Изломы Первой Чеченской

Борис Мишарин


       ИЗЛОМЫ
       ПЕРВОЙ
       ЧЕЧЕНСКОЙ

Михайлов вышел покурить, присел на валявшуюся чурку, достал пачку неизменного «Бонда» и вытащил сигарету. Чиркнул зажигалкой, прикуривая, глубоко затянулся дымом. После больничного запаха свежий воздух пьянил, поднимая настроение, вливал в жилы энергию, и уже хотелось ее выплеснуть – казавшуюся застоявшейся, размять суставы и мышцы, взлететь над долиной и осмотреть горы с высоты.
Он потянулся, напрягая мышцы, словно выдавливая излишнюю энергию, набрал в легкие воздуха и выдохнул, «уменьшаясь» до расслабленного состояния. В конце февраля солнце припекало сквозь белый халат по-летнему. Легкий ветерок иногда уносил в поле больничный запах, принося обратно свежесть горной долины. Захотелось домой, поваляться на родном поле, пожевать травинку, наблюдая за кузнечиками и бабочками, подышать родным сибирским воздухом. Мечты…
Он посмотрел на подходящих легкораненого офицера и его товарища-танкиста.
- Отдыхаете, доктор? – спросил танкист, присаживаясь на корточки и пододвигая раненому другу что-то вроде деревянной колоды.
- Тихо сегодня… Солнышко. Первый раз раненых не привозят, тьфу, тьфу, тьфу, – сплюнул Михайлов и постучал по чурке. – Не сглазить бы, полдня впереди.
Ему вдруг захотелось выговориться, два месяца шла необъявленная война в Чечне – с применением авиации, артиллерии, бронетехники, морской пехоты. Солдаты гибли тысячами, творились непонятные вещи… Понимал он, что не ответят эти офицеры на его вопросы, наверняка у них своих вопросов хоть отбавляй. Но изболевшаяся душа требовала разрядки…
- В первые дни много танков пожгли, – начал Михайлов. – Неужели командиры не понимали, что нельзя брать Грозный танками? Не помню, в каком фильме про Великую Отечественную войну видел: командующему танковой армией предложили взять город, но он ответил, что обойдет его с флангов, отдавая славу матушке пехоте, ибо пожгут его танки на узких улочках… Не поверю в бездарность командиров, в то, что не предвидели они плачевного исхода в Грозном. Почему же так случилось?!
Михайлов достал сигареты, предложил их офицерам и пожалел о сказанном, чувствуя, как закипает в тех злость и обида. Он знал смысл ответа и все равно ждал его…
- Командиры знали, – с горечью ответил старший по званию. – Приказы не обсуждаются, – и замолчал, не желая бередить душу…
Курили в тишине, часто и глубоко затягиваясь дымом, опустив голову и думая о своем. Вздыхали тяжело, не находя ответов. Раненый танкист чертил палочкой на земле незамысловатые фигурки, сглаживая неловкое молчание, стыд и обиду кадрового офицера за себя и правительство.
- Доктор, сколько еще я здесь пробуду?- спросил раненый, ломая палочку.
- Неделю, – ответил Михайлов.
Танкисты встали и пошли потихоньку, унося с собой свою долю тяжкого разговора. Может, и найдут они когда ответы. Иначе жить им с этой болью, заливаясь водкой по праздникам и черствея душой от безысходности…
Михайлов вздохнул. «Почему боевой армией командует милицейский генерал Егоров? Кто он по воинскому званию – рядовой, сержант? Как он согласовывает действия родов войск? Какая там согласованность! – Михайлов сплюнул на землю. – Сколько в госпитале раненых, получивших пули от своих!»
Декабрь 94-го, первые дни необъявленной войны. Наши гибнут тысячами, и нет ответственных и виноватых…
Июнь 41-го, первые дни иной войны. Тогда наши тоже гибли тысячами, и Сталин расстрелял командующего Павлова. Мог ли что-то изменить расстрел генерала, не стал ли тот козлом отпущения – это вопрос другой. Но сейчас-то?! Замалчивает правительство ситуацию, уменьшает санитарные потери в сотни раз, держит страну на голодном информационном пайке. И нет ответственных ни за что…
Два месяца идет чеченская война, уже давно отдымили пожарища в Грозном, превращенном большей частью в руины, а в воронках и на обочинах, как и в подвалах домов, еще валяются неубранные трупы, еще идут «зачистки», обустраиваются комендатуры, то там, то тут вспыхивают дворовые бои, унося жизни, не давая расслабиться. Но днем все же доминирует мирная жизнь. С утра поджидают жители бронетранспортеры – и делятся солдаты хлебом, чаем, куревом, медикаментами, понимая незавидную жизнь местных жителей без электричества, тепла и воды в уцелевших подвалах. Мирные жители и солдаты надеются на скорое окончание войны. Одни ждут отправки домой, другие надеются восстановить некоторые дома и построить новые. Они еще не знают, что и через несколько лет здесь будут раздаваться выстрелы, греметь взрывы, будут гибнуть люди, проклиная бандитов и правительство, неспособное остановить войну…
Михайлов заметил подъехавшую «коробочку», из БТРа осторожно вытащили раненого со жгутом на ноге. «Накаркал», – подумал он и подошел к больному. Солдат, совсем мальчишка, физически явно не тянул на свои паспортные восемнадцать. Что-то было в его лице непосредственно детское: то ли худоба молодила его, то ли черты лица отставали в мужском развитии. Светлый пушок на его подбородке еще не братался с бритвой, а русые волосы и светлые глаза придавали лицу больше нежности, чем мужской воли. Нецелованый, наверное, еще любви не познавший, а уже фронтовик с боевым ранением… Война перемешивает всех – молодых и старых, калечит, ломая судьбы. Сидеть бы ему сейчас в аудитории вуза или техникума, грызть гранит науки, вечерами ходить на танцы, волноваться от слабого пола, а не валяться на госпитальной койке. Какая же это доблесть прославленной армии – пустить необученного солдата в бой? Не «Москва ж за нами»!..
- Заносите, – скомандовал Михайлов и пошел мыть руки.
Натирая их щетками, пытался отогнать привязавшиеся мысли, но вместо этого вспомнил лермонтовскую «Бэлу»: «…Чеченцы, хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки…» Социальный нарыв лопнул на Кавказе, исторически славящемся необузданным нравом и военными конфликтами. И теперь гибнут здесь простые люди – чеченцы и русские, идет борьба вер, денег и властей, замешанная на невинной крови, которую пьют зажиревшие бонзы.
«Фу, лезет в голову всякая дрянь», – сказал про себя Михайлов и пошел в опера-ционную. Руки привычно делали свою работу, мозг сосредоточился на ревизии раны и возможных осложнениях. Закончив, обрадовался – не лезли больше в душу страшные мысли.
Солдату особенно тяжело на войне, когда видит он, что является пушечным мясом, товаром в чьей-то игре. Михайлов снова вышел на свежий воздух, вдохнул полной грудью: «Эх, сейчас бы домой!» Пусть в Сибири еще нет таких теплых дней, лежит снег, но разве можно променять родной дом на южное тепло?.. Собраться бы с друзьями, отметить конец своих военных дней и никуда более не уезжать в добровольно-принудительном порядке!..
Михайлов вытащил сигареты, предложил их подошедшей операционной сестре.
- Что, Зина, погреться вышла?- спросил он. Та кивнула, прикуривая. – Вчера мне два блока «Бонда» привезли. Говорят, в Маздоке скидывают цены бородатым военным.
- Боятся, наверное. Бородатые спецназовцы с поля боя – злые. Ездят-то в основном на «Тюльпан», – ответила Зина.
Михайлов помолчал, перевел разговор на шутливый тон:
- Хорошо-то как, Зина! Был бы свободный, женился б на тебе. А ты кого-нибудь присмотрела?
- Кого тут присмотришь? – вздохнула она. – Желторотые салажата да женатые мужики… Снимут колечки и табунятся… А ППЖ – это не по мне.
- Слово-то какое подобрала… Ничего, скоро война кончится, найдем тебе красавца.
Зина вздохнула тоскливо, выбросив недокуренную сигарету, и ушла в госпиталь.
«Э-э… – подумал Михайлов, – уже нашла кого-то. Женатый, видимо… И на войне природа берет свое…»
Зина зашла в сестринскую и неожиданно расплакалась: «Пень толстокожий, хотя бы раз посмотрел…» К ней заглянул раненый с букетом искусно подобранных прошло-годних трав и веточек, и она сорвалась:
- Уйдите все, кобели проклятые! – она обхватила голову руками, замолчала и ус-тавилась в одну точку…
Не женское дело – война. Не сладко мужчинам, а слабому полу вдвойне. Хрупкие женские плечи военной медсестры выдерживают немалый груз. Ее ласковые руки зажив-ляют раны, отдавая сердцам раненых теплоту матери, сестры, любимой, но и у них накипает внутри. А изливается душевная боль слезами, освобождая место для чуткости, доброты и нежности…
Зина глянула на часы, засуетилась, приводя в порядок лицо. Пора в перевязочную. «Не заметил бы», – подумала она, подпудривая припухшие веки. Когда он зашел - покраснела, готовая натянуть маску чуть ли не на глаза, и первый же инструмент подала невпопад. Михайлов посмотрел внимательно, не подавая вида, привычно обратился к раненому. Он любил поговорить на перевязках – это снимало стресс, отвлекало и уменьшало боль.
- Давай, сынок, рассказывай: кто, откуда, где служил?
- Пономаренко я, доктор, из Сибири. Неужели не помните?
- Да, да, – Михайлов отчетливо вспомнил рассказ солдата на предыдущих пере-вязках. Его призвали в октябре 94-го, в декабре часть направили в Чечню и бросили на Грозный. В страстных боях на площади Ленина его ранило в ногу, и он единственный уцелел из роты. Там почти целиком лег и его батальон. Никто не посещал его, не осталось в живых друзей-однополчан… Мучили солдата переживания еще и от того, что не знала ничего о нем его мать. Он не писал ей с призыва, все откладывал на потом, не хотел волновать, что находится в Чечне. Боялся написать и о ранении – вдруг поймет неправильно и подумает, что тяжело ранен и останется калекой. Понимал, что не прав, и со временем все больше увязал в переживаниях: почему не написал раньше?.. Михайлов пожурил его тогда, объяснил, что для матери нет ничего важнее сыновней весточки. Главное – жив и очень скоро будет совсем здоров. «Нет желания, так про ранение можно и совсем не писать», – объяснял он основы маленькой солдатской лжи во имя добра.
Как сложна жизнь: герой-солдат боится написать письмо…
- Ну что, сынок, сообщил матери? А то вылетел птенчик из гнездышка и забыл про маму, – подзадорил его Михайлов.
- Не забы-ыл, – расплылся солдат в улыбке. – Написал … и про ранение тоже. Со-общил, что выписываюсь здоровым. На душе легче стало… Сколько мне еще лежать, доктор?
- Дома я бы уже выписал, а здесь кругом грязь… В общем, побудешь еще несколько дней…
Зина работала сегодня молча, изредка приговаривая солдатам: «Потерпи, миленький. Скоро, скоро закончим». Михайлов все больше убеждался, что стал ее избранником, и не радовался этому – красивая и добрая девушка заслуживала лучшего. Любил он ее как сестру, но большего предложить не мог.
Вошел начальник госпиталя:
- Слышали новость? Из штаба звонили: мать Пономаренко приехала. Дал им сейчас пару минут по телефону поговорить, через полчаса подъедет.
- А мы с ним только что о ней говорили, – удивился Михайлов. – Написал он письмо домой, но ведь оно по времени еще не успело дойти. Значит, сама искать поехала.
- Вот ты и встретишь, – обрадовался полковник. – Он все больше о тебе говорил, как ты его с того света вытащил… Как у него со здоровьем?
- Можно выписать.
- Отлично! Оформляй. Отпуск ему дадут, а там, глядишь, где-нибудь около дома дослужить оставят.
Михайлов задумался о матери. Ни один журналист не смог пробиться сюда, а она сумела – без паролей и пропусков, обходя кордоны и блокпосты. Пробилась в Грозный, на пути к которому погибали целые военные колонны… Одним словом – МАТЬ.
Встречать ее вышли все свободные от службы сотрудники госпиталя и ходячие раненые. Вышли заранее и грелись на солнышке, радовались за Пономаренко и едино-душно с уважением говорили о его матери. А он не находил себе места от радости, курил сигареты одну за одной, держался поближе к Михайлову.
И вот вдалеке показался БТР. Он вырастал, приближаясь к напряженной тишине. Кого везут? Может раненого?.. Чуть не доезжая, остановился, дверцы бокового люка от-крылись, и появилась ОНА, и Пономаренко, слегка прихрамывая и не обращая внимания на боль в ноге, бросился ей на встречу. А она, смахивая слезы, раскинула руки - побыстрее обнять сына. Но вдруг раздался далекий выстрел, и солдат упал замертво. Снайпер!..
Долго не могли оторвать бьющуюся в истерике мать от мертвого тела. Потом она затихла, решив, видимо, умереть вместе с ним, не видя и не слыша ничего вокруг. Теребя и поглаживая разметавшиеся русые волосы сына, она шептала ему только ей понятные ласковые слова и иногда почему-то улыбалась дрожащими губами. И когда ее попытались поднять, она, не понимая слов, обняла сына с невероятно могучей силой.
БТР, умчавшийся на выстрел снайпера, вернулся. С брони спрыгнули бойцы с винтовкой чеченца. Опустили головы, словно были виноваты в чем-то…