Остров детства

У этой улицы было красивое название. Подобно тому, как от города Счастье или от поселка Веселого невольно светлело на душе, так и улица Восьмого марта настраивала на праздничный лад.
Впрочем, улица и сейчас носит это название, и домов на ней все так же по тридцать в каждую сторону, если считать от центрального магазина на перекрестке. Только все больше с годами заброшенных и забытых домов, с заколоченными окнами и поросшими ясенем дворами.

Дому с номером 45 повезло больше, чем его покосившимся соседям. Гордо расправив плечи крыш, он смотрит на мир с высокого фундамента, в нем живут и строятся, пусть и не та семья, что раньше. Остался на месте и кирпичный гараж, и сад, и двор, только исчезли со временем хлев и крольчатник, а покосившийся забор заменил новый и крепкий. Только широкой, кривоватой, темно-серой от времени лавки на улице не стало. А у двора спилили три вишневых дерева и сливу. Не было смысла жалеть ту сливу новым жильцам, если почти не плодоносила, а вместо вишен получилась добротная стоянка для машин.

Я помню этот дом с тех времен, когда в нем еще жили трое - прабабушка, бабуня и дед. С тех времен, когда добираться нужно было в переполненной электричке, и люди бесновались и давили друг друга в попытке занять места. Дорога из-за жары вместо двухчасовой казалась бесконечной, и тем оглушительней после спертого воздуха вагона были впечатления от ветра с полей, запаха лесов и полудикой природы. Единственная в то время заасфальтированная дорога вела вглубь поселка, и к свежести примешивались запахи прелой листвы, курятников и хлева, а мимо кой каких домов, куда не зарастает народная тропа - самогонки. К обеду пахло свежим хлебом из магазина, пылью и крепким духом борща, в недрах которого обязательно лежала целая курица. Запах рассказывал о многом, и все, что он не мог рассказать о жизни поселка, дополнял взгляд.

Наш дом стоял близко к околице, от него всего ничего до широких непаханых полей с травой по пояс - летом и глубокими снегами - зимой. Выйдя за околицу, перепрыгнув небольшую канавку, можно было бежать бесконечно, с восторгом, с одуряющим чувством свободы. Так, как можно бегать лишь в детстве.
В другой стороне от дома стоял единственный в поселке магазин - с марлевой занавеской на входе, деревянными полками с хлебом, крупами и печеньем, с огромной бочкой сельди у прилавка. Здесь никогда не было шоколада, и со временем у нас стало незаметным ритуалом привозить несколько плиток для бабуни.

Я почти не помню прабабушки. Еще в моем детстве ее неожиданно разбил инсульт и через несколько лет она умерла.
Бабушка была учительницей, я помню ее хорошо. Больше всего в приезды я любила лазить в книжном шкафу и перебирать разные книги. Бабуня была красива, старость почти пощадила ее, и вся наша женская линия, - сколько той линии, мама и я - унаследовали ее черты, чтобы в дальнейшем нет-нет и приглядеться и сказать чуть слышно: как же ты похожа сейчас на нее... Но кроме всего остального она была замечательной хозяйкой. И самые светлые воспоминания остались от вечеров всей семьей за казавшимся мне тогда огромным обеденным столом. И мне, как самой младшей, в тарелку с борщом вылавливали из большой кастрюли самое вкусное – куриный пупок, сердце и шейку. По детству ничто иное не может стоять рядом с этим богатством. Разве что большие, с лапоть, вареники - пушистые, ароматные, пересыпанные золотистым поджаренным луком - с картошкой или капустой. Политые сметаной - с творогом. В сезон еще были с клубникой и вишней, и рядом в чашке ставили щедро отданный ягодами сироп.
А по утрам, когда ты еще спал и ставни закрыты, чтобы не нарушать твой сон, бабуня тихо двигалась в залитой солнцем горнице, ставя на оладьи опару или замешивая сырники. И во дворе так же негромко что-то мастерил дед.

Дед работал шофером в местном колхозе и на обед приезжал на камазе. Эта высокая дребезжащая машина, до последнего сантиметра пропитанная запахом бензина, с усилием закрывающимися дверьми и низким потолком кабины снится мне до сих пор. Может, потому что два раза мне придавливало пальцы ее тяжелой дверью, но скорее потому, что езда в ней была сродни бегу по тем полям: было что-то бесшабашное и лихое в тряске на кочках и крутых поворотах деревенских улиц. Дед был мне не родным. После войны он вернулся из плена и остался в этом доме, став вторым отцом моей маме, после невернувшего с войны родного. И до самой его старости об этом упоминалось лишь вскользь, но не делалось секрета.

Рядом с домом, за гаражом, колодцем и старой раскидистой антоновкой был большой сад. И, несмотря на все запреты не есть немытое, самой вкусной малина была с куста, поутру, еще с росой на крупных ягодах. И у смородины дивно пахли растертые в руках листья, а груша-дичка в самом углу сада одновременно была и едой, и грозным оружием: переспевшая, с темным сочным нутром она вмиг взрывалась тысячами брызг при попадании в цель. И три вишни за двором были не деревьями, а целым наблюдательным пунктом, и ты - капитаном корабля и впередсмотрящим одновременно. Правда, иногда они все-таки превращались в деревья, и с них надо было собирать спелые ягоды в привязанный к поясу бидончик.

Во внутреннем дворе находилось большое хозяйство. По вечерам, вернувшись с дедом с полей, мы кормили свежим клевером кроликов и загоняли на насест кур. В кормушке хлева иногда показывались пятаки возившихся поросят, а с чердака пахло сеном. И глубокий погреб с крутыми белыми ступенями, резко ведущими вниз, был не погребом с овощами на самом деле, а таинственным подземельем, куда очень жутко ходить самому, но ты ведь не струсишь, ты взрослый, главное - не оглядываться назад.

Иногда мы приезжали к бабуне по вечерам, когда во всей деревне отключали свет. Так и осталось в памяти: горница, едва освещенная керосиновой лампой, загадочно движущиеся тени по темным углам и дед за маленьким кухонным столом, спиной к нам, разделывает на газетке любимую им селедку. И радостное бабунино "ой, приехали!". И разговоры тихие - в темноте почему-то не хочется громко говорить. И среди ночи после самогонки "ба-аабо-о!.. бабо, иды вкрий мене!" и "шоп ты вже провалывся!" - ответом.
Я по детству многого не понимала. Не задумывалась, как живется бабуне между нашими нечастыми приездами. Не понимала, как она, такая худенькая и маленькая, могла выдерживать местный вид спорта - тянуть на себе пьяное тело мужика через всю улицу, ведь все бабы в селе раза в два ее толще. Она не хотела только одного: чтобы их похоронили рядом. Говорила, что за жизнь от него натерпелась.
Она умерла, когда мне не было и пятнадцати. Дед прожил один всего лишь полтора года.
Дом остался одинок. Из всего, к чему я была привязана, осталась только тоненькая слива за двором. Слива, с которой я вместе росла и с которой мы мерялись каждый год ростом. В один из приездов я поняла, что больше не могу за ней угнаться. В тот год она неожиданно заплодоносила. В ее плодах не было ценности, они осыпались невостребованные, но эта слива всегда была важным для меня ориентиром. Я подмечала ее с самого начала улицы, а в отъезд, прощаясь, прикасалась к серой шершавой коре.

В этом маленьком поселке моими остались лишь десять квадратных метров и три памятника. Три фотографии, с которых смотрят прабабушка, бабуня и дед. И эти воспоминания по основным пунктирам.