в нее кулаки.
Словно погладила, но кожа воспалилась и сошла чулком под жесткими ее словами.
- Затащил силой и обесчестил! – отравила привычным ядом.
- Обесчестил, обесчестил, если бы обесчестил! - Заголосила брошенной, несчастной бабой.
Палач услышал и испуганно оглянулся.
Никого не было, но прикрылся обеими руками.
- Нет, - оправдался он. – Ну…так положено…Зато теперь сам могу… почти любого…Ты от меня не уйдешь! – опомнился и обвинил насильника.
- На позорную доску! Ректор подпишет приказ! – Бесновался и брызгал слюной человечек.
Видел его в перевернутый бинокль.
Потом стекла лопнули, уже чудовище копошилось у подножия.
Многорукое и многоголовое, и перевелись богатыри, что срубали изрыгающие огонь головы.
А если срубали, то на месте одной вырастали десятки еще более отвратительных, некому было прижигать кровоточащую шею.
Безумцы погибали на площадях, куда выходили обвинять Власть за очередное вторжение, под своими именами публиковали за бугром книги или сомневались в незыблемости существующего строя.
Власть с корнем выкорчевывала крамолу, но пепелище снова зарастало сорняками.
В камере смертников стало больше на одного человека.
Бесполезно оправдываться и вымаливать прощение.
Он простил свою соратницу, она простила его.
Под их свист и улюлюканье спустился с бумажного утеса.
С вершины срывались глыбы и перемалывали хрупкие кости.
Или воронье выклевывало мозг и печень.
Или приковали к столбу и запалили костер.
Или раздели, напялили шутовской колпак, задом наперед усадили на осла и пристрастно наблюдали за происходящим.
Зрители поневоле плевали – не плюнешь, самого растерзают.
Слез и потащил избитое тело – на галеры, на урановые рудники, в расстрельные подвалы Лубянки.
Всего лишь в армейскую обыденность – отцы-командиры автоматами и штык ножами охотно распахнули объятия.

Все это пригрезилось мне по приезде жены Президента в нашу дыру.
В столь незначительный городок, что только полузабытая былая боль могла позвать в дорогу.
Наугад ткнула пальцем в карту, ее присные подогнали карету.
А в городе выбрала случайный дом и квартиру.
Я разобрал тяжелую мышиную их поступь.
Прогнулись и застонали стропила, с вершины сорвались и искалечили камни.
Но переступила черед трупы и подобралась к ненадежному моему убежищу.
Крошечный холмик, и ты один на вершине, и некому подать руку.
Прильнул к стеклу, чтобы различить ту реку и те развалины.
Но перекинули мост и заровняли руины; Лермонтов даже близко не подходил к казарме, и негоже порочить светлую память любимого поэта.
Услышал басовитый ее голос, присные спешили предугадать любое монаршее указание.
Но за басовитостью угадывались истеричные нотки.
Подступили с ломами и кувалдами.
Прильнул к стеклу, потом посмотрел сквозь сложенные кольцом ладони.
Говорят, со дна колодца можно и днем увидеть звезды, ни одна не вспыхнула и не ослепила.
Бездонный колодец, и не выбраться на поверхность.
Или ущелье, дно его усеяно костями предшественников. И даже со специальным снаряжением не подняться по отвесным скалам.
И стервятники с ломами и кувалдами подступили к дверям.
Вернулась, чтобы насладиться своей победой и моим поражением.
Отомстить за ту ночь – обесчестил и унизил ее; потом долго вымаливала прощение и безжалостно предавала однокурсников; ее простили, оценив похвальное рвение.
Дверь прогнулась под ее напором.
Но напрасно думаете, что не уйти от сыска и надзора.
Дверь разлетелась осколками, ворвались возбужденной и потной толпой.
Обложили флажками и загнали красного зверя.
Пришли с плахой и топором.
Бурые пятна крови на мясницком фартуке.
Рванул раму и вскарабкался на подоконник.
Оглянулся напоследок.
Вгляделся в лицо, пытаясь различить за драконьей чешуей.
Но увидел лишь скрюченные изуродованные подагрой пальцы, с них срывались капли, и не увернуться от кровавой капели.
Когти ударили, порвали мускулы и сухожилия.
Но ярко вспыхнули и поманили звезды.
Шагнул к звездам и к вечности.
Воспарил над неустроенным и гиблым нашим миром.
Распахнутыми руками обхватил Землю.
И она приняла еще одного непутевого своего сына.
Люди, осторожно и бережно ходите по весенним травам, вдруг они произросли из нашей плоти.
       …………………………….

Г.В. 19.09.08.