Выбор

На столе лежит папка. Толстая и синяя. Белый шнурок, крепко перетянув ее, скрывает под собой личные дела обитателей детдома. Лежит она на столе, из потертого дерева, выкрашенном в коричневый цвет. А композицию ей составляют чернильница, с воткнутым в нее пером, да телефон, старый, один из таких, которые сейчас редко встретишь. На стенах окруживших стол виднеются портреты, славных людей несчастной страны. Здесь есть и славный товарищ Сталин, орлиным взглядом, свысока, взирающий на всех и вся, и Владимир Ильич, родившийся Ульяновым, а умерший Лениным. Остальные же две стены украшают собой окна, выкрашенные в темно синий цвет. За одним из них простирается, далеко не бескрайний детдомовский двор, а за другим… за другим не простирается ничего. Второе окно заложено кирпичом, и оттого скрывает свой вид, за всегда, задернутыми шторами. Люстры в комнате нет. Ее обещали подцепить, ответственные за это люди, еще позавчера, но что-то видимо у них не сложилось. Последним штрихом, кабинета служит, конечно же, дверь. Выкрашенная под цвет окон и обрамленная, не слишком искушенными узорами. Дверь тяжелая, всегда поскрипывающая при открытии.
       И вот звучит тот самый скрип, возвещающий всегда об одном и том же. Дверь медленно открывается, пропуская в комнату троих людей. Двое из них придерживаются друг друга, заметно, что они в волнении, а третий держится особняком, опережая остальных, по меньшей мере, на два шага.
       Этот третий, вид имеет человека, наученного жизнью, с немалым запасом мыслей, в седой голове. Одет он, по тем временам, с иголочки. Пиджак и брюки, да и шляпа, это видно сразу, сотканы из недешевого материала. Туфли его блестят также ярко, как и очки. Вообще нужно сказать, выглядит он внушительно. И он, и его одежда. Все в нем должно у встречных людей, вызывать почтение. Должно, но не всегда внушает. Для полной силы внушения этого человеку не хватает самого главного – внутреннего соответствия, внешнему вида. Волосы его обрамлены сединой, глаза скрыты за очками, а лоб исполосован глубокими морщинами. Недалекие люди того времени, как впрочем, и нашего, при встрече такого человека на улице, мысленно говорят сами себе: «Профессор».
Вот только этот человек вовсе не профессор. Скорее даже, его можно назвать «антипрофесор», если бы такое слово существовало. Мыслями он не дальнозоркий, с неопределенным, редким, суждением, на определенные вещи, и вдобавок ко всему крайне самоуверен. Этот третий человек, который первый вошел в комнату, служившую ему кабинетом – заведующий NN-м детдомом NN-го района, и такого же NN-го города. Зовут его Лев Алексеевич Бровкин.
       Следом за ним отставая, как уже было сказано, приблизительно на два шага, входят два человека. Выглядят они значительно скромнее, чем Бровкин, но их внутренний мир гораздо богаче. С первого взгляда заметно, что эта пара, давно связанна меж собой хрупкими цепями любви, готовыми расколоться при малейшем отдалении, всячески ими избегаемом. Люди они немолодые, даже, несмотря на не самый серьезный возраст. Ведь дело не в числах, а в их вместимости. Война многих заставила постареть, и эти семья не стали исключением. Главенствующий в семье, Михаил Иванович, напуган, как кажется основательно, гораздо более своей супруги. Зажатый, предвкушаемыми событиями и непривычным для него строгим костюмом, он крепко сжимает руку своей спутницы, часто причиняя ей боль, ища в ней успокоения и поддержки. Поддержку он находит, а успокоение нет. Никогда он так не нервничал. Никогда. А ведь прошел Михаил Иванович войну, и видел он на ней многое. Глаза его мечутся, останавливаясь то на жене, то на Бровкине. Вновь и вновь он с силой сжимает руку жены, причиняя боль. Зоя Васильевна, терпит. Сейчас она готова стерпеть очень многое. Подойдя вплотную к самому значимому моменту своей жизни, ей некогда отвлекаться на мелочи, подобные до боли. Вся душа ее трепещет. Волнение захлестывает ее не меньше, чем мужа. А снаружи спокойней она выглядит лишь благодаря врожденному женскому хладнокровию.
       - Проходите, присаживайтесь. – Бровкин Лев Алексеевич размашистым, великодушным жестом указывает на два стула стоящие у стола. – В общем, чувствуйте себя как дома, тем более что мы с вами и так в доме, - Бровкин сделал паузу – вот только, в детдоме. Кхе-кхе.
       Нужно заметить, что натуральный смех Бровкина Льва Алексеевича звучит как «хе-хе», но по его глубочайшему убеждению «хе-хе» звучало слишком простовато, из-за чего было заменено более значимым - «кхе-кхе». Как ему кажется напускная хрипота в смехе, придает ему еще большую значимость в глазах людей, зависящих от него, в некотором роде.
       Ни Михаил Иванович, ни Зоя Васильевна, не видят, в шутке заведующего, ничего смешного, и оттого улыбки их искусственны и натянуты. Первый секунду даже колеблется, а не указать ли шутнику на жестокость той самой шутки. Но он не решается на это. Слишком многое сейчас зависит от этого шутника.
       Трое вошедших садятся на стулья. Кресло заведующего расположившегося против семейства Разниковых, значительно удобнее. В нем он чувствует себя прекрасно, и не менее прекрасно в нем он выглядит. Осматривая парочку против себя сидящих людей, он начинает разговор. Если бы его спросили – сколько раз он уже произносил, следующую фразу, маловероятно, что он дал бы ответ. Наверное, ответил бы просто – много.
       - Расскажите для начала, - Бровкин делает круговое движение пальцем, после чего резко останавливает его на Михаиле Ивановиче, – вот, о себе.
       Бровкин, смотрит на смущенного Разникова, не привыкшего к россказням о себе, и добродушно, снова таки как ему кажется, улыбается. Подобное смущение, в подобных ситуациях видит он уже не первый раз.
 - Ну, я… - Розников, делает глубокий вдох, вытирая пот, предательски выступивший на лбу. – Я.…Работаю я машинистом на экскаваторе…в карьере. – Еще один глубокий вдох, и очередная порция пота оказывается на платке. – зарплата как у всех… нормальная в общем. Да и жена работает. – Опять повторение процедуры с вдохом и потом. – Вообще ребенка содержать сможем.
       Свой речь, растянутую до невозможности Михаил Иванович, заканчивает резко, вот он говорит, а вот уже и нет, после чего умоляюще смотрит на супругу. Ищет он в Зоиных глазах поддержки и подтверждения своей правоты. Сказанное им секунду назад, стирается из памяти, главным сегодня, волнением. Он нервничает, тщетно пытаясь вспомнить ранее сказанное. Но в глазах жены, он видит поддержку, и переходит от невыносимого волнения к волнению простому.
 - Но все же мне хотелось бы узнать, кхе-кхе, вы воевали?
 - Угу. – Угрюмо, как в полусне отвечает Розников.
 - И как успехи позвольте узнать-с.
       Какие успехи могут быть на войне Михаил Розников, не понимает, а потому и ответа от него не слышно. За него отвечает, что греха таить более смышленая в их паре, Зоя Васильевна:
 - Войну Миша прошел всю. – Говорит она многозначительно. Смотрит, прямо в глаза Бровкину, с вызовом, но очень малым. Боится задеть того. – Медаль есть, да. За отвагу и за Киев.
 - Очень, очень хорошо. – Артистически вскидывает руки к потолку, Бровкин. – Ну а как же вы?
       Бровкин, вызова Зои Васильевны, не замечает. Скорее даже наоборот, воспринимает ее интонацию как проявление симпатии по отношению к себе.
 - А я в госпиталях, с сорок второго.
       Зоя Васильевна, несомненно, поняла, как воспринял ее интонацию заведующий детдомом. В ее черных глазах, направленных в глаза Бровкину, появляется искорка, всегда льстящая мужчинам. Раз уж он воспринял ее вызов так, то и не следует разуверять его в этом. Умная женщина, эта Розникова Зоя Васильевна.
       В комнате воцарилась тишина. Бровкин еще немного посмотрел в Зоины глаза, понравились они ему, и начинает шарудить в папке, толстой и синей. Листы перескакивают с руки на руку. Некоторые из них, таких большинство, после изучения, возвращаются обратно, другие оседают на столе по правую сторону от папки. Процедура отбора, занимает у Льва Алексеевича, около пяти минут. И по истечению этого времени папка, вновь, зашнуровывается былым шнурком, оставляя вне своих пределов тринадцать желтых листов.
       Лев Алексеевич Бровкин, откладывает в сторону папку, потом изучает оставшиеся на столе листы, после чего один из листов отправляется вслед за папкой, ложась сверху на нее.
 - Девочка, очень похожая на мальчика. – Поясняет он.
       И снова пара Розниковых слышит «кхе-кхе». И снова они отвечают искусственными улыбками.
       Двенадцать листов, перебираются из рук Бровкина, в руки Зои Васильевны. До каждого листа, прикреплена маленькая фотография, в правом верхнем углу. Черно-белые они хранят в себе момент, одного из самых грустных дней в жизни, изображенных на них детей. Ни на одной из них улыбок у детей не видно, а в глазах их лишь печаль. Все двенадцать семилетних ребятишек, были сфотографированы, в момент их регистрации в детдоме.
       Зоя Васильевна предлагает мужу половину, личных дел. Тот смущенно прячет глаза, а головой машет отрицательно. Зое приходится самой их просматривать. Вот первое, и фотография рыжего мальчугана, под ней фамилия Кочуба. Зоя Васильевна ненадолго задерживает взгляд на личном деле, потом перекладывает его на низ стопки. Второе. Коротко стриженный, курносый, с печальным взглядом и фамилией Нестеренко. Снова не долго смотрит на него Зоя, после чего отправляет вниз. За делом Нестеренко, идет дело Мазурки, светловолосого, со светлыми глазами. А за Мазуркой Власов, курносый, как Нестеренко, но отличается от того с шевелюрой на своей голове. Дальше бы идут два дела, скрепкой соединенные, меж собой. Это близнецы Агеевы, два лица одного человека, или два человека одного лица. Они тоже идут вниз. За Агеевыми следуют Ковальский, Каменев и Коваль, схожие меж собой чернявые мальчишки. А дальше, Дятлов и Устименко, оба длинноволосые со светлыми глазами. Вниз. Бродкин, шатен с крупными глазами. За Бродкиным идет Кочуба, за Кочубой Нестеренко, за Нестеренко Власов…. Сколько кругов прошла Зоя Васильевна ей и самой не известно. Выбор свой остановила она на Нестеренко, курносом, с короткой стрижкой и печальным взглядом.
       Рука с личным делом направляется к Василию Ивановичу, который после секундного изучения, утвердительно кивает головой. Все решено, в семье Розниковых пополнение. Сегодня у них появился сын Николай, который очень скоро будет носить фамилию своих новых родителей.

       Не лишним будет сказать: Зоя Васильевна всю ночь, последовавшую за описанными событиями, проплачет, поливая слезами подушку. Она вовсе не бессердечна, как тогда могло показаться. И, конечно же, она не воспринимает детдомовских детей, как товар, разложенный на полках гастронома. Просто ей пришлось выбирать, а раз пришлось, она должна выбрать. Почему она выбрала Нестеренко? Наверное, по той же причине, по которой сотни людей до нее избрали себе сына и дочь. Просто, что-то внутри Зои Васильевны, дало знать о себе. Что-то сказало: «Это он».
       Ну а Лев Алексеевич, на продолжении всего выбора Зои Васильевны, смотрел на портреты поселившиеся, на стенах. Смотрел и думал, как хорошо бы было заменить или Сталина или Ильича, на Льва Давидовича Троцкого. Думал, Лев Алексеевич, и жалел о том, что Троцкий вне закона. А как хорошо было б, с Троцким на стене. Не только тезка, но и внешнее сходство со мной, у него имеется.