НДН

- Как это случилось? – призрак штурмовика усмехнулся, - как и обычно. Выстрел – и все. Или ты хочешь знать, что было до этого? Неужели тебе действительно это интересно? Ты – слишком сытый и одетый, чтобы понять… Впрочем, ты сам напросился…
Все началось в тот день, когда я родился. Собственно, с даты рождения все и начинается для каждого из нас. Ну это не так важно. Я родился… рос, учился… Мой отец был офицером, жили мы прилично. В пять лет меня отдали в музыкальную школу… а в восемь случилось то, что случилось… А случилась война. Впрочем, я тогда был слишком маленьким, чтобы осознавать всю глубину и трагичность этого политического события. Осознал я ее немного позже, когда отец не вернулся домой. Наверное, это было самой первой трагедией в моей короткой жизни.
Потом было тяжко: пришлось бросить обучение и попрошайничать на улицах. Мама работала на двух работах, и ей было уже не до того, чем я занимаюсь. Улица закалила меня, научила отличать людей от крыс и правду ото лжи. Так могло бы продолжаться вечно – это карабканье из бездны, называемой бедностью и голодом, но однажды… моя мама не проснулась на работу… Ты хочешь знать, что чувствует ребенок, потерявший родителей? Желание отомстить. Жизни, людям, всему миру…
И я ходил по улицам и вглядывался в эти изможденные лица, я пытался найти хоть в чьих-то глазах хоть что-то похожее на сострадание. Но люди просто проходили мимо, каждый был так поглощен своим собственным горем… увидеть, что кто-то рядом так же несчастен, они не могли. Да и не хотели.
В ту ночь я понял, что единственное, что еще можно продать – это мое тело. Тем более, что мне нравилось это делать. Я все-таки уже тогда был довольно красивым мальчишкой… И тогда кто-то счел, что меня можно продать по дороже.
Так я оказался в партии, а затем и в СА.
Жил я, впрочем в Мюнхене, а квартира в Берлине… да-да, эта самая квартира, она была моим убежищем… сюда я сбегал на выходные и, заперев дверь, наслаждался одиночеством. Здесь никогда не было шумных пьянок, здесь всегда было тихо, лишь иногда я играл на фортепиано что-то из Бетховена. Мне нравится «Лунная соната».. А тебе?
И здесь же, в Берлине, я встретил его. Он служил в СС, он был моим другом… я не смогу произнести его имени, этому есть некие метафизические причины. И еще мне слишком больно. Что? Ты думал, что призраки не чувствую боли? Нет, мертвые чувствуют все… гораздо тоньше, чем живые… Потому что именно этим мы и отличаемся от живых – мы чувствуем по-настоящему сильно, переживаем по-настоящему остро, потому что все, что у нас есть – это душа, а душа – это ни что иное, как чувства.
Впрочем, я отвлекся. Он был моим другом. Единственным другом, которому я мог доверить все самое сокровенное, раскрыть себя и рассказать о том, что беспокоило меня тогда. Я любил смотреть ему в глаза – яркие, зеленые глаза… я уже не могу вспомнить его лица, но я точно знаю, что у него были зеленые глаза. Он умел сопереживать, хотя и был молчалив. Но знаешь, иногда рука друга, лежащая на твоем плече, может значить куда больше, чем тысячи слов.
Впрочем, сейчас это уже не имеет никакого значения…
Я запомнил надолго то жаркое лето. Я запомнил, как стоял у окна и смотрел на солнце, багрово-красное солнце, садящееся за лесом. Тогда и в мыслях у меня не было, что эта божественная, пряная ночь будет последней в моей жизни… и в жизни еще с десяток таких, как я. Я помню, что мы пили… но никак не могу вспомнить, о чем тогда разговаривали… Я был слишком увлечен заманиванием одного юноши в свою постель. Его звали Ганс… я никого так не хотел, как его… впрочем, тогда я еще не был знаком с тобой. Ну что ты смущаешься, Тилль? Я же делаю тебе комплимент… впрочем, это не важно.
Ганс был, в принципе, не нужным человеком в СА. Он был адьютантом Рема, а по сути – его любовником и просто… чем-то вроде мебели. Чем-то вроде красивого резного кресла, в которое так и хотелось присесть. И я присел… Ну что-ты смеешься, Тилль, я присел… точнее, засадил. Отловил его в туалете и… ну ты понял. А вот он был так пьян, что кажется, даже не сообразил, что его кто-то трахает. А я делал это так, как будто делал это в последний раз в жизни… впрочем, этот раз и был последним…
А в три часа ночи он, оставив на подоконнике бутылку шнапса, ушел спать… А я уже не мог уснуть, я был слишком счастлив…
Я пил до утра и горланил песни… и стрелял в потолок. И застал свой последний рассвет пьяным в хлам, в туалете гостиницы…
Ты знаешь, я всегда любил закаты гораздо больше рассветов, но тот я запомнил навсегда. Желто-красные лучи скользили по кафельным стенам… и шаги в коридоре… черт возьми, я вышел, чтобы приказать им прекратить так громко стучать сапогами…
И очнулся в машине. Все мои попутчики уже знали о том, что они не вернутся домой… а я тогда понял, насколько это страшно – жить, осознавая, что через несколько часов от тебя останется только имя…
А дальше все было смазано – я был слишком пьян… Но я запомнил эти зеленые глаза, такие родные… и пистолет. И выстрел…
Эти сотые доли секунды, что пуля летела ко мне… ты думаешь, что именно тогда человек заново переживает всю свою жизнь? Ты думаешь, что все прожитое проносится перед глазами? Нет. Ничего не происходит в эти жалкие мгновения, только… осознаешь вдруг, что все, что ты делал в этой жизни – было большой ошибкой и что ты получаешь эту пулю, потому что не заслуживаешь ничего другого. Что на самом деле каждый из тех, кто умер тогда… он получил то, чего был достоин. Он получил смерть. Как награду за доблесть, как наказание за грехи… Но было что-то, что отличало меня от них. В последние секунды своей жизни я больше всего хотел уничтожить то, что сам помог построить, то, что уничтожило меня. Третий Рейх.
Я был слишком пьян, чтобы почувствовать физическую боль. Я чувствовал только моральное опустошение, выжиравшее душу… никогда в жизни мне еще не было так больно, как тогда, когда я понял, что физические страдания – ничто, по сравнению с тем, как страдает душа…
И последнее, что я видел, прежде, чем навсегда закрыл глаза – было небо. Чистое небо и… солнышко… Эй, Тилль, ты чего? Не надо этого… я серьезно… Что дальше было? А дальше я встал и… пошел домой. В Берлин, в эту самую гадкую маленькую квартирку, которую я однажды назвал «милым домом»…