Эхо войны

АННУШКА
В списках эвакуированных с Украины она значилась как Анна Владимировна, но комендант, пожилой инвалид, занимавшийся расселением новоприбывших в бараке, лишь взглянув на 20-летнюю пигалицу, не стал зачитывать ее отчества и фамилию. Отложив в сторону бумагу, он потер озябшие пальцы об обшлаг шинели и как-то по-домашнему спросил: «Неужели это твои, Аннушка?»
- Мои, - зарделась наша мама, прижимая к груди Светку одной рукой, а другою приобняв меня. - А отец их на фронте…
- Да знаю я. Все сейчас там,.. и продолжил, как бы рассуждая вслух: «Подселять вас ни к кому не буду, а пойдете вы в десятую комнату. Тесновата, но зато печку там недавно переложили, так что не замерзнете, если дров жалеть не будете… Со спичками, правда, туго, но у соседей всегда огоньком разжиться можно. Знаешь, что такое уголек, Аннушка ?..»
 Мама лишь кивнула в ответ, но вскоре мы узнали и оценили этот «дар Прометея», как только внесли свои пожитки в комнату.
«Достает уральский мороз южного человека?» - не то спросила, не то посочувствовала полная тетка, что жила напротив нас, жалостливо глядя на наши посиневшие и мокрые носы. Я вот дровишек принесла, а потом и сами наколете - показала за окошко - Оночки ваши бревна лежат недалече от завалинки. Попилять только надоть сначала…»
Она сноровисто подложила в печку березовой коры, немного щепы, сверху пару тоненьких полешек. Потом метнулась в студеный коридор, на ходу объясняя: «У бабки Стрекаловской еще топят, там и уголек возьмем…» И через несколько минут тетя Луша - так звали нашу спасительницу - вернулась с дымящейся головешкой, которую тут же аккуратно, можно сказать трепетно подложила растопку. Язычки пламени лениво лизнули кору, потом, будто войдя во вкус, перекинулись на щепу и весело затрепетали в стылом чреве печи. Из поддувала шаловливо потрескивая, полетели искорки и в комнате сразу посветлело и стало уютнее от предвкушения тепла.
Напоследок, дав еще несколько наставлений «экуированной» по части поддержания огня, тетя Луша ушла, не забыв ободрить новую соседку: «Не боись, Аннушка, люди всегда помогут. Одна у нас беда…»
Все ее называли «Аннушка». Наверное, за веселый, неунывающий нрав. За звонкий смех. И, конечно, - молодость. Даже на свои паспортные 22 года она явно не дотягивала. Совсем еще девочка с двумя детишками вместо кукол. И - красавица. Копия Любовь Орлова- звезда киноэкрана тех лет. Тот же разрез глаз и вздернутый курносый носик в сочетании с обворожительной улыбкой. Вот только росточком не вышла - действительно пигалица…
Вот эта пигалица и я - мальчик–с пальчик, которому было 5 годков, пилили бревна на дрова. И пусть я не совсем и пилил, а только тащил в свою сторону полотно пилы, но в процессе, как говорят, участвовал. И очень этим гордился даже в те минуты, когда никто нас не видел. Я и азбуку усвоил раньше положенного срока, чтоб хотя бы печатными буквами сообщить отцу на фронт о своем подвиге в тылу.
Подвиг длился не слишком долго - вскоре я заболел. «Скарлатина и корь, - мрачно определил бородатый доктор. Многовато для одного мальца. Надо срочно госпитализировать». И тяжело вздохнул.
Аннушка в тот день ни разу не засмеялась, и это угнетало меня ничуть не меньше, чем раздирающий грудь кашель и высокая температура. А в санитарной машине, в которой везли меня в больницу, она плакала. Молча, как бы про себя, но я это чувствовал. Мне было жаль ее, и я чувствовал себя кругом виноватым …
А мама пыталась вложить мне в рот очередной житний пряник. Он был твердый, как прибрежный голыш, и горьковатый на вкус. Потом я часто буду вспоминать эти пряники и очень сожалеть, что не съел их в санитарной машине.
Больничная палата показалась мне огромной и безлюдной. В памяти остались лишь белый потолок и черный выключатель над моей койкой. Ребят, которые лечились здесь, я заметил позже, когда пришел в себя и мог воспринимать действительность. Мои новые друзья рассказывали сказки. В них не было Кащея Бессмертного и бабы Яги и даже Василисы Прекрасной. Зато были Чапай и Петька с Анкой-пулеметчицей во главе с Буденным. И громили они немцев по всем фронтам. То с помощью меча - складенца, то превращаясь в солдат -невидимок…. Причудливые сюжеты переплетались с кадрами военной кинохроники и сообщениями от Совинформбюро, рассказами фронтовиков. Но слушать было интересно.
А когда я осилил восхождение на огромный подоконник, появилось и другое развлечение: часами наблюдал через окно за двумя белыми козами, что паслись на пустыре перед больницей. Поначалу, правда, я решил, что это зайцы и не мог понять, кто и зачем привязал их длинной веревкой к столбикам. Ребята, узнав о моих сомнениях, хохотали. Но очень благодушно: что взять с городского, никогда не видевшего козы, да и зайца?
А вскоре через свое окно я увидел Аннушку. Мамка пританцовывала на снегу легко обутыми ножками, и подолгу что-то кричала мне и смеялась своим заливистым смехом. И мне казалось, что я слышу его переливы на 6–м этаже через наглухо закрытое окно. Вскоре после ее ухода мне вручали передачу - небольшой газетный кулек с неизменной баночкой, на дне которой желтел пахучий мед. Две ложки этого нектара Аннушка выменивала на «водочные» талоны, как я узнал позже.
А однажды нянечка разбудила меня спозаранку и, обхватив руками, водрузила на подоконник. И приказала: «Помахай этой сумасшедшей ручкой, да улыбайся на весь рот. Пошире…»
Ничего не понимая, я корчил веселые рожи и энергично размахивал руками будто крыльями. Но мама опять плакала. И мне снова казалось, что я слышу этот плач, как недавно слышал ее смех. Сердце сжалось - неужто нет вестей от отца?
- Приснилось ей седни, что умер ты, - угадав мои мысли, пояснила няня, - вот и прискакала ни свет ни заря. Никому не верит - хоть в окне, да покажь. Не уйду, пока не увижу. Вот и повидала...
В больнице я понял, что тут время приостанавливает свой бег. Режимное однообразие утомляет своей унылостью. Уже не радуют ни сказки, ни шалости друзей. И потолок уже не кажется таким белым, придавливая серыми тонами. И все его трещины ощущаешь глазами почти физически. И этот черный выключатель… Домой! К маме!
И вот она пришла, и вместе с нею в палату ворвался свежий воздух, пропитанный снегом и ветром. Я ощущаю тепло ее ласковых рук, которые проворно напяливают на меня теплые чулки и штанишки и еще кучу теплых одежек. И все это сопровождается нежным воркованием. Она без конца чмокает меня в лоб, «проверяя температуру», гладит по впалым щекам. Одевание закончено. Поверх пальтишки меня укутывают огромной шалью, которая превращает меня в кокон. И этот увесистый кокон Аннушка пытается нести на руках.
Нет, я пойду сам! Пойду, придерживаясь за рукав мамкиной форменной шинельки, которые выдавали ученикам ремесленных училищ. Мы идем. Буран бросает в лицо обжигающие белые кристаллики, ноги проваливаются в снегу, а мы взбираемся на высокую железнодорожную насыпь, за которой начинается дорога - наш Военстрой. В ожесточенный вой ветра вплетается протяжный гудок паровоза. Он пробегает вблизи, обдав облачком пара и тепла. Длинный - предлинный состав с танками и пушками грохочет на стыках.
«На фронт - тук-тук, на фронт тук-тук…» - слышно мне в этом ритмичном перестуке.
- Это – к нему?
- Конечно, сынок. Чтоб папка наш лучше воевал…
В комнате нашей еще ощущался запах хлорки - результат дезинфекции после моей госпитализации, но было очень тепло и пахло картошкой, испеченной прямо на раскаленном чугуне плиты. Потом мы пили морковный чай с сахарином. Я надеялся, что появятся и те житние пряники, которыми меня пытались подкормить в машине. Пряников не было. Хлеба - тоже.
Владимир Глигач, март 1980 г.