Отпущение... Часть II. Карт-бланш. Глава 26

- 26 -

Вот так оно и ведется от основания мира - одни умирают, другие рождаются. Но вся соль в том, что сам процесс ни на минуту не прекращается. Кто-то уходит, оставляя начатое, кто-то приходит продолжать его дело, и этот процесс бесконечен. Так строился Кельнский собор, Так писался "Гаргантюа и Пантагрюэль". Так делалось и наше с Ружиным дело. Его убили, но остался я, и мне предстояло довести начатое до конца. Если, конечно, сумею.
Я проснулся, когда на часах было двенадцать. Судя по темноте за окном, ночи. До часа "Ч", объявленного "Белыми детьми", оставались сутки. Но я надеялся, что в виду чрезвычайных обстоятельств этот час вообще отменяется.
Голова не болела. Бутылка рома и нервное перевозбуждение взаимоликвидировали друг друга. Я сел на диване и обвел комнату мутным взглядом. Мутным не с перепою - со сна.
Что я ожидал увидеть - не знаю, но увидел все равно совсем не то, что ожидал. На кресле, там, где сидел прежде полковник, сейчас возвышался огромный детина с румяным лицом. Встретившись со мной взглядом, он улыбнулся и участливо спросил:
- Вы проснулись?
- Ну... - неопределенно протянул я. - Похоже на то.
- Полковник попросил, чтобы я приглядел за вами, пока вы спите.
- И вы согласились? - недоуменно буркнул я. - Я бы ни за что не согласился. У вас что, семьи нет, которая бы вас ждала?
- Меня полковник попросил, - со значением напомнил толстомордый, сразу напомнив мне кожаных спутников Цехового. Он сказал, что сектанты могут попытаться напасть на вас.
- Ну, наверное, могут, - согласился я. - А вы что - суперспециалист по сектантам?
- Глупо хвастаться, - резонно заметил он, - но вчера именно я обезвредил троих, пробравшихся в гостиницу. - И простодушно добавил: - Я сильный.
- Я вижу, - кивнул я. - И что ты теперь собираешься делать?
- Домой пойду. У меня там жена и маленький ребенок.
Поздновато, на мой взгляд, он вспомнил о них. Но лучше поздно, чем никогда - так давным-давно решил великий и могучий русский народ, а народ, как учили меня в школе, есть явное большинство. Большинство же не может ошибаться. С чем я его, большинство то есть, и поздравляю - оставаясь при этом при своем мнении: данный случай был исключением из правил. Румяному здоровяку следовало вспомнить о жене и маленьком ребенке много раньше - в тот момент, когда он верноподданнически согласился выполнить просьбу полковника Ацидиса.
Но он опоздал и, в принципе, это были его проблемы. Я мотнул головой в сторону ружинского номера и спросил:
- А там есть кто-нибудь?
- Да, - подтвердил он, поднимаясь. - Двое наших парней дежурят. Если желаете, можете заглянуть, поболтать - они предупреждены.
- Ага, - сказал я. - Я рад. С такими успехами меня скоро в штат зачислят. Что вы с ментиком сделали?
- С кем? - он округлил глаза, но, сообразив, о ком речь, вернул им нормальную форму и ответил: - Отвезли в контору. А вот что вы, интересно, с ним сделали? Ему в штаны словно мамонт насрал.
- А ничего мы с ним не сделали, - усмехнулся я. - Не успели ничего сделать. Просто обсуждали при нем, какие могут быть пытки. Потом Ружина убили. Жалко. Все веселье, понимаешь, испортили.
- Ну, ему повезло, - заметил здоровяк. - У него, по-моему, и так крыша уехала - фиг догонишь. Вы его таки довели до кондиции – колоться будет, даже не заикаясь.
- С конторы бутылка, - заметил я. - Ну, ты уходишь?
- Да, - кивнул он. - Ты уже проснулся, сам о себе позаботишься. Ты, похоже, человек взрослый, без противогаза тебя не возьмешь. Там Ацидис записку оставил, - он махнул рукой в сторону телефонного столики и, не говоря больше ни слова, вышел вон. Наверное, подумал, что, если останется, то я его заговорю до смерти. Возможно, так оно и былло бы - вопросы у меня возникали с периодичностью в минуту, но далеко не на каждый из них он был в состоянии ответить.
Я проследил взглядом за уходящим амбалом, потом встал и подошел к столику, где, согласно его прощальному жесту, лежала записка Ацидиса. И действительно обнаружил там листок бумаги, на котором убористым почерком было написано то, что полковник уже говорил мне: "Помните, Николаев, я даю вам карт-бланш!". Это хорошо, что он освежил мою память, а то я, грешным делом, уже забыл о его словах. Славным все-таки человеком оказался этот старикан.
Прочитав послание, я, повинуясь какому-то позыву, вышел из номера и осмотрелся. Здоровяк, похоже, спускался вниз на лифте, потому что механизм негромко гудел. Из соседнего номера слышались приглушенные голоса - скорее всего, оставленные там гэбэшники вели беседу. Стараясь ступать неслышно, я добрался до лестницы и бросился вниз.
Лифт остановился. Потом послышались шаги. На несколько секунд они затихли и здоровяк перекинулся с кем-то - думаю, с администратором - парой фраз. Это дало мне возможность сократить расстояние – когда скрипнула дверь, я выскочил на последний пролет. И застыл там. Потому что оттуда имел возможность видеть все, что имело место быть в холле и все, что происходило на улице, сам при этом оставаясь в тени, совершенно незамеченным.
Здоровяк постоял немного на крыльце - дурацкая привычка, которой повинуется девяносто девять человек из ста, я в том числе - и пошел дальше. Спустившись вниз, он взял круто вправо, чтобы хот немного слиться с кустами, которые с этой стороны были слабо повреждены взрывом и все еще возвышались почти китайской стеной.
Но его все равно было хорошо видно - здорового парня на фоне зеленых насаждений. Потому что затемненные стекла, которые раньше создавали почти интимную полутень у нетронутого еще входа, были теперь выбиты, а новых вставить, понятное дело, не успели. И я прекрасно разглядел все, что произошло дальше, тем более, что в какой-то мере это для меня неожиданностью не стало. Собственно, я и покинул свой номер именно для того, чтобы увидеть нечто подобное. И угадал.
Здоровяк дошел до подъездной дорожке, свернул на тротуар и пошел к одиноко стоящей машине, все так же держась поближе к густому кустарнику. А потом взмахнул руками и свалился в него. Некоторое время густопереплетенные ветви выдерживали тяжесть большого тела, потом уступили его напору и, уже мертвый, здоровяк скрылся в зарослях, оставив торчать наружу, полагаю, одни подошвы. До утра - и в этом смело можно было присягнуть - его никто не обнаружит и не хватится. Чистая работа.
Чистая еще и тем, что никакого звука я при этом не услышал – ни малейшего хлопка. Кто бы это ни был, а пользовался он явно винтовкой. Для пистолета открытое пространство - совершенно безлюдное – было слишком велико. А стрелять одиночными из автомата в такую неверную – в смысле ночного времени - мишень было неудобно. Даже если пользоваться при этом инфракрасным прицелом. Я склонялся к мысли, что прицел все же был задействован, но не на автомате, а на винтовке. А она, в свою очередь - согласно моим предположениям - находилась в руках Гаврилы Сотникова. Потому что слишком ювелирная была эта работа – грохнуть человека с одного выстрела, не наделав при этом шума, когда на дворе стоит тьма - хоть глаз выколи. Можно было, конечно, послать кого угодно, ежели оружие с оптикой, но зачем рисковать, когда под рукой имеется охотник-промысловик, чья святая обязанность как раз и заключается в том, чтобы всаживать в цель пулю за пулей, не взирая на то, какое на дворе время суток.
Я развернулся и направился обратно. Уже не знаю, что задумали сектанты - снимать всякого, кто попытается выйти ночью из гостиницы, или только сотрудников ФСБ, включая, по неведению, и меня, но одно я понял наверняка - полковник Ацидис все-таки допустил ошибку, решив, что "Белые дети" не будут активно охотиться за мной, обнаружив, что меня опекает ФСБ. Он забыл при этом, что они все, как один - фанатики, и стали бы охотиться на самого Сатану, попадись он им на пути.
Мне совершенно не нравилась эта их фанатичная решимость. Главным образом потому, что она самым непосредственным образом угрожала моему драгоценному здоровью. И я собирался прекратить это безобразие, пока оно не зашло слишком далеко.
Поднявшись в свой номер, я разметал постель, взломал тайник и выгреб из него с десяток пистолетных обойм. Черт его знает, с чем мне придется столкнуться нынешней ночью. Но, во всяком случае, мины я брать не стал. Шестиствольный пулемет - тоже, решив, что такие радикальные меры даже для сектантов слишком радикальны.
По давней, хотя и непонятной традиции, я присел на стул перед дорогой. Почему-то мне подумалось, что она будет дальней, эта дорога. Может даже, слишком дальней, длиннее, чем мне хотелось. Но так это или нет - покажет будущее.
Я прислушался. В гостинице царила неестественная тишина. Даже постояльцы не пьянствовали, не смотря на довольно раннее для них время - первый час ночи. Словно и не остывало сейчас в кустах тело только что убитого здоровяка-гэбэшника. Словно и не было сегодня кровавой бани, устроенной в ружинском номере свихнувшимся богомольцем. Какая-то противоестественность была в том, что после всего случившегося "Сибирь" продолжала жить своей собственной жизнью, будто находилась в ином измерении и происходящее в этом мире ее не касалось.
Мне вдруг захотелось остаться с ней, в ее изолированной Вселенной. Мысль не так уж глупа, какой могла показаться сначала, не смотря на то, что эти самые стены не далее, как сегодня вечером стали свидетелями перехода в мир иной как минимум четырех человек. Все-таки, надо полагать, после всего случившегося, ФСБ не оставила "Сибирь" без внимания, и в ней можно было неплохо отсидеться. Или хотя бы попытаться это сделать. Но где гарантия, что Сотников вдруг не решит выбрать себе позицию, из которой будут прекрасно просматриваться мои окна и не попытается покончить со мной через них. И ведь он может это сделать - не промахнется.
Поэтому я решил, что дальше рассиживать бессмысленно. Поднялся, засунул оба пистолета - трофейный, Цехового, и взятый из устроенного госбезопасностью тайника - за пояс и вышел в коридор.
Из ружинского номера все еще доносилось бормотание. Сидевших там гэбэшников мало волновало то, что я с завидной регулярностью крейсировал по коридору. Они были заняты более важным делом – они разговаривали.
И я не стал им мешать. Осторожно, как и в первый раз, пройдя до начала лестничного марша, я стал неторопливо спускаться вниз. Спешить я не собирался. У меня была другая задача - настроиться на нужный лад. Потому что в ожидании чего-то, весьма похожего на развязку, у меня тряслись поджилки. А выходить на охоту с трясущимися поджилками - последнее дело, это вам любой охотник скажет. пусть они трясутся дома, а в момент убийства стрелок должен быть собран и как никогда подчинен одной цели, которая заключается в том, чтобы не дать жертве уйти. Вот этого состояния я и пытался достичь.
До идеала я так и не дотянул. Правда, чего-то подобного мне все-таки удалось достичь - волнение в крови улеглось и я даже смог подумать о предстоящем деле, как о данности, которую невозможно изменить - мне, во всяком случае - и остается лишь одно: идти ей навстречу, чтобы все побыстрее закончилось.
Остановившись на том же месте, где стоял, наблюдая за убийством здоровяка-гэбэшника, я призадумался. У меня возникла небольшая проблема - выбраться наружу и, по возможности, живым. Судя по тому, ч какой легкостью закончил свои бренные дни присматривавший за мной парень, сделать это будет очень непросто. Но ничего другого мне не оставалось - выбраться наружу через окно своего номера я тоже не мог, потому что и с той стороны наверняка сидел кто-то нехороший, чью принадлежность к секте "Белых детей Христа" и оспаривать не приходилось. Так что прорываться нужно было через центральный вход, хоть он и был изрядно искорежен сегодня днем.
Так ни до чего и не додумавшись, я положился на собственное везение и сломя голову бросился через холл. Пусть администратор, если он еще не спит, смотрит на меня, как на сумасшедшего - плевать. Как там на девизе ордена Подвязки написано? "Пусть будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает"? Вот именно - если администратору придет в голову что-то непотребное при виде меня, галопом несущегося через холл, пущай ему будет стыдно. Просто человек пытается остаться живым в ситуации, которая уже покончила с несколькими, ему подобными. Что ж в этом плохого? Даже если вид у меня при этом совершенно идиотский. Но я так скажу: очень мало существует людей, способных сохранить пристойный вид, ведя борьбу за собственную жизнь. Их портрет - напряженное лицо, вытаращенные глаза, вздувшиеся вены и натянутые жилы шеи. Если это есть описание героя - то я испанский летчик.
Моя задача облегчалась тем, что мне не нужно было возиться с открыванием двери. И она сама, и целый ряд пролетов по обе стороны от нее были расстеклены взрывом, и я мог выбирать любой из них. Я выбрал крайний правый.
Нырнув в него, я прокатился по траве и затих в паре метров от неподвижного тела моего сидельца. Обыкновенная мера профилактики, хотя я и сомневался, что она так уж необходима. Если бы Сотников решил грохнуть меня в холле гостиницы, - а я, убейте, не пойму, почему он этого не сделал, разве что в момент моего спурта отлучился в туалет, - то он сделал бы это, и высокая подвижность моего тела ему, с его-то опытом, не помешала. Но он не сделал этого, а я, нырнув в кусты, наверняка выпал из поля его зрения, так что мои катания по траве уже ничего не могли изменить.
Охота началась. Густые заросли кустарника тянулись далеко во тьму, и я мог под их прикрытием добраться черт знает куда, хоть до самого городу Парижу, главное, чтобы моя жертва, Гаврила Сотников, не снялся раньше времени с насиженных мест и дождался моего прибытия. А уж я его не подведу - приду обязательно, пусть даже мне для этого придется целую ночь обшаривать окрестности в поисках драгоценной добычи.