42. 101 папочпа папуля папулик папуленька папа

Артём Киракосов

ПРО СЕБЯ



сто и одна ночь с самим собой





42 \\ 101

**** папочпа папуля папулик папуленька папа ****



В четыре утра мы с ним дерёмся. Он промахивается – по мне: ещё бы! – почти не видит! – а я стою далеко, за пределами ручной досягаемости. Было бы иначе – не сносить головы. Мне… Удары профессионалов точны! опасны. Без промаха. А кто тогда поможет мне, чтобы я помог папе. (По старой привычке, папа сначала бил, а потом - спрашивал. Я держусь от него вдалеке, на расстоянии `удара`, - вдруг треснет, а?) Сиделка и брат ошиблись: нельзя было давать двойные – тройные дозы успокоительного \ снотворного – вот папа и разбушевался к четырём. У него не получилось упаковать зубную щётку в очёчник, а зубы в футляр от очков; не видит.

Он ищет зубы – они на нём. Верхние. Спать не хочет, одевает парадный костюм, чёрный, почти атласный, весь в орденах, спрашивает меня: “Как? Ничего?” “Ничего, – отвечаю. – А куда ты, собственно, собрался? – четыре утра?..”

При прогулке: “Артёмчик, а какие дома вырастили люди! Ты посмотри! Ведь вчера только не было их? Как быстро растёт город… Молодец – Юрий Михайлович; он ко мне – очень тепло относился…Сколько машин! И какие красивые все! Богатые… ” Он разговаривает с листом крапивы, задирая голову в небо, восхищается тем цветом, что в литературе описан как «синева», стоит у деревьев, будто говорит… Смеётся младенцам. Каждого человека на улице приветствует добрым жестом и улыбкой и словами: «Доброго утра!» Вспоминая каждого, каждую – ушедших и живых! говорит о всех! всех! – добро! хорошо! Живых уж нету почти! Он пережил почти всех! всех `своих`. “А как же так? Неужели и того нет? И этого? Шоцикас? Королёв? Щербаков? Андро Навасардов? – все чемпионы. Чемпионом был и я. Что ты говоришь?!”

“Лилинька! Лилинька!” – зовёт он с балкона умершую жену, мою маму. На всю улицу. “Лиля? Лиля?” – орёт-зовёт!! в замочную скважину (я запираю его) так, что я слышу его через весь подъезд на улице, подходя к дому с продуктами для него. “Что ты орёшь? – она умерла,” – не выдерживаю, открывая… “Как умерла? – не выдерживает он. – Ты меня убил! сынок… Лучше бы и мне… Скорее бы…Не может быть! Как такой человек мог умереть?” Берёт все записные книжки и проходится по ним, дозваниваясь до каждого. С единственным вопросом. “Где мама? Где твоя мама, я тебя спрашиваю? ”

“Как ты можешь так говорить про мать? Про живую маму? Как можно про живого человека говорить, что он умер? Какой она человек была! Святая! Культурная! Красивая! Молодая! И – музыкант! Какая!.. И никогда ничем не болела! Как она могла умереть? А ты видел её мёртвой! Кто хоронил? Я не хоронил! Ты был? Где похоронили? Я сейчас позвоню!.. Лучше в милицию! Они убили её! Ты знаешь, кто это сделал? Ты видел того врача? Что он наделал? Знал он, кого убивает? Я пойду убью его, дай!.. От воспаления лёгких не умирают на третий день. Я её только видел, она была тут только… Ты не видел её? Где она? Как можно так задерживаться. (!) Я говорил с ней только что. А ты… – как тебе не стыдно только: мать умерла! – а он весело так мне заявляет!.. Почему ты жив ещё? Ты и твой брат?.. Тоже мне!.. Я пойду за ней! Ты не видел? Она не звонила? И ничего не передавала? Где она? У кого? Разве можно так задерживаться? Неужели не понимает, что я волнуюсь?.. Что за женщина? Ну нельзя же так… ”

Я выливаю на него кипяток. Случайно, естественно. Он терпит. Почти. Стерпел. Героически. Разливаю чай. Свой. Ну – бывает. С кем не бывает? Да. Кто из нас слепой? – иногда спрашиваю себя.

Одевается тяжело, долго. Ничего! Ничего! не видит, не понимает. Путает времена года, часы, погоды, свет и ночь, холод и жару, всех людей, места жительства, города, страны, нас с братом, наших жён, детей, имена, фамилии... Спрашивает, как его зовут: “А меня зовут Виля?” Вилкой пытается съесть суп. Надевает шапку на шапку. На плащ куртку, на куртку три майки, сверху рубашка, потом… Халат. Пытается выйти – в тапочках. Не хочет раздеваться, переодеваться – хочет идти «по делу», «делать дело».

Я не могу перепихать его. Он бьёт меня зонтиком. (Шёл прямо в лужу, не хотел отклоняться…) “Ты мне больше не сын! На отца?.. Руку поднимаешь?..” Почти падает. Шатается. Идёт сам. Внутри него – стержень железный, негнущийся. «Сталинец», «Ленинец», «Бериевец» – обзываюсь я. (Я – что? думаете, подарок?) “Нас никто не сломит, сынок, Берия пытался, ты знаешь, как убили-пытали твоего дедушку-Артюшу, сынок? – так он ничего им не сказал, сынок, никого не выдал и не признал себя виновным. Это знали все – в маленьком Тбилиси – про то, как он себя вёл на допросе. Не то, что эти все! сынок! Твой дед был настоящим коммунистом, революционером, Артём. Расстреляли. Меня посадили! представляешь? – в двенадцать лет! ребёнком… Аню били тяжело – твоя бабушка. Привозили несколько раз домой её и клали – отпускали… Почти мёртвой… Мы с сестрой, твоей тётей, Артём, Эммой, выхаживали её – дети совсем тогда… Зачем мне все эти реабилитации, сынок! Да пошли они все! Сами прислали – вон лежит. Я не сдал партбилет, когда все швыряли его! И не сдам! Ты не видел его, сынок? Где он… лежит..? И я – давно…” Отец идёт, шатается, не видит, не твёрдо, но – сам! Сам!! (–) Он – боксёр, профессиональный боец. Уличный. Перед кем склонялись `блатата` и `жульё` и `ворьё` `в законе`. Испытатель, выстроивший целый ряд гражданских и боевых «машин» туполевского ОКБ (от первой! – и до последней! модели!) и не загубивший ни одной `машины` и ни одной жизни, жизни – ценнейшей! – лётчиков-испытателей всех этих моделей от первого реактивного Ту – 104 до последнего Ту – 144 и экспериментального Ту – 155, на водороде, Ту – 204 и стратегического бомбардировщика Ту – 116 (я могу быть не точен тут, в этом ряду – я ж не специалист!). Кажется, он как-то говорил, что это – 335 лётчиков-испытателей, среди которых – герои Советского Союза, орденоносцы… «достойные все ребята» (его выражение)!

– Наших никого не видел? Где все? Как ребята там? Привет передай!

– Кому, папуля, привет? Все же умерли…

– Неужели..? Так что же? – я – последний?

– Да, папуль, последний. Ты…

– Да! Сынок!.. Попал я!..

Я легко обманываю его. И делаю это постоянно. В голове идёт ещё работа: его принимают Юрий Михайлович Лужков, Евгений Максимович (его друг, – тоже ``тбилисский``, `наш`) Примаков, Рэм Иванович (Вяхирев)… Ельцин в Кремле вручает ему заслуженный орден, – нет, не первый, – очередной. А он говорит ему, Ельцину! – “Когда вы прекратите мучить мой народ?” – чем гордится до сих пор.

В ванне замечаю – отличная фигура: тренированный, подтянутый, сухопарый! Руку его – не разогнёшь. Отжимается, подтягивается, делает упражнения для пресса (лёжа!) прежде, чем встать с постели, для шеи…

– Закрой дверь! Вот будет он меня ещё проверять, как я ногти стригу! Я – что? – маленький? – говорит он мне возмущённо, на повышенных тонах…

Отпускает шутки по поводу `девочек`. Когда мы ходим с ним (в `боевом` темпе!) мимо… «Лихой ты парень был, пап!» – думаю про себя! «Да и сейчас!..» В шутках я чувствую его знание `предмета`! А, когда он снимает штаны, стоя навытяжку для принятия укола в процедурном кабинете, разражается таким каскадом весёлых шуток, что я наконец понимаю, чей я сын. Я молчу. Действительно потому, что не могу вставить и словечко смешное в этот каскад эмоций и остроумия. Папа – больной?

А медсестра? – видели бы вы, как `тают` женщины…

Мне никогда не видать такого!

Я – далёк – от виртуозности отца. «Щенок!» (так говорит часто!).

Он тянет меня на ту сторону улицы – ему кажется: там мама! Он подходит к каждому щиту на улице – рекламному! – ему кажется, что на нём! – она! – его Лилинька!! – молодая! улыбающаяся, здоровая, живая, какой он её и…

Все люди ему кажется прекрасными – знакомые: он улыбается им, заговаривает…

Животным: кошкам, собакам – урчит по их `наречию`. Птицам – завидует…

Я закрываю его. Снаружи, чтоб не вырвался, не выбрался, не вышел, не потерялся – у меня своя жизнь и свои дела, и я не могу, чтобы завалить их, не могу – и всё! тут! ну! не мо…

Снимаю и прячу газовый ключ, все жизненно важные предметы, опасные…

Ухожу!

Отец иногда кричит – вслед. Иногда – с балкона, иногда – в раскрытую форточку, иногда – через дверь. Часто он просто говорит: “Не уходи. Возвращайся быстрее. У тебя же здесь твой дом? А где? Мне плохо без тебя… ” Но, у меня своя жизнь, и свои – дела. Каковы бы они не были – они мои. И здесь – «точка». Я знаю, я – единственный человек, кто ему поможет, включая всех врачей, каких только можно себе представить. Я сделал простое и ясное открытие – чтобы вылечить человека – надо быть с ним. Чем дольше я нахожусь с папой рядом, тем ему лучше: я чувствую это буквально каждый час – по часам. Каждая минута – посвящённая ему – прибавляет жизни. Вот и рецепт. – Наше внимание и забота.

Мы гуляем. Я тащу его за собой – в любую погоду. А вы не задумывались, почему молодые мамы так утомляются от ежедневных (вроде бы таких тихих) прогулок с малыми детьми? А вы не знаете, что собаки ежедневно `просятся`… по часам! прям! – устаёшь! И – сильно! Но я не дам спуску! Со мной не забалуешь: дождь – не дождь, можешь – не можешь, хочешь – не хочешь… Надо!!! «Движение – жизнь»! Так говорит мой папа! В голове у него всё идут и идут испытания. И всё идут и идут бои! – где он проиграл, и, где он выиграл! “Ничего себе, чемпион Союза?” – удивляется он сам себе, спотыкаясь… И он рвётся в какие-то дома, и ему кажется, что это его там ждут…

Я даю ему телефон – он не успокаивается. Отключаю. Смеюсь. На весь лес кричит он: “Алло! Алло! Алло! Авиация беспокоит… OКБ Туполева… Что-то не отвечают? Возьми, сынок... ”

Что делать? – и я не сахар. Остановить отца – невозможно. Даже охранники опасливо глядят на нас. Отец добивается того, что охранник ему вдумчиво и серьёзно отвечает, что это – стадион, «ЛОКОМОТИВ», что нет, и не проводятся тут никакие испытания, а тем более, авиационные, что сегодня вообще – воскресенье, и никого! никого! кроме охраны – нету!..

Мы перепихиваемся с папой: я толкаю его к выходу! Прочь. А он тащит меня – в стекло (не видит его!), не видит! Понимает, что войти нельзя – это такое застёклённое пространство.

– Умереть бы! Вслед за Лилитой. Я остался совсем один, значит.

– Ну почему? У тебя два сына, невестки, внучки, внук, сестра, племянницы, друзья, полно родственников…

– А Лилиньки нет!.. Надо в Консерваторию сходить…
(Мама всё время таскала его туда.)

– Я пойду её искать, а ты? сынок? пойдёшь? со мной… Ты куда, на работу? Ну иди, только возвращайся скорее… Я – скучаю – без тебя. Мне плохо, голова что-то болит, сынок.

Я запираю. У меня не забалуешь. Мне надо дело делать. Не до слёз, не до. С папой никто не справился. Все бросили, все бежали. А кто, как не сын и обязан..? Эта какая-то странная, новая полоса моей жизни. Я должен пройти это. Господь даёт сил пройти тем, кто идёт. Это – долг – не отвага, не подвиг. Жаль, что я – один в этой борьбе, бежали все… И я выдержу, как бы не было трудно – сегодня и всегда! Выдержу! Обязан. Слава Богу! – у меня есть опыт общения с больными детьми. Я занимался этим \ ими – с 95-го. И они, дети эти, натренировали меня так, что я выдерживаю всё теперь. Да и студенчество добавляет. Да и подчинённые. И – начальство. Папа – не самое сложное в моей жизни. Есть такие (люди!), что…

Я иду вверх по эскалатору: единственное призвание человека – подниматься! Вверх! Вверх! И мы должны. Должны. Теперь – с папой, папочкой, папуленькой. Вдвоём. Это – наше, наш долг: жить долго, жить счастливо. Как можно дольше, как можно счастливее… Должны. Пусть это слово станет «ключевым», как модно теперь выражаться в искусствоведческой среде. Пусть за счёт искусства, пусть за счёт всего – но выдержать НАДО!

Надо!..

       

9 февраля 2008 – 23 сентября 2008