Эхо войны

ВСТРЕЧА
Уже отгремели победные салюты, но мы по-прежнему чутко ловим дребезжание наушника из большой зеленой кружки, которая служит усилителем звука и превращает единственный наушник в динамик. Это нехитрое приспособление надежно связывает нас с окружаюшим миром. С миром, в котором совсем недавно бушевал огонь опустошения, где сплелись воедино боль, отчаяние, надежда.
Но сейчас голос Левитана все чаще и чаще рассказывает о мирных делах, о радостных событиях в жизни народа, сумевшего сломать хребет фашистскому зверю в его логове.
А для нас война еще не закончена, и мы со Светкой с утра до позднего вечера внимательно слушаем наушник: сестренка уверена, что известие о победе будет непременно связано с возвращением нашего отца, о чем диктор объявит особо. Я, правда, чуточку сомневаюсь в этом - ведь уже второклассник, но что поделаешь, если все эти бесконечно долгие годы взрослые внушали нам, что папа вернется, как только победит всех фрицев. Вот и спрашивает шестилетняя девчушка у матери чуть не каждый день: «А когда же всех немцев разобьют?"
Наш огромный барак - жилище для рабочих Уральского Военстроя - все чаще оглашается радостными криками и смехом вперемешку с плачем - это встречают тех, кто чудом вырвался из кромешного ада войны. Живыми, искалеченными, счастливыми. Возвращались отцы моих сверстников. Месяц назад женское население барака в десятки рук подбрасывало над крыльцом танкиста с опаленными щеками - отца Тольки Логунова. Ухали бабы, визжали ребятишки и серебряными колокольчиками звенели воинские медали при каждом подбрасывании фронтовика.
Как же мы, пацаны, завидовали Тольке, когда на следующее утро он, подпоясавшись отцовским ремнем и водрузив на макушку солдатскую фуражку, важно шествовал по длинному барачному коридору! И вот эта «церемония» уже становится незатейливой ребячьей традицией: не проходит и недели, как еще один счастливчик идет по деревянному настилу, балдея от счастья. А мы, до срока повзрослевшие дети войны, прижимаемся к холодным стенам барака, словно принимая парад в лице одного участника. Чтоб порадоваться вместе с ним. И поверить - скоро придет и наш черед.
Нетерпеливой гурьбой мы бегаем "за линию", на полустанок Есауловка, на котором изредка приостанавливают свой бег железнодорожные составы, следующие через Челябинск на Дальний Восток. Они мчат непрерывным потоком и в каждом из них может находиться тот, кого так долго ждали матери и жены, дети, изредка получая треугольники полевой почты. Эти треугольники были робкими маячками надежды, подтверждая, что отправивший их жив. Вернее, находился среди них месяц-два, а то и полгода назад…
Мчат поезда через Есауловку, да редкие останавливаются. И хотя вагонов в них много, но пассажиров выходит не густо. И встречи с фронтовиками пока еще редки… А наш батя слал короткие письма из Венгрии, обещал, что скоро-скоро увидимся, чтоб уж больше никогда не разлучаться. «Дорогие мои детки! Даже не представляю, какие вы теперь. Но надеюсь, что скоро мы познакомимся поближе…»
Лично я отца помнил смутно - несколько отдаленных воспоминаний, которые врезались в память из довоенных лет: его проводы в армию, многоголосый одесский вокзал, да еще игрушечная корова, подаренная им... Светка вообще его не помнит - она была грудным младенцем, когда его призвали в 39-ом. Провожали на три года, но война продлила срок.
...В то осеннее воскресенье монотонно бубнил в оконные стекла дождь. И мы не торопились подниматься с постелей. И потому, что в нашей комнатке было холодно, и потому, что в тумбочке, стоявшей между двумя койками и где хранились наши съестные припасы, ничего, кроме щепотки американского яичного порошка не было. А дождь все бубнил. Унылый и однообразный его ритм убаюкивал и бросал в сладостную дремоту. И хорошо мечталось о том, что скоро действительно все это кончится и начнется иная жизнь. Без тревоги ожидания, без голода и промозглого холода. Без этих задымленных барачных стен…. И когда раздался стук в дверь, когда мать открыла эту дверь и с т а л а обнимать приземистого майора в черном кожаном реглане, я подумал, что это всего лишь продолжение моих полудремотных мечтаний.
- Дети! Ведь это же ваш папка! Ваш па!.. - Голос у мамы срывается и слезы – росы покрывают лицо. И эти слезы радости убеждают, что мы не спим, что вот она минута, о которой мы так долго мечтали. Целую жизнь. Мы со Светкой бросились в отцовские объятия, целуем небритые щеки человека, знакомого нам лишь по фотографиям.
- Па!..- почему я не могу полностью выговорить это слово? Да потому, что долгие годы не пользовался им вслух, не было в моем лексиконе такого обращения….

... Я иду по коридору. Офицерская портупея свисает с плеча. На ремне – пустая, но настоящая кобура для отцовского пистолета. Козырек военной фуражки закрывает глаза. Но это ничего. Ведь я – «при параде». Радость выпирает из всех пор моего тела. И это чувствуют все. Даже сердитая тетя Луша, вчера гонявшая меня со своей морковной грядки, незаметно кладет в мою кобуру свежую шанежку из мороженной картошки. А вот и сестренка бежит навстречу. «Вовка! - захлебывается она от восторга, - нам целую буханку хлеба отоварили по карточкам. Белую! Я сказала, что наш папка с фронта вернулся…»
Это, конечно, большое событие, но я отталкиваю Светку с дороги и продолжаю свое горделивое шествие по коридору. Мне улыбаются идущие навстречу соседи, а сверстники принимают «парад». И не теряют надежды, что их отцы тоже вернутся. Мне так хочется, чтоб и они со временем освоили такое короткое и такое емкое слово «Папа». Чтоб закончилась эта проклятая война не только для Светки и для меня. Для Ляли Бурд, для Шурки Бернадского, давно получивших «похоронки» на своих отцов… Правильно, что не верят казенным бумагам и каждый день бегают за линию встречать поезда…
Владимир Глигач, Херсон, январь 1972 г.