Лестница на небо

Памяти моего брата Марата.

Тому, кто здесь лежит под травкой вешней,
Прости, Господь, злой помысел и грех!
Он был больной, измученный, нездешний,
Он ангелов любил и детский смех.
Не смял звезды сирени белоснежной,
Хоть и желал Владыку побороть…
Во всех грехах он был – ребёнок нежный,
И потому – прости ему, Господь!

        Марина Цветаева.


ПРОЛОГ

Каждый ещё при жизни должен сам себе смело сказать: если туда попадают все без исключения, то, значит, и я попаду туда же. И, стало быть, так оно положено, и мне бояться нечего. Значит, таков порядок вещей – только и всего. Но, раз уж попал, то это означает, что подошёл твой срок, ты выполнил всё, что тебе было предназначено, и тебе на Земле, делать больше нечего. Пора переходить сюда…

Здесь всё иначе, чем в той жизни на Земле. Свобода абсолютная! Лети, куда хочешь, общайся, с кем хочешь!

25 декабря 2005-го года, когда я ушёл из той жизни, мне было чуть больше семидесяти. Не очень много, конечно. Можно было бы хотя бы на десять-двадцать лет подзадержаться там, а уж только потом совершать переход в эти края. Но, видимо, так уж было нужно. Какие-то механизмы сработали именно так, а иначе они и не могли сработать. Вот и всё.

В жизни каждого человека обязательно наступит момент, когда ему стоит подумать: что останется в этом мире после него? Что вспомнят о нём люди? То, что после него останется – это добрые дела, которые он совершал при жизни. Добрые дела – это не только «вложения» в себя, но в первую очередь, то, что ты дал людям. Но, после смерти ничего уже нельзя добавить, доделать, свершить, исправить. Добрые дела живут и после смерти. Их влияние продолжается практически вечно. Это, если хотите, и есть жизнь после смерти!

Спешить сюда, конечно, не надо – это должно быть понятно всякому нормальному человеку. Образно говоря, поезд сюда приходит точно по расписанию, и не надо злиться на машиниста за то, что он очень уж быстро мчится или наоборот – слишком медленно. Он везёт тебя с той скоростью, которая тебе предписана. А когда ты сюда попал, то это означает, что подошёл твой срок, ты выполнил всё то, что тебе было положено, и тебе там, на Земле, делать уже больше нечего.

При жизни мы все испытываем страх перед попаданием сюда, но, так или иначе, оказываемся здесь, потому что никакой другой конечной станции у людей не бывает на том пути. Прибыли к месту назначения, вышли из вагона, осмотрелись…

И что же ты увидишь?

А увидишь ты то самое, во что всю жизнь верил. И получишь то самое, что и хотел.

Не верил при жизни ни во что, думал, что после смерти будет одна сплошная пустота – вот пустоту и получишь. И будет метаться твоя душа в кромешном мраке, не сталкиваясь ни с единой другой душой и вообще ни с чем. И это будет длиться для тебя целую вечность и ни на секунду меньше…

А представлял себе этот мир с бездонными космическими далями, – будешь летать в нём со скоростью света, пронизывая звезды, галактики, скопления групп метагалактик…

Кто-то получит мрачную пещеру, где он будет обитать с душами таких же изгнанников. Неугасимый костер, красные блики на грустных лицах и чёрные тени на стенах и сводах пещеры, по которым стекают ледяные капельки воды…

У кого-то будет одинокая жарко натопленная избушка в дремучем заснеженном лесу, у кого-то – беззаботный гамак и хижина под пальмами, у кого-то мраморный дворец с колоннами…

Верить во что-то – это непременное условие нашей жизни. Страшнее безверия нет ничего. Часто люди спохватываются лишь при подходе к конечной станции или уже на самом выходе, когда поздно что-либо изменить: вышел в пустоту, и в ней так и останешься.

Б;льшую часть своей жизни я был близок именно к этому варианту. Иногда казалось: нет ничего, и не будет ничего, и верить не во что. И не просто казалось, но я ещё и частенько делал такие громогласные заявления: мол, не верю я ни во что, и всё тут! Теперь-то я понимаю их тайный смысл. Это я как бы кричал куда-то ввысь: «Эй, вы, там! Слышите меня? Я не верю в вас!» Это была какая-то форма вызова, форма протеста, но она на самом деле подразумевала все-таки веру. Тайную, но веру. Я как бы провоцировал высшие силы на бой, на спор, на предъявление доказательств своего существования.

А они многозначительно молчали в ответ. Или насмешливо? Дескать, болтай-болтай! Посмотрим, что ты у нас запоешь, как дойдет до дела!

Вот и дошло. Но, мне так кажется, я не был застигнут этим событием врасплох. Как бы я ни сомневался при жизни, как бы я ни спорил на эти темы, а вера во мне все равно исподволь жила…

А спорил я чаще всего со своим младшим братом. Впрочем, я ещё вернусь к этому…

При жизни мне всегда казалось: нет большего счастья, чем бесцельно бродить по берегу моря у нас, в Одессе. Не обязательно даже и летом, хотя летом – это, конечно, самое прекрасное, что может быть.  Можно и в туман, и в непогоду, и в яркий солнечный, но зимний, а не летний день. Море всегда прекрасно. Я люблю, когда кричат чайки – даже и тогда, когда в их криках раздаются явно скандальные нотки. Люблю, босыми ногами наступать на жестковатые ракушки или мягкие водоросли. Люблю всякие запахи морские и загадки: поднимешь, бывало, отполированный морем камушек необычайной расцветки и думаешь: откуда он взялся и каким он был раньше?

Здесь, куда я попал, – почти то же самое. Моего родного города Одессы, конечно, нет и быть не может. Но море, пляж и чайки – они почти те же самые. И ещё скалы. Я люблю сидеть на них, наблюдать за тем, как волны буйствуют в каменных складках. Сначала волны ударяются об эти глыбы, превращая гладкие валуны в скалистых морщинистых стариков, а затем разочарованно и пенисто стекают с них, снова и снова убедившись в бесполезности своих попыток  с одного маха разбить этих монстров. Какие бестолковые! Ничему не могут научиться… Но это ведь и есть вечность…

Хорошо всё-таки, что я ещё при жизни успел обрести настоящую веру. Хочется крикнуть куда-то вдаль: «Люди, не теряйте веры! А если нашли, то не упускайте её! Крепче держите свою лестницу на Небо! Никто вам её не спустит! Сами карабкайтесь, да держитесь крепче, чтобы не упасть с самой верхотуры».

Но – не крикнешь. Вернее так: крикнуть-то можно, но отсюда не докричишься. Кричи, не кричи – всё равно никто и ничего не услышит. Ну, или почти никто. На Земле всегда были люди, которые заявляли, что поддерживают какую-то связь с тем миром, в котором я сейчас нахожусь. Обычно это лжецы, фантазеры или просто больные на голову. Но изредка бывают и исключения из этого правила.

Не сомневаюсь, что именно таким исключением и является мой младший брат. Мне он о себе таких вещей никогда не рассказывал, да и я за ним ничего подобного не замечал. Было у него, правда, свойство внушать людям свои мысли, занимался гипнозом и встречался с людьми, обладающими телепатическими способностями… Но чтобы получать мысли, да ещё и из другого мира – такого за ним не водилось. Впрочем, о том, что с ним было и о том, чего не было, я расскажу попозже.

Сейчас же я думаю вот о чем: он непременно должен меня услышать, и в том, что такая связь между нами уже возникла, я не сомневаюсь. Я это точно знаю: такая связь между нами есть!

И вообще я сейчас нахожусь в плену странных ощущений: необъяснимым образом я знаю всё, что было со мной или с интересующими меня людьми. Знаю и то, что с ними сейчас происходит. Просто вижу каким-то внутренним взором. Вижу так чётко, словно бы сам нахожусь там же. Конечно, главная тема всех моих нынешних размышлений – это ТО, ЧТО БЫЛО. Ничего теперь не изменишь, но переосмыслить это мне кажется важным и нужным. Видимо, мне придётся вспомнить всё. Но не сразу. Спешить некуда.

Пока я был там, я всё время спорил со своим младшим братом. На правах старшего я его частенько поучал, наивно полагая, что год и семь месяцев, которые нас разделяли, дают мне на это право.

В самом деле: я был не только старше, но, вроде бы, как и лучше. В школе я учился хорошо. Математику и физику ловил просто на лету. Умножал, делил, решал трудные задачи на бешеной скорости. И, пока мои одноклассники пыхтели над полученными заданиями, я уже всё решил!

Время было тяжёлое, послевоенное. Учился я в вечерней школе рабочей молодежи. Многие мои товарищи в классе только что вернулись из армии. Взрослые уже люди. Грудь в орденах и медалях… Серьёзные мужики, знали, чего хотят… Дружил я тогда с Александром Мельцером. Умный был парень! Историю и литературу знал лучше нашей молоденькой учительницы! А в математике разбирался слабее… Но я себя старался не выпячивать… Я ему помогал решать задачки, а он мне – писать сочинения… Так и учились. Он был умницей, но любил прихвастнуть своими познаниями. Я ему всегда говорил: ты умный? Так, зачем же этим хвастать? По-настоящему умный должен быть ещё и скромным. А он частенько любил покрасоваться. Привык, когда учителя его хвалили. Он даже за нашей учительницей пробовал приударить! Она лет на семь была моложе его…

Но это в школе.

А что же брат?

А брат был шалопаем. Учился абы как. То подерётся с кем-нибудь, то нагрубит учительнице. Трояк, бывало, схватит и рад без памяти, что не двойку. Естественно, я выглядел на его фоне просто гением. Отец у нас погиб в Севастополе, а матери не до нас было. Работала с утра до ночи, чтобы что-то заработать, постирать, прибрать в доме, сварить что-то… Мы же ей помогали мало. Сейчас вспоминаю, и даже стыдно делается.

Но потом выяснилось нечто удивительное. Оказывается, Серёга всё это время просто дурачился. Переползая на брюхе из одного класса в другой, он каждый раз рисковал застрять на второй год, но его вытягивали за уши, и он всё-таки карабкался вверх по лестнице из десяти классов. Так вот, оказывается, он всё это время лишь валял дурака. За два года до окончания школы взялся за ум, наверстал упущенное. В аттестате у него были четвёрки и пятёрки, и ни одного трояка – это ведь тоже неплохо.

Почему у него так сложилось? Даже и не знаю…

После школы я поступил в политехнический, а он, как только получил аттестат – в медицинский. У нас были разные склонности: меня с детства тянуло к математике и технике, а его – к биологии и к медицине. Потом-то он стал уважаемым человеком, защитил диссертацию, стал хирургом, онкологом… Но не об этом сейчас речь.

С самого детства у меня прочно укоренилось в сознании: я – хороший и умный, а Серёга – болван. Математики – они часто смотрят так на всех остальных людей. Сначала и я на брата смотрел свысока. Но потом, когда он вдруг вырвался вперед, мне можно было бы и поменять к нему отношение, но я почему-то этого так и не сделал.

Даже и теперь не могу сказать, почему так получилось. Неужели математика так уж уводит своих поклонников куда-то в сторону от реальной жизни?

Нет, ни в коем случае не следует думать, что мы ругались или там дрались. Никогда ничего серьезного у нас с ним в этом отношении не было. Наоборот: бывали случаи, когда я защищал его от уличных мальчишек или в чем-то помогал. Просто в то время у меня к нему было снисходительное отношение – вот, пожалуй, и всё. И общего у нас, действительно, было не много. Он всё время был чем-то увлечён. Хирургией, онкологией… писал какие-то опусы, рассуждал о высоких материях… Но это и понятно: мы просто появились на свет совсем-совсем разными.

Уже когда повзрослели, мы часто спорили с ним о том, что такое жизнь и что бывает после того, когда она завершается у человека. Он всегда твердил мне:

– Не может такого быть, чтобы она заканчивалась у человека. Это противоречит законам физики!

Я фыркал, едва сдерживая смех:

– И это ты мне говоришь? Мне, профессиональному физику?

– Да, тебе! Ты про закон сохранения энергии что-нибудь слыхал?

– Да уж приходилось, – отвечал я насмешливо.

– Вот то-то же! Ничто никуда не может исчезнуть! И мысль – тоже! И душа – тоже!

– Да из чего она сделана – эта самая душа?

– Понятья не имею, из чего она сделана. Но, если мы этого сейчас не знаем, то это не означает, что душа – это просто пустота. Когда-нибудь узнаем, что и она из чего-то сделана, она из чего-то состоит – из каких-то элементарных частиц!

– Вот, когда узнаем, тогда и поговорим! – подводил итог я, стараясь прекратить уже поднадоевший мне спор.

– Да, может, не при нашей жизни это будет.

– Тем более. Ты же утверждаешь, что душа бессмертна. Если это так, то мы с тобой когда-нибудь встретимся на том свете и обсудим этот вопрос.

– Ты всё смеёшься! – горячился брат. –  Молекулы человеческого тела после смерти вступают в реакцию с другими молекулами, и тело распадается, и растворяется в окружающем пространстве. Но ведь ни единый атом при этом не исчезает бесследно. Что было, то и остается! И то же самое с душой и с сознанием человека: они не исчезают, а куда-то переливаются – в какие-то новые сосуды. Сегодня скопилось немало данных, которые современная наука объяснить не может. И что с того? Сегодня не может, а завтра сможет! Так было и раньше. Но, для того, чтобы это объяснить, потребовалось открыть электричество. Ты должен допустить, что, если такое открытие сделают, это может объяснить не только необъяснимые свойства человека, но мы можем приблизиться к пониманию…

– Ты ещё скажи, что это нас приблизит к Богу!

– Что ж, может быть, это нас приблизит к пониманию Истины…

Брат не был верующим и старался не вести теологические споры. Но и я стоял на твёрдых материалистических позициях, и меня трудно было переубедить в том, в чём я был убеждён.

– Да, да, я слышал, что Бог и есть Истина… Брось, пожалуйста! Пока я не верю во всю эту чепуху! – говорил я.

– Нет, дорогой! История науки далеко не прямолинейна, и знания накапливаются постепенно. Я верю во многое, что пока наука объяснить не может!

– Во что ты веришь?

– В телепатию, телепортацию, левитацию…

Как правило, такие споры оканчивались ничем. И я, и он оставались при своём мнении. Но однажды, это было совсем незадолго, как я покинул Землю, он мне рассказал, что когда-то оперировал парнишку, который упал с дерева. Делал он трепанацию мозга. Удалил гематому, остановил кровотечение. Я тогда ещё удивился:

– И этого чокнутого ты хочешь мне привести в пример?

– Да, послушай, имей терпение! Спустя некоторое время оказалось, что после операции  он стал слышать мысли!

Брат рассказывал с таким воодушевлением, что мне тогда стало просто смешно.

– Слышать мысли?!

– Именно слышать мысли! Они у него возникают, как будто это думает он…

– Фигня на постном масле! Неужели ты, врач, веришь в эту ахинею?!

– Да нет! Не фигня. Причём, он слышит мысли людей, которых может себе представить…

– Но тогда у него в голове целая какофония. Скольких он может представить?!

– Не совсем так. Он должен сосредоточится и представить человека… Причём, этот человек может находиться в другой комнате или даже в другом городе! Ну, скажи на милость, как это объяснить?!

– Я в это не верю! Этого не может быть… Здесь какой-то фокус. И что же делает этот твой чокнутый?

– Пока не знаю. Он сбежал от органов, которые хотели использовать его способности в своих, и как ты понимаешь, не всегда благородных, целях.

– Сбежал? Вот и хорошо! Теперь  рассказывай эту сказочку кому-нибудь другому.

– В том-то и дело, что его феномен изучали закрытые учреждения. Об этом запретили мне даже опубликовать статью! Но, ведь прошли времена, когда нельзя было сказать что-то, что противоречило материалистическому учению!

– Ну, уж если быть последовательным, то эти способности твоего парнишки вовсе не подрывают материалистическое мировоззрение. Это может иметь вполне логичное объяснение, например, не регистрируемые пока волны или что-то ещё.

– А я о чём тебе говорю?! Нельзя утверждать, что этого не может быть только потому, что сегодня мы этого объяснить не можем!

– Ну, хорошо, – согласился я, – ты же всегда был фантазером. Какие ещё ты можешь назвать необъяснимые пока явления?

– Бесчисленное множество! Начиная от необъяснимых фактах в области археологии…

– Нет-нет! Я говорю о человеке, о его способностях…

– А ты можешь объяснить всё, что делают йоги? Телепатию, телекинез, ясновидение? Мы стоим на пороге поразительных открытий. И как только мы узнаем природу этих явлений, многие загадки перестанут быть тайной!

– Успокойся! Появятся новые загадки! Этот процесс бесконечный, как бесконечна наша Вселенная…

Я всегда пытался подвести итог таким спорам ироническим вопросом:

– В общем, как ни крути, ни верти, а загробная жизнь существует. Ведь ты к этому клонишь, так я понимаю?

– Не исключено, потому что невозможно представить себе такое, чтобы её не было, чтобы мысль человеческая исчезла. Но это всё не имеет никакого отношения к Богу!

– Но ведь это не довод: если чего-то невозможно себе представить, то…

– Никто не видел в телескоп ещё ни одной планеты за пределами нашей Солнечной системы. Но многие утверждают, что планеты есть и возле других звезд. Ведь и ты утверждаешь то же самое, не так ли?

– Да ведь и так понятно: планеты есть везде.

– А с человеческим сознанием, а с душой? Непонятно? Почему тебе одно понятно, а другое непонятно?

Я парировал:

– Планета – материальна, а душа – нет.

– А ты щупал собственными руками хоть одну планету, кроме Земли?..


Так этот спор между мной и братом и не разрешился. И теперь, когда он там, а я здесь, понимаю: прав все-таки был он. А я – нет. И я бы ему сейчас сказал: ты был прав!.. Но не могу. Не существует способа связаться с ним. А встретимся мы ещё очень не скоро – это я точно знаю. Здесь у нас у всех откуда-то берётся какое-то новое знание, которого раньше не было. Откуда оно берётся – пояснить не могу, но, то, что оно есть, – это точно.

И ещё: всё понимаю как-то совершенно по-новому. Многие вещи, из тех, что казались когда-то несомненными и даже незыблемыми, сейчас воспринимаются совершенно иначе. Мне отсюда, как я уже говорил, видно, что там происходит. Я их вижу, а они меня нет. Тут даже есть свои преимущества по сравнению с прежней жизнью. Отсюда, из этого мира иначе всё воспринимается. Откуда-то появились совсем другие знания, о которых я даже и не подозревал. Да и видно отсюда многое, чего не разглядеть, находясь там, на Земле. Отсюда виднее многое, да и понятнее то, что казалось совершенно необъяснимым там…

Это свойство появилось у меня незадолго до моей смерти. Я ещё не умер, и долгое время лежал в беспамятстве, а свойство это у меня уже было. Я точно знал: брат хочет ко мне прилететь в Америку. Ему по телефону Люба рассказала, что я  тяжело заболел, перенёс две операции, несколько курсов химиотерапии… Потом врачи заявили, что сделать больше ничего не могут…  Вряд ли, выживу… Лежу в отключке и ничего не понимаю… Но я уже тогда видел: он там, по ту сторону океана, срочно  собирается к отъезду, оформляет документы, мчится из Ростова в Москву. И вдруг – как гром среди ясного неба. Отказ! В посольстве посчитали себя вправе отказать, не затрудняясь даже объяснением причин. Сказали: нет, и разговор на том закончен. Это не подлежит ни сомнению, ни обсуждению. Такое вот закрытое открытое общество!

Он так и не узнал, почему они с ним так обошлись. Очень огорчился, обиделся даже. Так я и ушёл из жизни, не почувствовав на своей руке его прикосновения. Пообщаться мы всё равно бы не смогли – я к тому времени уже не говорил ничего, но хотя бы прикосновение руки! Ведь это порою бывает так нужно. Получил прикосновение, а через него что-то очень важное и нужное, словно бы какая-то зашифрованная информация, переливается в тебя.

Не дали. Не дотронулся. И не перелилась нужная информация. Сволочи они, конечно, но ещё в большей степени – дураки. Нашли, кому отказывать в визе! Ему уже семьдесят второй год шёл, да и дома у него оставалась жена, дети, внуки…  Но, отказали… не глядя ни в справки американских докторов, ни в другие документы… Не знали они, что это за человек и что он мог бы сделать… Но он никогда не пользовался своими способностями в корыстных целях.

Брат так и не узнал пока, почему ему дали от ворот поворот. Контора сработала тонко. Отвлекла внимание, наплела всякого, только бы его не выпускать из страны.

Почему-то вспомнился мне эпизод из моего детства, когда во время Отечественной войны мы эвакуировались в Армению. У нас была пересадка в Баку. День был пасмурным и дождливым. Мы с братом сидели на двух чемоданах и держали в руках свёртки. Мама пошла выяснить, когда подадут наш эшелон. Рядом на своих чемоданах, баулах, тюфяках сидели люди.

Вдруг мы с братом видим: идёт слепой человек в чёрных очках и громко стучит по асфальту металлической палкой. В руках он держит книгу, и из неё прямо на наших глазах в лужу падает тридцатка: до обмена денег была такая купюра – в тридцать рублей, красная, очень больших размеров.

Слепой, как видно, почувствовал, что деньги выпали, и принялся искать их подле того места, где стоял. Он неуклюже наклонился и, ощупывая землю руками, пытался обнаружить упавшую бумажку.

Полная пожилая женщина, сидевшая поблизости от места происшествия на чемодане, прониклась состраданием к инвалиду.

– Сынок, да вот же она! – женщина приподнялась, чтобы подать слепому купюру. Слепой с благодарностью принял деньги, женщина снова опустилась на свой чемодан и… оказалась в луже! Воришкам хватило доли секунды, чтобы унесли чемодан, который она так тщательно охраняла. Женщина закричала, поднялся шум, всеобщая суета… Но, жулики с чемоданом исчезли в неизвестном направлении, а «слепого» и след простыл.

Так сработала и Контора… Но об этом я расскажу подробнее. Это целая история!..

1.

Люди склонны верить в вечные истины.  И Аристотель, и Ньютон верили в абсолютное время, считая, что его можно измерить и результат всегда будет одинаков. Лишь бы были точными часы! Они не имели представления о том, что их рассуждения неверны при скорости, приближающейся к скорости света! И только скромный служащий Швейцарского патентного бюро по имени Альберт Эйнштейн доказал это! Он показал, что только скорость света неизменна! Скорость объекта никогда не может достичь скорости света, потому что его масса стала бы бесконечно большой. Чтобы его разогнать до такой сумасшедшей скорости,  потребовалась бы бесконечно большая энергия. Только волны, не обладающие массой, могут двигаться со скоростью света…

Это был переворот в науке! Но, к сожалению, мало кто там, на Земле, понимал эту его теорию…


А началось всё летом в Ростове. Но, расскажу всё по порядку.

Больница, в которой работал мой брат, располагалась в центре города и представляла собой жалкое зрелище. На огромной площади расположились полуразрушенные больничные корпуса, построенные ещё в начале прошлого века и давно уже пришедшие в дряхлое состояние по старости. Водопровод едва подавал воду, и то и дело прорывало трубы. Широкие трещины, как морщины, паутиной расползлись по стенам корпусов. Администрация больницы, стремясь успеть хотя бы что-то ухватить, продавала всё, что только можно: землю под автомобильные стоянки, телефоны из отделений для лоточников расположенного вдоль центрального входа рынка… Латали и штопали то, что давно нужно было выбросить и на этом месте построить большую современную больницу. Но на это не было денег…

Зарплаты медицинским работникам были просто смешными. Их не хватало не только, чтобы достойно жить, но даже для того, чтобы оплатить жилье, питание… В больнице почти легально процветали поборы и, получившая в последнее время большое распространение, методика гонять больных по кругу. «Вам очень бы хорошо проконсультироваться еще и у невропатолога!». «А вам нужна компьютерная томография».

Какой-то эскулап написал басню, напечатал на компьютере, и повесил её вместо заметки в санитарном бюллетене. А, так как, мало кто из медиков его читает, басня долго красовалась за стеклом, привлекая внимание только больных. Там были такие строки:

…Косой кое-как дохромал до Медведя.
Медведь адресует страдальца к соседям,
К сестрице- Лисице, И к Мышке-норушке,
В связи с бородавкой – к Лягушке-квакушке…
И всем золоти загребущую лапу,
Не злись, вспоминая и маму, и папу!
И нет в их делах криминала и фальши.
За деньги по кругу гони Зайца дальше!..

Но и консультация, и новое исследование стоили немалых денег.

Страхование девальвировалось. Оно мало кому помогало. Вся медицинская помощь тяжким грузом ложилась на плечи несчастных больных, которых медики называли не иначе, как «наши кормильцы».

Вот именно в такой больнице и работал брат…

Всякий мужчина непременно должен быть воином – это я теперь понимаю. Но воинственность или первобытный охотничий азарт могут ведь реализоваться не только в увлечении воинским искусством, охотой или разными рискованными видами спорта. Отчаянная игра на бирже – это ведь тоже безумие, но чисто мужское. Изобретательство всякое или руководство людьми – и это тоже истинно мужские занятия. Брат выбрал себе жизненный путь настоящего воина – медицину. Шутка ли: идти на операцию и не знать, победишь ты в ней или нет. Если победишь – ты герой, и на тебя тогда все смотрят с восхищением и обожанием. А если проиграешь? Тогда тебя клеймят позором: убийца, коновал, тебе бы в сапожники пойти, а не во врачи. А ещё бы лучше дерьмо выгребать!

А ведь без поражений в медицине никак не получается: и знаний у людей ещё слишком мало накоплено, чтобы с болезнями бороться, да и сами болезни часто умело прячутся, маскируются. А врач сражается с ними как воин, вышедший на бой с неизвестным противником.

Воин слышит во тьме грозное рычание врага, направляет туда свои стрелы. А те – мимо. Враг за тёмными стволами деревьев уже переметнулся на другую сторону леса, опять рычит – так, что весь лес содрогается. Эхо разносит этот рык то туда, то сюда, а воин должен превозмочь собственный страх, да ещё и определить в точности, откуда доносится злобный голос, чтобы в точности знать, как поразить ненавистного врага.

Вот так же и врач. Хирург особенно.

Я с самого детства ощущал в себе эту потребность быть воином и против чего или кого-то сражаться. Врачу в этом смысле хорошо: если он мужчина и у него потребность в постоянных битвах за собственное самоутверждение, то ему не надо искать для этого какого-то особенного поля деятельности. Каждый  день идёшь на работу, как на бой. Если это, конечно, не тихая поликлиника и не какая-нибудь захудалая заводская санчасть, где только и работы, что палец перебинтовать. Хирург – это реальный боец. И, таким образом, Сергей обеспечил себя битвами на всю сознательную жизнь.

Мне теперь очень важно выяснить для себя: а был ли бойцом я? Я уже говорил, что в детстве мне всё время казалось, что я лучше и умнее, чем он. Я старше, я лучше учился, я серьёзный мальчик, а он шалопай… У меня были все поводы гордиться собой и относиться к Серёге свысока в силу тех детских представлений, которые тогда наполняли меня.

Время шло, и наши жизни прошли совершенно по-разному. Он выбрал для себя этот вечный бой, когда идёшь на работу и не знаешь, что тебе этот день принесёт – победу или позор поражения, а я… Что выбрал я?

Для себя я выбрал математику и технику. А какая может быть битва в этой науке? Сиди себе и считай циферки или изобретай новые железки. Математика, она ведь, если так здраво рассудить, устроена очень просто. В ней существует лишь два действия: сложение и вычитание, а все остальное – лишь производные от них. Если говорить совсем уж строго, то математика – это даже и не два действия, а всего лишь одно.

И всё-таки – математика, если она Высшая, – это тоже вечный бой. Она таит в себе такие бездонные дали, какие только бывают в Космосе. Там бесконечные звезды и галактики, и здесь бесконечные законы – всё новые и новые, которых ещё никто не открыл. Если сейчас от каждого направления в математике выбрать по одному представителю, то можно было бы собрать в зале конференцию из таких вот делегатов от разных математических направлений. Делегатов было бы сто человек. Каждый бы из них прочитал с трибуны доклад о своих открытиях во вверенной ему отрасли, и девяносто девять других делегатов при каждом таком докладе сидели бы и хлопали ушами, совершенно ничего не понимая из того, что будет звучать с трибуны. Вот что такое математика!

Это тоже бой, но очень уж своеобразный. Невидимый для постороннего наблюдателя.

О чём может сказать в конце своей жизни врач? И особенно хирург, да еще и талантливый! Он скажет: я спас жизни многим людям, отдал всего себя в чьё-то счастье, в чьё-то здоровье…

А что скажет математик, оглядывая пройденный путь? Я сделал массу ценных открытий, но люди об этом не знают, а если и знают, то не понимают их значения. От этих открытий люди не стали счастливее и здоровее. Может быть, когда-то и станут, ведь это – открытия фундаментального значения! Но не при моей жизни.

Я не думаю, что я был менее талантлив, чем Серёга. Но прошли мы свой путь по жизни по-разному… И это обидно…

Брат достиг многого. Сергей Николаевич он, а не Сергей, – заведующий хирургическим отделением той самой больницы. Мог бы подняться по служебной лестнице и выше, но он никогда не стремился к власти и славе. Так же, впрочем, как и я – хоть в этом-то мы были с ним похожи.

Когда я видел его в белом халате, всегда испытывал к нему невольное уважение. Белый медицинский халат – это ведь не просто знак чистоты, и не просто форма, которую надевает на себя человек, чтобы отличаться от других людей. Это, своего рода, переход в другое измерение. Люди в белых халатах (если это, конечно, не обыкновенные медицинские шабашники), они живут в другом измерении и на жизнь человеческую смотрят не то, чтобы свысока, а как бы со стороны. Сами они вроде бы и не люди, а какие-то верховные покровители Рода Человеческого. И всякий раз, когда жизнь затрагивала их своими не всегда приятными и чистыми сторонами, они удивлялись: откуда это? Ведь мы живем совсем в другом мире и нам не положено заниматься еще и другими делами.

Вот и тогда, в тот злополучный день, брат пребывал в своей обычной роли. В коридоре толпились больные, желающие что-то спросить, услышать его спокойный уверенный голос, дающий надежду, а в ординаторской обсуждали больных, идущих на операцию.

Персонал отделения уважал брата, авторитетного хирурга, автора многих научных статей в различных сборниках конференций и съездов и в центральной печати. Его мнение было непререкаемым.

– Матвей Петрович, как ночь провела Бондаревская?

– Спала. Мы же премедикацию проводили. Снотворные, транквилизаторы.

– Давление?

– 130 на 80.

– Не кровит?

– Да, вроде, нет…

– Что значит «вроде». Вы смотрели больную?

– Нет, не кровит. Больная к операции готова.

– Любовь Васильевна? – обратился он к анестезиологу.

– Бондаревская к операции готова.

– Операция предстоит не маленькая. За сердцем ее смотрите. Не молодая уже…

Всё это он говорил по инерции. Сотрудники  в отделении опытные. Сами понимают, что к чему. На лету ловят нужные мысли. А брат продолжал:

– Кто у нас на втором столе?

– Леонтьев с опухолью толстой кишки, – ответил грузный хирург, лихорадочно листающий историю болезни Леонтьева.

– Что вы там ищете? Анализы своего больного не знаете? Готовы ли вы к операции?

– Да нет! Но, почему-то последнего анализа свертываемости крови медсестра не вклеила…

– После планерки найдите анализ и вклейте. Есть вопросы по больному?

– Какие вопросы? Только мужик уж очень тучный. Мне бы ещё одного ассистента. Работать будем, как в колодце…

– А вы шире открывайте рану. И обязательно сделайте биопсию всех подозрительных участков… Так, что там еще?



После того, как планёрка закончилась, брат встал и посмотрел на часы. Было ровно половина девятого.

– Я переоденусь и сразу же иду в операционную. Вы, Любовь Васильевна, можете брать больную на стол.

Он оглядел врачей, потом остановил свой взгляд на Валентине Львовне, сестре-хозяйке.

– А вы, голубушка, обещали получить новое бельё. Стыдно смотреть, на чём лежат люди! Узнайте, милая, в чем там задержка? И вот ещё что: вызовите сантехника. Вы видели, что в туалете-то делается? Течёт  ото всюду. Туда зайти просто страшно. Давно, ведь, обещали сменить смывной бачок…

– Сегодня обещали подвезти.

– Сегодня? Хорошо…

Он встал, и, бросив привычное: «За работу!», вышел из ординаторской.

Сергей зашёл в кабинет, чтобы переодеться прежде, чем идти в операционную. Предстояла сложная операция. У больной язвенная болезнь желудка. Предстояло удаление желудка с пластикой пищевода. И не оперировать было нельзя. Такие процессы, как правило, легко перерождаются в злокачественную опухоль. «Зайти в брюхо-то, мы зайдем. Хорошо бы  потом и вылезти из него, – подумал он. – Перенесёт ли шестидесятилетняя женщина такой объём оперативного вмешательства? Почти безнадежное дело». Легче всего было отписаться, мол, неоперабельный случай. Он привык не отступать, не пасовать перед трудностями. Да, и чем ещё ей можно помочь? Попытаться нужно. «Шансов – пятьдесят на пятьдесят. Нет, нужно всё же оперировать! Другого пути нет». Он взглянул на часы. Больную уже взяли в операционную. Любовь Васильевна сейчас начнет давать наркоз. Пожалуй, пора…

И  вдруг резкий звонок телефона заставил его подойти к аппарату. Обычно он утром отключал телефон и сосредоточивался на предстоящей операции, но в тот день почему-то подумал, что это мог быть и главный врач. Он  давно обещал передать отделению функциональные кровати.

Брат взял трубку и… услышал незнакомый мужской голос. Звонили из Конторы.

– Сергей Николаевич Маков?

– Он самый. С кем имею честь?..

– Вы меня не знаете. Я – полковник Жилин из отдела по борьбе с терроризмом…  Нам срочно нужно с вами встретиться… – Как всегда вкрадчиво, без криков и угроз, но достаточно выразительно.  – Мы ждем вас к десяти часам. Машину пришлём…

– Извините, но я сейчас не могу. Больная уже на столе. Иду на операцию…

– А когда вы освободитесь?

– Дай Бог, часам к двенадцати.

– Хорошо. В двенадцать тридцать я пришлю за вами машину…

И положил трубку, как будто вопрос был решён. Это возмутило Сергея, и сначала он хотел после операции пойти на консультацию в терапевтическое отделение, но потом подумал, что ссориться с конторщиками не стоит, и, сжав челюсти, пошёл в операционную.

«Всё-таки, испортили перед операцией настроение! – подумал Сергей. – А, ведь, операция предстоит серьёзная…».

У операционного стола брат выбросил из головы мысли о предстоящей встрече и, взглянув на ассистентов, кивнул:

– Ну, что ж, начнем с Богом…

Сквозь щелочку марлевой маски взглянул в глаза анестезиолога. Та кивнула: «Можно начинать!», и он привычным движением сделал разрез от мечевидного отростка грудины до пупка. Ассистенты стали клацать зажимами Кохера, пережимая кровоточащие сосуды. Потом, прикасаясь электрокоагулятором к кончику зажима, останавливали кровотечение. Всё происходило быстро и молча. Это была давно сработавшаяся операционная бригада. Все понимали друг друга с полуслова, с одного только взгляда или движения руки… После вскрытия брюшной полости брат произвел её ревизию. «Нет, всё же правильно сделали, что решили оперировать. Желудок подвижен. Убрать желудок сложно, но можно!» – подумал он.

И закипела работа. Только и слышны были отдельные команды:

– Зажим!

– Промокать!

– Подтяни! Сильнее подтяни! Нет силы, что ли?! Так. Пережали!..

Но, стоило ему выйти из операционной, как настроение его сразу же испортилось. Встречаться с конторщиками ему не хотелось. Ничего хорошего от них он не ждал. «Они же обещали оставить меня в покое, – думал Сергей. – И чего стоят их обещания?!»

Он снял промокшую от пота и крови голубую пижаму, помылся и надел свой повседневный костюм. Сейчас бы хлопнуть рюмку коньяка да завалиться спать и забыться. Так нет же… Дел ещё невпроворот. А  то размечтался! Предстояло ещё проконсультировать больного в терапии. Впрочем, туда можно послать Сашу Новикова. Не маленький давно. Справится. Что ещё? Ах, да, нужно посмотреть больного, которого оперировал вчера. На планерке сказали, что повязка промокла, и он просил без него больного не перевязывать. Вот, черт! Откуда же время брать?

По телефону сказал дежурной сестре, чтобы взяли в перевязочную больного Сошникова.

После перевязки попросил старшую организовать ему чашечку кофе.

Усевшись в кресло у окна, смачно потянулся. Полистал свой блокнот – всё расписано по часам и по дням недели. А они ещё говорят: бросай всё и мчись к ним.

От неожиданной мысли вздрогнул: а ведь не отвяжутся. И ехать всё равно придётся, иначе вони будет, будь они прокляты... Надо, видимо, все-таки съездить к ним и ещё раз круто поговорить с этими молодчиками.

В кабинет заглянувшая Логинова, смазливая девица, которую в отделение сунул главный. Не то, она ему родственница какая, не то, дочь друга или подруги. Бог его разберёт!

Девица, кокетливо улыбнувшись, напомнила:

– Сергей Николаевич, вы будете смотреть Никитину?

–  Нет. Перевязывайте её сами. Сегодня у меня цейтнот.

Как только дверь за  ней закрылась, брат  ещё раз взглянул на часы и встал.

Предупредив дежурного врача, он вышел из отделения.

Это был огромный цветущий парк, благоухающий после недавнего дождика дивными ароматами. Путь до выхода из парка был довольно длинным, и брат надеялся: пока дойду до главного выхода, хоть воздухом подышу.

Подышать не пришлось.

Белая «Волга» стояла не за пределами больничной территории, как и положено всем посторонним машинам, а прямо возле выхода из хирургического отделения.

«Все чиновники давно пересели на иномарки, – подумал Сергей, – а эти всё в патриотизм играют».

– Вы ждёте меня? – спросил он водителя, рослого парня в чёрной тенниске.

– А вы – Сергей Николаевич Маков?

– Он самый.

– Тогда вас.

Брат сел, и машина мягко покатила по узким больничным дорожкам.

В сером здании, где располагалось областное Управление, ему был заказан пропуск, и он в сопровождении  парня в чёрной тенниске поднялся на второй этаж, прошёл по красной ковровой дорожке почти в конец коридора и зашёл в приёмную. Навстречу встал рослый мужчина спортивного вида и, просверлив брата бесцветными глазами, проговорил с видимым безразличием:

– Проходите. Вас ждут.

Из-за стола навстречу вышел коренастый русоволосый мужчина сорока пяти  лет. Улыбаясь, он протянул руку и представился:

– Кузьма Петрович Жилин. Присаживайтесь. Есть вопрос, на который нам нужно получить ответ.

– Неужели и я заинтересовал вашу Контору? Мы же, помнится, договорились с вашим предшественником, что меня оставят в покое. Я же говорил, что всё, что умею, – всё может быть направлено только на лечение больных и ни на что иное. Мне обещали. И что же стоят ваши обещания?

– Да вы успокойтесь! Никто и не собирается нарушать наши договоренности. Кстати, ваш договор с моим предшественником  был заключен давно. С тех пор прошло много времени. Того, кто его заключал, уже и в живых нет. К тому же, мы не собираемся нарушать ваш покой. Просто возникла необычная ситуация. Сбежал очень опасный субъект. Нам необходимо хотя бы узнать, где он находится.

– Повторяю: я – врач, а не агент спецслужб. Мой долг – лечить больных. Если бы вы хотя бы безопасность родины защищали – это бы я ещё понял. Но ведь вы же работаете сами на себя. Ваша задача – ваше собственное выживание, а на отечество вам всегда было наплевать.

– Ошибаетесь, – сказал Кузьма Петрович. – Сейчас идет речь именно об интересах отечества и ни о чём более. Человек, о котором я вам рассказал, владеет важными государственными секретами. Это был  наш сотрудник…

– Не понятно, чем я-то смогу вам помочь? Вы, видимо, подзабыли. Мои возможности ограничены лишь возможностью передавать на расстояние какие-то мысли. Я не умею принимать мысли. Может быть, вы хотите узнать, что у него на уме? Так это не ко мне! Я умею только передавать – такое у меня свойство. И каким же образом я смогу узнать, где он находится? И что у него в башке!

Жилин сказал – этак почти нежно, интеллектуально, артистично:

– Передавать мысли, внедрять их в кого-то… Что может быть драгоценнее этого свойства?

Сергей смотрел на него исподлобья, не поддаваясь на этот дешевый подхалимаж.

А Жилин вдруг резко поменял тон – с утончённого, на какой-то резкий и даже развязный:

– Вот вы ему и скажите, что в его же интересах вернуться. Иначе его всё равно найдут, и тогда разговор с ним будет уже совсем другой. Очень даже другой, – повторил он выразительно.

Сергей подумал: «Стало быть, в пыточном подвале».

– А кто он такой? Что за тип? Чем он так провинился? Сколько ему лет?

Жилин изобразил сильное облегчение, но Сергей уже не верил этим его изображениям.

– Вот это другой разговор! Именно на такую реакцию с вашей стороны мы и надеялись.

– Хорошо бы хотя бы фотографию его посмотреть. Ведь, передача мысли должна быть остронаправленной…

– Совершенно с вами согласен. Может быть, чаю хотите или кофе?

– Да ничего я не хочу! – Серёга почувствовал какую-то дурноту от той картинки, что ему пришла на ум: пыточный подвал. Стол, отнюдь не операционный. И инструменты, отнюдь не хирургические. Вздор, конечно же! Такого они давно не практикуют!.. А впрочем, чёрт их там разберёт, что они там практикуют, а что нет. Сказал резко и отрывисто: – Объясняйте задачу!

– Это наш сотрудник, парень двадцати семи лет. Мы подозреваем, что он может быть связан с экстремистами, которые окопались и на Кавказе, и в других наших городах.  Влияние его на боевиков большое, поэтому вы понимаете, как важно нам его контролировать. А фотографию его я сейчас вам покажу.

Полковник открыл ящик стола и достал небольшую фотографию. Сам внимательно посмотрел на открытое лицо парня, словно бы пытаясь вобрать в себя что-то важное, а потом протянул её брату.

Брат надел очки и внимательно стал рассматривать парня. Он сразу узнал своего бывшего пациента, но вида не подал.

– Парень, как парень. Даже не верится, что он какой-то там злодей…

– Злодеи бывают с самыми благодушными лицами, – проговорил полковник. – Впрочем, вы должны его вспомнить. Много лет назад именно вы делали ему трепанацию черепа. Что-то там с ним случилось: не то получил по голове, не то с дерева упал… Не помните?

Сергей пожал плечами и изобразил глубочайшее безразличие – на грани с брезгливостью.

– Не припоминаю. Много их там всяких через мои руки проходило. Всех не упомнишь… А зовут-то его как?

– Леонид Николаевич Цветков. Так, по крайней мере, его звали до его побега. Теперь он мог и документы сменить. Не дорого сегодня это стоит…

– Цветков…Цветков… – брат делал вид, что старался вспомнить его.

– И что вы скажете?

– Что я могу сказать? Припомнить не могу. Ничего на ум не приходит. А воздействовать – это я попробую. Но для этого мне нужно сосредоточиться. Вы не можете мне дать эту фотографию?

– Конечно. Берите! Но, когда я буду знать, что вы послали ему наше предупреждение? Время-то не терпит. Каждый час от него можно ждать всего, чего хотите…

– Сегодня вечером и займусь этим. Но я ведь никак не узнаю, получил ли он ваше предупреждение или нет?

– Но, если вы можете передавать мысли на расстоянии, то, значит, можете и внушить ему, чтобы он вернулся!

– Да, но для этого нужно быть уверенным, что он «подключился» и слушает меня! Как вы не понимаете, что внушение возможно только, когда есть контакт!


Сергей всегда был несколько самоуверенным и, я бы сказал, авантюрным парнем. Ещё когда он учился в своем медицинском институте, он увлекался не только хирургией, но и психологией. Уже, будучи практикующим хирургом, ходил на лекции профессора Невского, на выступления Вольфа Мессинга, и настолько был увлечён, что даже и сам стал  практиковать гипноз в своей медицинской практике. Не так, конечно, как принято сейчас. Не для выколачивания денег, а для своих медицинских целей.

Свои первые опыты он проводил на ближайших родственниках и друзьях. В небольшой комнатке организовал «гипнотарий». Кушетка, приглушенный свет и, по возможности, хорошая звукоизоляция – вот и все, что ему требовалось.

Как-то обратилась к нему коллега – хирург легочно-хирургического санатория – с просьбой, чтобы он поработал с её мужем, врачом-гинекологом. Последнее время тот стал злоупотреблять алкоголем. В Москве, у Рожнова, этой проблеме уделяли большое внимание, и некоторые методики он там освоил. Лечение проходило нормально, но однажды после сеанса больной сказал ему, что долго не мог расслабиться из-за того, что Сергей неправильно произносил какое-то слово. Оно его раздражало.

Серёга понял, что совершенствоваться нужно всё время. Воздействие происходит на уровне подсознания, и действует всё: внешний вид врача, его поведение, правильность языка, эрудиция, чувство симпатии к больному, ощущение заинтересованности в его проблемах.

Легче всего ему было общаться с молодыми женщинами. Они более впечатлительны, внушаемы. У медсестры, страдающей диабетом, ему удалось снизить уровень сахара в крови до нормальных показателей. Слава обо нём разнеслась очень быстро. Из уст в уста передавали, как он помог мальчику, у которого был тяжелейший невроз… Из Ростова его коллеги стали присылать своих приятелей и пациентов. Один профессор как-то приехал с артисткой оперетты, у которой после психической травмы возник страх перед сценой. Дома она пела прекрасно. Но стоило ей выйти на сцену, как горло вдруг сжимала какая-то неведомая  сила, и она не могла произнести ни слова. После окончания курса лечения благодарная артистка часто приглашала его на спектакли с её участием.

В другой раз приехали из Ростова отец с сыном. Парень не мог выйти из дома. Стоило ему выйти, у него возникали сильные боли в сердце. Мальчик стал инвалидом. Когда через месяц парнишка вполне свободно гулял по городу, выходил из дома, брат радовался не меньше родителей.

Сергею приходилось много выступать с лекциями, демонстрировать возможности метода. В медицинском училище, в библиотеке, в политехническом институте он проводил сеансы группового гипноза, показывал разные фокусы. Не для саморекламы, а для того, чтобы зажечь тот самый факел интереса, о котором говорили древние мудрецы. Но, вскоре прекратил публичные выступления, используя гипноз, как подсобный метод в своей практике.

Так, он проводил внушение больным, которым предстояла тяжелая операция, нормализовал их сон. А кто не знает, какое это имеет значение для больного?! Легче протекает предоперационный период, проще ведут наркоз, да и наркотики после операции можно не делать. Боль он снимал уверенно. Брат, вообще-то, был талантливым человеком, и в этом преуспел.

Помнится, на онкологическом обществе он выступал с докладом о применении психотерапии в комплексном лечении онкологических больных. Так его чуть ли не на смех подняли. «Вы что, опухоли решили гипнозом лечить?» – раздавались удивленные возгласы из зала.

Я тогда как раз гостил в Ростове, и брат пригласил меня на ту самую конференцию. Слышал, как над ним посмеивались или даже прямо смеялись. А вскоре оказалось, что он был прав. Через год уже многие клиники Москвы и Ленинграда публиковали статьи о применении психотерапии при лечении различных заболеваний.

А потом он так увлекся этим, ездил к профессору Рожнову в Москву. Там-то и обнаружились его телепатические способности. Его стали обследовать, ставить новые и новые эксперименты. Тогда к телепатии относились с опаской. Объяснить это никто не мог, и потому считали его способности, чуть ли ни шарлатанством. Я тогда уже жил с женой в Москве, и брат всегда останавливался у нас.

Должен признать, что и я не верил во все его способности…

И вообще: откуда это вдруг у него проявилось?

И что было бы, если бы не эти способности? Был бы он обыкновенным врачом. Ну, пусть самым великолепным в смысле хирургического мастерства, но всё-таки – обычным человеком без этих поползновений во что-то запредельное и труднообъяснимое. И пусть бы он себе и развивался только в этом направлении: совершенствовал бы мастерство, завоёвывал бы новую славу. И всё это в рамках понятного, доступного, объяснимого.

Почему его занесло в Неведомое?.. Словно бы какая-то злая сила заманила его туда…

Я и сейчас всё время думаю, мог ли я тогда его оградить от всех последующих неприятностей? Мог ли что-нибудь сделать, чтобы он не вляпался в ту историю? И вообще – с чего всё началось?

Нет, конечно, не с того дня, когда позвонил этот полковник и стал наезжать на него. Неужели всё началось с того, что он родился с такими необыкновенными способностями?

Он уже родился, а эта начинка в нём уже была. И как мина замедленного действия только и поджидала того момента, когда ей будет приказано сработать!

Понимаю: смешно. Мне бы сейчас задуматься о своей собственной жизни. И то у меня не удалось, и это. Не заработал капиталов, не нажил ценного имущества, не оставил недвижимости… Вместо этого, сейчас думаю о брате. Но о Любе и сыне я думаю постоянно. О брате часто и забывал. Жизнь была сложной, да и забот было много. Впрочем – кто мне это запретит? И что в этом плохого или неправильного, если сейчас мне вспомнился брат? Если я думаю о нём сейчас и в таком положении, в котором нахожусь, то это может означать только одно: это для меня значимо. Здесь невозможно солгать кому-то или прикинуться перед самим собой дурачком. Если думается о брате, то это – как бы от Бога.


Откуда это вдруг у него проявилось, с чего всё началось?

Детство его ничем особенным не отличалось. Помню начало войны, когда чуть ли не в последнем товарняке мы эвакуировались из Одессы. Потом во второй раз эвакуировались из Новочеркасска уже в Армению. Там он и пошёл в школу. Мама наша работала в эвакогоспитале – раненые, умирающие, страдающие... А мы были предоставлены сами себе. Ходили в лес за дровишками на зиму, собирали дикие яблоки, груши… Ничего, вроде бы, особенного.

Мы жили в прекрасном месте. Сегодня это Цахкадзор, долина цветов, курортное место. А тогда это селение называлось Дарачичаг.

Помню, как мы, мальчишками, на своих самодельных лыжах забирались на вершину крутого склона, где тренировались молодые бойцы горно-стрелковой дивизии, и с улюлюканьем и свистом стремглав спускались вниз, показывая приехавшим из Рязани и Воронежа конопатым светловолосым ребятам, как нужно стоять на лыжах. Мы гордились своим умением, придумывали новые и новые «аттракционы»: то перепрыгивали через поваленное дерево, то с оледенелого сугроба, словно с трамплина, выскакивали на дорогу, проходившую у самого основания склона, и мчались дальше вниз к горной речке, не замерзающей зимой.

Однажды мы с товарищем, проделывая все эти трюки, не обратили внимания на колонну военных автомашин, приближающуюся к участку дороги, который нам нужно было пересекать. А когда заметили, тормозить было поздно. Мы пролетели буквально перед самым носом машины и помчались дальше. Водитель, совершенно не понимая, что произошло, остановил машину. За ним встала вся колонна. Бойцы ещё долго что-то кричали нам вслед, как я себе представляю, не очень ласковое. С тех пор я всегда старался останавливаться не доезжая до дороги. Даже дух у меня захватывало при мысли, что могло случиться, если бы на полном ходу мы столкнулись, например, со «Студебеккером». Ему, во всяком случае, пришлось бы худо.

Лыжи свои мы делали сами, загибая концы хорошо оструганных и отшлифованных дощечек над горячим паром. Направляющих бороздок на их скользящей поверхности не было, но мы прекрасно обходились и без специальных мазей, креплений и палок. Мы чувствовали себя на своих самодельных лыжах легко и свободно.

Селение стояло на крутом склоне горы. По главной улице, идущей вверх, мы любили кататься на санях, и тоже со свистом и улюлюканьем. И сани мы делали сами. В два бруска забивали строительные скобы или прикручивали к ним коньки-снегурочки, и санки готовы. Потом, ватагой, друг за другом мчались вниз. Спуск был длинным, метров восемьсот. Скорость – большой. Мчишься, а ветер хлещет по лицу, захватывает дыхание. Потом приходилось долго подниматься наверх, чтобы повторить всё сначала.

Однажды какой-то мальчишка, проехав полдороги, упал. И на него наезжали те, кто мчался за ним. Шишек набили много, но никто не жаловался. Все смеялись, наперебой рассказывая друг другу, как они старались объехать вдруг появившееся препятствие, но из этого ничего не вышло.

А летом мы ходили в лес, собирали ягоды, черемшу, хворост. Мы заготавливали топливо на зиму. Когда выдавалось время, шли с мальчишками к речушке. Это был приток большой реки Зангу. Для того чтобы сделать её пригодной для купания, мы расчищали дно, делали запруду из камней, и, в результате наших трудов образовывалось небольшое пространство, где можно было только что окунуться. Плавать тогда я не умел. Касаясь руками дна, кричал товарищам:

– А я плаваю! И совсем не дотрагиваюсь до дна!

Мои товарищи были такими же «пловцами», и потому все охотно друг другу «верили». Вообще, должен сказать, что мы крепко дружили с местными ребятами. Среди них были и армянские мальчишки, которые плохо говорили по-русски, и местные молокане, говорившие на своем наречии. Но все мы прекрасно друг друга понимали. И не было между нами вражды.

Мальчишки постарше стремились чаще общаться с ранеными из госпиталя, расспрашивали о том, что происходит на фронте. Потом, собираясь группами, курили, ругались и строили планы побега на фронт. Фантазии были такими же смелыми, как и мало выполнимыми. Я со своими друзьями попытался удрать на фронт, но нас сняли с эшелона, уходящего на передовую, ещё на вокзале и в сопровождении милиционера отправили домой.

Почта к нам приходила редко. Конвертов тогда не было, и письма сворачивали особым способом, так, что получался треугольник – это было и письмо и конверт одновременно. На одной из его сторон и писался адрес. Помню, как все боялись получить официальное уведомление о гибели близких. У входа в эвакогоспиталь на столбе висел громкоговоритель, изготовленный в форме огромного рупора. Люди с замиранием сердца слушали сводки с фронтов. В начале войны они были малоутешительными. Сводки «от советского информбюро» слушали все, и взрослые, и дети. И никто не шумел, никто не баловался. Все понимали значимость этой передачи.

Когда в 1942 году мы узнали, что Севастополь пал, мы каждый день с ужасом ждали почту. Но извещение о гибели отца не приходило, и у нас уже затеплилась надежда: а может быть, отцу удалось выбраться?.. Но, нет, не удалось. Извещение мы получили осенью. Когда мама прочла его, то упала без чувств. Она в тот день на работу не вышла. Её начальник, пожилой майор медицинской службы, несмотря на строжайшую дисциплину военного времени, не сказал ей ни слова. Маме тогда было двадцать девять лет.

О том, что Армения находилась всё это время в напряжении и ждала удара со стороны Турции, которая могла выступить на стороне Германии, мы с братом, естественно, не думали. Просто понимали, что где-то идет война и это плохо. Но и не больше того.

После войны мы вернулись в Одессу. Хлеб – по карточкам. Было холодно и голодно… Маме, как жене погибшего на войне командира, удалось определить Серёгу в детский дом. Оттуда он перешёл в школу военно-музыкантских воспитанников. У него обнаружились ещё и какие-то музыкальные дарования! Школа располагалась на углу Тираспольской и Кузнечной, и по выходным я к нему часто приходил…

Нет, ничего особенного не было в его детстве… На фронт он не сбег;л и никаких необыкновенных поступков не вытворял. И всё же, откуда это у него?

Помню, как он впервые мне рассказал о своих экспериментах. Я, как всегда, был настроен весьма скептически. Говорил, что всё это – ерунда, что такого не может быть. Но тут его пригласили в органы и предложили сотрудничество. У него хватило ума отказаться. По тем временам это было совсем не просто. Но он, тогда уже кандидат наук, сказал, что может использовать это только для лечения больных. Те согласились, но предложили на серьезном уровне проверить его способности. Создали авторитетную комиссию, придумывали новые и новые задания. То опускали человека, которому он должен был что-то внушать, на дно океана, то предлагали внушать человеку, находящемуся за сотни километров от него… И результат практически всегда получался положительным…

Помнится, он рассказывал, что однажды ему предложили передать внушение человеку, находящемуся на большой высоте, чтобы тот прыгнул на парашюте с самолета. За экспериментом наблюдали несколько человек. Молодой офицер, тренированный десантник, надел парашют и в нужной точке доложил командиру, что поступил приказ, и он должен совершить прыжок именно в этой точке. Дело было в небе над Казахстаном. Комиссия не знала, что именно будет ему внушаться. Все зафиксировали в своих блокнотах время и место выброски…

Потом за брата взялись уже серьезно. Но здесь начались такие события в стране, что всем было не до него. Так он и остался в их резерве. Его строго-настрого предупредили, что он не имеет право использовать свои способности, кроме как в медицинских целях.

К этому времени освободилось место заведующего хирургическим отделением, и его назначили на эту должность. Кто-то позаботился, и он получил прекрасную квартиру в новом строящемся районе города. Так и жил, никому не говоря о своих возможностях. Брат – ответственный человек. Понимал, что с органами шутить не следует…

Я всем его рассказам верил мало. Тогда много говорили и об инопланетянах, о каких-то их тарелках-кораблях. То и дело появлялись разные свидетели этих пришельцев из других миров. Но всё это было шито белыми нитками. В печати появлялись скандальные разоблачения, и я был убежден, что всё это не может быть, так как мир материален, и ещё не придумали таких чувствительных приборов, которые могли бы зафиксировать какие-либо волны, которые бы, преодолев огромные расстояния, могли быть восприняты сверхчувствительным приемником, расположенным в черепной коробке.

2.

Если человек владеет каким-нибудь необыкновенным свойством, ему очень трудно будет сохранить это свойство в тайне. Практически невозможно. Казалось бы: чего проще? Владеешь, ну и владей себе, и нечего об этом болтать направо и налево! Так нет же, не получается…

Скажем, ты богат. Ну и что же ты будешь делать со своим богатством? Сидеть в подвале перед раскрытым сундуком с золотом и любоваться им? А потом подниматься наверх по скрипучим ступенькам и снова жить в бедности, чтобы никто не узнал о твоем богатстве? Но тогда зачем было приобретать это богатство?

Или если ты талантливый поэт, но не пишешь стихов? Тогда можно ли тебя вообще считать поэтом, и чем ты отличаешься от бездарности? То же самое можно сказать и о музыкальном творчестве… Да и о любом другом свойстве.

Ещё при товарище Сталине было так: людей, которые не любят советскую власть, вычисляли ни тем, так другим способом и непременно поступали с ними так, как того требовала тогдашняя идеология: расстреливали, сажали, оттесняли или в самом крайнем случае держали их, хотя и на свободе, но в голоде и в холоде. Если какие-то писатели что-то писали в стол, то эти произведения и их авторы непременно вычислялись и уничтожались. И бумага, и люди. Потому-то до нас и дошли лишь единицы таких произведений. Казалось бы, если ты обладаешь свойством не любить советскую власть и держишь при этом язык за зубами, то чего бы и не выжить? Нет же! Тебя все равно вычисляли – по взгляду, по случайному поступку, по тому, как хлопал в ладоши, по тому, как смеялся. А ещё был такой испытанный метод: вычислять человека не потому, что он что-то сделал, а потому, что он этого не сделал. Не сделал подлости – и это уже подозрительно. Не донёс – очень подозрительно. Кажется, Гумилёва и расстреляли за недоносительство. Не рассмеялся на чью-то шутку, не отметил такой-то праздник, не похвалил негодяя… Одно сплошное «не».

Так вот и вычисляли неугодных людей.

С братом примерно так оно и было, но с некоторыми оговорками. Свой дар он получил не мгновенно  и не от рождения. Дар стал приходить к нему постепенно, когда он уже был взрослым человеком, защитил диссертацию. Заметив в себе такие способности, он долгое время тренировал их, изучал – и сам себя, и природу этого и других подобных же явлений. Это и помогло ему морально приготовиться к встрече со своим же собственным даром. Не одуреть от радости и не впасть в гордыню. Хотя, конечно, опыты, которые он ставил, они не только поражали воображение любопытных зрителей или специалистов. Они же поражали и соответствующие органы.

Ну и теперь, когда ты у них на учете, чего ж и удивляться?

А он и не удивлялся особенно.


В тот вечер Серёга поздно вернулся домой. Уставший, издерганный, он без аппетита поужинал и удобно развалился в своём любимом кресле. Видя его настроение, жена старалась не тревожить  его. Так у них было заведено. Он должен побыть наедине с собой, поразмышлять, подумать о том, что произошло, о том, что предстоит сделать ещё.

Он любил уединяться в своей комнате и там бренчать на клавишах своего синтезатора. Наигрывает, бывало, какую-нибудь мелодию, а сам в это время думает о чём-нибудь. Или просто расслабляется…

В этом мы с ним были схожи. Я-то к музыке не имел ни малейшего отношения, но вместо клавишей у меня всегда была под рукою шахматная доска. Я часто разбирал партии великих шахматистов или играл вслепую. Меня увлекала красота мысли, комбинации. Я мог долго быть под впечатлением какого-то необычного и эффективного хода, таящего в себе перспективу развития! Это была моя слабость. Я решал шахматные задачи или сам придумывал собственные, а в это время думал о том математическом решении, которое никак не приходило на работе за кульманом.

Помню, когда я ещё учился в институте, всегда  мечтал, чтобы лекция, наконец, скорее закончилась, и тогда я снова окажусь у своих друзей-шахматистов. Я до самозабвения любил шахматы, мог часами сидеть за доской, разбирая хитроумную индийскую защиту, решая задачи или воссоздавая по книге знаменитые партии Алёхина. С друзьями мы говорили только о шахматах, о событиях в великом шахматном королевстве. Кто у кого и как выиграл, кто и как ответил на интригующий ход конем на «d – 4»?

Мой приятель Алик Гельфельд, кандидат в мастера, в очередной раз показал, кто чего стоит. Он уходил в дальнюю комнату. В первой сидели я и Илюшка Кирзнер. Мы были  перворазрядниками. Алик играл с нами «в слепую», то есть перед ним не было шахматной доски. Он кричал нам из другой комнаты, какой сделал ход, и мы за него передвигали фигуры на доске. Не было случая, чтобы Алик проиграл!

А ещё я любил джаз. Учтите, это не сегодня, когда вы можете любить или не любить что хотите! Тогда не только джаз, даже танго считалось растлевающей музыкой загнивающего капиталистического общества!

«Поймав» далекую зарубежную станцию, в полной темноте я сидел до глубокой ночи, склонившись к старенькому приёмнику «Рекорд», и слушал, слушал, покачиваясь в такт музыке. Звучание приемника я приглушал, чтобы никому не мешать. Все в доме уже спали. Звуки джазовых импровизаций давали мне глоток свободы. По большому счету я мало понимал в музыке. Не то, что Сергей. Но, сидя за очередной шахматной задачкой, часто мурлыкал себе под нос запомнившуюся мелодию.

Окончив институт, я пошёл работать инженером конструктором на завод имени «Январского восстания». А в свободное время встречался со своими приятелями и играл в шахматы, что выводило маму из себя.

– Чего ты сидишь дома? Что ты так высидишь? Пойди куда-нибудь! Тебе уже скоро тридцать, а у тебя до сих пор нет девушки! Ты что, евнух?!

Мама очень беспокоилась за меня.

Много лет назад у меня была несчастная любовь. Я полюбил свою одноклассницу. Но она отдала предпочтение курсанту артиллерийского училища. С тех пор для меня женщины перестали существовать и я  вместо прогулок по городу, предпочитал разбирать партии Ботвинника или Геллера.

И вот однажды к нам приехала врач-окулист. Её сына должны были оперировать в институте Филатова. Она и предложила познакомить меня со своей двоюродной сестрой.

– Напрасная это затея! – сомневалась мама, не веря в успех предприятия. – У этого оболтуса только шахматы на уме.

– Ничего! Моя кузина – настоящая «королева»! И к тому же, неплохая шахматистка! Посмотрим, что он ответит на её «дебют»! – успокаивала её Людмила Анатольевна.

Через несколько дней в Одессу приехала, вроде бы погостить, её двоюродная сестра. Я спрятался в свою раковину как улитка, демонстрируя полное безразличие к происходящему. Но Любочка и вправду оказалась отличной «шахматисткой»! С трудом отличая ладью от ферзя, она лихо взялась за дело, и через несколько дней я уже сопровождал её в театры и кино, на пляж и в парки. У нас нашлось много тем для разговоров, и я вдруг с удивлением узнал, что хотя Люба мало разбирается в шахматах, но историю этой древнейшей игры знает неплохо.

Когда заканчивался месяц отдыха, я сообщил маме, что намерен жениться! Уволился с завода, мотивируя это переездом в другой город, положил в чемодан несколько сорочек, пару белья, шахматы, и вместе с Любой приехал к Серёге в Новочеркасск. Здесь мы и подали заявление в загс, где нас и «расписали».

Свадьбу отпраздновали в квартире Сергея. За столом были самые близкие родственники. Пили вино, кричали горько.

– Да, дорогой брат, – сказал Сергей, – хоть и неплохо ты играешь в шахматы, но ещё не придумал защиты против ферзевого гамбита!

– А может быть, я играл в поддавки!? – улыбнулся я.

И здесь Люба всех сразила своими познаниями шахматной теории:

– Нужно  быть  ферзём,  чтобы своевременно сделать ход е-2 – е-4!  Белые начинают и выигрывают!

– А я себя проигравшим и не чувствую! – тогда сказал я.

Вот и сейчас мне видится Сергей, пребывающий в раздумьях, какой сделать ответный ход и чем это грозит в партии, которую он затеял играть с конторой.

Не выходили из головы слова этого полковника: «Мы подозреваем, что он может быть связан с экстремистами, которые окопались и на Кавказе, и в других наших городах.  Влияние его на боевиков большое, поэтому вы понимаете, как важно нам его контролировать»…

«Чепуха какая-то! – думал Сергей. – Ведь я же его прекрасно помню: ни на что такое он не способен. Я ещё не разучился разбираться в людях. Уж если и должен делать выбор между тем, кому верить, а кому нет – этому парнишке или конторщикам, то я, конечно, поверю ему!».

Брат усмехнулся – даже и не воспоминанию, а вспышке, которая разом озарила всё. Не иначе – они хотят изловить его за то, что он отказался помогать им, не захотел связываться.

– Не иначе! – уже громко воскликнул Сергей.

На звук его голоса заглянула жена.

– Ты что-то сказал?

Только сейчас брат заметил, что сидит за пианино и что-то наигрывает.

– Нет, нет, – ответил он. – Это я пытаюсь вспомнить одну песенку, и никак не могу.

И он наиграл песенку об Одессе из оперетты Дунаевского «Белая акация»:

Когда я пою о широких просторах,
О море, зовущем в чужие края,
Та-та-та, Та-та-та,
Та-та-та, Та-та-та,
Пою о тебе я, Одесса моя!

– Вот-вот! Ты так и не выучил слов ни одной песни! – сказала жена и закрыла дверь.

Мысль продолжала работать дальше:

Итак, что я имею? Какие исходные данные? Этот парень зачем-то им нужен – вот то, что я имею. И я им должен преподнести его на блюдечке с голубой каёмочкой, чтобы они его благополучно сожрали. Может быть, вам ещё сказать: приятного аппетита, господа? Нет уж, я этого парня вам не отдам. На связь с ним выйду и постараюсь понять, что там у него на уме. Но на съеденье не отдам!

– И это правильное решение! – воскликнул я, забыв, что брат-то меня никак не мог услышать. Но, Сергей вдруг вздрогнул и огляделся по сторонам, словно бы он все-таки меня услышал! В комнате никого не было.

«Кажется, я сегодня переутомился, – подумал он. – Уже и голоса какие-то начинают мерещиться!»

Вообще-то, брат был материалистом и в чудеса не верил. Правда, при этом был фантазером и придумщиком. Он допускал, что мы ещё очень мало знаем, и поэтому бездумно отвергаем то, что вполне совместимо с материалистическими воззрениями.

Что мне всегда в нем нравилось – он всегда ставил Человека в центр мироздания. Я же лишь усмехался. Если допустить, что Вселенная бесконечна, то любую точку можно считать центром, так как по обе стороны от неё число звёзд бесконечно… А, если серьёзно, то Человек действительно, не в физическом, конечно, смысле – центр мироздания, потому что каждый Человек уникален. Это – целый мир. Если он уйдет из этого мира, больше не будет именно такого.

Что касается Бога, то каждому человеку для жизни нужна вера. Мы все опираемся на веру. Другое дело: во что верить. Одни верят в друга, в любовь, в то, что близкие люди их не предадут.  Другие верят в коммунизм, как  в зарю человечества. Есть такие, которые верят в Бога, причем, каждый – в своего. Нет единого представления о Боге. У одних Будда, у других Христос, у третьих просто Бог и прочее, и прочее. Верят и видят Его по-своему, личностно. И это понятно. Они стремятся найти защиту в тяжкие моменты жизни, предотвратить беду, потому что не уверены в себе, в своих друзьях. Здесь элементы самовнушения играют первостепенную роль.

Брат был далёк от религии. Он возмущался бездумному распространению религии, как механизма управления толпой.  Да и мне было довольно странно видеть бывших коммунистов в церкви со свечами в руках. Религия стала ещё одним рычагом управления.

Помнится, президент Буш утверждал, что это Бог его надоумил начать войну с Ираком. Тем самым эта война, которую ещё можно было пытаться как-то оправдывать политическими мотивами, превратилась в элементарный крестовый поход XXI века. Но тогда не надо сюсюкать о «демократии»!

В тот вечер брат думал о том, как выполнять просьбу Конторы.

«Они говорили, что всё это делается в интересах России, – размышлял Сергей. – Так ли это? И что есть патриотизм? Сейчас модно говорить о патриотизме. Но эти же конторщики спокойно взирают на разгул национализма, шовинизма. Их сявки типа Баркашова или Жирика, словно лакмусовая бумажка, проверяют, пройдёт ли их очередная авантюра, или не пройдёт. И это тоже – в интересах России?

Что мог натворить этот Лёня Цветков? Какими такими тайнами он владеет? Какое такое влияние он может иметь на боевиков? Вроде ведь был простым парнишкой из детского дома. Детство его не было счастливым…»

Я-то теперь хорошо знаю, чего они хотели и чего боялись. Но Сергей этого не знал. Никакой это не патриотизм, а сплошная политика.

Помнится, в Америке, как только я ступил на ту землю, возникла ситуация, которая почему-то запомнилась мне. Она в какой-то мере оказалась характерной. В туалете аэропорта, когда я замешкался возле умывальника, не находя ручки крана, какой-то местный житель, проведя в воздухе рукой под краном вблизи, очевидно,  какого-то сенсора, отчего вода пошла сама, надувшись, как индюк, сказал: « It's America!». Патриот!

Поэтому я стал задумываться, чем, в самом деле, стоит им гордиться, потому что они проявляют свой патриотизм как раз от того, чего скорее стоит стесняться, вроде войны против Ирака.

А война в Югославии?! Рухнули все правила, которые были установлены ООН в течение долгих послевоенных десятилетий.

Да, конфликт в Косове остановили. Но проблемы этого края не решены. Америка повела себя, как слон в посудной лавке, как международный полицейский, и ей наплевать на мнение международного сообщества. Всё делается так, как это нужно правящей верхушке. При этом разрушены промышленность, памятники старины, святыни, музеи...  О каких демократических ценностях они кричали?!  Сила решает всё! Причём – сила одной Америки!

Есть, правда, у них и достижения. Самое существенное – это созданная социальная система, которая позволила людям реализовать их естественное стремление трудиться и пользоваться результатами своего труда. Там фактически нет бедных. Существуют разные программы, позволяющие небогатым жить в достаточном комфорте.

Вокруг богатых домов  живут и  не особые богачи. Строительные рабочие, компьютерщики, водопроводчики, железнодорожные служащие… Настоящие мистеры-Твистеры живут не здесь и ничем не отличаются от своих российских аналогов: Березовского, Брынцалова, Потанина, Мавродия, Абрамовича и прочих «новых».

А какие там библиотеки! Ближайшая к нашему дому библиотека фактически обладала тем же, что Ленинка в Москве. Конечно, про редкостные древние манускрипты я не говорю. Само здание, подаренное каким-то богатейшим благотворителем, было оригинальной архитектуры; это стеклянный октаэдр, стоящий на вершине. Очень удобные просторные комфортабельные залы. Но главное не в этом. Туда может свободно зайти любой прохожий, любой бомж, пройти прямо к полкам с книгами, и брать всё, что угодно. По компьютеру можно узнать, что, где лежит. К услугам посетителей – ксероксы. Переснимай всё, что надо – по десять центов за страницу. Охрана обеспечивается тем, что книги как-то намагничены, и проходишь через невысокую стойку, реагирующую на них. Поэтому можно свободно вносить и свои книги. Это здорово! Здесь  передо мной открывался весь мир, и я  не чувствовал себя там таким уж одиноким. Я был среди своих… В залах – сплошная Азия: китайцы, корейцы, японцы, индийцы. Все коренные американцы, как теперь и в России,  рвутся в бизнес, к деньгам.

А что в России? Одна из главных внешних проблем – её  отрицательный имидж за рубёжом. А как могло быть иначе, если изо дня в день в газетах и в телевизионных программах одно и то же?! «Россия скатывается к авторитаризму, здесь подавляют свободу слова,  Россия нагло вмешивается во внутренние дела соседних стран, в российских городах одни бомжи,  не моют подъезды в домах, а ещё кругом водка, много водки!». И так на протяжении нескольких лет подряд изо дня в день…

Сергей сидел в своём любимом кресле и глубоко задумался. Решал задачу, не имеющую решения. Если он хотел сохранить себя, как порядочного человека, он должен был связаться с этим Лёней Цветковым и сообщить: тебя ищут. Берегись! Но, с другой стороны, а что, если он, действительно, связался с террористами и замышляет недоброе?! Тогда нужно ему помешать! Но, как?! Хорошо бы, конечно, встретиться…

Экстремисты были и есть в среде любых религиозных конфессий! Не христианство было для евреев страшно в средние века, а их фанатики, их экстремисты, извратившие своё же учение.

И исламских экстремистов нельзя путать с мусульманством. Да, в Коране есть различные строчки, которые можно истолковать, как того захочешь. Но такое есть и в Библии христиан, и в Торе иудеев. И вообще, в этих священных книгах можно найти совершенно противоположные ответы на один и тот же вопрос. Так что, не религия виновата, а изверги и экстремисты. И не стоит всех придерживающихся исламского вероисповедания причислять к ним. Это неправильно, как неправильно всех русских считать мерзавцами, евреев – хитрецами и трусами. Нельзя обобщать.

В кабинет заглянула  Инна, жена брата.

– Ты сегодня спать собираешься? Двенадцатый час, а завтра у тебя операционный день…

– Я ещё немного посижу. Нужно кое-что решить. Ты ложись… Я ещё посижу, подумаю…

Когда жена вышла, Сергей достал фотографию Лёни Цветкова и внимательно стал её рассматривать.

«Изменился парнишка, повзрослел, – подумал он. – Интересно, что он задумал? Почему вдруг так поступил? Неужели, тоже понял, что не всё так спокойно в том конторском королевстве?»

Он всё не мог для себя решить, что же следует сказать этому Лёне Цветкову? То, что его следует предостеречь, это он понимал. Но этого мало. Ему нужно будет что-то посоветовать. А что? Сказать, чтобы убрался из страны? Так нет гарантии, что и там он не станет мишенью для других спецслужб. Какие секреты ему известны? Да и сам он давно не мальчик, сам должен всё это понимать. Не убогий же, не обделенный. Помнится, умным был парнишкой… Не поверю, что он бездумно стремится к богатству. Конечно, Россия – страна дураков. Здесь, как в той сказке, на деревьях растут золотые монетки. Правда, деревья те имеют неприятный запах нефти и газа… Но, страна дураков и есть – страна дураков. И больно сознавать, что это – моя и его страна. И сделать что-то – не в наших силах. Это…

Он снова взял в руки фотографию и, сосредоточившись, передал:

«Леонид! С тобой говорит Сергей Николаевич Маков. Помнишь такого? Я когда-то оперировал тебя, когда ты упал с дерева. Прошу тебя, будь осторожным! Тебя ищут. Лучше на время покинь страну и никому, слышишь, никому не говори, чем ты владеешь. В Конторе сказали, что ты очень опасен и связан с боевиками… Хорошо бы нам как-нибудь встретиться. Но за мной может быть слежка. Через неделю я тебе передам электронный адрес моего друга, по которому ты сможешь мне ответить! Будь осторожен!»

Он несколько раз передал это сообщение, потом встал, зевнул и пошёл спать.

Спать-то он спал, но и во сне помнил: опасность где-то рядом. Ведь контора готова уцепиться за любой повод, чтобы отомстить, заставить выполнить свой приказ. И готова действовать любыми методами.

Но брат не был дураком.  Всё он прекрасно понимал: если сейчас послать их куда подальше, то они опять начнут пакостить. Тихо и плавно саботировать полученное поручение – вот то, что он для себя решил.

Он спал, а во сне ему снилось, как будто кто-то говорит: так и надо, это правильный выбор! И этот кто-то был он сам.

3.

На следующий день, не успел брат зайти в кабинет, как призывно зазвонил телефон. Не сняв пиджака, но, уже предчувствуя неприятный разговор, он снял трубку.

– Маков, – кратко отрекомендовался он.

– Сергей Николаевич! Вас беспокоит некто Жилин…

– Тьфу, тьфу, тьфу! Нельзя же так тревожить людей, особенно, если им предстоит тяжёлый рабочий день.

– Так уж и напугал? И что такого уж необычного вам сегодня предстоит?

– Я не сказал, что напугали. Разве черная кошка пугает прохожего? Она просто является предвестницей неприятностей! А день предстоит обычный: операции, консультации… К счастью или к несчастью, не знаю уж как сказать, но работы у меня хватает. Ещё нужен людям…

– Нужны, Сергей Николаевич, ох, как нужны, – сказал Жилин. – Но мы тоже ведь люди-человеки. И нам вы тоже нужны!

– Что, и сегодня?!

– Что это вы так недружелюбно? Вы когда заканчиваете свой операционный день?

– Сегодня? Примерно в половине второго, а что?

– Вот к половине второго я к вам и зайду, если позволите. Чтобы у вас не вызывать каких-то неприятных ассоциаций при посещении нашего скромного Управления. С чего бы это у вас?

– Не могу знать… Это, наверно, на генном уровне…

– На генном, говорите? Ну, что ж. Может быть, вполне может быть… У кого из нас на этом самом генном уровне нет таких ассоциаций?! Если хотите знать, моего деда в тридцатом сослали в Казахстан, как чуждый элемент. Мать моя в это время была в отъезде. Так и осталась живой. Пряталась у родичей. Потом вышла замуж за батю, который в то время уже на шахте вкалывал. Так и состоялась моя семья. А все родичи, дед с бабкой, его братья с детьми – все они так и сгинули в тех казахских степях. И костей не собрать, и не поклониться их могилам… Так что, не только у вас есть эта самая генная память. Но, всё же, если позволите, к половине второго я зайду. Нужно продолжить разговор. Уж, очень важная задача поставлена нам Москвой…

– Ну, что ж, приходите… – сказал брат.


Там, где я сейчас обитаю, все обладают совершенно не таким зрением, какое у нас было на Земле. Наше нынешнее зрение – оно не то, чтобы зорче, а, я бы сказал, проникновеннее! Когда мы тут что-то вспоминаем из прошлой жизни, мы это не просто видим до мельчайших подробностей, но ещё и чувствуем.

Но я ещё при жизни, и мой брат, – мы как будто бы понимали свою ответственность за то, что видим, за те события, в которых участвуем, но жили как будто в полусне каком-то, не обращая внимания на многие подробности, не ощущая последствий или причин. Мы были опьянены жизнью.  Сейчас я смотрю трезвым  взглядом на ту сцену и вижу обоих –  Серёгу и того полковника. Что один пьян, что другой. Один упоён властью, а брат – идеями, которые взяли над ним верх…

Смотрю я сейчас на эту сцену и думаю: понимал ли он, что, если Контора вцепилась, то так просто не отстанет. У неё бульдожья хватка.

Настроение у брата сразу испортилось и он, переодевшись в чистую зеленоватую пижаму и, нахлобучив накрахмаленный колпак, пошёл в ординаторскую. Все уже ждали заведующего. Было время утренней планерки.

В ординаторской стоял какой-то необычный гул. Сотрудники были чем-то возбуждены, и, не понимая причины этого возбуждения, брат взглянул на старшую сестру, верную и многолетнюю его сотрудницу. Они давно испытывали друг к другу симпатию, и, как говориться, были верными друзьями.

Стараясь казаться весёлым, он спросил:

– Что за шум, а драки нет?

Старшая многозначительно вскинула брови и тоже, вроде бы, как и ей было очень весело, сказала:

– В очередной раз Валентин наш отличился! На дежурстве притащил к себе больную из пятой палаты. Вероникину Свету…

– Постой, постой! Ей же семнадцати, кажется, нет!

– Семнадцать есть. Да и не первый он у неё…

– И что?

– И вот теперь наш Валентин упражняется в остроумии. Говорит, что он про всё на Свете забывает! А Лямина из соседней палаты возьми, да и расскажи все Светкиным родителям!

– Так… И чем закончилось дело? Неужели, очередной жалобой! Нам этого только не хватает!

– Эта Лямина обижена на Валентина. Говорит, что когда он её оперировал, всё время балагурил…

– А что у той Ляминой?

– Аппендектомия. Завтра выписывается.

– А у Вероникиной?

– Так они в один день оперировались. Но Валентин первой взял на стол Светку. Вот Лямина и обиделась…

– Нашла за что. А что он такое им говорил?

– Да ничего особенного. Обычный трёп Валентина. Он же с недавних пор снова холост. Вот и резвится.

– А именно?

– Что-то вроде: «Больная, куда вы спрятали свой аппендикс?» или «Девушки – не носки. Их менять нужно!»

– И это во время операции?

– Ну да, упражнялся в словоблудии…

– Вот пакостник! И что же родители этой Вероникиной?

– А ничего. Ждут вас в коридоре. После планерки хотят с вами побеседовать…

– Так… – протянул брат, оглядывая возбужденных сотрудников. – Скучно вам стало? Веселья захотели? Молодцы жеребцы!  Так, – он строго посмотрел на врачей и все притихли, – начинаем работать. Сегодня операционный день. На первом столе первым идёт больной  Иваненков.

Брат посмотрел на лечащего врача. Тот встал и доложил историю болезни. Большая грыжа белой линии живота. Предстоит пластика. Больной к операции готов.

Следующая больная вызвала некоторые споры, и даже возражения со стороны лечащего врача.

– Сергей Николаевич! Беликова настаивает на том, чтобы её взяли первой. Говорит, что умрет от волнения. Ждать не хочет!

– Вы, Мария Ивановна, не первый год работаете. Понимать должны, что оперировать больного с грыжей, да ещё с предстоящей пластикой нельзя после операции в брюшной полости. Или это мне вам нужно объяснять? И хватит. Первым идет больной Иваненков.

Когда обсуждение идущих на операцию было закончено, брат спросил о послеоперационных больных. Потом дал команду начинать работу, встал и, ни на кого не глядя, пошёл в кабинет. Выходя, бросил:

– Мануйленко! На сегодня я вас от операций отстраняю. Петр Григорьевич! Прооперируете больную Мануйленко. А вы, – он снова взглянул на провинившегося врача, – зайдите ко мне. Я хотел бы, чтобы разговор с родственниками этой Вероникиной проходил в вашем присутствии.

– Не понимаю, что за проблемы? В голове у меня зреет чудовищный план. Я решил на ней жениться!

– Вот и скажите им об этом!

– Но, согласитесь, Сергей Николаевич! Если есть секс-бомбы, то должны же быть и секс-убежища! Куда же мне, бедному, было деться?!

– Обо всём этом и будете говорить со своими будущими родственниками! Бедный-несчастный нашёлся!

– Да-а, – протянул Мануйленко, – вам смешно, а мне жениться!

– А как вы хотели? Любите кататься, любите и саночки возить… Пошли. Мне только ваших проблем не хватает!

Когда брат вышел из ординаторской, он увидел, что у дверей его кабинета стоят родители Вероникиной и сама виновница происшествия, смазливая и глуповатая семнадцатилетняя Света.

Все прошли в кабинет, и брат вопросительно взглянул на родителей.

– Тут такое дело, – начал, было, отец Светы, по виду, забулдыга и бездельник. – Это как же понимать? Мы вам целую нашу дочку, а вы… испортили её?!

– Не очень понимаю, о чём вы? Молодые люди любят друг друга. Хотят пожениться… Хотят?

Брат строго взглянул на Валентина. Тот, низко склонив голову, сказал:

– Хотят…

Здесь подала свой голос и Светочка:

– И чего это вы пришли? Не могли дождаться. Меня же завтра должны выписать! Чего вам не терпится?

Но здесь вступила мамаша, типичная ростовская баба:

– Ты чего ж, голубь мой, руки свои распускаешь, девочку мою нецелованную поганишь? Взялся за грудь, – говори что-нибудь!

– Я же сказал! Мы со Светой решили пожениться!

– Они решили! А как с родительским благословением? Вы что, нехристи какие? А жить где будете? У нас малосемейка. Места нет…

– Знаете, мои уважаемые, – прервал их брат. – Это уже пошли не те разговоры. Дочь свою можете забирать домой сегодня. А все вопросы по организации свадьбы можно решать не в этом кабинете. Извините, у меня есть и другие дела. Мне нужно идти в операционную…

Он встал, давая понять, что разговор окончен, и все вышли.

Из-за двери он слышал голос Валентина:

– И чего вы волнуетесь, мамаша? Ничего такого не произошло. Жизнь продолжается! Только свадьба сейчас дорого стоит, а у меня пока денег нет. Вот, соберём денег, подготовимся, купим подвенечное платье для невесты, колечки, и тогда можно и в загс!

– Ишь, чего захотел! Чего тянуть? Нет, бесплатно мне и умереть не дадут! Ни в жисть не поверю, чтобы у дохтура не было даже на свадьбу! Ты чего, милок, даже взяток не берёшь? На что же вы жить-то будете?

– Как на что? На мою зарплату! Я работаю, как папа Карло, а получаю, как Буратино. Так что, думаю, проживём. На хлеб и молоко должно хватить.

– На хлеб и молоко?

– На большее не хватит. Мне же ещё алименты платить. Светочка обо всем этом знала!

Они отошли от двери и направились к выходу…

А брат грустно усмехнулся, вспомнив, как женился его младший сын. Правда, на удивление, семья получилась хорошей. Леночка, жена сына, очень даже не глупым оказалась человечком, да и внучка уже невеста!

У этого Мануйленко вряд ли так получится. Привык женщин менять, как перчатки. Да и родственнички этой самой Светы совсем уж не светлые! Но, Бог с ними. Если такое ещё повториться, с ним нужно будет попрощаться. Не в первый раз уже!

Брат посмотрел на часы, и, словно подчиняясь какому-то внутреннему клеточному ритму, снял трубку операционной:

– Что на первом столе? – поинтересовался он.

– Сергей Николаевич! Грыжевой мешок убрали. Можно начинать пластику. Вы придёте?

– Нет! Продолжайте сами…

И положил трубку.

Настроение было неважное. Этот Жилин с утра… а потом шалопай Мануйленко… Интересно, дошла ли моя информация до Цветкова?..


Как правило, Сергей не курил. Но в тот день он достал припрятанную пачку «Marlboro» и закурил, размышляя о последних событиях. Постепенно, как это обычно бывало, он углублялся в философские проблемы, которые и сегодня мне здесь не очень понятны. Его логические  построения, выводы до сих пор иногда меня ставят в тупик. Но, слов нет: интересно просто следить за ходом его рассуждений. Это, как любоваться красивой шахматной партией, хитроумной многоходовой комбинацией! Но сегодня я могу почти дословно воспроизвести те размышления.

«Чем может обладать этот Цветков, – думал брат. – Наверняка, это не какие-то военные или технические секреты. Вероятнее всего, какие-то необычные свойства, которыми он обладает. Иначе бы им не требовалась моя помощь. Свойства эти приобретены были у него после операции, которую я делал. Именно поэтому они и обратились ко мне, рассчитывая, что уж кому-кому, а мне-то он поверит… Но, что же это за свойства? Мне он ничего не рассказывал. Хорошо бы пойти в детский дом, откуда его привезли. Может, кто и остался из старых служащих? Нет, это обязательно нужно будет сделать…»

И снова Сергей услышал то, что я здесь подумал: «Правильно мыслишь! И ты ещё попробуй их самих спросить… Если у них дела будут совсем плохи, они всё-таки решатся на то, чтобы тебе открыть часть информации…»

Это я тогда обрадовался за брата.

Серёга взялся за голову и потер себе виски. Подумал: так и свихнуться недолго.

Я сейчас смотрю на него и посмеиваюсь. Какое нахальство: решил, что он единственный, кому дано усилием воли делать внушение другим людям, невзирая на расстояния и преграды…

Чтобы заглушить в себе непонятно откуда возникшую тревогу, он стал ругаться: «С чего это они взяли, что я могу решать такие шарады? Я – хирург, и лечить людей – моя задача…».

Он всё более распалялся, словно бы перед ним возник какой-то оппонент:

«Всю жизнь я посвятил хирургии! Фундаментальных знаний в психологии у меня нет. Ну что вы в меня вцепились? Просто по-дилетантски интересуюсь этими проблемами. Читаю корифеев. Но, корифеев множество, и суждения у них порой просто таки диаметральные! А у меня времени нет разбираться, кто из них прав.  Работы невпроворот! И вообще, следовало бы разобраться в том, чего я, собственно, хочу: истины или душевного покоя?»

И тут только брат сообразил, что он не на сцене, перед  ним никого нет, с кем можно было бы поспорить. А о том, что всё это я здесь услышу и потом вспомню – он не знал. Собравшись с мыслями и, пристыдив себя за своё излишнее красноречие, направленное вроде бы как в пустоту, он сказал уже вслух:

– Да, но парня-то нужно спасать! А представитель этих хищников скоро явится ко мне в кабинет. И что? Что я ему скажу?

Кабинет брата заставлен книжными полками. Рядом стояли всякие сувениры, подаренные ему в разное время. Фигурка, выточенная из чёрного дерева и привезенная откуда-то из Африки. Петух с красным гребешком и ярким хвостом, подаренный девочкой, которую он оперировал в самый канун года петуха.

Он смотрел на все эти предметы и постепенно успокаивался. Но какое-то внутреннее напряжение, тревога не проходили.

«Черт бы побрал этого Жилина! – думал брат. – Весь день испоганил… И что такого натворил этот Цветков?!»

Он пошёл в операционную, посмотрел, как на втором столе Петр Григорьевич оперировал пожилую женщину с варикозом вен левой ноги. Взглянул на ситуацию на первом столе. Пластику уже сделали, и хирург накладывал швы на кожу. Сейчас должны были взять вторую больную с желчнокаменной болезнью. Жена высокопоставленного чиновника много капризнее, чем сам начальник! Откуда только ни звонили, кто только не просил… Но больных было много, и брат не поддался на уговоры… Нет, когда нужно, он умел быть твёрдым и настоять на своём!

Ровно в половине второго пришёл этот самый полковник Жилин.

Шикарный светлый костюм, светлая сорочка и галстук в тон, – вырядился, как на парад.

Разместился на стуле у стола брата и, широко улыбаясь и демонстрируя породу, спросил:

– Дорогой Сергей Николаевич! Вы же понимаете, что меня тревожит? Да, да! Всё тот же вопрос! Смогли вы передать этому парню всё, что мы просили?

– Уважаемый… Простите, запамятовал ваше имя и отчество…

– Кузьма Петрович я… С вашего позволения…

– Кузьма Петрович! Вчера вечером я дважды передал адресату текст, который вы меня просили. Но я никак не могу быть уверенным, что он услышал меня, что он как-то отреагирует. Ведь, обратной-то связи у меня с ним нет! Это вы должны понимать!

Лицо полковника преобразилось. В один момент из любезного просителя он превратился в жесткого, я бы сказал, жестокого повелителя.

– Напрасно вы так, милейший! Я понимаю не только это, но и многое другое! Мне даже интересно, как вы будете выстраивать систему аргументации. И дело даже не в том, что я получил ответ на интересующий меня вопрос. Об этом немного позже. Я ведь, тоже в какой-то мере исследователь. Мне интересно изучать вашу личность! Мне кажется, нам придётся с вами часто общаться. Интерес представляет сопряжение вашей логики и вашей личности! Впрочем, всё это при условии, что я правильно вас понял. Вы хотите сказать, что не уверены, дошло ли ваше послание до адресата?

– Именно так. Но, вот ещё что…

Брат не на шутку разозлился и хотел с самого начала поставить наглеца на место. Он услышал в словах местного конторщика скрытую угрозу. Впрочем, как её можно было не услышать?!

– Вот ещё что: я не привык разговаривать в таком тоне! И не следует мне угрожать! Напрасно вы думаете, что я – беззащитная овечка. У меня есть много степеней защиты!

– Вот, наконец, я услышал именно то, что хотел услышать! Я знаю! Вы способны на многое. Так помогите же нам! Как вы не можете понять, что всё, о чём я вас прошу – в государственных интересах! Вы же – человек высокого умственного потенциала.

– Не льстите… Я в другой весовой категории…

– Да, Боже меня упаси. Но мне известно, на что вы способны! И я сам много интересовался психологией и понимаю, на что вы способны! Так помогите нам!..

– Вы так заклинаете, будто не можете понять, что я сделал всё от меня зависящее. А что касается ваших познаний в психологии, то, уверяю вас, они ещё в зачаточном состоянии и вы пока лишь эмбрион великого психолога, раз не можете понять, что психологическое воздействие возможно далеко не всегда, особенно в тех случаях, когда человек напряжён и ожидает от вас какой-то пакости. Даже у очень искусных гипнологов десятая часть пациентов просто не поддаются внушению! А в нашем случае этот процент может быть значительно выше! Ведь я ничего о нём не знаю! Вы темните. Чем таким он овладел? Что украл?

– Вы можете надо мной смеяться, но и я этого не знаю!

Брат отчетливо услышал в своей голове мой голос: «Врет!», но, спокойно и насмешливо глядя на собеседника, даже не вздрогнул. Хотя, если так разобраться, – было ведь от чего.

А Кузьма Петрович тем временем продолжал заливаться соловьем:

– Я получил приказ связаться с вами и разыскать беглеца. Я не могу со своим начальством разговаривать так, как это делаете вы со мной!

– Со своим начальством и я почтителен, хотя и не подобострастен. Но, вы – не моё начальство!

– Это я понимаю… Потому и прошу… Вы же понимаете, что в нашей структуре я нахожусь на достаточно высоком уровне, и у меня достаточно информации, чтобы видеть мир таким, каков он есть на самом деле!

– От скромности вы не умрёте! Вы, может быть, и заслуженный в своём деле человек, но, уверяю вас, в вопросах психологии пока ещё разбираетесь слабо. Вам кажется, что, если бы захотели, то разобраться, несомненно, могли бы. Было бы желание. Просто ещё не успели. Вот и я бы мог усвоить теорию струн, к примеру,  и её преинтереснейшее следствие – понять расщепляемость Вселенной. Увы! Очень спорная, деликатно выражаясь, позиция. Полное пренебрежение разновеликостью проблем.  При тотальном игнорировании их специфики. Странная поверхностность суждений. Но, может быть, так и задумано?

– Вы напрасно давите меня своей эрудицией и заумными фразами! Да, я, конечно, не психолог. Но своё-то дело знаю…

– И вам кажется, что понимаете и в других делах так же хорошо! Ну, что ж! К сожалению, вы не одиноки, и вас может утешить, что с вами в компании многие великие, такие, как академик Сахаров или Солженицын…

– Это как понимать?

– Очень просто. Покойный академик Сахаров, в  высшей степени достойный человек, с большими заслугами в известных отраслях теоретической физики, был совершенно уверен в том, что и с социальными проблемами мироустройства цивилизации он справится на том же уровне. По аналогии. Не сообразуясь с конкретикой проблем, а лишь со степенью предполагаемой их сложности, выдал чёткие указания по этим вопросам. Но мир почему-то не воспользовался его рекомендациями. Возможно, не дорос ещё до понимания. Нечто аналогичное произошло и у Солженицына. Писатель  решил вдруг, что может поучать всех, как обустроить Россию! Но, уважаемый! Вспомните Ивана Андреевича!

– А это ещё кто такой?

– Да, Крылов, батенька, баснописец Крылов! Беда, коль пироги начнут печи сапожники, а сапоги тачать пирожники!

– Так… Ясно… Значит вы просто так, по-хорошему не хотите нам помочь?!

– Ну, сколько же мне вам говорить, что я сделал всё, что мог!

– Вы всё время пытаетесь всякими наукообразными словами сказать мне: «Куда ты лезешь, неуч несчастный, быдло поганое?» Но вы забываете, что, во-первых, это ваше субъективное мнение, которое вы пытаетесь выдать за Истину. Конечно, профессионалы, несомненно, могли бы сказать больше, лучше и правильней. Но такова реальность в процессе постижения Истины. И самое главное, во-вторых, что я вас всё же заставлю нам помочь! У меня просто иного выхода нет. Мне приказала Москва, а у нас принято приказы исполнять!

– Ну, что ж. Это уже конкретика! Вы, словно, не понимаете русского языка. Я же вам сказал, что сделал всё, что мог! И не знаю, почему от него нет никакого ответа.  Впрочем, куда бы вы хотели, чтобы он вам сообщил? Может, он давно общается с вашими коллегами в Москве?

– Да нет! Пока никакой реакции нет…

Полковник посмотрел хмуро на брата, встал, и, прощаясь, вдруг  выдал фразу, которую от него никто бы не мог ожидать:

– Мне кажется, Монтень говорил, что только глупцы могут быть абсолютно уверены в незыблемости своей правоты!..

Он вышел из кабинета, даже не взглянув на Сергея.

Я сейчас смотрю из своего далека на ту сцену и на многие другие, подобные той, и думаю: а всё-таки брат умел управляться с хамами!

Часто в его работе хамство исходило от самих больных, если это были высокопоставленные люди, или от их родственников, но часто и от тех инстанций, с которыми ему по роду своей деятельности приходилось сталкиваться. Например, это могли быть высокие партийные ступени власти – это ещё при социализме, или коммерческие – это уже после падения Советского Союза. Но и в старые времена, и в новые всегда откуда-то возникали эти конторщики. Сергей умел себя как-то по-особенному держать с ними. Они ему – окрик, а он им в ответ что-то совсем другое. Не всегда можно и нужно играть с ними по их же правилам. Иногда бывает полезно мгновенно переориентироваться и ответить им на языке совершенно других человеческих взаимоотношений. Иногда это сбивает их с толку, иногда злит, но только таким образом можно от них защититься, хотя бы на время.

Не стоит, конечно, это его мастерство управляться с разными людьми, приписывать одному только его психологическому умению. Тут ещё и эпоха важна. В каком веке и в какой политической обстановке ты с ними общаешься – это тоже имеет значение. Было бы это при Иване Грозном или Сталине – ничего бы не помогло. Будь ты хоть трижды психолог, но, если за тобой приехали ночью опричники или чекисты, или ты уже у них сидишь в подвале, где с тобой ведут разговор «по душам», то тут уже ничего не поможет.

Ещё в тридцатых годах они долго мурыжили нашего отца. На него был написан донос каким-то человеком, уже сидящим к этому времени в тюрьме. Отца водили на встречи с этим человеком и требовали в чём-то сознаться. А отец видел перед собой какого-то совершенно незнакомого типа, раздавленного, забитого, обезумевшего от страха, и честно заявлял: я впервые вижу его. Но тот кричал каждый раз: «Это он меня подговаривал! Это всё он!..»

Через год отца выпустили. Кто-то дал какие-то совершенно новые показания, и получилось, что наш отец совсем ни в чём не был виноват… Но это было сделано без малейшего участия со стороны отца. Ни его воля, ни его ум, ни его стойкость не имели к этому никакого отношения. За него кто-то что-то решил. Этого оставляем, а этого расстреливаем. И  это решение случайно оказалось в его пользу.

Выйдя из тюрьмы, отец еще долго не мог прийти в себя от того шока, который он там пережил.  Ему казалось, что все это были происки каких-то врагов советской власти, и что товарищ Сталин рано или поздно должен будет всех их раскусить и вывести на чистую воду... Отец держал в своей комнате портрет Сталина и подолгу смотрел на него, думая о чём-то своём. Я теперь понимаю: он, сам того не осознавая, как бы молился на него. Взывал к нему. Это был образ Великого Вождя – светлый и ничем не запятнанный, образ, вмещавший в себя все страдания угнетенных, все величественные проекты, всю нашу веру в Высшую Справедливость, которая исходила из сияния Кремлевских Звезд. Посмеяться над отцом, глядя на него из другой эпохи или из другой страны, – это просто глупо и нечестно. Все мы смелые и умные, пока смотрим на чужие страдания или ошибки со стороны. А вот как бы ты себя повёл, окажись на этом самом месте – это всегда тяжёлый вопрос, на который редко кто осмелится ответить честно…

Как ни странно и как ни дико это звучит, а начало войны в каком-то смысле стало для него спасением. Это была сильная эмоциональная встряска – как нашатырный спирт падающему в обморок. Пахнет так мерзко, что человек от изумления приходит в себя. Отец отправился на фронт, и сама создавшаяся ситуация производила впечатления чего-то очень ясного и правильного: там враги – здесь свои; наша цель их победить, моя задача – способствовать этому… Война – это очень страшно, но на какое-то время для нашего отца наступило время простых истин, на которые можно ориентироваться. Впервые за долгое время он почувствовал себя нужным, почувствовал свою ответственность за происходящее в стране.

А потом он погиб под Севастополем. Наша мама получила похоронку. А я после этого решил рвануть на фронт и навести там порядок уже своими силами…

Но я сейчас не об этом. Я о том, как Сергей умел управляться с хамами, а я вот не умел.

На том этапе моей жизни, когда я получал высшее образование, у меня случился первый серьезный конфликт именно с этими самыми солдафонами. Тогда почти каждое высшее учебное заведение имело военную кафедру.

В принципе всё было очень разумно. Студенты получали военную подготовку, а тот запас знаний, который они получали уже по своей гражданской специальности, позволял им, став офицерами, ещё и выгодно отличаться в смысле своего интеллектуального развития от офицеров чисто военных. Так сказать, настоящих. Противостояние между офицерами теми и другими всегда было. Такие отношения в военном мире были всегда и везде. Например, испокон веков в российских вооруженных силах было противостояние между сухопутными вояками и моряками. Сухопутные обвиняли моряков в высокомерном отношении ко всем тем, кто не нюхал моря, а моряки в свою очередь находили, в чём обвинить сухопутных: у вас меньше порядка, чем у нас; наши офицеры более утонченны и образованны, чем ваши. Лётчики свысока смотрели на пехотинцев, а подводники считали себя выше, а вовсе не ниже, чем моряки надводного флота. Я уж не говорю про тех военных, которые стояли на страже существующей законности: милиция, службы безопасности, разведка…

Я ни о каких таких раскладах и знать не знал. Мне, как инженеру, казалось, что всё на свете просто: существуют законы и инструкции, и их нужно выполнять; все люди равны перед законами, ну и так далее… Применительно к военной кафедре я думал так: мол, советский студент – это всего лишь гражданский человек, и его подчиненность офицеру возможна и оправдана лишь на занятиях по военной подготовке. Во всё остальное время студент должен вести гражданский образ жизни – он ведь и ходит в гражданской одежде, и не настоящий военнослужащий…

Оказывается, что на этот счет существовали очень разные мнения.

Подполковник Кизякин, с которым меня тогда столкнула судьба, очень гордился тем, что прошёл войну, как он говорил, от и до. Причем количество наград у него было намного больше, чем у обычного офицера его возраста, прошедшего тот же самый боевой путь. Времена были тоталитарные, Сталин только недавно умер, но дух его всё еще витал над страной. Но и студенты тоже дураками не были. Между ними шёл шепоток: вот он говорит, что воевал, что кровь проливал, что в окопах лежал, а ведь брешет, сволочь… По роже откормленной видно, что земли и грязи никогда не нюхал, по манерам видно, что он больше привык к ковровым дорожкам и кабинетам, чем к фронтовым передрягам. А как они получали награды – это известно. Слыхали мы про эти ихние награды… И самое главное: был он на войне офицером СМЕРШа. То есть сам не воевал, а только выискивал тех, кого можно заподозрить в измене и поставить к стенке. Сколько у смершевцев приходилось на одного пойманного настоящего немецкого шпиона – людей случайных и ни в чём не виновных? Разные разговоры ходили об этом – насчет этого соотношения. Да и видно было по нему, каким он был воякой. Наглый, высокомерный. Настоящие фронтовики всегда были просты в обхождении с другими людьми и не трепались налево и направо: я такой да я сякой.

Сейчас уже и не скажешь, что же послужило причиной нашего конфликта. О том, чтобы я чего-то не выполнил, от чего-то уклонился – об этом не может быть даже и речи. Будучи прирожденным технарём, я налету ловил всякую информацию, касающуюся технической стороны дела. Статьи уставов и всякую трепотню по части политической подготовки – это я просто запоминал как стишок и отбарабанивал, как пулемёт, когда меня об этом спрашивали. Видимо, не было в моих глазах подобающего почтения или даже страха. Слишком много вопросов задавал, слишком свободно и просто себя держал.

Однажды я погорячился. Он стал ко мне придираться во время опроса, и я ему сказал то, что думаю о его поведении…

Потом со мною разговаривал декан и убеждал: извинись, покайся… А я твердил: мне не в чем каяться! Я ничего не украл и никого не оскорбил, я ни от чего не уклонился… При этом я ещё раз допустил несколько резких высказываний, до которых ни в коем случае нельзя было опускаться. И теперь декан, который прежде знал обо мне, как о подающем надежды студенте тоже стал моим недоброжелателем.

Я точно знал: я прав, а все они – нет! Но они меня окружили, обложили со всех сторон, и я понял, что проиграл.

Теперь-то я понимаю: это было в чём-то похоже на тот случай с моим отцом. Конечно, там было неотвратимость: если на тебя указал перст энкавэдэшника, то уже ничего нельзя было сделать. Но я имею в виду поведение отца после освобождения из тюрьмы. Он видел: мир несправедлив, мир неправилен, но что делать – этого он не знал, и для себя избрал позицию замкнувшегося в себе человека. Вот так и я. Со мною обошлись несправедливо и глупо, а я не знал, что делать. А надо было просто выживать, а не обижаться на этот мир за то, что он таким сделан…

Меня поперли с военной кафедры, а это автоматически означало, что и из института тоже.

Чтобы получить всё же образование, мне пришлось поступать заново в другой вуз. Так я и получил свой диплом.

Но что-то очень важное тогда же сломалось во мне. Я перестал доверять людям, и в большинстве своём они мне стали просто неинтересны. Работу я нашёл себе такую, чтоб только туда и обратно. Все отношения с сослуживцами были упрощены до предела. Мне тогда казалось, что всё, что меня окружает – либо ошибка, либо предательство. Почему никто не понимает, что мир устроен неправильно, несправедливо? Почему люди делают вид, что ничего не происходит? Почему ложь – это непременное условие всей нашей жизни? Тогда же я впервые стал задумываться о том, что такое социализм, о том, кем были наши великие вожди, и во имя чего всё это создавалось – страна, законы, социальная система, киноискусство… Ответы на эти вопросы получались очень неутешительными.

Если говорить совсем уж точно, то мне было непонятно, зачем вообще дальше жить? Ради чего?..

И получалось: это нестоящее занятие…

От ухода меня удерживал вопрос: ради кого я живу? И я отвечал на него: ради матери, которая была бы очень огорчена таким моим поступком, ради брата. Только это меня и удержало тогда в той жизни…

А потом появилась в моей жизни Люба… и жизнь снова обрела смысл!


Я сейчас вглядываюсь в эти сцены столкновений моего брата и полковника Жилина и понимаю: я бы так не смог. Скорее всего, сорвался бы и нагрубил ему.  Мне справедливости хотелось. Прямо сейчас, вот на этом месте! А Сергей словно бы готов был и подождать с приходом полной справедливости.

«Очень странная ситуация, – подумал тогда Сергей. – Он словно бы чего-то ждёт от меня. Ждёт, ждёт и дождаться не может… Я ему говорю: информацию передал, но не знаю, дошла ли… А он – словно бы и не слышит. Он как будто бы ждёт от меня чего-то большего. Такое впечатление, что он не доверяет моему утверждению, будто бы я могу только передавать информацию, внедрять её в чьё-то сознание. Видимо, он получил насчет меня какие-то особые инструкции…»

Брат задумался. Не нужно было много ума, чтобы догадаться о том, какие это были инструкции: старый чёрт врёт, и может не только передавать приказы и информацию, но таким же точно способом и получать её… Возможно, он уже беседует с тем парнем, и они вместе смеются над Конторой.

С одной стороны – это плохо, что они такого преувеличенного мнения о моих способностях. Но с другой стороны, в этом что-то есть и положительное. Они побаиваются, видя во мне какую-то скрытую угрозу. Напустить на себя важность – это тоже неплохо.

4.

За пару лет до описываемых событий я выяснил, что, как оказывается, болен, что уже ничего не поделаешь, и что впереди у меня – финишная прямая. Пробежать её я решил достойно, так, чтоб уж потом ни о чём не жалеть после того, как пересеку ленточку. Распускают нюни или впадают в панику в таких случаях только те, кто всю свою жизнь был уверен в своей непогрешимости и в собственном бессмертии. Таким уходить из жизни всегда очень тяжело. Подумать только: я любимый, я неповторимый – и вдруг ухожу? Да быть такого не может! Да тут какое-то недоразумение! Недаром же революционеры – и времен Французской революции, и времен Октябрьской – уходили из жизни мучительно. Особенно, когда их вели на казнь... Те же, кто был настроен к себе самому критически, или на жизнь умел смотреть спокойно, оказывались в выигрыше в таких ситуациях. Да, я ухожу, – говорили они, – ну и что? Как говорится: нет, весь я не умру…

Вот такой же, примерно, настрой был тогда и у меня. Я не паниковал и не сокрушался, а просто решил вести себя по возможности достойно. Думал: пусть у меня всё будет спокойно, неторопливо. Особенно – с точки зрения тех людей, которые будут смотреть на меня всё это время со стороны. Пусть они ни о чем не подозревают.

Брата хотелось снова увидеть. Иногда мне кажется, что самое драгоценное, что у человека есть, это его детство. Лишь оно и есть правильное, а всё остальное какая-то ошибка, отклонение от нормы. Понимаю, что это не так, но ощущение-то есть. А в детстве – что же у меня было самого дорогого? Мама, бабушка, а ещё брат. Те-то всё уже давно ушли, а брат – это единственное, что связывало меня с тем волшебным миром детства.

Мне нужен был брат – вот то, что я тогда понял для себя. И я ему – тоже. Я это точно знал.

Мы с ним всю жизнь спорили и старались друг друга обратить в свою веру. Даже смешно теперь! И чего было столько спорить? Оно бы и ничего, но мы иногда горячились при этом, обижались друг на друга, в той или иной форме высказывая примерно такую мысль: как это у тебя только совести хватает думать не так, как думаю я!.. А когда заболел,  понял вдруг, что эти споры никому не нужны. Были бы мои дорогие Люба, сын и… брат, а больше и не надо ничего – разве это так уж мало?

Я решил полететь в Россию… попрощаться, что ли.

Опасался, что он, опытный врач, сможет углядеть во мне ту самую болезнь, про которую я не хотел ему рассказывать. Но – не углядел. И, слава Богу! В то лето он был занят своими проблемами, и всё его медицинское мастерство прошло где-то мимо меня. Я старался вести себя естественно и спокойно, а он это принял за чистую монету. Когда он не мог мне уделить достаточно времени, мной занимались племянники. С Костиком я съездил на рыбалку на Маныч. Там такая рыбалка, какую в западном полушарии еще поискать надо…

Ранним утром меня будили лягушки. Я выходил во двор послушать их концерт. На фоне едва уловимого звенящего звука донской степи, то слева, то справа раздавалось громкое кваканье. Пройдя по мостику ближе к воде, я слышал, как недалеко от берега плещется рыба, как испуганная дикая утка встрепенулась, забила крыльями. И снова звенящая тишина. Что это звенит? То ли провода на столбах, то ли трава в степи.

Большая круглая луна почти белая. Она спустила на воду серебряную дорожку, которая едва заметно плескалась в воде, словно приглашая прогуляться по ней.

Постояв немного на мостике и насладившись красотой, я собрался, было, снова зайти в комнату, когда из домика вышел Костя. Он неспешно вытащил из брюк пачку сигарет, чиркнул зажигалкой и прикурил. Потом, увидев меня, направился в мою сторону.

– Вы-то чего не спите, дядюшка? – спросил он.

– Не спится. А ты?

– Хочу на утренней зорьке половить с мостика. Люблю, когда тихо и никто не мелькает.

– Я тебе мешать не буду.

– Да нет, вы мне не мешаете… Вы знаете, я много лет назад с товарищем на перекладных добирался сюда рыбалить. Это не так-то близко, километров сто пятьдесят. В жару, на попутных машинах, ехали сюда, чтобы постоять с удочками на утренней зорьке. Потом, так же на перекладных, возвращались домой. Весь наш улов годен был только для кошек. Но это нас не останавливало – манила природа, её красота, тишина.

Костя неспешно пошёл в сарай, выбрал удочку, взял приготовленную с вечера банку червей и отправился на мостик. Он сел на стульчик, насадил на крючок червяка и далеко забросил леску. Всё. С этого момента мир переставал для него существовать. Можно было спокойно подумать о делах, о жизни, о музыке. Он снова достал из пачки сигарету и закурил.

Поплавок стал нырять в воду, образуя расходящиеся круги. Клюёт. Костя умело подсек и поднял удилище. На крючке извивался крупный лещ. Он подтянул леску к себе и снял с крючка рыбёшку, бросил её в ведро, до половины наполненное водой. Снова надел червячка на крючок, поплевал на него и, забросив удочку, стал ждать.

Вчера это место он «прикармливал», и теперь надеялся на хороший улов. Через минуту снова вытянул леща сантиметров под двадцать пять!

– Иди сюда, миленькая, – приговаривал племянник, снимая с крючка попавшуюся рыбешку.

Я смотрел на него и радовался. Потом пошёл в сарай и тоже взял удочку. Но сколько ни забрасывал, сколько ни приговаривал: «Ловись рыбка большая и малая» – ничто не заставляло мой поплавок волноваться. А Костя вытягивал из воды рыб одну за другой. Вот уже ведро полное, и он стал опускать рыбу в сетку, которую держал в воде.

– Вы, когда наживляете червяка на крючок, поплюйте на него, – советует племянник и улыбается. Я понимаю, что это шутка. А он настаивает: «Нет, нет. Я серьезно. Поплюйте!»

Я покорно выполнял всё, что он говорил, и снова забрасываю удочку. Каково же моё удивление, когда через минуту и у меня рыба начинает клевать! Конечно, мне ещё далеко до его результатов, но в то утро я всё-таки поймал трёх рыбешек, и был этим очень доволен.

База постепенно просыпается. Из дома вышел приятель племянника. Он сладко потянулся и побрел в сторону туалета. Потом, умывшись под краном, пошёл к катеру. Они с Костей договорились проверить перемёты. Костя оставил удочку на мостике и пошел к Сергею.

– Как спал, Серый? – спрашивает Костя.

– Нормально. Вчера, видно, переработал. Руки до сих пор болят.

– А что же ты думал?! Ты же на рыбалку приехал, а не в санаторий!

Они садятся в катер, заводят мотор и, разрывая тишину, направляются к острову, который чернеет вдалеке.

Серая дымка окутала базу. Утренняя прохлада освежает, дышится легко и приятно. Едва уловимый запах рыбы, камыша, лягушек, легкое дуновение ветерка делает эту сказку реальностью, и я удивляюсь тому, что это не сон.

А я продолжал сидеть на мостике. Нанижешь на крючок жирного извивающегося червячка, забросишь удочку подальше от берега и ждёшь, глядя на то, как поплавок плавает на мелкой зяби. Но вот  вдруг поплавок замер, словно охотничья собака в стойке при виде дичи, потом исчез под водой. И кончик удочки так и согнулся. Да! Рыбина, должно быть, попалась не малая. Нужно и подсак брать.

Осторожно подтягиваю леску, подвожу под извивающегося в предчувствии беды леща подсак и освобождаю его от крючка. Иди, пока, в садок. Там таких не мало. Живи пока!

А вечерком, когда спала дневная жара, поплыли на лодке к другому берегу и скрылись вместе с лодкой в густых зарослях камыша. Здесь глубже и рыбины больше, килограммов на полтора-два. Встречаются и судачки, и сомята, и толстолобики…

А уж потом до глубокой ночи на костре варили уху, запекали на углях  целые рыбины. И всё это под водочку, да в сопровождении всяких баек! Что может быть лучше такого финала жизни?!

Если в той жизни и есть что волшебного и необъяснимого, так это две вещи: время и вода. Ну, время из чего сделано – непонятно. Откуда-то течёт и куда-то переливается. Оно очень похоже на воду, но его как-то не пощупаешь рукою, хотя и кажется порой, что вот-вот ты его зачерпнешь в ладоши. А вот зато вода – это зримо. Это и пощупать можно, в это можно и окунуться – медленно на тихом берегу, заросшем камышом, или со всего маху бултыхнуться в неё, да так, чтобы в нос ударило сильным речным запахом. Хорошо!.. Еще море хорошая штука, но река всё-таки человеку ближе, роднее. А море – это враждебная стихия, которая лишь в минуты хорошего настроения прикидывается спокойной гладью. Я любил песчаные пляжи Одессы! Люстдорф, Лузановка, Аркадия. Но я чаще бывал в Отраде. Выходил из дома, пересекал привокзальный скверик, Куликово поле, потом короткую Пироговскую улочку и вот тебе и Отрада. Только, спуститься с крутого обрыва, и – пляж!

Каждый год, когда ещё жила мама, мы с Любой и сыном ездили в Одессу к Чёрному морю. Я любил одесские пляжи, любил плавать вдоль берега, подолгу не выходя на берег. Потом валяться в горячем песке… Это, наверное, у меня от мамы. Она тоже могла весь выходной провести на пляже. С утра набирала поесть, и шла с нами к морю.

Помню, студентами мы как-то большой компанией пошли к морю. Нас было человек пять. С нами была девушка по имени Алиса.

Алиса, – девушка Алика. Я о нём уже упоминал. Это тот, который был кандидатом в мастера по шахматам. Так вот, эта самая Алиса надела очки, ласты, взяла ружьё для подводной стрельбы и пошла в море, сказав, что к обеду вернётся.

Интересная это была девушка. Умница редкая. Училась хорошо, в шахматы играла прекрасно. И при этом была мастерицей на все руки: шила, варила. Но, что меня тогда особенно удивило: была  первоклассной пловчихой.

В тот день море было неспокойным. Белые «барашки» на поверхности воды предвещали шторм. Небо заволокло тёмными тучами, но Алиса собралась в воду, и не думала откладывать морское купание! Дело было часов в десять, сразу после завтрака.

– Ты когда вернешься? – спросил жену Алик.

– К обеду буду, часам к трём, – ответила она, и я подумал, что они меня разыгрывают. Но прошёл час, другой, а Алисы всё не было видно. Алик играл с кем-то в шахматы и  был при этом совершенно спокоен.

– Мне кажется, что с Алисой что-то не так. Её нет уже около двух часов, – сказал я приятелю.

– И напрасно тебе так кажется, – сказал он, не отрываясь от шахмат. – Разве ты не знаешь, что она – русалка?!

– Да брось шутить! Я серьёзно.

– А который сейчас час?

– Скоро двенадцать.

– Ну вот! А ты волнуешься! – К трём она будет. Часы у неё есть.

Он продолжал играть. Потом разбирать партию одесского гроссмейстера Геллера, а я всё не мог успокоиться. Ходил по берегу, всматриваясь в даль, надеясь увидеть Алису.

Когда мои часы, наконец, показали три, Алисы всё ещё не было.

– Что же ты сидишь? – возмутился я равнодушию приятеля, – Ты же видишь, уже три, а её всё нет!

– Да успокойся ты, – отмахнулся от меня Алик.

Но через полчаса, к моему великому облегчению, Алиса, наконец, вышла из воды! Я ожидал увидеть её усталой, измученной, возможно перепуганной, а она, как ни в чём не бывало, сняла ласты и с гордостью и удовольствием показала нам кукан. На нём было несколько крупных рыбин.

– Что так долго? Ты заставляешь нас волноваться! – набросился я на неё. Она меня как бы не поняла:

– С чего ты вздумал волноваться? Я же предупредила, что буду к обеду. И вот я здесь.

– Но прошло столько времени! От переутомления ты могла потерять контроль над ситуацией…

– Переутомление? В воде?…

–  Что же, по-твоему, в воде человек не устаёт?

– Человек? Ну, человек, возможно и устает… Но я-то – русалка! Разве ты не знал?

– Теперь, похоже, знаю. Только всё равно не понимаю, как это ты совсем не боишься воды… Но, между прочим, считается, что риску утонуть подвержены именно те, кому кажется, что они хорошо плавают!

– Я в воде не плаваю. Я в ней живу!..– засмеялась Алиса…

И в тот день, сидя на мостике, я почему-то вспомнил и Алика, и Алису, и Чёрное море…

Домой мы возвращались усталые, обгоревшие, но душевно умиротворенные, когда начинало темнеть.

Рыбы мы тогда с племянником наловили – видимо-невидимо!

В другой раз мы отправились с братом и другим моим племянником, Сашкой, в Новочеркасск – город, с которым в моей жизни связано так много. В старом Ростове улицы узкие. Иногда обитатели тех кварталов могут видеть поток машин в каких-нибудь двух метрах от своего окошка. В Новочеркасске же улицы широкие. Чувствуется какая-то застывшая торжественность. Видно, что в прежние времена здесь что-то было грандиозное, и эти старинные постройки хранили на себе отпечаток той, давно ушедшей торжественности…

Я бродил по этому городу и вспоминал улицы, по которым я торопился в институт. Разве есть где-нибудь в мире такой?! Новочеркасский политехнический – это целый архитектурный ансамбль. Каждый факультет имел своё здание, построенное по специальному проекту! А крытый двор! А зал, в котором звучал студенческий симфонический оркестр! Здесь ставили оперы! А стадион, баскетбольные площадки?!

Воспоминания нахлынули на меня, и я был счастлив, что здесь побывал. Моё восхищение кафедральным собором с блестящими на солнце куполами и огромной площадью перед ним, да с величественным памятником Ермаку, было искренним. Просто дух захватывало от всего, от грандиозности замысла архитектора, от величавости сооружения на огромной площади, уложенной гранитными булыжниками, от Ермака, смотрящего на этот собор… Сколько было связано с этим городом!  Конечно, многое изменилось в нём, и, к сожалению, не всегда в лучшую сторону.  Но и то, что осталось, – прекрасно.

Но, конечно, самым важным для меня было то, что я вновь увиделся с братом. Обнять, похлопать по плечу родного человека – это такое счастье. Нам всегда было, что сказать друг другу. Но, и то – хорошо, что увидел его, обнял… Знал, что это в последний раз его обнимаю, в последний раз слышу его голос, вижу его… Поздно я приехал, а раньше не мог. Поздно, когда понимаешь, что вчера  кончилось твое завтра. А пока есть сегодня... всё хорошо! Теперь хотелось наверстать упущенное, но только так, чтобы брат не заметил моей торопливости, моей жадности.

Он и не заметил.

В последнее время я всё больше, всё чаще задумывался о вечном, об относительности наших знаний… Предательница-психика искала и находила лазейки, чтобы не исчезала надежда… Куда девался моя материалистическая ортодоксия?! Я не стал религиозным, но в своих суждениях уже не был столь категоричен. И к этому, конечно, меня подвигнул братишка. Как-то, когда мы сидели с ним на кухне в его квартире, зашёл у нас разговор о религиозности Эйнштейна.

– Ортодоксально религиозно мыслящий материалист мало чем отличается от  зашоренного религиозного человека, – сказал брат.

– Но, позволь! Я не считаю себя зашоренным материалистом, – возразил я ему. – Я вполне приемлю мысль о том, что нам ещё многое неизвестно. А религиозность Эйнштейна ты сильно преувеличиваешь. Когда его спросили прямо: верит ли он в Бога, он ответил, что верит в Бога Спинозы. А Спиноза, к слову сказать, был изгнан из лона церкви. Вообще-то великий физик считал, что он изучает не то, кто создал наш мир, а как он создан, и в этом видел принципиальное различие. Именно поэтому религиозность Эйнштейна существенно отличается от ортодоксального религиозного мышления.

Мы ещё долго спорили об этом. Брат сказал, что сегодня становится не модным, он даже выразился иначе: становится опасным демонстрировать свой атеизм. Спросил:

– А как там у вас в Америке?

– А что в Америке?! – ответил я. – Там исповедовать какую-то религию не обязательно, но принадлежать к какой-то конфессии, принято. Именно принадлежать, иногда ходить в церковь, молиться и верить не обязательно. Заявлять же, о своём атеизме, как бы стыдно. Это, как  хвастаться тем, что ты гомик.

Тогда брат надолго задумался и произнёс:

– Оспаривать позицию религиозного ортодокса, в общем-то, не слишком уж и трудно. Проблема заключается в выдвижении альтернативы. Сегодня я-то понимаю, что классический материализм в качестве альтернативы – это даже не смешно, хотя бы уже потому, что он мало, чем отличается от ортодоксии. Но те возможности, которые обычно приписывают Богу, есть и у человека.

– Вот и я о том же! – согласился я. – Вера в Бога, – это такая логическая «конструкция», при помощи которой легко отвечать на любые вопросы. Вера в него даёт какой-то смысл жизни, снижает страх перед смертью. Кроме того, вера в Бога у взрослых людей компенсирует утрату родительской опеки. Ожидание Бога – это ожидание утраченного рая, то есть детства. Но проблема в том, что вера в Бога вступает в конфликт с развивающимся миропониманием. Дело в том, что наш внутренний мир формируется на основе свободного мышления, чему вера в Бога совершенно не противоречит, но затем рано или поздно его «элементы» обязательно проходят процедуру «согласования» с объективным миром. И вот это самое «согласование» оказывается узким местом для веры: она либо уклоняется от него («веруй не мудрствуя»), либо зачастую не выдерживает «экзамена». Правда, католицизм, к примеру, встал нынче на путь модернизации постулатов веры, но не думаю, чтобы это сильно помогло...

– В сложности мира – его прелесть, – резюмировал Сергей.

– Вот именно, – согласился я. – Это – как свойства чисел: между всякой парой чисел всегда можно вставить ещё одно. Для себя я интерпретирую это так, что на всякий вопрос можно найти теорию, и не только вообще, но и ту, которая тебе нравится. Достаточно хорошо знать свой предмет, чтобы с высоты своих знаний пытаться смотреть на мир в целом.

– Знать всё нельзя. В этом и прелесть общения. Один прошёл свой путь. Другой – занимался чем-то другим. В общении  не надо самому проходить всё – пользуйся тем, что знают другие, которым ты доверяешь…

В тот вечер, пожалуй, впервые мы с братом не спорили, а просто рассуждали, и, как мне казалось, были единодушны в своих представлениях о мире, о жизни, о Боге…

Признаться, я был в изрядной растерянности. Блокирующая система в мозгу  – одна только противостоящая постоянным мыслям о моей болезни,  действовала слабо. И никто мне уже помочь ничем не мог. Одно  было ясно: мир, жизнь – изначально трагичны, ведь всё хорошо, что хорошо кончается, а чем кончается жизнь – общеизвестно.

Меня эти разговоры с братом как-то отвлекали. Казалось, он что-то чувствовал и старался привлечь моё внимание к необъяснимым явлениям, которые, по его мнению, должны были пробить узенькую брешь в моих несгибаемых, непробиваемых материалистических воззрениях. Это могло возродить у меня надежду, что не всё потеряно, что всё ещё только начинается, а жизнь вечна!

И здесь брата словно прорвало. Он рассказал о своих необыкновенных способностях передавать мысли на расстояние, проводить внушения. Этого он добился путем огромных усилий и тренировок, умения сосредоточиться на предмете… Потом об этом узнали сначала его коллеги, а потом и конторщики. И здесь всё пошло, поехало!

– Зачем тебе было нужно болтать? – возмущался я. – Славы захотелось? Мало тебе славы врача? Врач в этом мире, – это почти что Бог! Он дарует людям здоровье, иногда – жизнь! А тебе этого было мало. Тебе захотелось известности!

Сергей сидел, склонив голову, словно нашкодивший школьник. Слаб человек! Даже такой, как брат – слаб! А, ведь, мог и скрыть эти свои способности, и избежать многих неприятностей. А теперь он вряд ли выберется из когтей той самой конторы, да и других спецслужб. Шутка сказать: внушение на расстоянии, даже не видя объекта, которому внушаешь!

В тот вечер Сергей рассказал, как много лет назад к нему в отделение привезли по скорой помощи мальчишку из Новочеркасского детского дома с тяжёлой травмой головы. Упал неудачно с дерева. Были все признаки внутричерепного кровотечения. Нужна была срочная трепанация черепа. Делать было нечего, и парнишку взяли на стол. На его счастье,  он не был в отъезде, да и все лучшие силы были на месте.

На операции убрали излившуюся кровь, сдавливающую вещество мозга, нашли лопнувший кровеносный сосуд и перевязали его. Но потом вдруг обратили внимание, что кровь проступает между полушариями мозга. Дело существенно осложнялось. Возились долго, но обнаружили ещё один кровоточащий сосуд и перевязали его… Вот, пожалуй и всё… А через некоторое время парнишка выписался из отделения и он потерял его из виду…

– А не было никаких особенностей в поведении парнишки в послеоперационном периоде? – спросил я. И здесь Сергей, словно наткнулся на какое-то препятствие.

– В послеоперационном периоде? – переспросил он. – Вроде бы ничего необычного не было. Жаловался на головную боль, шумы всякие, голоса… Такое бывает. Ведь перенёс трепанацию. Не шутка…

Вскоре мне нужно было уезжать. Я настоял на том, чтобы Сергей меня не провожал. Я был налегке. Лёгкая дорожная сумка – весь мой багаж. Взял в дорогу какую-то книжонку, потому что спать в самолете всё равно не мог, а перенести в безделье двенадцать часов лёта выше моих сил.

Но стоило нашему самолету оторваться от земли, как я откинул спинку кресла и задремал. И под гул самолета вспомнилось мне наше детство. Наши игры в довоенной Одессе, нашу радость, когда уже началась война, и мы бегали  на улицу смотреть на нескончаемые колоны красноармейцев, понуро, словно на убой, идущих на вокзал. Стоял жаркий август. Красноармейцы были в мокрых от пота гимнастерках, пилотках и серых от пыли обмотках. Скатка шинели, словно обод упряжки и вещмешок за плечами. Зелёный котелок на поясе и фляжка. Некоторые красноармейцы на плече несли ещё тяжелое пятизарядное ружьё.

Теперь-то я понимаю, какое то было жалкое зрелище и не многие из тех, кого тогда мы, мальчишки, восторженно провожали, остались живы. Но тогда мы горланили во всё горло «Если завтра война, если завтра в поход», не понимая, что завтра уже давно наступило.

А потом эвакуация в переполненном товарном вагоне. Мы расположились в самом углу на полу и всего боялись. Боялись, когда железнодорожный состав вдруг на несколько часов останавливался, и взрослые выпрыгивали из вагона в поисках горячей воды или организовывали постирушку пропахших мочой и потом детских распашонок.

Мы с братом боялись, что мама отстанет, и мы останемся одни. Никто не знал, куда мы едем. Знали только: подальше от линии фронта. Мимо нас проходили на Запад воинские эшелоны с людьми и техникой, а на Восток – или пустые платформы, или пассажирские составы с ранеными. На них были нарисованы большие красные кресты, но это не гарантировало их от стервятников, гонявшихся за ними. Бомбы разрывались то впереди нашего эшелона, то позади него, и тогда мы снова надолго останавливались, ожидая, когда ремонтные бригады отремонтируют путь.

В сентябре эшелон вдруг остановился у небольшой станции, и мама увидела надпись: «Новочеркасск». Она лихорадочно стала выбрасывать из вагона наши вещи. Так мы оказались у дяди, который служил здесь на курсах командного состава.

Нас приняли вполне доброжелательно, но вскоре оказалось, что и отсюда нужно эвакуироваться. И теперь уже из Новочеркасска мы в таком же товарном вагоне двинулись в неизвестность, подальше от наступающих фашистов…

В Армении, куда нас привезли, всех распределили в различные районы этой небольшой кавказской республики. Мы оказались в далеком горном селении со странным названием Дарачичаг. Две параллельные улочки, круто поднимающиеся в гору, где расположился эвакогоспиталь. А вдалеке – Алибек. Его снежная вершина возвышалась над облаками, проплывающими где-то ниже его вечно снежной вершины. Это с улицы казалось, что он рядом. На самом же деле – идти до его скалистого основания километров десять по грабовым рощам и лиственным лесам…

Сразу за домами с плоскими крышами, теснившимися друг к другу, было глубокое ущелье, на дне которого и днём, и ночью  грохотала бурная холодная речушка. Сюда мы бегали ловить форель. Ребята постарше даже глушили её: сыпали в бутылку немного негашеной извести и бросали в речушку. Взрывом рыбу и глушили. А дружки ниже по течению вылавливали ее майками, словно сачками.

За речушкой возвышалась «Лысая гора» – «Чачал Сар». Здесь и паслись колхозные овцы. Сам колхоз был далеко внизу в селении, раскинувшимся на берегу великолепной горной реки Зангу. Дарачичаг же в тех местах был самым высокогорным селением.

Нас разместили в армянском доме, где жила женщина со своим сыном. Муж её ушёл на фронт, и нам выделили небольшую комнатку. Мама пошла работать в госпиталь, а мы вскоре пошли в школу…

Незаметно для себя я крепко заснул и проспал несколько часов.

Проснулся, потому что разносили обед. Есть не хотелось, но  второй час дня по Москве! Пора! «Кстати, – подумал я, – хорошо бы и переставить часы. У нас в Нью-Йорке шестой час утра. Рановато для обеда! Но пока живём ещё по Москве…»

Без аппетита, пережевывая варёную курицу, я снова и снова возвращался к спору с братом, находя всё новые и новые аргументы. Конечно, следовало признать, что для многих великих понятие о Боге было существенным элементом их мировоззрения. Ньютон даже серьезно интересовался астрологией, оккультизмом, алхимией… Для него – именно Бог создал материальный мир и законы, управляющие этим миром… Именно он объяснил механику солнечной системы! И не так важно, кто создал этот мир. Важно, что он – материален и подчиняется материалистическим законам!

Я был убеждён, что жизнь зародилась в первозданном океане случайно, в результате беспорядочных химических реакций, без участия разумного принципа, в результате мутаций и естественного отбора, обеспечивающего выживание более приспособленных.  Помню, как кто-то из приятелей Серёги, видимо, глубоко верующий в Бога, тогда просто рассмеялся мне в лицо. «Тоже мне, умник!» – думал я.  Но, как оказалось, прав-то оказался он, а не я!

– И что же вы думаете, что бессознательная и инертная материя стала осознавать себя и окружающий мир?! – помню, насмешливо спросил он.

Сергей с интересом слушал наш спор и ухмылялся. Я понимал, что это он копошился в головном мозге, а не я, и потому особенно и не возражал. Куда мне – физику и технарю против медиков! Но, именно потому, что он вскрывал черепок и копался в святая святых, в человеческом мозге, я тогда и спросил:

– Вы, надеюсь, не сомневаетесь, что сознание человека, мысли рождаются именно в голове?

На что этот его приятель ответил мне:

– В том-то и дело, что это утверждение последнее время подвергается серьёзному сомнению!

– Как так?! А где ещё? В сердце? В печени? Я, конечно, понимаю, что у иных мысль может зародиться и в заднице, но в большинстве-то случаев, надеюсь, в мозге?!

Приятель Сергея проникновенно посмотрел на меня и после небольшого раздумья, тихо произнес:

– Конечно, представление о том, что именно здесь рождается мысль,  основывается на большом числе наблюдений в клинической и экспериментальной неврологии и психиатрии.

– Вот именно, – обрадовался я. – Когда этот ваш парнишка упал с дерева и ушиб, заметь, не руку, не ногу и даже не задницу, а голову, он потерял сознание, и его вам пришлось оперировать!

– Всё это так! Однако это не обязательно доказывают, что сознание является продуктом мозга, – упорствовал приятель. Не помню, как его звали. Кажется Петр Григорьевич.

– Как так? – не понимал я его упорства.

– Ну, представьте, – терпеливо стал он мне объяснять, – что у вас поломался телевизор. Вы вызвали мастера, он заменил какие-то детали и появился звук или изображение. Но из этого не следует, что телевизионная программа генерируется в самом телевизоре!

Это был нокаут. Нет, пожалуй, ещё не нокаут, а просто очень чувствительный удар. Но тогда я сразу не сообразил, что ему ответить. Неужели он прав? Нет, этого не может быть просто потому, что этого не может быть никогда! Но тот торопился закрепить успех и продолжал:

– Вот, вы полетите в Нью-Йорк на Боинге? Попробуйте представить, что  эта сложнейшая машина появилась в результате случайных последовательных механических процессов из космической пыли ила первобытного океана! Но, человек много сложнее любого Боинга! А здесь какой-то ураган, пронесшийся над гигантской помойкой, случайно собрал эту самую сложную в мире машину и назвал её Человеком! Как вам такое допущение?

Я с удивлением взглянул на брата. Он молчал и улыбался.

– Никак не пойму. Ты что, и в самом деле уверовал в Бога?

– Не знаю… Пока я ничего не знаю, – ответил он. – Только накапливаются всё больше фактов, которые ни ты, ни кто другой мне объяснить не может.

– Ну, что ж, – немного воспрянул духом я, – такое бывало и раньше. Мы стоим на пороге поразительных открытий, когда появится какой-нибудь новый Эйнштейн, и все объяснится!

– Может, ты и прав, – почему-то грустно сказал брат.

Уже там, в Америке, я снова и снова вспоминал последний наш разговор на кухне и удивлялся тому, что так и не сказал брату то, что хотел бы сказать. Ведь, понимал, что видел его в последний раз.

И, конечно же, думал я, Сергей неправ. Он утверждал, что человек не может жить без веры. Говорил, что вера необходима для жизни. Иначе не на что опереться. Он даже привел пример из области, в которой уж точно разбирается слабее меня. Мол, и в математике нельзя без веры. Верим же, говорил он, в аксиомы… Я тогда почему-то ему не ответил. Но, аксиома – не вера. Это – знание, подтверждённое опытом, которое нельзя выразить на языке науки. В самом деле, утверждение: прямая есть самое короткое расстояние между двумя точками, проверено на опыте неоднократно. Беда только в том, что это утверждение не может быть доказано методами, принятыми в геометрии. Поэтому оно постулируется. И всё же, в чём-то он все же прав! Не на все вопросы может ответить традиционная материалистическая наука! Нет, не на все! И над этим следовало мне ещё поразмыслить, – думал я. Тогда я ещё не предполагал, что мне осталось совсем не долго жить на свете…

5.

На этот раз полковник Жилин был предельно вежлив:

– Доброе утро, уважаемый Сергей Николаевич! Не разбудил? Я знаю, что вы – жаворонок. Встаете рано, на школьном стадионе даже зарядку делаете…

– Добрый… – буркнул Сергей, раздосадованный ранним звонком. – Вы что же, следите за мной?

– Ну, что вы?! Где столько сотрудников набрать, чтобы за каждым, кто нам нужен, следить?! Просто, живу неподалеку. Вы на Комарова, а я – на Волкова. Из моего окна тот школьный стадион хорошо виден. Вот и смотрю иногда на энтузиастов по утрам.

– А чего ж сами-то к нам не присоединитесь?

– Да, надо бы. Сначала думал, что на меня будут смотреть, как на динозавра. Потом увидел, что бегают-то в основном люди солидные…

– Вот бы и присоединились…

– Нет… Я достаточно бегаю на службе. А вот, что делаю, так хожу на родник каждое утро вот уже три года! Не поверите, как это здорово!

– Почему же не поверю?! Сам чуть ли не десять лет ходил туда. Причём: и летом, и зимой. Прекрасное дело! Может, потому и возраста своего не чувствую…

Для тех, кто не знает: родник – это такое место возле тамошнего водохранилища. Окунались в него и пожилые, и молодые. О роднике ходит слава, что он какой-то целебный, и летом и зимой здесь всегда было много народа.

– Десять лет ходили, а чего ж теперь прекратили?

– Всему хорошему когда-нибудь бывает предел, – сказал Сергей. – Вот и с купаниями в целебном роднике пришлось распрощаться. Полезен-то он для здоровья, полезен, да только для того чтобы в нём купаться, нужно иметь железное здоровье!..

Ничего плохого разговор этот не предвещал, и брат расслабился. Стал вспоминать, как ходил к церквушке Сурб Хач окунаться в родник с любимым эрдельтерьером по кличке Рокки, как потом пешком ходил на работу. А это почти десять километров. Мышцы его были твердыми и упругими, и тело жаждало движений. Как с женой ездил в Кисловодск и бегал по горам на Солнышко, на Малое и Большое седло…

Но вдруг услышал голос Жилина:

– Так я-то чего звоню? Нам бы встретиться… Поверьте, сам понимаю, что отрываю от дел. Но – нужно! Есть такое слово: нужно! Появились новые обстоятельства…

– Неужели, откликнулся? – удивился брат.

– К сожалению, нет. Но…

– Но у меня перегруженный день. Да и посещения вашей Конторы радости не прибавляет…

– Вот это я как раз-то понимаю! Потому и предлагаю встретиться, скажем, где-нибудь в городе, в кафе или ресторане?

– Неужели вам на эти беседы выделяют средства? – удивился брат.

– Ну, зачем вы так? – сделал вид, что обиделся полковник. – Мне действительно, нужно с вами посоветоваться. Я оказался крайним, и теперь все шишки на мою лысую голову.

– Не понял… Почему – лысую. Помнится, ещё неделю назад у вас была пышная шевелюра!

– О чём вы говорите?! Я каждое утро смотрю на свои залысины и понимаю, что где-то рядом маячит отставка… Ну, а если серьёзно: давайте с вами вместе пообедаем где-нибудь в ресторане.

– Это можно, только, во-первых, не пообедаем, а поужинаем, и, во-вторых, за себя платить буду я!

Жилин, довольный, рассмеялся.

– Вы, уважаемый Сергей Николаевич, напомнили мне старый анекдот, когда один хвастает, что выиграл на облигацию миллион. Но потом оказывается, что не миллион, а сто рублей, не на облигацию, а в карты, и не выиграл, а проиграл!

– Ну, да! И вообще он ехал не в том поезде!.. – отреагировал Сергей.

Настроение его несколько улучшилось, и он предложил встретиться часов в семь вечера  в ресторане «Петровский причал» на левом берегу Дона.

Как только  Сергей положил трубку, из спальной вышла жена.

– Доброе утро! И чего тебе не спится? С кем это ты договариваешься о встрече в ресторане? Мне об этом ты ничего не говорил!

– Доброе утро! А разговаривал я с полковником Жилиным, и встреча эта деловая.

– Тогда, почему тебе эту деловую встречу не перенести на обеденное время? А то обедаешь в сухомятку… Не маленький. Понимаешь, что плохо…

– Не могу. Я сразу после того, как ты меня покормишь своим чудесным завтраком, уезжаю в Новочеркасск.

– В Новочеркасск? Что ты там забыл?

– Нужно, родная… Ты давай, корми мужа. Что у нас на завтрак? Впрочем, о чем я спрашиваю?! Стандарт: салатик, пару сосисок и кофе…

– Ты всё знаешь! Пора и отдохнуть!

– Нет! Пока дел много…

– Ты на своей машине, или тебя повезёт Нукзар?

– На своей…

Он набрал номер отделения и предупредил дежурного врача, что сегодня на работе не будет.

Позавтракав, направился в гараж. Для этого нужно было сесть на автобус и проехать четыре остановки. Гаражный кооператив, пайщиком которого он был уже много лет, располагался на Стартовой. Потому-то редко пользовался машиной, хотя любил водить свой красавец «Ниссан-экстрел» до самозабвения.

Было утро, но солнце уже припекало так, что хотелось поскорее оказаться в машине, а автобус, как обычно, был переполнен и наклонился на правый бок настолько, что, казалось, – вот-вот опрокинется. Люди торопились на работу, мечтая преодолеть путь ещё до того, как улица превратится в сауну.

Добравшись, наконец, до гаража, брат любовно протёр лобовое стекло, потом осторожно выехал из бокса и тщательно закрыл ворота.

Меня всегда удивляла трогательная любовь его к технике. Для меня машина была нагромождением железок, хитроумно устроенных, чтобы приносить пользу людям. Для него же она была преданным другом, который никогда не подводил, если нужно – выручал, согревал в холода,  в жару – дарил прохладу. Он относился к ней, как к девушке, что всегда вызывало у меня улыбку. Я же никогда не имел машины. Да и зачем лишние заботы, особенно в Москве? Сел на метро, и ты в другом конце города. И – никаких гаишников, никаких проблем с парковкой, с хранением или ремонтом!

Помню, много лет назад в проектном институте, где я работал, мне выделили талон, дающий право приобрести «Запорожец»! Нет, вы только вдумайтесь в это словосочетание: «выделили талон, дающий право купить!». Но, денег у меня не было. Я и позвонил брату, чтобы он приехал и захватил деньги. Купить-то мы купили того «горбатого» уродца, а вот переоформить на брата было не просто. Мы долго убеждали нотариуса, что он – мой единственный родной брат, показывали метрические, и после скромного подношения в виде бутылки марочного коньяка и коробки конфет, оплатив положенную пошлину в размере семи процентов стоимости, оформили, наконец, дарственную. Вот времена были!

Помню, уезжал он с товарищем, с которым приехал за машиной, восьмого марта. Поздравили они Любу, позавтракали и двинулись в путь. Потом брат рассказывал, что где-то в районе Мценска начался сильный снегопад и метель. Ничто не предвещало такого в Москве. Машина шла на подъём, и её двадцати семи сил едва хватало. Вокруг всё было белым-бело. Крупные хлопья снега висели в воздухе, резко ограничивая видимость, быстро делая дорогу едва различимой. Щётки не справлялись со снегопадом, и приходилось время от времени останавливаться и тряпкой чистить стёкла.

В Мценске они остановили машину у придорожной чайной, в сомнении размышляя: не вернуться ли им обратно. Но тот факт, что на дворе март, а не декабрь, склонил их к решению продолжить путешествие.

Пополнив канистры бензином и перекусив, они поехали дальше.

С каждым часом погода становилась всё хуже. Небо, серое и тяжёлое, давило к земле, и «Запорожец» едва двигался вперёд. Огромные белые хлопья налипали на стекло, позёмка скрыла ленту дороги, и путешественники ориентировались только по грузовой машине, идущей непосредственно перед ними. Вскоре дорога стала совершенно непроходимой. То и дело один из них выходил и добавлял свою силу к двадцати семи лошадиным. Грузовики буксовали, встречных машин не было. Снежные заносы парализовали движение. Между тем, наступила ночь, и брат стал решать, как быть с ночлегом. Пока в баке бензин, можно сидеть в машине. Но на долго ли его хватит?! Всю ночь попеременно с приятелем они прогревали двигатель. Они то и дело проветривали салон, чтобы не угореть. В одно мгновение становилось холодно, и нужно было снова включать печку.

После бессонной ночи они решили вернуться в Орёл. Там жили наши родственники, и они надеялись переждать непогоду у них. Тогда они не знали, что испытание снежной бурей – ничто, по сравнению с тем, что им пришлось вынести у того гостеприимного родственника. Он работал директором столовой, отлично готовил всякие вкусности и угощая, получал огромное удовольствие. Отказ от еды он воспринимал, как личное оскорбление. Он выставлял на стол всё новые и новые кулинарные изобретения, подробно рассказывая о том, что входит в их состав, на что следует обратить внимание и что каким вином нужно запивать. Это была целая наука, а говорил он с таким воодушевлением, что отказать ему они просто не могли.

Иногда на короткое время он умолкал, дегустируя очередные плоды своих творческих усилий, но вскоре всё повторялось снова и снова, и он опять принимался потчевать их разными кулинарными изысками.

Первый вечер брат и его приятель как-то выдержали, хотя ночью они не могли спать из-за переедания. Но на следующий день на столе появился новый набор яств: печёные крендели и множество самых разнообразных пирогов: с капустой и мясом, с рисом и яйцами, с изюмом и курагой. А также: фаршированный перец и голубцы, фаршированная рыба по-еврейски и по-казачьи, мясо тушённое с черносливом и грибами, грибы жаренные, маринованные и вареные, голуби в сметане, целая батарея различных соусов, которые были совершенно необходимы к различным блюдам... Трудно даже просто перечислить всё, что им предлагалось на завтрак, обед и ужин.

Брат был доведен до того, что при одном лишь упоминании о еде – вздрагивал, начинал заикаться и у него появлялось страстное желание оказаться где угодно, хоть бы и в машине на заваленной снегом ночной дороге, только не возле обеденного стола.

Их мученья продолжались два дня. Одни блюда сменялись другими, буря и снегопады не прекращались, и надежды на то, что они смогут выбраться из радушных объятий родственника, таяли на глазах. От безысходности и нешуточного беспокойства за своё физическое и психическое здоровье, они вынуждены были принять жесткое решение: оставить уродца в Орле и уехать домой на поезде. Через месяц, когда снег растает, он надеялся  привести в порядок пищеварительную систему и нервы, и вернуться за своим «Запорожцем».

Так они и сделали. Родственник, провожая их, не уставал сокрушаться, что они так и не попробовали его творожный торт и печёного карася. В поезде, всю дорогу из Орла до Ростова, они и думать не могли о чём-либо съестном, и только спорили, какое испытание суровее: снежные заносы на дорогах или обжираловка?

Только через месяц он пригнал машину и не переставал меня благодарить за помощь в приобретении «такого красавца». Нужно сказать, что у него было много машин, и все он называл «красавицами» или «красавцами»… Любит брат технику!

Но, вернёмся к моему неспешному повествованию.

Брат оседлал свой «Экстрел», включил климат-контроль и поехал в сторону Новочеркасска в надежде что-то разузнать о том парнишке.

Дорога была очаровательной! Середина августа. Правда, жара неимоверная и отсутствие дождей сделали своё дело: листья деревьев звенели колокольчиками на легком ветерке. Серые от придорожной пыли, они вызывали только сочувствие, а не радость. Серое застиранное небо без единого облачка над головой, расплавленный асфальт под колесами…

Столица донского казачества Новочеркасск расположен в двадцати пяти километрах от Ростова, и дорога не успевает надоесть. Ровные улицы с широкими тенистыми аллеями по центру придавали городку особый южный колорит.

Из истории болезни брат знал адрес. Не далеко от пятой школы, в которую он когда-то водил сына, и располагался тот самый детский дом № 8.

Припарковав машину, брат вошел во двор.

Просторный, захламленный, он никак не походил на двор, где живут дети, и в первое мгновенье брат подумал, что ошибся адресом. Но, как оказалось, не ошибся. Из дверей дома на большую террасу вышла женщина в замусоленном, когда-то белом халате с ведром помоев. Не обращая внимания на незнакомого человека, она понесла полное ведро пищевых отходов к выходу, где её уже поджидал сын на мотоцикле.

– Ну, чё ты всё жадничаешь? Нельзя было чуть меньше налить? Расплескаю, ведь! – сказал парень.

– Не гунди! Как стемнеет, чтобы как штык, был туточки! Поросят нечем кормить, не знаешь, что ли?! Хозяин мне нашёлся! Не расплескается! Ты потихоньку езжай, не гони сильно-то!

Она поставила ведро в коляску мотоцикла и направилась в дом.

Её остановил брат. Реакция женщины была неожиданной:

– Я чё? Мне директорша разрешила. Имею право!

– Да, погодите вы! Я совсем по другому делу. Вы давно здесь работаете?

– Не, а чё?

– А директорша ваша давно работает?

– Директор-то давно… Он точно давно. Наверно, лет пять ужо…

– А сотрудников, которые раньше здесь работали…

– Старых, чё ли? Может, Нюрка. Она у нас самая старая работница. Сейчас позову…

Она повернулась к двери, чтобы избавиться от этого привязчивого незнакомца, потом вдруг обернулась:

– А вам-то зачем? Кого из родичей разыскиваете?

– Что-то  в этом роде… Так, где ваша Нюра?

– Сей миг! Только не подгоняйте. Ишь, погоняльщик нашёлся. Много вас таких погоняльщиков…

Напрасно прождав примерно десять минут, брат решил всё же зайти в здание и поговорить с директором.

Сразу за дверью располагался большой холл, в котором вдоль стен стояли стулья, а на стене был прикреплен телевизор с видеомагнитофоном. Замурзанные дети разных возрастов занимались своими делами. Кто-то в углу строил башню из кубиков, собранных из разных конструкторов. Ребята постарше скучали, двадцатый, наверно, раз смотря мультфильм «Ну, погоди!». Кто-то просил, чтобы вставили другую кассету, но это мог сделать только великовозрастный Гоша, да и то, став на стул. Телевизор предусмотрительно был закреплен достаточно высоко. А Гоша в это самое время прижимался к Вальке, которая тоже к нему льнула, и им было не до малышни.

Как только вошёл брат, всё внимание было устремлено на него. Любопытные замурзанные мордашки с интересом разглядывали вошедшего.
– Дядя, а вы к кому? – спросила, несмело приблизившись, маленькая девочка.

– Мне бы Нюру вашу повидать, – сказал Серёга.

– Ха! В это время она  у директора! Туда нельзя! Вы подождите немножко. Он её скоро отпустит…

Брат растерялся. Время было около одиннадцати. Он обратился к длинному Гоше.

– Слушай, дружок! Пригласи-ка сюда вашего директора! Скажи, приехали из Ростова…

– Ага! Чего захотели! Охота мне схлопотать по уху! Нет, уж, идите сами. Его кабинет в конце коридора. Только стучите громче, потому что перед кабинетом там большая приёмная. Раньше там медпункт был…

Но, не успел Сергей пройти в тот тёмный коридор, как в конце его открылась дверь, и полная, словно пышка, женщина вышла, поправляя на себе волосы и халат.

«И чего это они здесь в белых халатах ходят?» – подумал брат. Но, сообразив, что это и есть та самая Нюра, окликнул её.

– Вы ко мне? – спросила женщина, почему-то краснея. – Со света в темном коридоре ничего не видно. Вы кто?

– Мы так и будем разговаривать в коридоре? – не отвечая на её вопрос, спросил брат.

– Отчего же? Пойдёмте в мой кабинет!

Они прошли по лабиринтам коридоров и оказались на складе, на деревянных стеллажах которого лежало постельное бельё, матрасы, подушки, какие-то детские вещи. Прямо у двери стоял стол,  за который и уселась Нюра. Потом, сообразив, что это не гостеприимно, выволокла откуда-то стул, и поставила его к столу.

– Я вас слушаю, – спросила она, оправившись от смущения.

– Я разыскиваю Леонида Николаевича Цветкова. Вы не помните такого?

– Нет. Он когда работал? Я здесь с 1991…

– Вы меня не поняли. Это парнишка. В 1993 году ему было четырнадцать. Он упал с дерева, и его оперировали в Ростове. Не помните такого?

– Что-то такое было… Но, ей Богу, не помню… Да кто ж вспомнит, когда их через наши руки сотни прошло?! А вы, знаете что? Вы спросите у нашей старой воспитательницы, Клавдии Захаровны. Живет она на улице Фрунзе. Дом, кажись, 62. Она должна его вспомнить. Она в то время как раз работала. Ушла на пенсию в прошлом, нет, в позапрошлом году, кажись. А я ничем вам помочь не могу. Рада бы, да – не могу…

– И на том спасибо…

Брат вышел, и вслед выбежали ребятишки посмотреть на этого солидного дяденьку, приехавшего на такой иностранной машине.

Улица Фрунзе протянулась параллельно проспекту Ермака. Обыкновенная улочка провинциального городка. По её ухабистой дороге редко ходили автобусы, поднимая тучи пыли. Прямо на дороге мальчишки играли в футбол.

Старинный, построенный ещё в позапрошлом веке казачий дом, словно пчелиный улей, был перенаселён разным людом. Здесь жили работяги электровозостроительного завода и продавцы магазинов, старушки-пенсионерки – бывшие учителя и бухгалтера…

Брат без труда нашёл бывшую воспитательницу детского дома и задал всё тот же вопрос: не помнит ли она воспитанника Цветкова.

– Как же не помню? Очень даже хорошо помню! – сказала Клавдия Захаровна, седая женщина, вытирая мокрые руки о фартук. – Тихий, хороший был мальчик. Только, я не знаю, где он сейчас. Вы знаете, ведь судьба его не совсем обычная.

– Чем же она так необычна?

– Так вы проходите в комнату, проходите! Чего же в коридоре-то разговаривать? А, позвольте узнать, кто вы и откуда? Что так интересуетесь Лёней? Не родич ли, случаем?

– Не родич, – ответил брат. – Я его много лет назад оперировал. Вот изучаю отдаленные результаты. В той операции применили новый способ. Теперь нужно знать, правильно ли делали и можно ли так оперировать…

– Врач? Здесь, в нашем доме тоже жил врач. Может, знаете? Фамилия его была Марченко? Он где-то в Ростове работает…

– Сергей Кириллович? Как же, очень хорошо знаю. Мы рядом работаем… Хороший человек. Только, почему «жил»? Он и сейчас живёт. Правда, недавно ушёл на пенсию. Но ещё вполне бодро себя чувствует! Да и я-то по возрасту старше его!

– И не торопитесь вы на пенсию… как вас, запамятовала уже. Склероз проклятый!

– Сергей Николаевич… Так что же случилось с Леонидом Цветковым?

– А ничего особенного. Когда он упал с дерева, его отвезли в Ростов. Значит, это вы в его голове копались? Ну, и, слава Богу, жизнь мальцу спасли. Только после операции он ещё тише стал. Замкнутый, что ли…

– Это почему же?

– А вы послушайте! Рассказывал, что в голове его появились голоса. Слышит всякое. Потом оказалось, что после той самой операции у него что-то словно перемкнулось, и он стал слышать, кто что думает! Это ж надо такое!

– Слышать мысли, что ли?

– Вот именно, что слышать мысли! Но, фокус-то в том, что слышал-то он мысли людей, которых знал, а те могли быть совсем не рядом, а где-то далеко-далеко!

– Это интересно… И что же с ним произошло дальше?

– А ничего особенного. Мы-то узнали о его способности не сразу. Упал-то с дерева Лёня, в аккурат, перед самым выпуском.

– А что же с ним было потом?

– Да ничего особенного. Учился он не шибко… Правда, к языкам был способен. По-английски, например, мог почти свободно тарахтеть… Приходил как-то к нам в детский дом. Тянет их сюда. Другого дома-то у них нет. Ну, да, приходил прямо перед армией. Я тогда уже воспитателем старшей группы была.

– И что?

– А что – что? Получил специальность автослесаря. Лёня – крепким был мальчишкой, здоровым… Да, вот я вам фотографию покажу! Тогда кто-то нас щелкнул на память. Вот и мне дали…

Клавдия Захаровна достала большой альбом и стала перебирать фотографии своего прошлого…

– Вы знаете, – сказала она в раздумье, – у кого нет прошлого, у того сомнительное будущее… А у Лёни все-таки было прошлое. И это прошлое не такое уж плохое. К нам он попал прямо с Дома ребёнка. Молодуха, мать его, нажила дитё, и сбежала… Привезли его к нам, когда ему было около трех… Правда, голодно было, ласки не хватало… Но, мне кажется, другие дети от этого страдали, а Лёнчик, – тому всё это и не нужно было. Он был каким-то скрытным, весь в себе. Дружок у него был. Вместе в ПТУ учились, вместе в Чечню поехали. Только, дружка того в первом же бою убили, а Лёнчик стал ещё скрытее…

– А откуда-то вы знаете, что было-то в той Чечне?

– Так, после армии он приезжал. Говорил, что служит теперь в каких-то органах. Шут их разберет. Не поняла я, да и к чему мне это? А выглядел он хорошо. Я ещё удивилась и спросила: почему он в артисты не поддался? С его-то способностями он бы мог фокусы всякие показывать, вроде Кио или кого ещё… А он только рассмеялся…

– А девушка-то у него была, не знаете?

– Чего не знаю, того не знаю… У  нас девчонки и парни уже с ранних лет разбивались на пары. Дружили, защищали друг дружку. Чего греха таить: иногда про меж ними что-то и было. Этого избежать было трудно. Но у Лёни, помнится, вроде, никакой барышни не было… Нет, точно, не было, – твердо сказала Клавдия Захаровна. Потом встрепенулась: – Так, чего ж я сижу? Может, чайку выпьете, уважаемый доктор?

– Да, нет, Клавдия Захаровна! В такую жару…

– В жару самый раз чай пить! Лучше жажду утоляет… Ну, как знаете. А теперь вы куда?

– Попробую разыскать то ПТУ. Хочу ещё поговорить с людьми, которые знали Цветкова. Может, расскажут что-нибудь о нём?

– Я вот что вспомнила, – сказала Клавдия Захаровна и понизила голос. – Когда наша заведующая узнала о его способностях, она так испугалась, слов нет! Заведующая-то погуливала от мужа понемногу и думала, что этого никто не видит. А какие тайны от нашего Лёнчика?! Он слышал, кто что думал! Так она, бесстыдная, и постаралась побыстрее выпроводить его в то самое ПТУ. А чего его искать? Оно здесь, не далеко. На Маяковского. Пойдете вниз по Фрунзе и повернете налево.


От старого ПТУ давно ничего не осталось. Развалившиеся постройки, какие-то слесарные мастерские… Брат вошёл во двор, переступая то тут, то там через валявшиеся на земле бетонные блоки, арматуру, двутавровые металлические балки. Добрался до полуразрушенного кирпичного здания.  Сквозь почерневшие от грязи окна он разглядел цех. Работали двое ребят, а за небольшим столом сидел пожилой мужчина. Сергей окликнул его, но мужчина был увлечен разгадыванием кроссворда и даже не взглянул в его сторону. Тогда брат присел напротив на скамейку, стоящую у другой стороны стола и рассыпал  из коробка костяшки домино. Пьяный мужчина  бессмысленно посмотрел на незваного гостя и произнёс:

– Не-е-е! До перерыва ещё пятнадцать минут!

– А вы кто? – спросил брат.

– А ты кто такой, чтобы я тебе честь отдавал?!

Потом, по неизвестной причине, вдруг, сменив гнев на милость, произнес:

– Я… – он сильно икнул, – я – мастер, Николай Царьков. А ты кто?

– А я – врач из Ростова…

– И что тебе нужно? Здесь больных нет!

– Нет, так будут! Мы профилактикой занимаемся…

– А-а-а! – глубокомысленно сказал Царьков. – Профилактика, это хорошо! Это правильно! А ты с нами выпьешь?

– Нет! Я – за рулем.

– И правильно! У меня друг тоже доктором был. Басин Лев Маркович… Не знаешь такого? Так он всегда говорил: за рулем нельзя пить! – согласился Царьков и для убедительности сильно икнул. – Но, надо! Поддержать компанию нужно, я даже сказал бы – необходимо!

– О чем речь?! Конечно, компанию я поддержу, – сказал брат, и положил на стол пятьдесят рублей. – Компанию – святое дело!

Взгляд Николая Царькова сосредоточился на госте, и он уже более дружелюбно спросил?

– Тебе чего?

– Да вот, разыскиваю Леонида Цветкова. Он, когда-то это ПТУ оканчивал.

– Он мне говорит! Я был мастером в его группе! Хороший был пацан, спокойный. А зачем тебе?

– Нужен!

– Так ты у Оксанки спроси. Он с ней любовь-морковь крутил. Она тоже у нас училась. Она – на токаря, а он – на слесаря…

– И где её искать?

– Кого, Оксанку-то?

– Не тебя же! Ты – вот он, передо мной. Мне нужна Оксана! Где её-то искать?

Брату уже надоел этот разговор с пьяным мастером, но, делать было нечего. Нужно было найти девушку Цветкова.

– А хрен её знает, где её искать!

Царьков посмотрел на двух парней, стоящих у станков и крикнул:

– Рябухин! Слышь, Рябухин! Ты, случаем, не знаешь, где живет Окунева Оксанка?

– Не… – не прекращая работы, откликнулся Рябухин.

В это время второй парень вдруг выключил станок и подошёл к столику.

– Это вы разыскиваете Окуневу?

– Я…

– А зачем она вам?

– А зачем тебе знать, зачем она мне? – стал раздражаться брат. Парень был молод, чтобы так разговаривать с ним.

– Так вот что я вам скажу: Оксана две недели как уехала к жениху.

– А куда?

– Все бы хотели узнать, куда. Да, не знают! Жила она в общаге. Работала на станкостроительном. И вдруг снялась и исчезла, как дым, как утренний туман…

– А чего это ты сказал, что все бы хотели узнать? Кто-то ещё интересовался?

– А вы думаете, что вы единственный?! Пару недель как один хлыщ большие бабки предлагал, чтобы узнать, где она. Говорил, что любит её до крайности. Только, не дураки мы. Видели, что врёт. Да и не пара она ему.

– А родственников у неё нет?

– Не-е! Она же с Ленькой из одного детского дома… кажись, восьмого…

– А куда уехали? Хотя бы город-то известен?

– В том-то и штука…

– Получается…

– Получается «Мой адрес – не дом и не улица! Мой адрес – Советский Союз!»

Брат понял, что большего он ничего не узнает. И всё же  кое что для себя прояснил. Во-первых: у Цветкова после операции появилась способность слышать мысли. Это ему, может, мешало, а, может, помогало жить. Во-вторых, об этих способностях узнала Контора и привлекла к своим сомнительным операциям. И, наконец, в-третьих, он сумел вырваться из  лап конторщиков и, прихватив свою любимую девушку, скрыться в бескрайных просторах нашей матушки-России. Впрочем, а почему только на просторах России? Может и за бугром? Правда, тогда нужны были бы документы и для него, и для неё… Но, сегодня за деньги можно купить любые документы и на любую фамилию. Так что, узнать-то он о Лене Цветкове узнал много интересного, но не на шаг не продвинуло к пониманию того, где он скрывается…

6.

Чем удивительна профессия врача? Она позволяет ему общаться с самыми разными людьми. Взять хотя бы тех же Чехова или Булгакова. Какой огромный человеческий материал оказался у них в руках только потому, что они были врачами! Вот и мой брат Сергей получил такую же возможность. Разные встречались люди: благородные и порядочные, коварные и подлые… Некоторые пытались выглядеть важными и умными, а на самом деле – ничтожны и глупы! А врач видит истинную сущность человека! В этом весь фокус! И, если ты настоящий врач, то ты над больным – как Господь Бог. И тогда – нет ничего лучше профессии, которая спасает человека. У врача все люди, попадающие к нему, – как на ладони. Вот они – перед ним. А что может быть интереснее и важнее человека? Потом-то люди из ладони врача выпрыгивают в нормальную здоровую жизнь и уходят куда-то по своим делам, и там снова копошатся. А кто-то и не выпрыгивает, а возносится куда-то ввысь. Жаль, конечно, но для врача и это бесценный опыт. Он начинает лучше понимать не только разницу между людьми, но и разницу между людьми живыми и умершими.

Но вовсе не обязательно опыт общения врача с больным должен быть печальным или даже трагическим. Сколько раз мне Сергей рассказывал самые невообразимые истории…

Как-то раз пришла к нему женщина на приём. Посмотрел брат её и видит: э-э, да тут дело серьёзное… Нужно удалять грудную железу. А она – ни в какую! Как же я мужу такая кривая на глаза-то покажусь?! И тогда Сергей рассказал ей, что после операции можно из силикона сделать протез, и даже муж не увидит разницы. Всё будет абсолютно натурально. Тогда эта больная стала упрашивать его сделать операцию и здоровой груди, а то она у неё, чуть ли не до пупка достает. Даже стихи Есенина ему читала:

Вот и верь после этого людям!

Он меня целовал на заре,

а потом мои белые груди

он узлом завязал на спине.

Не уверен за точность переданных ею стихов, но, помню, Сергей пообещал ей как-то уменьшить и здоровую грудь…

Из тех, кто работает с людьми, кто ещё может вот так же пристально и вдумчиво смотреть на них? Генерал, стоящий на параде и взирающий на многотысячную военную массу? Нет, конечно. Может быть, директор крупного завода? И это не тот случай, даже, если этот самый директор и чуткий человек. Разве только учитель или какой-то другой педагог, а больше никто на свете.

Да ещё – писатели. Но лишь очень немногие. Единицы. Большинство всё больше вглядываются в себя, любимого. Да и читают лишь свои бессмертные творения…

А того самого Лёнчика Цветкова Сергей подержал-подержал в своих ладонях, да потом и отпустил. И так ничего и не заметил. Но, видимо, Ему это было неугодно, и Он потом этого Лёнчика снова кинул ему прямо в руки. И неспроста Он это сделали… Но это все случится потом.

А я пока расскажу про Лёнчика немного подробнее. Мне теперь отсюда всё хорошо видно – и не только его биография, его мысли, его предназначение, но и то, по каким причинам его судьба столь настойчиво была поручена попечению именно моего брата, а не кого-либо другого.

Так вот, когда я летел домой в Америку, я ещё не знал, да и не мог знать всех обстоятельств, которые были до и после моего прощального  визита к брату.

История этого Лёни Цветкова совсем не проста и в чем-то даже трагична. Мать его, шестнадцатилетняя Нинка Аверина, родила малыша в Новочеркасском роддоме, который любящие народ власти предусмотрительно расположили не только рядом с детской больницей, но и с кладбищем. Родившиеся детки часто заболевали в том роддоме и умирали. Так что, транспортные расходы были сокращены до минимума. Всё было недалеко и удобно…

Мальчик появился на свет в 19 мая 1978 года в тот день, когда страна отмечала день рождения пионерской организации. Ребятишки ходили в красных галстуках  весёлые, нарядные. И той Нинке в самый раз было тоже надеть красный галстук. Была она невысокого росточка, крепкая, голубоглазая, со светлыми, как солома на солнце, волосами. Но, на третий день после этого значимого в нашей истории события, ранним утром Нинка сбежала из родильного дома прямо в больничном застиранном халате, и где её нужно было искать, никто не знал. Теперь-то я знаю, что села она на попутную машину и умчалась в свой город Новошахтинск, славившийся своими терриконами да чёрным налетом на всём, куда ни бросишь взгляд. Как ни закрывайся, ни уплотняй щели, мелкая угольная пыль всё равно проникала на пол, на мебель, на лица людей…

Умная она была, Нинка эта. Предусмотрительная. В роддоме назвалась Цветковой. Уж слишком много было цветов во дворе. Документы она, вроде бы, оставила дома, так как схватки начались внезапно. Обещала привезти после родов.

Ей поверили. А она сбежала.

Мне теперь видно отсюда, что с нею было дальше. Ничего хорошего. И лучше бы я этого не видел. Иногда смотрю отсюда на ту прошлую жизнь и жалею, что стал таким всевидящим и прозорливым. Лучше бы уж как на Земле: что видишь, то и видишь, а что знаешь, то и знаешь. Но здесь от собственного всевиденья никуда не денешься. И не поймешь: то ли это наказание какое-то за земные грехи, то ли наоборот – награда за какие-то подвиги. Главное, что стоит ещё добавить об этой дурехе, так это то, что она иногда вспоминала потом о своём ребёночке. Плакала даже. Но, во-первых, такие состояния у неё длились очень недолго, а, во-вторых, они всегда были связаны с употреблением спиртных напитков. А по пьянке – мало ли чего не вспомнишь?

Через месяц после того случая ребёнка передали в Дом ребенка, где, кстати говоря, работала очень внимательная и любящая детей – Алла Романовна Климова, – врач Дома ребёнка. И она выделяла Лёнчика среди других детей: уж очень он был спокойный и весёлый. Стоило только подойти, как улыбка озаряла его лицо, и он тянул ручки к подошедшему.

Многих деток брали на усыновление, но Лёнчика так никто и не взял. В трехлетнем возрасте деток переводят в Детский дом. А что это было за учреждение, я уже рассказывал.

Унылое и голодное детство было у парнишки. Совсем уж без куска хлеба дети редко когда оставались, но в детстве-то ведь нужен не только хлеб. Нужны и витамины, и фрукты, и мясо, и всякое баловство, вроде печенья или шоколадок.

Доброжелательный, покладистый характер мальчика позволял избегать сильных драк и потрясений. Лишенные материнской ласки и тепла, ребята ожесточались, сбивались в группы, враждовали с недругами, но единодушно заступались за своих, детдомовских. Постоянное чувство голода, ожидание того, что обидят, сопровождало его детство.

Здесь были разные ребята. Некоторые, мечтая быстро разбогатеть, полакомиться разными вкусностями, решались на всякие приключения: грабили ларьки, залезали в магазины, и, если предприятие не заканчивалось приводом в детскую комнату милиции, потом делились богатством со своими дружками и подружками.

Лёнчик был в стороне от этого. Его привлекало созерцание мира. Ему нравилось рисовать, но ни цветных карандашей, ни красок у него не было. Потому он увлекся графикой. Мог без труда за считанные минуты нарисовать физиономию приятеля, да так, что все, кто смотрел, восхищались:

– Здорово! Вылитый Ванька! Похож, как две капли!..

Как только сходил снег, на даче у  заведующей появлялась работа. Нужно было опрыскивать деревья и кустарники, выкапывать укрывной виноград, приводить в порядок грядки, высаживать… Короче говоря, она просила ребят ей помочь. За это кормила их вкусным обедом и позволяла прокатиться на её мустанге. Так она называла свой мотоцикл с коляской.

Лёнчик нередко работал на той даче и всегда удивлялся: по его тогдашним представлениям, на даче следовало отдыхать, а здесь? – Какой там отдых! Именно теперь необходимо было заниматься формированием виноградных «чаш», обрезать и подвязывать лозу или сажать помидоры!

Он садился в люльку. Муж заведующей – за руль, а она – на заднее сидение. Обхватывала супруга руками, прижимаясь к нему всем телом и демонстрируя свою к нему любовь. Лёнчик на коленях держал большую сумку с провизией, и они мчались навстречу ветру – «отдыхать»!

Однажды, хорошо поработав, Лёнчик попросил разрешения сесть за руль мотоцикла. Он любил технику. Чинил старенький мотоцикл парня, живущего в соседнем дворе. Иногда возился целый день, что-то менял, зачищал контакты, перебирал коробку… Бывало, целый день толкал того «Козла» по дороге, пытаясь завести, многократно зачищая свечи и проверяя наличие бензина. Но «Козел» был глух к его заклинаниям, как если бы это было настоящее, живое и строптивое, но совершенно неразумное животное. Но, если ему всё же удавалось его оживить и проехаться по Пушкинской до Подтёлковской и назад, он был счастлив.

Итак, он попросил директоршу  разрешения сесть за руль мотоцикла.

– А ты управлял когда-нибудь мотоциклом? – спросил её муж.

– Управлял! – сказал он, не представляя, что езда на мотоцикле с коляской совершенно иная, чем езда без неё.

– Ну что ж, садись. Прокати нас по дачным дорогам.

Директорша полезла в люльку, а её муж сел на заднее сидение. Тронулись. Лёнчик уверенно крутил ручку газа, переключал левой ногой скорости. И вдруг – впереди поворот направо! Это было для него некоторой неожиданностью. Он повернул руль в сторону коляски, но у него создалось ощущение, что мотоцикл переворачивается. Лёнчик просто-таки заставлял себя поворачивать руль, как положено, вправо, но вестибулярный аппарат почему-то противился и требовал обратного! Короче говоря, они врезались в забор, помяли крыло и разбили фару.

Директорша очень расстроилась, но на Лёнчика не кричала. Только сказала:

– Тоже мне, водила! Марш в люльку!

Но с тех пор Лёнчик стал мечтать о мотоцикле.

Тогда Детском доме Клавдия Захаровна, их воспитательница, относилась к нему с особой теплотой, и он это чувствовал. Он даже думал, что именно она – его мама, но почему-то в этом не может признаться. Он мечтал о том, что наступит день, когда все узнают, что его мама – хороший человек и ей не нужно будет скрывать, что он – её сын.

Клавдия Захаровна приносила ему всякие вкусности: то конфеты, то печенье, то ещё что-нибудь.

Подкармливала втихомолку – чтоб другие дети не видели. Других тоже было жалко, но в том-то всё и дело, что на всех не напасешься, а зарплата у неё была очень скромная.

Однажды она ему принесла резиновый кружок и сказала, что если он хочет быть сильным, то должен заниматься физкультурой, закаляться и тренировать кисти рук этим эспандером…

Когда настало время, их определили в пятую школу, что была за углом. Ребята, которые имели родителей, сторонились детдомовцев, считая их чуть ли не бандитами. Во всяком случае, способными на все. Поэтому и детдомовские дети держались друг за друга, и беда тому, кто обидит кого-то из большой детдомовской семьи.

Когда же Ленчик стал учиться, Раиса Давидовна, преподавательница английского, прямо не нарадовалась.

– У тебя редкий талант к языкам! Ты должен обязательно идти в институт иностранных языков!

Мальчишка имел склонность к воспроизводству узнанного: посмотрел на человека – и нарисовал его, услышал трудный звук из чужого языка – и правильно повторил его. И так у него было во всём. В принципе он имел склонности если не ко всем наукам, то уж ко многим – это точно. Но так уж получилось, что английский язык был тем предметом, на котором он впервые почувствовал свою скрытую интеллектуальную силу.

Учительница приносила из дому какие-то книжонки, потом журналы и толстые книги английской классики. Тогда он в подлиннике прочитал Шекспира…

Лёнчик без труда осваивал язык и мечтал закрепить разговорную речь, если когда-нибудь удастся поехать в турпоездку… Это было вечное детдомовское: эх, вот когда я вырасту, вот тогда-а...

Он много уделял времени тренировкам: бегал, прыгал, ходил в походы, умел под дождем развести костер, за считанные минуты поставить палатку… А недостаток витаминов восполнял фруктами, когда с ребятами ходил обносить «сады буржуев»!

Во дворе их Детского дома рос огромный орех. И вот однажды он и сорвался с того самого ореха. Падал с большой высоты, на лету хватаясь руками за проносящиеся мимо ветки. Те, как на грех, ломались, словно бы не желая удержать его, а он всё падал и падал… И именно из-за этих самых веток удар и не получился таким уж сильным – они попридержали мальчишку, и он остался жив.

Вот после этого он и попал на операционный стол к моему брату. Лёнчику было тогда четырнадцать лет.

Теперь-то я знаю, что и тот орех, и та ветка, и мой брат, и та операция – это всё была череда событий, расписанных отнюдь не в земных кабинетах с коврами на полу и портретами вождей на стенах. Силам, более высоким, видимо, надоело ждать, пока этот мальчишка мается в той жизненной ловушке, в которую он попал. Вот они и поторопили события…

Лёнчик лежал в палате один. Голова его была забинтована, и только глаза, нос и рот были свободны от бинтов. Тело всё болело от многочисленных ссадин и ушибов. Но больше всего его мучили головные боли и какой-то шум в голове.

Он лежал с закрытыми глазами и думал, что ещё легко отделался. Ведь, мог и разбиться насмерть. Похоронили бы, закопали бы в землю, а там, как им объясняли в школе, уже ничего не будет. Вечная темнота и вечная тишина. Должно быть, это очень скучно…

На третий день, когда брат, как обычно, в сопровождении врачей отделения, делал обход, Лёнчик смотрел на него и думал, как он должен быть ему благодарен, как вдруг в голове сквозь какие-то шумы прозвучало: «Боже! Как всё надоело! И когда это кончится?». Это, он понял сразу, были не его мысли. Тогда – кого же? Он смотрел на кокетливую и слишком уж накрашенную молодую женщину в белом халате, сквозь который просвечивались её точённые формы. На обходе таких других не было. Она! Конечно же, это сказала она. Стоп! Но, она ничего не говорила! Это она подумала!

Лёнчик внимательно посмотрел на неё и тут же ясно услышал: «Жизнь – это очередь за смертью. И чего этот обалдуй лез без очереди?»

Лёнчик был удивлён и отвечал на вопросы хирурга невнятно.

– Как ты себя чувствуешь? Что-то болит? – спросил мой брат.

– Ушибы болят… и голова, вроде бы как, шумит…

– Ничего, это пройдет. Шутка ли, с такой высоты свалился!

И снова он услышал чей-то голос. Это думала полная дама в марлевой косынке на голове: «Самое главное лекарство – стремление стать здоровым! Шеф – колдун. С того света вытащил мальчишку!»

Лёнчик с благодарностью посмотрел на неё.

Когда все ушли, он стал размышлять над тем, что же это такое? Почему в его голове вдруг появляются чьи-то речи, и он их так чётко слышит. Но, стоило ему представить ту миниатюрную крашеную докторицу, как тут же услышал её голос: «А этот Зерщиков, бабник и ловелас, берёт взятки абсолютно бескорыстно!».

Мысль Лёнчика снова перекинулась на толстуху в марлевой косынке, и сразу же: «Лучше переспать, чем недоесть! Боже, как же я есть хочу! Впрочем, как и спать! Это издевательство, после дежурства ещё целый день пахать…»

Лёнчик закрыл глаза и старался отвлечься от всех этих разговоров.

Пришла медсестра и сделала укол.

Лёнчик скривился. Укол был болезненным, и тут же услышал: «Тяжело в лечении, – легко в гробу!»

– Я в гроб ещё не собираюсь, – сказал он сестричке. Та очень удивилась его замечанию. Ведь она это подумала просто так, без всякого злого умысла. Подумала: «Ну и фокусник! И в каком цирке ты воспитывался?»

– Я из детдома, а не из цирка! А укол, действительно, болючий!

Испуганная сестричка выскочила из палаты, позабыв даже забрать отработанный шприц.

Так начались приключения нашего Лёнчика.

С каждым днём ему становилось лучше и лучше. Шум в голове постепенно прошёл, но, стоило ему лишь вспомнить кого-то из тех, кого он видел, как тут же в его мозгу раздавались какие-то предложения. Ему не всегда легко было их увязать в связную логическую цепь, потому что он не знал, что в реальности происходит с тем, о ком он вспоминал.

Он вспомнил молоденькую Анюту, которую все почему-то называли Нюркой. Её недавно приняли на должность завхоза. Румяная пампушка будила разные фантазии и у старших воспитанников детдома, и у некоторых воспитателей. И вела она себя довольно развязно.

Лёнчику стоило только вспомнить эту самую Аннушку, как он тут же услышал её грудной голос: «Вот, сволочь! Таки избавил меня от месячных, как и обещал, с гарантией на девять месяцев! Снова аборт делать! Нет, теперь уж дудки он меня уговорит! Если каждому давать, то развалится кровать!..»

Лёнчик подумал, кто бы это мог быть, но так и не мог себе представить. Ему казалась эта Аннушка доброй и весёлой. Он и сам на неё иногда смотрел с вожделением. Ей было двадцать, а ему четырнадцать. Желания уже тревожили его естество. Он вспомнил, как однажды она склонилась над ним, когда он рисовал портрет воспитателя старшей группы. Её пышные формы чуть коснулись его щеки, и он замер, боясь потревожить нахлынувшие на него чувства. А она, почувствовав это, только сильнее прижалась к нему, и рассмеялась своим звонким смехом.

– Похож! Вылитый Вениамин Никанорович!

И вдруг снова в голове его прозвучал её голос: «И чего намеками и намеками? Сказал бы сразу: «В койку!». Теперь всё равно подзалетела. Теперь пару месяцев можно и расслабиться!».

Наконец, лекарство, которое Лёнчику ввела сестра, стало действовать, и он заснул.

На следующий день он продолжил свои наблюдения, решив пока никому об этом не рассказывать. «Мало ли что?! Ещё подумают, что я чокнулся, и запрут в психушку!» – думал он.

Он представлял себе моего брата и слышал какие-то непонятные речи. Ему было трудно уловить суть его мыслей, и потому он быстро переключился на свою палатную сестричку, которая после вчерашнего стала приходить к нему в палату с опаской.

– Цветков! Подставляй свое самое красивое место! Сейчас будем делать укол!

– Самое красивое, это какое?

– Задницу подставляй, умник!

– Она у меня не самое красивое место, а самое целое! И я не умник, а умный!

– Умный, умный, – сказала сестричка и набрала в шприц лекарство, подумав: «Думаешь, ты умный, а, наверно, и таблицы умножения не знаешь!»

Она ввела в ягодицу лекарство и стала собирать отработанные ампулы и шприц в лоток, когда Лёнчик буднично произнёс:

– Есть трудные места и в таблице умножения. Но, я её освоил…

Сестра со страхом посмотрела на Ленчика, и, как и в прошлый раз, выскочила из палаты.

Лёня Цветков выжил, и стал быстро поправляться. Молодой организм его справился с этим испытанием.  Но после этого случая ему ещё долго нельзя было ходить в школу. Он пропустил учебный год, но уже тогда  хорошо понимал: детдомовец, который задержался с получением аттестата, будет выдворен из детского дома  точно в назначенный срок. Ко всеобщему удивлению, он сумел договориться с директрисой школы Запорожцевой Ниной Васильевной, и благополучно сдал экзамены за девятый класс. Ленчик умел очаровывать. На экзамене по литературе прочитал наизусть главу из «Евгения Онегина», а на математике удивил экзаменатора оригинальным методом решения задачи, значительно более простым, чем предлагалось программой. И всё это легко, без напряжения и мук, как будто он заранее знал, какой билет вытащит и какой ему вопрос задаст учитель.

И выпускные экзамены он сдал легко и хорошо, но поступать в институт не стал. Хотел сначала отслужить в армии. В военкомате заявил, что хотел бы службу проходить в воздушно-десантных войсках, куда и был направлен. После двух месяцев службы он оказался в пылающей Чечне. Видел смерть товарищей, слезы и горе… На его глазах погиб его друг Виталий Никитин. Чудом спасшийся, он не ожесточился, не стал мстить и убивать стариков и женщин. Всё размышлял о том, что же происходит вокруг? Почему это случилось? Так ли виноваты жители Чечни? Конечно, слов нет, среди них были головорезы, сепаратисты, религиозные фанатики. Но, не все же люди! Жили же здесь и другие… врачи, учителя… И как они должны к нам относиться, если их родных всех сразу стали числить бандитами, убивать без суда и следствия?! Кому-то это было очень нужно! Кто-то делал свои деньги на крови. А сколько погибло наших ребят!..

Именно там как-то и узнали о его необыкновенных способностях слышать мысли людей. Как это произошло, и мне здесь не совсем ясно. То ли ответил командиру на вопрос, который тот не успел ещё задать, то ли ещё что. Только, никому он не хвастался, и свои необыкновенные способности старался скрывать. Так или иначе, но его тут же приказали откомандировать в Москву в распоряжение специальной части с многозначительным номером: 777.

Часть эта располагалась в густом лесочке в пригороде Москвы, где-то по дороге в Егорьевск. Подъезды туда строго охранялись. Это было довольно странное учреждение. За большим забором вроде бы и жизни не было. Редкие машины привозили и увозили сотрудников. Во дворе тишина. Никаких хождений. Часто посаженные деревья и кустарник не позволял даже с самолета что-либо различить, и только в густой кроне деревьев прятались смотровые площадки, где днём и ночью стояли часовые, и даже натренированный наблюдатель мог бы заметить их только случайно… Если кто и появлялся во дворе, то, непременно в гражданской одежде. Здесь вообще не было принято щеголять званиями и орденами. Никто никого не видел. Каждый занимался своим делом.

В части были различные классы с самым современным оборудованием. Здесь проходили стажировку как те, кто был приписан к этой части, так и прикомандированные на курсы повышения квалификации. Взрывники изучали самые последние взрывные устройства и их обезвреживание. Лингвисты мучили своих подопечных различными спряжениями и склонениями. В тире, расположенном глубоко под землей, оттачивали своё мастерство оперативники. Там же был расположен и спортзал, где они тренировали своё боевое искусство.

Все под руководством и под наблюдением старших офицеров. Никто не знал их званий и заслуг. Распоряжение старшего было равносильно приказу.

Первое время Лёнчик здесь проходил медицинское обследование. Потом с ним работали психологи и лингвисты, спортсмены и художники. Ему было предоставлено совершенно изолированное помещение. Огромного роста угрюмый солдат, всегда один и тот же, в строго определенное время приносил ему еду и, ни слова не говоря, забирал посуду через полчаса. Но Лёнчик легко читал его мысли и именно от него многое узнал для себя полезного. Например, этот громила служил здесь во взводе, обслуживающем часть. Он считал, что здесь готовят разведчиков, и настороженно относился к тем, к кому заходил, зная, что курсантам этого учреждения дозволено всё. И этого новенького он опасался, потому что ещё никого так усиленно не охраняли и не опекали, как его. Сам командир части генерал Никаноров запретил своим заместителям к нему и близко подходить. Такого ещё не бывало. А ему приказано было с ним не разговаривать и исполнять любую его просьбу.

Но, Лёнчику вовсе и не нужно было общение с этим недалеким сельским парнем. Ему было жаль его, особенно, когда тот стал мучительно размышлять о своей жене. Она тяжело заболела. И откуда в наше время тяжелая форма туберкулеза легких? Да ещё в сельской местности! Жили они хорошо. Своя корова, поросята… И вдруг такое несчастье! А что будет с дочкой, если жену положат в больницу? Да и не заразит ли она её?

Все эти мысли тревожили его и не давали покоя.

Однажды, когда тот принёс ему обед, Лёнчик прямо и спросил солдата:

– Слушай, как тебя там! Я знаю, что тебе запрещено со мной общаться! И не следует нарушать приказ. Но почему ты не расскажешь генералу о болезни жены. Ведь, опасная же болезнь. Она и молодых может свести на тот свет. Расскажи ему, всё как есть. Он человек неплохой. Может, отпустит хотя бы в отпуск. Это в его правах. Да и что ты теряешь?

Парень просто онемел от удивления. Откуда он мог об этом узнать, если письмо из дома он получил только три дня назад?!

Ничего не ответив, но с благодарностью взглянув на Лёнчика, парень вышел. А на следующий день еду ему приносил уже другой солдат.

Между обследованием, в распоряжении Лёнчика был зал для физических тренировок. При необходимости, ему приносили литературу, он мог пользоваться кабельным телевидением, где программы были строго выверенными. Общался же он только с командиром части. Генерал Глеб Васильевич Никаноров, как и другие сотрудники, никогда не ходил в форме. Он подолгу беседовал с Лёнчиком, но чувствовал себя не очень уютно, так как всякий раз убеждался, что парень улавливает его мысли даже тогда, когда тот хотел их скрыть. Генерал был весьма образованным человеком. Хорошо знал литературу, искусство, прекрасно владел английским. Но, переходя на английский, он всякий раз убеждался, что и в этом случае Лёнчик легко расшифровывал его мысли. Никаноров удивлялся: за время его многолетней службы в его зверинце такой экземпляр попался впервые.  Он придумывал всё новые и новые варианты экспериментов, чтобы окончательно выяснить, где границы способностей этого новенького звереныша.

Однажды, занимаясь в спортзале, Лёнчик взглянул на рыжего верзилу, который отрабатывал приёмы бросания ножа в цель, и вдруг ясно услышал: «Завтра или никогда! Ножом сниму часового и умотаю из этой тюрьмы. Другого случая может и не представиться!»

Лёнчик вышел из зала и попросил солдата, принесшего ему еду, пригласить командира части. Но генерала не было, и к нему пришёл мужчина, которого он видел впервые.

– Вы хотели видеть генерала? – спросил он. – Но его сегодня не будет. Что-нибудь срочное?

– Думаю, что срочное. Здесь в спортзале я видел огромного рыжего парня. Он тренировал бросание ножей в цель.

– И что?

– Он задумал побег. Завтра он попытается снять часового ножом и бежать…

– Откуда вы это узнали?

– Об этом вам лучше спросить у генерала, – уклончиво ответил Лёнчик.

Мужчина вышел, ни слова не говоря.

На следующий вечер предсказание Лёнчика подтвердились. Рыжего задержали. К Лёнчику зашел генерал и поблагодарил за помощь. Больше он об этом не говорил. И Лёнчик не стал его расспрашивать о том, что произошло. Это было ему не интересно.

Именно из мыслей генерала Цветков понял, что он попал в какой-то зверинец. Здесь были самые различные хищники, которые использовались при необходимости в интересах Конторы. То, что часть под номером 777 была функциональным оперативным подразделением Конторы, Лёнчик тоже узнал из мыслей генерала.

– Опасный ты человек, – как-то заметил генерал. – От тебя нет секретов. Ты-то хоть понимаешь, что такие долго не живут?

– Понимаю… – улыбнулся Ленчик. – Но, буду стараться!

– Стараться… – задумчиво проговорил Глеб Васильевич, в сущности, добрый и порядочный человек. – Этого мало. Как только о тебе узнают, ты станешь мишенью для многих. В окружении Президента, в самом правительстве есть многие, которые бы очень огорчились, если бы узнали, что их мысли становятся известными кому-то. Я уже не говорю о своре депутатов, об олигархах… Нет, ты даже не понимаешь, какую опасность представляешь для очень многих людей… И что они захотят? Конечно же, пристрелить тебя при первой же возможности. Эх-хе-хе! Тяжела ты, шапка Мономаха!

– И что, у вас много такого зверья? – спросил Ленчик.

Он достаточно свободно общался с высоким начальством, и не стеснялся в выражениях.

– Зверья, говоришь?

– Ну, да! Вы же сами называете свое хозяйство зверинцем…

– Нет, ты определённо опасен! – генерал покачал головой и, вынув из кармана большой клетчатый платок, отер пот со лба. – Я ведь этого никогда вслух не произносил!.. А много ли? Много. Но всем им – куда до тебя! Есть у нас профессиональные киллеры, домушники, медвежатники, карманники, даже фальшивомонетчики…

– Добавьте ещё и марионеточных политиков, которых вы расплодили…

– Есть и такие. Только, разве им всем с тобой тягаться? Мы иногда вынуждены прибегать к их помощи. Но это не часто, и все они в свободном режиме. Живут себе дома, творят свои тёмные делишки. Мы следим за ними. Требуем, чтобы ограничивали аппетиты… Но, разве это может хоть как-то сравниться с той опасностью, которую представляешь ты?!

– Да, никакую опасность я не представляю! Мне бы жить спокойно… И разве, только опасность? Разве пользу я не могу приносить?

– Тот, с кем ты, приобретает огромное преимущество! Ведь своевременная информация, – это, считай, три четверти победы! Ну да… ну, да… спокойно жить… – совсем по-стариковски пробормотал генерал. – А скажи-ка, голубь мой, что думает, например, полковник Зотов сейчас?

– Так, для того, чтобы я мог это сказать, мне нужно его хотя бы раз увидеть. Запомнить его. Хотя бы фотографию…

– И тебе не важно, где он сейчас находится?

– Да, хотя бы в Америке!

– Ну, да! Ну, конечно… Вот так дела! Значит, и мои мысли ты запросто можешь читать даже тогда, когда я дома в кругу семьи?

– А чего их читать? Я и так знаю, что вы сегодня запланировали поехать к какой-то Анюте. Меня такие дела мало волнуют…

Генерал сидел и хмурился…

– Да-а-а, – протянул он. – Опасный ты зверь… Хищник! Но, если тебя правильно использовать, то ты становишься оружием, сравнимым с атомной бомбой! Да, куда там – с атомной бомбой! С водородной! Ну, ладно… Я надеюсь на твою скромность, и ты никому ни о какой Анюте говорить не будешь. Впрочем, о чём это я? Кому тебе говорить? Но, ведь, вечно так не будет. Я-то, дурак, о тебе уже проинформировал на самый верх. Теперь будешь проходить дополнительные испытания. Ну, да, ладно. Будь здоров! Никаких жалоб нет? Может, питание твоё как-то улучшить? Я могу организовать, чтобы тебе возили еду из ресторана. Здесь будут подогревать…

– Не нужно… Меня всё устраивает. Только, скорее бы всё это закончилось и мне дали бы конкретное задание. Я, ведь, понимаю, что могу пригодиться… А вы напрасно так меня опасаетесь… Напрасно…

Генерал ушёл, а Лёнчик именно в этот момент твёрдо решил при первой же возможности бежать, куда глаза глядят. Он понял, что действительно, стал опасным для многих сильных мира сего. И дать приказ его ликвидировать может тот же генерал Никаноров…

Но дни проходили за днями, недели за неделями, и мало что менялось в жизни рядового Цветкова.

Его возили на различные испытания, заставляли записывать или наговаривать на магнитофон мысли офицера, находящегося в другом конце страны. Тот лейтенант и представления не имел о характере эксперимента. Только знал, что ему придают большое значение самые высокие чины. Его просили протоколировать абсолютно всё, что придёт в голову. Специально предупредили, чтобы не стеснялся в выражениях и писал всё. «И зачем это им нужно?» – недоумевал молодой офицер, но старался выполнить всё в точном соответствии с приказом. Он был помещен в отдельную комнату и ни с кем не имел контакта до самого окончания эксперимента.

Потом совершенно другие люди сверяли два протокола и высчитывали проценты совпадения. И они даже не догадывались об истинном характере исследования. Им говорили, что испытывается новое дешифровальное устройство…

Однажды генерал Никаноров остался ужинать с рядовым Цветковым, что делал уже не первый раз. В тот вечер Глеб Васильевич предложил Леониду заключить контракт на три года на службу в особо секретных частях под руководством Конторы. Леонид, понимая, что его никто никогда не отпустит со службы, согласился, но выговорил себе условия:

– Не вечно же мне здесь жить в заточении! Да и в каком звании я буду служить? Ведь, на мизерную зарплату даже сержанта – не проживёшь. И семья же когда-нибудь будет у меня!

– Ты говори, говори, – поощрительно улыбнулся Никаноров. – Всё ты говоришь правильно. А почему бы и нет? Правом, которое мне дано, я могу тебя произвести в лейтенанты. Ты же знаешь, что у нас, в нашей, так сказать сфере, звание мало что определяет. Бывает, младший офицер много важнее иного генерала. Но, если хочешь продвигаться по служебной линии, нужно будет учиться…

– Да мне чины не так важны! Важно, какая будет зарплата?! Мне бы хотелось жить нормально, с девушкой иной раз и в ресторан сходить. А что, не имею права?

– Почему не имеешь? Имеешь! А девушка-то есть?

– Пока нет. Да и откуда ей взяться? Но, думаю, будет, когда выйду на волю.

– На волю! Тоже мне скажешь! С понедельника, считай, ты уже не рядовой Цветков, а лейтенант Цветков! За оставшиеся дни я тебе и квартиру подберу. И режим у тебя будет более свободный. Но, ты же понимаешь, что со своими талантами представляешь теперь государственную собственность! Так что тебя будут охранять и днём и ночью сразу трое наших лучших сотрудника. Считай, к тебе уже прикреплены телохранители. Пойдешь в туалет, загляни, прежде чем сливать воду. Оттуда будет выглядывать наш сотрудник! Везде и всюду тебя будут охранять!

– Мало хорошего. И под одеяло они будут заглядывать, когда я буду с девушкой любовью заниматься?

– Разве что туда не будут заглядывать…

– Ну, хоть это утешает, – Леонид горько рассмеялся.

– Да уж, как говорится, чем богаты…

– А в чём будет заключаться служба?

– Всё в том же. Наш штаб подготовил обширную программу проверки своих сотрудников. Что-то вроде службы собственной безопасности. Потом то же самое нужно будет сделать с окружением Президента, правительством…

– Да, кто же меня туда пустит? Или просто будут приносить фотографии? Так, должен предупредить, что с фотографиями процент попадания меньше, чем при живом контакте.

– Это я понимаю, – сказал генерал. – По-разному будешь действовать. В разных случаях по-разному…


А потом пошли будни. Лёнчику выделили служебную квартиру на площади Ногина, в непосредственной близости от главного Управления. Изредка он входил в это мрачное здание и приносил магнитофонные кассеты с дешифровками мыслей объектов, о которых он и представления не имел. Сначала были проверены начальники отделов, потом и их заместители. Каждого он «прослушивал» столько времени, сколько ему предписывали. Причём, «прослушивать» приходилось и в рабочие часы, и в выходные. И ночью, и днём.

Лёнчик даже не представлял, судьбу скольких людей решали те небольшие магнитофонные кассеты. Работал он «в слепую», не входя в близкий контакт с проверяемым.

Как правило, мысли всех этих высоких чиновников крутились вокруг задач, которые им были поставлены начальством. Но, были и такие, которые продумывали хитроумные интриги, чтобы свалить кого-то и занять его место. Были и шкурники, думающие, как бы урвать побольше от той или иной операции. Это Лёнчик диктовал на магнитную ленту с особым удовольствием, стараясь не пропустить ни одной фразы…

Всюду за ним следовала его тень, охранник, конвоир, надзиратель или телохранитель. Он старался оставаться незамеченным, но опытный Лёнчик легко его усекал и со временем перестал обращать на него внимание.

Если когда-то он решал пойти в ресторан или театр, то в обязательном порядке предупреждал кого-то неизвестного по телефону, и безразличный, словно механический, голос бесстрастно уточнял:

– Когда вы вернетесь? Или: – С кем вы собираетесь быть?

После того, как было получено добро, Лёнчик шёл в театр или ресторан, но спиной чувствовал, что теперь его «пасут» уже несколько человек.

Так продолжалось несколько лет. И вот, весной этого года в театре он попросил девушку, сидящую рядом, разрешения позвонить по её мобильному телефону. Придумав какую-то трогательную историю, он так умоляюще говорил с ней, что та протянула ему свой телефон с улыбкой.

– Пожалуйста! Я вас понимаю…

Цветков набрал код Ростова и номер общежития, в котором жила Оксана. Подождав несколько минут, пока звали её к телефону, он молил Бога, чтобы его сторожа ничего не заподозрили. Но всё происходило в зрительном зале, куда, по расчетам Лёнчика, они не входили.

Разговор был кратким и чётким:

– Будь в четверг к семи вечера в Казани у центрального рынка. Ты всё знаешь!

Отключив телефон, он стер последний разговор из его памяти и вернул трубку девушке.

– Спасибо! Вы меня выручили…

– Пожалуйста… Нет проблем!

Но, как оказалось, проблемы у этой девушки всё же были. Один из охранников, сидящий в последнем ряду, заметил, как Лёнчик говорил по мобильному телефону. Но разговор был кратким, и он не предполагал никаких страшных последствий. Тем не менее, он дал команду своим товарищам задержать эту дамочку и изъять её мобильный телефон, чтобы выяснить, куда звонил их подопечный.

Это было сделать не просто, так как девушка пришла в театр не одна, а с влиятельным папашей. Пришлось придумывать какую-то историю, подключать ГИБДД, чтобы остановить их машину и препроводить в отделение. Там под каким-то предлогом осмотреть личные вещи девушки, в том числе и телефон. Но, обнаружить следы последнего разговора не удалось. Это только увеличило их тревогу, и они, как и полагалось, доложили о произошедшем начальству. А их начальством был генерал Никаноров.

Генерал сообразил, что сейчас заходить к Цветкову, чтобы прояснить вопрос, ему не следует. Но при этом он хорошо знал, что если капитану Цветкову будет нужно, он сразу же узнает обо всех мерах, принятых им для предотвращения каких-то непредвиденных действий. Он даже думать об этом не мог, понимая, что «на прослушке» у этого хищника.

Не зная, как действовать, он решил ничего не предпринимать. Его утешало то обстоятельство, что вот уже несколько лет этот Цветков вёл себя тихо и никаких финтелей не выкидывал. Мало ли кому он мог позвонить?! Взрослый парень, а к бабам равнодушен. Правда, его трижды усекали, что он звонил в Ростов. Но, всегда разговор был короток, и они не могли запеленговать, кому был он адресован. А спрашивать генерал не хотел. Позвонил коллеге в Ростов, попросил пройтись по связям Цветкова, но тот ничего нарыть не смог…

А на следующий вечер Цветков, как обычно, связался с дежурным и предупредил, что собирается пойти в ресторан, что неподалеку. Разрешение было получено, и капитан, надев свой лучший костюм, вышел из дома в сопровождении своего невидимого сопровождающего. Лёнчик занял столик в конце зала и заказал ужин.

Контролирующие инстанции не придали этому обстоятельству ни малейшего значения, тем более что Цветков и раньше делал такие же вылазки. Сидит, бывало, где-нибудь в парке или стоит на набережной и всё думает о чём-то, думает. Охранники потом докладывали наверх: думал, мол, и думал, а больше ничего и не делал подозрительного. Начальство выслушивало доклад и понимающе кивало головой: «Раз думает, значит, так надо. Значит, есть человеку, о чём подумать? А наше-то дело какое? Охранять, чтоб не сбежал, и чтоб не напали…»

Вот так было и в тот раз.

Капитан Цветков сделал заказ. К спиртному не притронулся, просто ел – медленно и лениво. И словно бы чего-то выжидал…

Наконец ожидаемое появилось: это был какой-то наглый пьянчужка, который с воплями о беззаконии и несправедливостях нашего времени пытался прорваться в ресторан. Швейцар, а это был матерый мужик, сдерживал наглеца, стараясь соблюдать при этом приличия. Надо было оттеснить его из зала, куда тот прорвался, а там уж, когда не на виду у людей – и вытолкать его вон пинками и подзатыльниками. А если будет брыкаться, то тогда и врезать ещё по мордасам…

На какое-то мгновение внимание всех было переключено туда. Что и требовалось.

Цветков рассеянно оглядел зал. Рядом с ним и за соседними столиками сидели люди. Он слегка поклонился к какому-то мужчине, сказав:

– Простите… Спасибо!

Неспешной походкой он прошёл в туалет. И… исчез. Растворился в многомиллионном городе.

Сопровождающий его охранник не сразу сообразил, что произошло. Он ринулся в туалетные комнаты. Но тут к нему привязался тот самый пьяница и стал что-то требовать. Когда, наконец, охранник от него отвязался и бросился в туалет, одна из кабинок была занята, и он терпеливо стал ждать, когда оттуда выйдет кто-то. Но вышел совсем не Цветков. Тогда он бросился в производственные помещения, ища запасной выход. Наконец, когда он понял, что его обвели вокруг пальца, причём таким элементарным способом, он, чуть не плача, стал звонить генералу.

Через полчаса все выходы их города были перекрыты. На всех вокзалах, аэропортах, на всех дорогах были расставлены люди. Искали бежавшего особо опасного преступника, террориста, собственноручно зарезавшего десятки людей…

Телеграфировали в Ростов, потребовали направить людей в Новочеркасск. Дали ориентировку во все отделения Конторы по всей России. Но генерал Никаноров понимал, что их усилия напрасны.

А Цветков тем временем двигался спокойно и особенно не торопился. И делал это так, словно бы кто-то невидимый подсказывал ему: туда не иди, а сюда иди без малейшего опасения.


Как он добирался до Казани для этой истории не так уж и важно. Главное – благополучно добрался, а остальное уже не имеет никакого значения…

Когда страсти несколько поулеглись, генерал доложил начальству о ЧП. Телефонная трубка Главного долго молчала, а генерал Никаноров был не уверен, что ему суждено будет дослужить до пенсии. Наконец, тот грозно пророкотал:

– Через полчаса в зале заседаний быть у меня на совещании. Предупредить сведущих лиц, учёных из нашей Академии. Всё.


Открыл совещание какой-то высокий чин. Он внимательно оглядел собравшихся, и совсем уж академично начал пространно говорить о загадочных, ещё не распознанных наукой явлениях:

– В последнее время по роду службы я изучал работы наших и зарубежных физиков, философов, психологов. Могу и назвать некоторые имена. У нас это профессор Васильев и его школа. За рубежом это Станислов Гроф из Калифорнии, Стивен Хокинг из Кембриджского университета и многие другие… Их работы указывают на необходимость существенного, если не радикального изменения современного понимания, как человеческой природы, так и даже самой природы реальности. В сущности, речь идёт об очередной смене наших представлений об окружающем мире! О смене парадигмы!

Когда речь идёт о соотношении сознания и физической реальности, то имеется в виду непосредственное влияние сознания человека на окружающий мир, а также получение и передача информации по сверхчувственным каналам восприятия.  Сейчас считается установленным фактом, что по своей воле люди могут оказывать измеримое влияние на протекание различных физических процессов. Например, сдвигать легкие предметы с места.

Казалось бы, раз есть фундаментальное противоречие между экспериментами и основополагающими представлениями, то из этого должны последовать радикальные выводы?

Почему этого не произошло?

Во времена Аристотеля и Ньютона доминировало религиозное мировоззрение. Рациональное знание обладало в глазах людей меньшей ценностью, чем спасение души. Образованные люди скорее предпочитали читать Библию, чем наблюдать за явлениями внешнего мира.

И сегодня  эти проблемы не стоят в повестке дня с той же насущной необходимостью, как, например, совершенствование технологий или поиск новых источников энергии.

Не всякая мысль у нас в голове имеет отношение к телепатии, ясновидению и не всякий наш взгляд на предмет приводит к психокинетическому воздействию на него. Для того чтобы увидеть мир, достаточно просто открыть глаза, но для того, чтобы реализовать паранормальные способности, нужно сначала «настроиться» на объект, «подключиться» к нему.

Как получается, что человек, наделенный разумом, состоит из атомов и молекул, которые таким свойством не обладают? Как живое может быть живым, если оно состоит из не живых атомов и молекул? Эволюционная теория происхождения человека даёт свой ответ на поставленный вопрос, но он удовлетворяет далеко не всех. Проблема происхождения жизни остаётся нерешённой.

Как могло так получиться, что несмотря на огромное количество различных возможностей, фундаментальные физические постоянные и параметры некоторых других процессов как будто специально «подогнаны» так, а ход эволюции Вселенной был именно таким, что на Земле появилась жизнь и человек?

Довольно сильные позиции принадлежат тем, кто полагает, что к сотворению мира имеет отношение некоторое творческое начало: Сверхразум, Бог. Некоторые полагают, что причиной Большого Взрыва, породившего нашу Метагалактику, была деятельность некоторой сверхцивилизации в предшествующей, «родительской» Метагалактике. Одна из точек зрения, позиции которой довольно сильны, состоит в том, что для их решения необходимо к существующим физическим, химическим и биологическим представлениям привлечь «дополнительный ингредиент»: феномен сознания. Но это, разумеется, не человеческое сознание, а тот Сверхразум, который создал Вселенную, жизнь, человеческий разум.

Как только Сознание заложено в основу мира, а человек является продуктом эволюции такого мира, – появляется принципиальная возможность объяснить влияние человеческого сознания на самые глубокие уровни физической реальности. Можно, я думаю, объяснить и феномен капитана Цветкова.

Последней точки зрения, состоящей в том, что любой акт сознательного мышления связан с изменениями геометрии пространства – времени, придерживается несколько независимых друг от друга исследователей.

– Сейчас он станет говорить об «информационных полях». Что за срочность слушать эту лекцию в одиннадцать вечера?!

–  Да и  информационные поля – чистый бред, – откликнулся сосед. – Не верю в такие рассуждения. Одни модные словечки.

– Не совсем и бред! Не совсем! – продолжал докладчик, услышавший замечание этого генерала. – Например, профессор Гроф в своём институте провёл тысячи экспериментов. Во многих принимал сам участие. Наблюдавшиеся им явления нынешними законами физики, психологии, логики объяснить нельзя. Конечно, эти факты можно не замечать, умолчать или привычно спрятать «под ковер», как, собственно, до сих пор и делалось. Но сколько же можно! Не кажется ли вам, что мы имеем дело с повторяющимся в истории науки явлением, когда охранительный консерватизм учёных начинает тормозить развитие науки?

Докладчика нетерпеливо прервал мужчина, более молодой, но, видимо, старший по положению:

– Николай Матвеевич! Мы здесь собрались несколько по иному поводу. Сейчас нас волнуют не теоретические обоснования, а конкретные меры, которые нужно безотлагательно предпринять, чтобы изловить беглеца. Вы хотя бы представляете ту опасность, которая над нами нависла? Если этот Цветков попадет в руки спецслужб, скажем, тех же Соединенных Штатов, ущерб для нас будет огромен!

Обсуждали возможные действия, неотложные мероприятия, силы и средства, необходимые для его задержания. Но здесь встал генерал Никаноров и гробовым голосом произнес:

– Дорогие товарищи! Напрасны все наши потуги!

– О чём это вы говорите, Глеб Васильевич? С таким настроением…

– При чём здесь настроение, – впервые возразил Главному генерал Никаноров. – Этот хищник прекрасно слышит всё, что мы сейчас говорим… и даже не говорим, а только думаем! Я с ним тесно общался все эти годы, и понимаю, что наше дело проиграно. Может, с самого начала, не должны были мы его заключать в золотую клетку, а предоставить большую свободу…

– Ну да! Бог дал людям свободу выбора! А что, если бы он выбрал не нашу сторону?

– Вот на это и нужно было тратить наши усилия.

– Он, что, так всё и слышит? – удивлялись многие присутствующие на совещании.

– Так же, будто вы ему говорите на ушко, – ответил Никаноров. – Причём, он знает сидящих здесь, и в любой момент может слышать каждого из нас!

Все сидели, пораженные услышанным…

7.

В четверг Лёнчик был в Казани. На многолюдной площади перед входом на Центральный рынок жизнь кипела и бурлила, как и везде в таких местах. Он  внимательно осмотрелся. Всё было спокойно. Вот у входа остановился «пирожок» и водитель стал выгружать ящики с пивом и сигаретами. Нет, это не может быть преследователь. А вот из ближайшего ларька вышел мужчина, и стал заносить ящики в помещение.

В стороне остановилась белая «Volvo». Из неё вышел мужчина, воровато огляделся и зашёл в подъезд здания. Какой подозрительный тип!

Лёнчик зашёл в кафе и сел у окна, откуда мог наблюдать за площадью. Заказал чашечку кофе и бутылку «Боржоми», прислушиваясь к мыслям сидящих рядом людей. Ничего опасного.

Неспешно отхлебывая горьковатый обжигающий напиток и запивая его холодной водой, он продолжал следить за площадью. Здесь он был впервые. Когда-то, ещё в детдомовские времена, их повезли кататься по Волге. Они плыли на теплоходе «Михаил Шолохов» в Москву. Тогда они с Оксаной специально отстали от группы, и догнали теплоход на попутной машине.

Здесь же по его данным проживали её дальние родственники. На них и была теперь вся надежда. Этот её родич был не то криминальным авторитетом, держащим  «общак», не то ещё кем-то в этом же роде, пользовался большой властью в городе и был, по словам Оксаны, «мировым мужиком». Только бы застать его. А то, ведь, мог и снова сесть за что-то. Из своих пятидесяти лет добрую половину он провел в зоне.

«А вот и Оксана! Нет, торопиться не стоит, – подумал Лёнчик. – Поглядим, кто за ней ходит?»

Девушка держала в руках большую дорожную сумку. Она постояла с минуту возле остановки автобуса, потом медленно двинулась в сторону центра.

Лёнчик внимательно смотрел, нет ли за нею «хвоста».

Она прошла квартал и внезапно вошла в подъезд большого дома. Нет, наблюдения за ней не было.

Лёнчик быстрым шагом пересёк  площадь и направился к тому самому подъезду. Решительно вошёл.

Когда они выходили, их трудно было бы узнать: Лёнчик натянул на голову какой-то чёрный парик и наклеил небольшие усики. Лёгкая синяя куртка и джинсы  превращали его в совершенно другого человека. Изменила свою внешность и Оксана. На ней теперь было национальное татарское платье, и голову она повязала тонким зелёным платком.

Лёнчик подхватил сумку, и они  прошли к краю тротуара. Подняв руку, остановили машину, и Оксана назвала адрес. Машина сорвалась с места.


Я не думаю, что так уж важно рассказывать, как их встретил тот криминальный авторитет. Как за три тысячи долларов он через три дня сделал новые документы.

Другое важно. Как Лёнчик сумел всё это объяснить своей подруге. Ведь требовалось и кое-каких тайн своих не выдавать и одновременно объяснить ей всю серьёзность положения. Кое-что пришлось раскрыть: работал в спецназе. Там возник конфликт с одним типом. Он очень влиятельный и пользуется неограниченной властью. Поэтому  решил сдернуть. Но, те, кто там работал, не могут просто так взять и уйти. Оттуда не уходят. Поэтому, нас могут искать, а если найдут – убьют. Нужно быть предельно осторожными.

С авторитетным родственником всё было значительно проще. Тот исходил из принципа: чем меньше знаешь, тем лучше. Человеку надо слинять, он и помог. А что тот сделал: банк ограбил или кого-нибудь  замочил – про это лучше не знать… Билеты были куплены на ближайший рейс, вылетающий из России в Бишкек. С таким же успехом это мог быть  и  Ташкент или Душанбе. Но, так получилось, что это была Киргизия, горная страна, необъезженная Швейцария.  Авторитетный родственник добросовестно проследил за тем, чтобы никаких неожиданностей в аэропорту не произошло.

И теперь это были Виктор Раков и его молодая супруга Евгения. Они направлялись в Киргизию будто бы к родителям жены, пожилым людям, проживающим в Токмаке, районном городке, славящимся своим сахарным заводом. Но, разумеется, никаких  родителей там не было и не могло быть. Побродив по пыльным улочкам, полюбовавшись на арыки  и высокие пирамидальные тополя, и, убедившись в том, что здесь им делать совершенно нечего, они поехали в небольшой городок Кант, что в двадцати километрах от столицы.

В это время в Киргизии  вовсю  бушевали политические страсти. Президент страны, как мог, боролся с оппозицией, стараясь по примеру России укреплять вертикаль власти, формировать послушный себе парламент. Во время этих  политических баталий за небольшие деньги чета Раковых получила документы, позволяющие им проживать и работать в этой чудесной стране.

Лёнчик устроился в автомастерскую, и очень скоро у него уже была своя клиентура. Договор с хозяином был простой: пятьдесят на пятьдесят. Половину заработка он ежедневно отдавал хозяину.

Много говорят о всевозможных тонкостях и хитросплетениях, которые поджидают европейского человека при общении с человеком азиатским. Восток – дело тонкое! Но тонкое оно лишь там, где дело касается религии, традиций, семьи, общения с людьми, находящимися на ступеньках разной высоты. Но кое в чём другом жизнь здесь намного проще, чем в Европе. Ты мне – я тебе. Приказ – выполнение. Деньги – товар. Выгодно – невыгодно…

Большую услугу оказывало Лёнчику его умение проникать в чужие мысли. Задача состояла лишь в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не выдать никому этой своей способности. Чувствуешь опасность от человека? Молча отойди или придумай какой-нибудь благовидный предлог. Иногда он проклинал себя за то, что природа так однобоко наделила его. Ведь вот она – опасная мысль! Чувствуешь её всем нутром, читаешь как четко пропечатанный текст, но повлиять на источник опасности невозможно. Нет способа. Нет талантов.

Ещё и другое огорчало: способность читать мысли срабатывала только при условии, что мысли эти формулировались на знакомом языке. Если язык был киргизским или таджикским, то и способность пропадала. Ещё тогда, в Казани, когда он стоял на базарной площади, он проклинал тех немногочисленных прохожих и продавцов, которые думали на татарском. Но там было проще: татарская речь всегда перемежается большим количеством русских слов. Все цифры – денежные суммы, время, единицы измерения – всё это проговаривалось вслух и держалось в уме только на русском языке. Здесь действовал этот же закон: цифры – только по-русски. И только по этим редким вкраплениям в местный язык и можно было понять иногда, о чём думает тот или иной человек. Ну а если цифр не было, то зацепка оставалась лишь одна: так называемые «интернациональные слова»: трактор, комбайн, директор, телевизор – по ним тоже можно было понять хотя бы отдалённо, о чём думает человек. Но это уже реальной пользы не могло принести.

Леонид старался как можно быстрее освоить язык, часто переспрашивал, уточнял значение той или иной фразы. Купил словарь. Но, пока это помогало мало.

Оксана, токарь пятого разряда, найти работу по специальности не могла, и устроилась нянечкой в больницу.  Так вот и жили...  Их нельзя было испугать трудностями.

Не оставлял без внимания Лёнчик и своих бывших сослуживцев. Искали, ругались, удивлялись – это он прекрасно слышал. Но о том, что предмет их поисков оказался именно в этой точке бывшего Советского Союза никто из них даже и помыслить не мог.

Особенно интересно было прослушивать мысли все того же генерала Никанорова. Как-то особенно вдумчиво он прослушивал его взаимоотношения с женой. Судя по всему, это была умная женщина. Но властная. Если генерал на работе представлял собой определенную боевую единицу, то дома он был самым настоящим рядовым. Две девицы, которым уже было пора выходить замуж, – вот это и было основной темой их домашних споров. Девочек надо продвигать туда, проталкивать сюда… Что-то им покупать, чтоб не хуже, чем у других… Отсюда и все трудности семейной жизни. Никаких других отношений у генерала с супругой не было. Только хозяйство. Доставание, оплата и проталкивание. В сущности, это была ему совершенно чужая женщина. Лёнчику становилось страшно при мысли, что у него могла бы быть такая жена. Ему, выросшему в детском доме, очень близка была мысль о том, что семья – это нечто целое и неделимое, уютное и достойное. А жить так, как генерал Никаноров, – не хотелось. И все его приключения на стороне производили впечатление унылых, однообразных и ненужных…

Самое главное, что для себя вычислил Ленчик, это то, что Никаноров относился к нему сочувственно. Были случаи и прямого обращения генерала к нему. Зная, что бывший капитан Цветков его может услышать, обращался к нему мысленно с просьбами одуматься. Потом вздыхал: «Это ж надо: так нас всех угораздило вляпаться! А уж этому Цветкову – в особенности!»

Туда, в тот оставленный мир не хотелось больше возвращаться, и Лёнчик делал такие мысленные вылазки во вражеский стан лишь по необходимости, понимая, что должен знать хотя бы то, в каком направлении они думают…

Сам же размышлял примерно так: они помечутся-помечутся, да и отстанут, в конце концов. А куда им деваться? На нет и суда нет!

Но не прошло и месяца, как однажды вечером Ленчик услышал голос моего брата. Он сначала сильно испугался и удивился. Ведь он о нём не только не думал, но и стал забывать.

Серёга предупреждал, что его ищут, и просил быть осторожным.

Да Лёнчик это и сам отлично знал: ищут. Да найдут-то как?

Опасность представлять могли лишь те люди, о существовании которых он вообще не знал. И вот пришло это невероятное предупреждение. И что он должен теперь делать? Может, это какая-то новая провокация? Но, подумав, решил: нет, это не провокация.

На другой день Ленчик взял часть своих сбережений и поехал с ними в столицу. Восток, он хоть и Восток, а прелести западной жизни были уже и здесь. Нашёл нужное учреждение, уселся за стол и выставил часть денег на кон. Он прекрасно представлял себе, что деньги можно легко зарабатывать и таким способом, но никогда раньше не прибегал к этому нехитрому приёму. Но раз уж так сильно припекло, то тут было не до щепетильности. Для натуральности несколько раз проигрывал, изображая отчаяние. Но потом, впав в бесшабашность, взял да и обыграл с легкостью всех этих матерых специалистов игорного бизнеса, которые смотрели на него, как на очередную жертву.

Как известно, на постсоветском пространстве выйти из казино с большим выигрышем – это ещё полдела. Главное: оторваться от преследования и дойти живым до дома. И, желательно, с деньгами.

Лёнчик с легкостью сделал и это!

Своих преследователей он видел затылком и все их примитивные мысли ловил на лету. Добравшись до дома, он спокойно лёг спать. Время-то было уже позднее. Спал не очень крепко: во сне то и дело просыпался и прислушивался. Неуловимая, неясная тревога охватила его. Но никаких прямых сигналов о надвигающейся опасности не было. Только ощущения. А мало чего не почувствуешь, когда находишься во взволнованном состоянии.

Утром встал рано.

– Оксаша! Подъем! Труба зовёт! Нам срочно нужно уезжать!

– Лёнь, в чем дело? Мы так хорошо устроились… Да и денег-то у нас нет…

– Деньги есть! – Он небрежно бросил на стол три пачки долларов по десять тысяч каждая. – Собирайся!

– Ты че?! Ограбил, что ли, кого?

– Че, че, – передразнил Лёнчик Оксану. – Никого я не грабил. Давно должна усвоить: я – честный человек. У меня теперь ты, и я хочу добра нашему малышу!

Оксана потупилась, потом, извиняясь, прижалась к мужу.

Совсем недавно она призналась ему, что беременна.

Лёнчик ничего не рассказал ей о том, что слышал моего брата. Просто решил пока  подальше уехать. Здесь, в Канте появилась российская авиационная часть. Мало ли что?  Нет, нужно уехать, пока ещё есть такая возможность и  деньги.

Оставив хозяйке записку и деньги за квартиру, они уже около шести утра были в Бишкеке. Изучив расписание самолетов, направляющихся в Турцию, они там же в аэропорту позавтракали, потом нашли ближайшее туристическое бюро и приобрели путевки в Анталию.

Прилетели. Лёнчик вслушивался в окружающее пространство и с ужасом понимал: вот уж здесь-то он точно бессилен. И уже никакие числительные или интернациональная лексика не помогут.

Тут же в аэропорту  они  купили билеты в Ригу, которая и была их конечной целью. Он давно мечтал купить недорогой домик в Юрмале и спокойно  затеряться в этой небольшой и вполне европейской стране.

Как ни странно, планам его суждено было сбыться, словно некая Неведомая сила помогала ему в его замыслах.

Он не только оказался в Юрмале и купил на самом краю её небольшой полуразрушенный деревянный домик, скорее дачную постройку и пять соток земли к нему, но и сумел получить вид на жительство и стал усиленно заниматься изучением  латышского языка.

И здесь он устроился работать автослесарем в гараж. Но здесь платили заработную плату каждый месяц, а если не было жалоб, хозяин обычно прибавлял и премиальные. Если же были жалобы, сначала штрафовали провинившегося, а при повторении подобного – просто выгоняли с работы.

На Ленчика жалоб не было. Работал он много. Был скромен. Не пил, не курил, и что особенно подкупало хозяина Валдиса, так это то, что новенький усиленно изучал латышский язык и уже вполне мог объясняться с клиентами.

Оксана хозяйничала в доме, похожем на теремок, избушку на курьих ножках. Дел было много: нужно и утеплиться получше, и обеспечить возможный уют. Ближайшие магазины и рынок от их домика были довольно далеко, так что Оксане было,  чем заняться.


Между тем, в России жизнь у моего брата текла своим чередом. После посещения Новочеркасска он заехал  к себе  в отделение,  и лишь  потом домой. Переоделся и попросил Нукзара подбросить его к семи вечера на Левый берег к ресторану «Петровский Причал».

– Приедешь за мной. Я тебе позвоню на мобильный Думаю, это будет не поздно… Сможешь?

– Какие проблемы? Позвоните, и через минут пятнадцать я у вас!

Так и договорились.

Прекрасное время – бархатная осень в Ростове! Тепло, но не жарко. Всё зелено. Яркое многоцветье совсем недорого предлагают на цветочных базарах. Причём, своё, выращенное на приусадебных участках! Оно и с приятным запахом, и стоит  не дорого… не то, что заграничная красота!

Осень – это ещё и огромные горы самых свежих овощей и фруктов всюду: на базарах, в магазинах, просто у дома. Пришла бабушка со своего «сада» и вынесла на продажу яблочки. Села у дома на раскладной стульчик, и предлагает прохожим: «Купите, милые люди! Только что с дерева!»

Вот в это самое благодатное время и приехал Сергей к ресторану «Петровский причал». Уже у входа его встретила приветливо улыбающаяся девушка в фирменной одежде.

– Вы будете одни, или к вам присоединятся позже? Вы хотели бы сидеть ближе к воде, или, может, на палубе?…

У берега стояло по представлениям хозяев этого чудесного ресторана судно петровских времён, на палубе  и в каюте которого были тоже поставлены столики. Выряженные в яркие одежды официанты сновали между столиками, разнося заказанную пищу, стараясь как можно больше походить на прислуживающих лакеев, виденных ими в старых советских фильмах. Они высоко  над головой поднимали поднос, с особым шиком ставили горячую блестящую посудину и лихо открывали крышку, обдавая сидящих за столом аппетитными запахами мяса с грибами и картофеля...

– Нет, спасибо. Меня здесь должны ждать… – сказал  брат, проходя на обширную территорию ресторана.

На какое-то мгновенье ему показалось, что он оказался в Англии, где газоны выхаживают десятилетиями. Ровное зелёное поле блестело бриллиантиками капелек воды. Но белокорые нежные берёзки вернули его в действительность.

Вдоль берега под навесом сидела шумная компания, отмечающая какой-то юбилей. По заказу юбиляра, зарядили чугунную пушку и пальнули в небо. Вслед за пушечным выстрелом в небо взвились разноцветные огни фейерверков. Ростовчане умеют делать себе праздник!

Сергей  у самой пушки приостановился, не зная, куда же ему идти, на палубу чучела корабля или куда-то под навес, когда  его руки дотронулась хрупкая девушка:

– Вас ждут. Позвольте, я вас провожу…

И точно: ждали. Кузьма Петрович Жилин сидел у столика  у самой воды. По Дону вверх  и вниз по течению то и дело шумно и весело сновали катера с отдыхающей публикой. Оттуда раздавались музыка и смех. Было интересно наблюдать за неугомонной жизнью спокойной величавой реки.

– Сергей Николаевич! – окликнул Жилин брата. – Прошу вас! Я заказал шашлык из осетрины, грибочки, салатики. Но вы можете заказать себе всё, что хотите. Кухня здесь отменная…

– Часто здесь бываете? – спросил  его брат.

– Приходится!

– По  долгу  службы?

– И по  долгу службы тоже!

– Что же от вашей-то зарплаты после этого остается?!

– Ну, что вы! Нам на представительские расходы выделяются специальные средства.

– А-а-а… Ну тогда другое дело, – брат вздохнул с видимым облегчением.– А то, я, было, подумал, что вы взятки берете, чтобы выполнять свои служебные обязанности!

– Вы всё шутите… Какое вино вы предпочитаете?

– Вы знаете, Кузьма Петрович, я, наверно, выпью водочки! Вы составите мне компанию?

– Увы! Я за рулем…

– Это вы всё шутите. Вам ли опасаться милиционеров?!

– А вы думаете, что нам закон не писан? Напрасно вы так о нас! Напрасно…

Брат дал сигнал официанту и попросил принести двести граммов водки.

За соседними столиками шумел и пенился юбилей, и никто не обращал внимания на двух солидных мужчин, о чём-то ведущих напряженный разговор. Вверх по течению медленно шла гружённая лесом баржа. Белокурая девушка в тельняшке развешивала постиранные вещи, и они развивались на ветерке, как флаги. А Кузьма Петрович продолжал уговаривать брата.

– Дорогой  вы мой Сергей Николаевич! Я просто не очень понимаю вашу позицию! Если бы вы этого не могли сделать, – тогда – нет вопросов. На нет и суда нет! Но, вы же можете! Мо-же-те!

– Откуда у вас такая уверенность? И, кроме того: одно дело – передать информацию, другое – внушить что-то, чтобы были выполнены какие-то действия. Вы, хоть, разницу-то понимаете?!

– Где уж нам уж… – проговорил Жилин, и в глазах у него появилась злое выражение. – Вы ещё напомните мне прописные истины, которые знает каждый первоклашка!

– Это, какие же знает каждый первоклашка? – спокойно выдерживая буравящий его взгляд, спросил брат.

– Ну, что внушению поддаются далеко не все, что почти десять процентов людей вообще не поддаются гипнозу…

– Это знают даже первоклашки! А вот вы, уважаемый Кузьма Петрович, об этом почему-то говорите с сомнением.

– Неужели…

– Нет, позвольте уж, я доскажу! Я вам говорил, что попытаюсь передать всё, о чём вы просили. Я это  добросовестно выполнил. Но  у меня нет способа узнать, получил ли он эту информацию. После этого я трижды  передавал  ему  эту же  самую  информацию. Но, почему вы думаете, что он дурак, и сразу же клюнет на ваши обещания? Как я понимаю, парнишка хорошо осведомлен о ваших методах работы. Но, вы так мне и не сказали, чем таким он провинился? Наговорили мне: и бандит, и террорист, и чёрт знает ещё что… Но я давно уже не мальчик и тоже знаком не понаслышке о ваших методах работы. Меня такими сказками не убедить. Вы должны сказать мне всю правду, и лишь после этого я смогу решить, помогать вам, или не помогать!

– Пожалуй, я тоже выпью немного.

Жилин дал знак официанту, и тот принёс  армянский коньяк «Арарат».

Он наполнил рюмку и, грустно взглянув на брата, молча выпил. Потом наколол вилкой ломтик сыра.

– Разве вы не понимаете, что я не имею права вам это говорить?! Впрочем, вы, ведь, уже сами многое знаете. Вы же сегодня ездили в Новочеркасск, были в детдоме, где жил когда-то ваш бывший пациент…

– Так, вы за мной установили слежку?!

– Дорогой Сергей Николаевич! Я же сказал, что вы нас недооцениваете. Дело государственной важности! Этот парень овладел такими тайнами, что мы просто обязаны предотвратить утечку информации, которой он владеет!

– Государственной важности, говорите? Не переоцениваете ли вы сведения, которыми он владеет?

– Не переоцениваю. Если то, что он знает, станет известно…

– Полетят из своих кресел несколько чиновников, ваших начальников… Это я понимаю. Но, разве это государственные секреты?! Привыкли вы отождествлять себя с государством! Впрочем, я же сказал, что не могу как-то реально влиять на него.

Жилин стал о чем-то сосредоточенно думать. Замолчал, занявшись едой, словно пришёл сюда, действительно, голодным. Молчание затягивалось. Наконец, он поднял голову и зло взглянул на брата.

– Не хотел я, не хотел… Но вы сами напросились. Так что, не обижайтесь… Давайте с вами вспомним кое-что. Где-то в двадцатых числах апреля 2002 года вас  срочно вызвали в Москву и показали две фотографии пилотов вертолета: Тахира Ахмерова и Алексея Куриловича.  Было такое дело?

– Прекрасно помню: было. Имен, правда, я не знал. Ну и что?..


То положение, в котором я сейчас нахожусь, позволяет мне не только всё видеть и слышать, но и как бы присутствовать при каждом таком рассматриваемом событии.

Вот я сейчас смотрю на своего брата, обхожу вокруг его столика и отчетливо вижу: он весь собрался, напрягся. Вроде бы и не дано ему было считывать чужие мысли, а тут – словно бы и он тоже обрёл тот же дар, что у того мальчишки из детдома. Что-то сейчас важное произойдет – подсказала ему его интуиция.


А Жилин продолжал:

– Задача  ваша тогда  состояла в том, чтобы внушить сразу двум пилотам какое-то действие. Вам сказали, что вертолет будет лететь на высоте примерно в 1500 метров. Как только они выполнят команду внушения, скажем, через сто метров, вы должны были отменить задание на резкое снижение… Вы думали, что проводится очередное испытание. На самом же деле все обстояло несколько иначе: эти пилоты пилотировали вертолет Ми-8. А на его борту, как на грех, оказался губернатор Красноярского края Александр Лебедь. Вертолет летел на высоте около пятидесяти метров и просто нырнул носом в землю гористого района края. Погиб губернатор.  Погибли  и семеро его спутников. Еще около десятка, включая пилотов, получили увечья и ранения различной степени тяжести.  А выжившие пилоты потом были осуждены…

Я смотрел на своего брата. Он был в шоке.

Он хорошо помнил тот случай. Потом в газетах читал о гибели губернатора, но никак не мог отнести  свою причастность к этим событиям.

Он налил остатки водки в рюмку и молча её выпил. Потом с ненавистью посмотрел на Жилина.

– И это вы называете государственными интересами?!

– Мы привыкли не обсуждать приказы, а выполнять, – жестко заметил Жилин.

– Но я не военнообязанный. Возраст давно уже не тот! Я понимаю, что кому-то уж очень не нравился генерал Лебедь. Он мог  составить серьёзную конкуренцию на предстоящих выборах. Даже допускаю, что чиновники действовали на свой страх и риск без всякой команды сверху и представили все, как несчастный случай. Но, я не хочу, и не буду участвовать в таких играх!

– А вы не думаете, уважаемый Сергей Николаевич, что мы и заставить вас можем!

– Это, каким же образом?! Арестовать вы меня сможете. Пытать будете? Семью мою гнобить начнёте?

– У нас методов много. Я же говорил, что вы нас недооцениваете!

– Да нет! Это вы меня недооцениваете!

– Ну, что вы?! Я хорошо представляю, что вы можете!

– Нет, не знаете! Завтра вас вызовут в Москву по телефону…

– Вы что, нажалуетесь на меня?

– Вовсе нет! Вас вызовут, и вы получите хорошую взбучку. Разговор там будет для вас принеприятнейшим. Но я не хотел бы, чтобы вместо вас прислали кого-то другого. С вами-то я уже знаком. Так что, пока, вы останетесь в своем кресле! И мы ещё посмотрим, стоит ли со мной играть в такие игры!

Сергей встал, положил на стол деньги и, не оглядываясь, вышел из-за стола.

Жилин был подавлен. Он знал, что всё, что сказал брат, так и произойдет, и думал, как бы сгладить впечатление от этого неудавшегося разговора, на который он возлагал такие надежды.

8.

Мне теперь часто вспоминаются те наши споры, когда он приезжал в Москву по своим делам. Останавливался, естественно, у нас. По вечерам возвращался усталым после каких-нибудь очередных своих симпозиумов или хождений к высокому начальству. Я в эти его дела никогда не вникал – не потому, что был равнодушен к его жизни – нет, конечно, – а потому, что всё равно ничего в них не понимал. Так же точно, как и он ничего не смыслил в моей работе. А мы с ним никогда и не лезли в дела друг друга. Хорош бы я был, если стал соваться к врачу со своими умными мыслями. И хорош был бы  он, если бы стал советовать мне, как проектировать, скажем, автомобильную развязку в сложном переплетении дорог Москвы.  Правда, я тогда уже был на пенсии, и моя работа была незамысловатой. На пенсию прожить было невозможно, и я устроился убирать подземный переход недалеко от дома. Летом дел было поменьше, а вот зимой – только успевай чистить снег и лестницы ото льда.

Но общие точки соприкосновения у нас были. И не только воспоминания о детстве (а ты помнишь, как мы однажды?..), и не только телевизор (хорошо наши вчера выступили в отборочном турнире – ничего не скажешь!). Мы любили схлестнуться на таком ринге, где зрителями выступала Вечность, а арбитрами работали всякие гиганты, часто уже давно ушедшие из жизни.

Поздно вечером, когда жена уже спала, мы закрывали поплотней дверь кухни, и спорили, как правило, об одном и том же. Я уже говорил, что тогда я был убежденным материалистом, и мне казалось, что всё, что он рассказывал, ерунда на постном масле!

Как сейчас, вспоминаю тот наш спор, который впервые во мне зародил какие-то сомнения.

Сергей, как обычно, наливал себе крепкий кофе и, набычившись, словно бы мы с ним были боксёры в тяжёлой весовой категории, разил меня своими страшными кулачищами. При этом он был твердо убеждён, что это самые настоящие чугунные гири, которые сокрушат любой довод. На меня же они действовали как удар пуховых подушек по голове: легкое обалдение, от которого хочется смеяться.

– Всякой научной революции – сокрушал меня Серега, – предшествует концептуальный хаос.

Во как! Он умел придумать такие умные выражения, до которых бы я никогда не додумался: концептуальный хаос! Это ж надо!

– Сначала непонятные явления называют фокусами,– продолжал он, – шулерством. Но потом наступает момент, когда таких непоняток становится столько, что уже нельзя просто от них отмахнуться. И тогда возникает кардинально новое правило, как это было с Эйнштейном, когда стало понятно, что масса, это вовсе и не масса, а сгусток энергии и была предложена квантовая теория. Тогда многие явления получили объяснение… Я верю, что скоро изменятся  наши понятия о реальности, соединится древняя мудрость и наука, примирятся восточная духовность с западным прагматизмом!..

Да, шпарил он как по писаному. И не угонишься.

– Ты давай-ка тут не дави меня эрудицией, – сказал я тогда, даже не представляя, к чему мой скепсис приведет. – Я – материалист и вряд ли уже смогу стать иным. Сегодня считается хорошим тоном бросать камни и в материализм,  и в учение Дарвина! Все вдруг уверовали в Бога, в Дьявола, в Кашпировского, в астрологию и чёрт знает ещё во что! Но, ведь, как мне кажется, Дарвин вовсе и не претендовал на то, что его теория и есть Истина. Она лишь приближала нас к ней. Он говорил, что  в какой-то момент бессознательная материя стала осознавать себя и окружающий мир.

– Совершенно верно! – ещё больше распалился Сергей. – Но ты говоришь, что сознание присуще только живым организмам, и что оно требует высокоразвитой центральной нервной системы.

Я удивился:

– Да! А разве ты думаешь иначе?

– Иначе!

– Но ты же врач, учёный, наконец! Неужели ты веришь всякой там ахинее?

– Подожди! Не горячись! Ты говоришь, что сознание производится головным мозгом.

– А что? – парировал я. – Это кто-то опроверг? В этом тебя не убеждают работы твоих коллег! Или нет? Разве, если тебе дать по голове, ты не потеряешь это самое сознание?

– Брось упрощать!

Сергей вошел в раж, и теперь его было трудно остановить.

– Я вовсе не упрощаю! Разве огромный опыт неврологов, психологов, психиатров не говорит об этом?! – насмешливо глядя на брата, спросил я.

Он отвечал:

–  И каким же продуктом оно, по-твоему, является?

Меня никогда не увлекали такие высокие материи. Я был технарём, двумя ногами стоял на земле. Когда-то, работая в Одессе на заводе «Январского восстания», проектировал подъёмные краны на автомобильной тяге. В Москве рисовал на ватмане всякие авторемонтные предприятия. Меня не увлекали мировые проблемы. Я всегда был далёк и от политических дрязг, от всякого словоблудия и философских размышлений на тему: «Есть ли Бог на небе?». Я любил бегать, играть в настольный теннис, в шахматы, плавать. С удовольствием гулял с женой по вечерней Москве. Любил нашу лайку по кличке Марта, которую однажды в марте щенком принёс к нам сын.

Сергей посмотрел на меня, как на несмышленого юнца, и, стараясь выразить свою мысль так, чтобы было понятно даже мне – технарю, продолжал:

– Сознание может быть и вне мозга!

– О, как интересно! – издевался я. – Тогда, где же оно вырабатывается, по-твоему? Так и в Бога поверить можно!

– Это не такая уж абсурдная идея! Но я сейчас не об этом. Слабость наших знаний очевидна. Нельзя просто отмахнуться от религии,  от того, что делают  шаманы  и целители!  Нельзя огульно отрицать мистические переживания и духовную жизнь, говоря, что это просто  суеверия малокультурных людей. Разве ты этого не можешь понять?!

– Между прочим, это твой Фрейд, кажется, приравнивал религию к неврозам навязчивых состояний…

Тогда все были помешаны на работах Фрейда, и даже я, далекий от этих проблем, тоже старался быть в курсе споров.

– Совершенно верно, – согласился Сергей. – Но это так, если говорить о ритуалах. Ты не допускаешь иных взглядов даже тогда, когда не можешь объяснить новые факты. А их становится всё больше и больше. Попробуй взглянуть на мир с другой точки зрения!

– О чём ты говоришь?! – Я тоже стал горячиться. – Да посмотри на огромные успехи науки, которые сделаны на основе материалистического понимания мира! Атомная энергетика, космическая ракетная техника, кибернетика, лазер, компьютеры…

– И чудеса современной химии и бактериологии, обернувшиеся смертельной опасностью и кошмаром. Наш мир, разодранный на части политикой и идеологией, живёт под угрозой экологических кризисов, промышленного загрязнения, ядерной войны! Это тоже – результат твоего материалистического видения!

– Ну, теперь пошло-поехало! Ты меня ещё в чем-то обвини!

– Люди начинают сомневаться в пользе твоего стремительного технологического прогресса.

– Ну, вот! Договорились до того, что теперь технический прогресс во всём виноват!

– Но, ты должен согласиться, – продолжал меня убеждать Сергей, – что все проблемы, которые мы сегодня имеем, результат бездумной деятельности человека.

– Но, позволь, только в двадцатом веке было достаточно распространено материалистическое мировоззрение. До этого большинство людей были верующими!

– Вот именно в двадцатом веке и возникли эти самые проблемы! – воскликнул Сергей. –  Раньше их не было!

– Ну, вот. Теперь во всем виновны материалисты! Я и говорю, что с твоими рассуждениями ты очень скоро придёшь к Богу!

Помнится, мне тогда постепенно наскучил этот спор, и я уже жалел, что мы его затеяли. Я никогда на ночь не пью кофе, но здесь тоже налил себе чашечку, сел напротив брата и посмотрел на него снисходительно. А Сергей, между тем, продолжал:

– Может быть, но не в этом дело! Тебе трудно отрицать многие факты только из-за того, что они несовместимы с твоими убеждениями.

– Может быть… может быть. Но, уже поздно, а завтра у меня ещё столько дел. Пожалуй, пошли отдыхать.

– Конечно, когда тебя начинаешь в чём-то убеждать, ты просто бежишь  с поля боя!

– Никуда я не бегу, но сейчас, действительно, поздно. Завтра доспорим…


На следующий день у меня действительно был день перегружен, и домой я вернулся поздно. За ужином Сергей поделился со мной своими проблемами. Проводили очередные испытания его необыкновенных возможностей.

– Извини, – скептически заметил тогда я, – но мне трудно в это поверить!  Хотелось бы самому увидеть.

– Это нетрудно сделать, – вдруг оживился Сергей. – У тебя есть Интернет?

– Конечно.

– Я попрошу сейчас сына прислать тебе письмо… ну, скажем, спросить о том, когда я вернусь в Ростов!

– Позволь, а как ты с ним свяжешься?

– Не твоя забота. Через десять минут начнём опыт, и через полчаса получишь по Интернету письмо. Давай свой электронный адрес!

– Все просто: мак, собака, три а нэт точка ру!

– Действительно, просто! Итак, начинаем!

Мы продолжали сидеть на кухне и о чём-то разговаривать. Только Сергей на какое-то мгновение задумался, вроде бы ушёл в себя, а потом продолжал пить свой кофе. Он его пил и утром, и вечером. Кофеинист какой-то!

Спустя полчаса я включил компьютер и открыл почтовый ящик. Там находилось письмо моего племянника Сашки. Он спрашивал, когда приезжает отец.

Я был потрясен и ничего не понимал, считая, что брат меня просто дурачит. Но как он это делает, для меня оставалось загадкой.

Я закурил, чего никогда не делал дома.

– Хрен его знает, как ты это сделал! Может, это ты сам… нет, что я говорю?! Не знаю. Чертовщина какая-то! Нет, моих знаний не хватает, чтобы это объяснить!

– В том-то и дело, что это пока невозможно объяснить на основе твоих знаний. Для объяснения потребуются и иные термины, и иные знания! Этот эксперимент невозможно объяснить на основе твоих знаний. Они устарели…

– Устарели?

– Конечно, устарели! Но, к сожалению, новых законов ещё нет. Вот и получаются пока ещё необъяснимые фокусы! А если говорить о мозге, то он хранит ещё столько тайн, ты даже представить не можешь! Ведь, считается, что мы используем его только на пять-семь процентов! А остальная его мощность так никогда и не используется! Ты представляешь, если бы мы научились повышать КПД мозга хотя бы на пять-десять процентов?!

Я был поражен. Да, какой там, поражен. Я был раздавлен!

– И чего же вы до сих пор тянете? – воскликнул я. – Навалились бы всем сообществом учёных мужей, может, что-то и узнали бы!

– Работают в этом направлении. – Сергей посмотрел мне в глаза и вдруг улыбнулся. – Мозг полон иероглифами!

– Нет, здесь я ничего не понимаю.

А Сергей развивал наступление:

– Вместо того чтобы хотя бы попытаться это объяснить, противники очевидных фактов всеми силами сопротивляются, обвиняя всех в жульничестве, в шарлатанстве. Им вполне уютно жить по-старому.

– Но, как всё-таки ты ему передал, чтобы он написал о том, что ты хотел?  Не хочешь ли ты сказать, что ты обладаешь такими необыкновенными способностями?!

– Почему же не скажу? Скажу! Только, способности свои я развивал постепенно, много лет и достиг кое-каких результатов.

– Что за способности?

– Передача мыслей на расстояние! Внушение на расстоянии. То, что называют телепатией. Но ты же во всё это не веришь!

– Постой, постой! Так ты ему телепатически передал всё, что мы с тобой говорили?

– Гораздо лаконичнее, но суть передал… Именно так!

– Ну, ты даешь, братишка! Никогда бы не поверил! Ты же занимался хирургией!

– Почему «занимался»? Занимаюсь! Но и этим тоже…

– И что, всякие там ясновидящие, яснослышащие – это всё не чушь собачья?

– Нет, конечно.


Теперь, уже здесь я вспоминаю тот наш разговор с братом, и, поверите, мне становится стыдно за свое упрямство.

Конечно, в России, где живёт брат, иного и не могло происходить, хотя, предполагаю, что с его талантами он в любой стране мира привлек бы к себе внимание спецслужб. Причём, вне  зависимости от формы её правления.

Здесь я часто размышляю о некоторых вещах, о которых там, на земле даже и не думал. Эти знания возникают у меня здесь внезапно, словно я действительно подключаюсь к какому-то информационному полю. Вот и сейчас вдруг подумалось, что в мире свирепствует примитивизм, и народы, не понимающие это, поплатятся за своё высокомерие и непонимание.

К сожалению, это – факт.

С ростом цивилизации и культуры рождаемость резко упала, а значит, тех же примитивных людей, не имеющих образование, у которых – одна извилина в голове, становится больше и больше. А они ведь – электорат!

Вектор развития Мира совсем другой, нежели кажется многим поклонникам прогресса.

Технологически сегодня мир идёт семимильными шагами. Но на фоне этого албанцы косовары получают почти что независимость, а прогрессивная Сербия лежит в руинах. В Париже хулиганы за две недели сожгли десять тысяч машин, разгромили сотни витрин, ограбили десятки домов, но виновными стали сами французы.

Рождаемость в так называемых «нецивилизованных странах» большая, не в пример, скажем, Европе или США. Пока там получают образование, тратят огромные усилия на карьеру и материальное благополучие, им не до потомства! Они работают и содержат общество (платят налоги, не хулиганят, не разбойничают, следят за порядком и законностью…),  а на них паразитируют те, у кого работает не разум, а интуиция и животные инстинкты.  Не настолько ещё человек очеловечился в процессе эволюции. А что есть прогресс – это отдельный и очень сложный вопрос. Одно мне ясно: без существенной материальной базы он невозможен.

Формула насчёт того, что бытие определяет сознание – это тоже образчик упрощенчества. Здесь Маркс допустил, на мой взгляд, неправомерный разрыв замкнутой системы. Ведь сознание – это тоже элемент бытия! Стремление упростить ситуацию проявляется у людей довольно часто. Да и эмоциональность брата частенько деформирует его суждения.
Например, термин Солженицына: «образованщина» отражает холуйство перед американской системой. Основная черта этой системы – ее фрагментарность, убеждение, что каждый должен быть специалистом только в очень узкой проблеме, при полном пренебрежении общим уровнем знаний, широтой, которую, по-моему, только и отражает «уровень образованности». В этом исток примитивизма  нашего общества.

Суть образования – погружение на всё большую глубину, выводящую на неизбежность получения каких-то представлений о мире в целом.
Двузначная логика, хорошо описывающая мир, при столкновении с многообразной и многоплановой действительностью, не работает. Это, конечно, Сергей понимал. Свобода средств массовой информации без цензуры при денежном управлении их, быстро ведёт к деградации общества, превращению его в толпу. И напрасно Серёга так хочет, чтобы его поняли. Они понять его не могут по определению, потому что у них одна извилина, животные инстинкты и шкурные интересы. Это то же самое, что уговаривать голодного крокодила воздержаться от трапезы, потому что это не гуманно.

В самом начале двадцатого века цивилизованные страны доминировали не только технологически, но и духовно, и демографически. Потом начался процесс духовного надлома. Он усилился в тридцатые годы, и ещё больше ужесточился после  Второй мировой. А после семидесятых – уже пошло свободное падение.

Придумать что-то новое в области управления обществом трудно! Теоретики всегда недоучитывают природную сущность людей. Это – наиболее инерционный фактор. Важно ещё, чтобы само общество созрело к такой форме управления. К тому же назревают грозные события  межцивилизационных столкновений.

А если демократия сводится к безответственной болтовне, поголовному воровству и взяточничеству при практическом параличе законов, то какая же это демократия?! Вне правового поля реальной свободы (а не вседозволенности) просто не существует. Как и демократии.

Сергею, думаю, следовало бы задуматься над этими вопросами, а не размышлять о том, почему конторщики побеждают, и у власти столпились достаточно примитивные людишки, даже не пытающиеся маскировать свои корыстные интересы. Если он по настоящему интеллигентен, в чём я не сомневаюсь, то найдёт ответ на этот парадокс. Но более чем уверен, – ответ ему очень не понравится.

9.

После достаточно жесткого разговора с братом, полковник Жилин на некоторое время отстал от него: был занят заботой о собственном выживании. В Южном федеральном округе, в который уже раз, поменялся полномочный представитель президента, и нужно было налаживать с новым начальством взаимодействие. Он решал неразрешимые шарады, как бороться с террористами, прекрасно понимая, что разгадку нужно искать не только в Дагестане, Ингушетии или в Чечне, а, в первую очередь, в Москве-столице! Но, как мудро считал полковник, это уже была не его компетенция. А совать свой нос туда, куда не просят, было не в его правилах. Поэтому, он, как мог, решал проблемы здесь, при этом, стараясь, не выпускать из поля зрения и брата.

Как и предсказывал брат, полковник получил выговор за то, что своевременно не поставил в известность Контору о художествах бывшего полпреда, который  больше занимался не делами, а обогащением, оформляя собственность то на дочь, то на жену. Главный конторщик гневно выговаривал ему:

– Ты зачем там поставлен?!

За этими словами шла нецензурная лексика в течение двух минут.

– Ты, полковник, должен был быть нашими глазами и ушами! А кем ты оказался? Задницей! Зачем нам на этом посту задница?

И снова нецензурная лексика на две минуты. Потом, выпустив пар, сказал в заключение:

– Предупреждаю тебя, хренов полковник! Это ты пока – полковник. Если ещё такое повторится, уйдёшь ты к е… матери! И не полковником, а рядовым! Больше повторять не буду! Тебе ясно?

– Так точно, ясно, – ответил Жилин. Он знал, что останется при должности. Потому-то и не очень реагировал на ругань Главного. Только стал лучше понимать, на что способен Сергей и просто не знал, как с ним разговаривать.

А Сергей с головой ушёл в свою хирургию. Дел накопилось много, а тут, как на грех, в последнее время всё чаще стало покалывать сердце, и он понимал, что давно  бы уже  пора передать бразды правления Петру Григорьевичу. Он и  хирург зрелый, и человек порядочный.

– Трудоголик, это тот же алкоголик! И нечем гордиться! – в который уже раз начинала жена брата один и тот же разговор.

– Ну, что ты говоришь?! – возмутился Сергей.

– А у тебя вечные олимпийские игры!.. Всегда хочешь быть лучшим!

– Ты еще скажи, что я популизатор!

– Нет, чего не было, того и говорить не буду! Но, – полнейшее пренебрежение к близким, родным тебе людям! Когда ты последний раз видел  детей, внуков?

– Давно… Но, ты же всё знаешь!

– Знаю! Потому и говорю. Ты всё шутишь, а твоя жаба тебя когда-нибудь придушит! Ты нитраты уже пригоршнями глотаешь! Это нормально?

– Не нормально. Ну, чего же ты хочешь, рыбка золотая? Я же работаю!

– У Пушкина не золотая рыбка чего-то хотела, а старуха! Так что, нечего меня дурачить, так и скажи: «Чего же ты хочешь, моя старуха?»

– Какая ты старуха?! На полтора года младше меня!

– Это в далёком детстве было заметно. А сейчас я – старуха, потому что много старше тебя! У меня от общения с тобой год за три считается, как на передовой или при работе в особо вредных условиях!

– Ну, что ты говоришь?! Скажи ещё, что тебе молоко бесплатное положено! – Брат был растерян. Или, действительно, что-то произошло, или… – Говори прямо: чего ты хочешь?

– А хочу я, чтобы ты бросил  эту свою проклятую работу! Хватит…

– Да, я же умру от безделья! Как ты не понимаешь? Как только исчезнет цель, я просто сдохну!

– Будешь читать книжки, валяться на диване. Давно мечтал. С детьми чаще будешь видеться. Внучка замуж собирается, а ты про неё помнишь только то, как она играла в песочнице в розовых трусиках. Баста! Да и я, наконец, увижу мужа! И не смотри на меня так. На меня давно твои пронзительные взгляды не действуют! Разве ты забыл, что Бога нет в своём отечестве?

– Тоже мне, нашла Бога! Но, ты права. Нужно  когда-нибудь и  уходить. Я подумаю над твоим предложением.

– И долго ты собираешься думать?

Сергей ответил уклончиво:

– Долго или коротко – это ведь всё относительно…

– Хватит мне зубы заговаривать! Ты должен уйти и всё! Тебя вполне сможет заменить Петр Григорьевич.

– Но, что я буду делать без хирургии? Ты подумала об этом?.. И без отделения?.. Жив-то потому, что умирать нет времени!

– Ничего! Я тебе работу найду!.. Будешь писать мемуары…

– Вот, чего делать я точно не хочу, – так это писать мемуары! Меня от этого литературного жанра всегда тошнило. Разве что – фантастическое что-то. Сказки для внуков!

– Ты забыл, что они давно вышли из этого возраста. Теперь уже для правнуков! Так что, ты даёшь мне слово?

– Ладно.  Я поговорю завтра со своим начальством. Пусть уже сейчас начинают думать о замене…

– А какие проблемы? Через две недели просто не выйдешь на работу. Только предупреди, конечно. А то, что не выйдешь, это я тебе обещаю! Я просто тебя запру в квартире! Не будешь же ты с четвертого этажа прыгать!

– Ладно! А ты сегодня кормить-то меня будешь?

– Буду! Но я тебя предупредила!

– Предупредила, предупредила!..

Сергей понимал, что рано или поздно, это должно было произойти. Но он никак не мог себе представить, что утром, проснувшись, ему не нужно будет спешить на работу. Не нужно будет думать, где достать деньги на ремонт отделения, ругаться по поводу протекающего крана, разбирать склоки персонала и жалобы больных… Ему казалось, что его лишают воздуха. Что он просто задохнется в безвоздушном пространстве безделья. Но, придя на следующий день на работу, он первым делом зашёл в управление  больницы и поднялся к главному. Когда же он изложил суть своих намерений, главный помрачнел.

– Пусть Новиков и командует! Какие проблемы? Но заведующим должны быть вы!

– Заявление я оставил у секретаря, – не вступая в пререкания, грустно сказал брат. – Отработал… Пора и на отдых!

– Хорошо! Пусть будет по-вашему. Но вы будете нештатным консультантом.  Я почему-то не решаюсь вот так сразу взять, да и передать отделение Петру Григорьевичу. Вы хотя бы на первое время…

– На первое, не на первое… – Сергей устало махнул рукою. – Так он никогда не научится ходить самостоятельно!

Он вышел из кабинета, больше не произнеся ни слова. Чуть сутулясь, он неторопливо прошёл в отделение, переоделся, сел за письменный стол и вдруг понял, что жена права: пора давать дорогу молодым!

В отделении шла рутинная работа: операции, перевязки, сплетни, жалобы...

Он зашёл в ординаторскую. Здесь всегда было много народа. Кто-то записывал протокол операции, отмечал в историях изменения назначений. Кто-то шёл мыться на операции….

Брат грустно посмотрел на коллег, взглянул на Новикова и бросил:

– Петр Григорьевич! Вы перед уходом обязательно зайдите ко мне. Нужно поговорить…

И вдруг вечный баламут, и, между прочим, прекрасный хирург Валентин Мануйленко нарушил утреннюю тишину ординаторской:

– Сергей Николаевич! А что это вы от нас скрываете? Я же по глазам всё вижу! Да и общественность – тоже. Она ведь всё видит! – он сделал широкий жест в сторону присутствующих, словно бы призывая их в свидетели. – Расскажите нам, чем вы так заняты? Чтобы вы не пришли на работу… это должно было произойти что-то невообразимое! Снова какие-то испытания, да? Вы давно нам ничего не рассказывали о чудесах.

– Точно! Расскажите, пожалуйста, – откликнулись на его призыв несколько человек.

Валентин даже похлопал в ладоши:

– Просим! Просим! Публика просит!..

Но, встретив нахмуренный взгляд брата, тут же приумолк и изобразил покорность и глубочайшее внимание к распоряжениям начальства.

Сергей некоторое время сидел и задумчиво переводил усталый взгляд с одного сотрудника на другого. Подумалось: «В конце концов, я ведь никакой подписки о неразглашении никому не давал. И клятвы на верность – тоже. У меня – свои представления о верности и о долге». Выдохнул:

– Да, особенно и рассказывать-то нечего. На этот раз дело касалось совсем не моих способностей, а другого человека.

– Расскажите! Интересно, ведь!

– Несколько лет назад  мы с Петром Григорьевичем оперировали парнишку по поводу внутричерепного кровотечения. И вот, после операции у него и возникли паранормальные способности.

– Какие, какие? – тихо спросил кто-то.

– Паранормальные. Способности слышать мысли людей!

– Ни фига себе! – не смог удержаться от восклицания  Мануйленко. – Вот где лафа! Идёшь по улице и слышишь мысли всех встречных и поперечных красоток! Представляю, какие чувства бушуют у них в груди, когда они смотрят на меня.

– Кстати о красотках, – Сергей усмехнулся. – Вы мне очень вовремя напомнили! И когда же у вас обещанная свадьба? –  Брат в подражание ему обвёл всех присутствующих театральным жестом. – Не забудьте пригласить!

– Вот, как соберу с зарплаты миллион, чтобы купить однокомнатную квартиру, так и свадьба будет, – огрызнулся Валентин.

– Да, это не при моей жизни, – заметил брат. – Жаль…

Он помолчал, видимо, ожидая реакции коллектива. Присутствующие молчали. Потом кто-то спросил:

– Так мы о ком речь ведем – о Валентине или о том парнишке?

– Уж лучше бы о Валентине, – устало сказал брат. – С ним – всё ясно. А с тем – ничего не ясно… А феномен этого парнишки и пугает, и завораживает, – продолжал он после некоторой паузы. – Он слышит мысли людей, которые находятся от него на огромном расстоянии. Но это породило множество проблем, и я ему не завидую.  Многие его боятся.

– Ещё бы!

– Шутка сказать!

– Ну и что дальше? – раздавалось отовсюду. Все прекратили свои дела и смотрели теперь только на брата.

– Вот подфартило парню, – с завистью продолжал Мануйленко. – я бы, наверное, рискнул во имя таких способностей тоже лечь на операционный стол!

– Для чересчур шустрых объясняю, что суть любой магии состоит в кропотливой и долгой работе, прежде всего, над самим собой! А вы, Валентин, как говорит моя жена, талантливый лентяй на генетическом уровне!

Здесь вдруг заговорила Любовь Васильевна, анестезиолог-реаниматолог. Как правило, она редко принимала участие в такой болтовне. Но сегодня не сдержалась:

– Помогать людям – это адский труд, требующий огромных энергетических затрат. Если бы я могла помочь своим искусством хотя бы одному человеку в день, я была бы довольна! Но, как я понимаю, слышать мысли – это и не магия вовсе. Что-то там сомкнулось во время операции, что-то с чем-то срослось, возник контакт, вот и  все чудо.  Как он может помогать людям?

– Не нужно путать магов и целителей, – вдруг сказала Вера Васильевна, невысокого роста миниатюрная женщина с большими горящими глазами. Все знали, что она – большая поклонница различных суеверий, постоянно читает астрологические прогнозы, верит приметам и широко использует в своей практике народные средства. – Целители, действительно, обречены, потому что отдают свою энергию и берут боль страдающего человека на себя.  Но, настоящих-то целителей очень мало. Всё больше – шарлатаны и жульё. А, если магия – это миф, то, что же такое обряд венчания? А каббала? А йога и биоэнергетика?

В ординаторской все замолчали, ожидая, что же ответит им брат.

– Память человека может вытворять удивительные вещи, – задумчиво проговорил он. – Известны случаи, когда человек вдруг забывал свою фамилию. Толстой читал Анну Каренину, как интересную чужую книгу, а Вальтер Скотт не помнил своих произведений, даже их названия. Память и гениальность редко идут рядом. Бывают олигофрены с блистательной механической памятью! Мозг человека – самая сложная загадка, и он не скоро откроет нам свои тайны…

– Но, здесь же не о памяти речь. Я слышала, что и вы владеете какими-то талантами… – Вера Васильевна смотрела на брата преданными глазами. – Расскажите, если можно…

– Это долгий и серьезный разговор. А рабочий день, вроде бы как, ещё только начинается, – попытался отнекаться Сергей.

– Расскажите… – попросили и другие врачи.

– Да тут и рассказывать-то особенно нечего. Передавать мысли, внушать – умели многие. Вспомните, хотя бы, Мессинга…

– Ни фига себе! – удивился Мануйленко.

– Но, согласитесь, это же – чертовщина какая-то! Не язычники же мы! Дураки всегда окружены врагами и колдунами, – сказала  Любовь Васильевна.

Брат возразил:

– То дураки. А у чересчур умных вокруг все друзья, всё очень хорошо, и всё, что ни есть на свете можно объяснить с помощью таблицы умножения. Ну, или какой-нибудь другой таблицы. Какая разница в таблицах! В сущности, все таблицы одинаковы…

Валентин сказал:

– Да и какое может быть колдовство? Всё это выдумки и выколачивание денег. Я о вас, шеф, не говорю. Вы у нас приятное исключение. Но, почему все хотят каких-то чудес? Разве от этого жизнь станет легче?

– Любое колдовство  есть, увы, осознанный или нет, контакт с Сатаной!  Перекрестись! – сказала Вера Васильевна.

Валентин возразил:

– А я думаю, что стремление людей отыскать в этой жизни что-то волшебное, что-то связанное с чудом, – это их неосознанное стремление к смерти. Жизнь с чудесами и волшебством – это ведь и есть рай. Живешь себе припеваючи, и ничего не надо делать. Всё, чего тебе хочется, тут же возникает по волшебству. А смысл-то жизни в чём? В преодолении трудностей! В труде!

Сергей рассмеялся:

– И это говоришь ты? Убежденный лентяй!.. Но, если так вдуматься: правильно ведь говоришь. Ещё бы так и в жизни своей поступал. Тогда при твоих талантах тебе бы цены не было.

Валентин посерьёзнел и сказал:

– А я вот всё время думаю: почему Бог забирает прекрасных людей с открытыми и добрыми сердцами раньше времени, а мы остаемся на этой грешной земле? Видимо, ему не хватает таких людей в других, параллельных, мирах, где, наверно, бардак похлестче, чем у нас в этом мире. Вот и забирает к себе лучших.

Мой брат  с удивлением взглянул на Валентина.


– А я знаю, о чём вы сейчас подумали! – нахально заявил тот.

– О чём же? – недоверчиво спросил брат.

– Вы подумали: вот Валентин наш – дурак-дураком, а такие умные вещи выдаёт!

– И как же узнал, что я именно об этом сейчас подумал?

– Да по вашим глазам всё видно. Я ведь не умею читать мысли, как этот ваш парень. Я просто опытный человековед. Талантливый! Вот умру когда-нибудь, и будете тогда жалеть: ах, какого мы человека потеряли!

– А чего ты, Мануйленко, о смерти-то вдруг заговорил?! – возмутилась Любовь Васильевна. Ей предстояло давать наркоз тяжелейшему больному с сердечной недостаточностью, и всякие разговоры о смерти её сейчас раздражали. – Смерть – всегда тайна. А тебе – всё только шуточки да шуточки! Страшно жить после неожиданных смертей. Выход один – верить в бесконечность существования...  Пошли работать!

Она встала из-за стола и вышла из ординаторской.

Брат взял операционный журнал и пошёл в свой кабинет. У двери он улыбнулся и сказал:

– Видимо, вы правы. Нужно будет рассказать вам подробно обо всём, а то здесь я такого наслушался… Но, не сегодня. На ближайшей конференции…


В кабинете он достал из ящика стола фотографию Цветкова и, внимательно вглядываясь в его лицо, подумал:

«Леонид! Говорит Сергей Николаевич Маков. Мне кажется, нам нужно встретиться! Телепатический обмен мыслями недостаточен. Нужно встретиться и серьёзно поговорить о взаимодействии. Нужно нам объединить твоё умение читать мысли и моё  – их передавать. Обо всём этом и нужно поговорить. Я готов с тобой встретиться в любом городе, который ты укажешь. Согласен на твои условия. Только учти, что за мной могут организовать слежку. Они хотят тебя достать. Уж очень ты им нужен. Ты должен понимать, что, обнаружив свои способности, ты стал опасен абсолютно для всех, от бандитов до правителей. И они тебя не оставят в покое и будут искать,  в какую норку бы ты не спрятался! Всё это и нужно нам обсудить! Жду твоего сообщения! На мой электронный адрес писать не следует. Он тоже может контролироваться. Запиши адрес моего друга: нвмм, собака, донпак, точка ру. Повторяю: нвмм, собака, донпак, точка ру. Жду, как обычно, в пять часов…»

В конце рабочего дня в кабинет брата зашёл Петр Григорьевич.

– Вы хотели меня видеть, – сказал он. – Что-то произошло?

– Вообще-то, ничего не произошло. Я хотел к тебе сегодня напроситься в гости. Мне на твой электронный адрес должно прийти письмо. Я не хотел давать свой адрес по разным причинам. Если ты не возражаешь, там и поговорим…

И вот, Сергей в небольшой комнатке уютной квартирки Новиковых. Расположившись  у рабочего стола своего ученика, он попросил получить почту. Было половина шестого.

Петр Григорьевич включил компьютер и получил почту. Потом, деликатно отошёл в сторону.

– Дорогой Сергей Николаевич! Я верю вам. Конечно, вы могли сильно измениться. Я, к примеру, очень изменился. Но от ваших слов ощущение надежности, и в ваших мыслях нет для меня опасности. Приехать могу только на следующей неделе в Москву. Скажем, в среду буду вас ждать на Площади Восстания. Там высотка стоит. Это где-то рядом с институтом усовершенствования врачей. Вы должны знать это место. Только, Бога ради, проследите, чтобы за вами никто не увязался. Итак, в среду в семь вечера у входа в высотку на Площади Восстания. С уважением, Леонид Цветков.

Брат удалил письмо, прикидывая, как ему успеть оказаться в Москве и не вызвать подозрения. Решил лететь самолетом. Ему предстояло ещё  найти, где остановиться. Раньше-то он всегда останавливался у нас. Но с нашим отъездом в Нью-Йорк, для него это стало тоже проблемой. Поэтому и решил вылететь во вторник.

– А вот теперь я готов с тобой кое-чем и поделиться, – бодро проговорил брат. – Но, только, если угостишь чаем!

Светлана, жена Петра Григорьевича, быстро накрыла на стол и все уселись ужинать. Дочь Новикова была ещё на занятиях. После общеобразовательной школы ходила на уроки английского.

– Редкий вы у нас гость, – прощебетала она.

Это была его вторая жена. С первой они разошлись, но дочь осталась с отцом, а первая жена не сильно-то и возражала. Её ждал стройный офицер морской авиации. В чёрном морском мундире с белой сорочкой и синим галстуком, с кортиком на ремне, он выглядел эффектно. Вскоре они уехали в Североморск, а Петр Григорьевич через пару лет взял себе в жены операционную медсестру, с которой  работал уже несколько лет. Она была моложе его, и у неё тоже от первого брака была девочка – Алёнушка. Так они и жили в небольшой двухкомнатной квартирке без особых проблем и потрясений. Общих детей у них не было, но Петр Григорьевич очень любил девочку, удочерил её, и сейчас семилетняя Алёнушка тоже сидела за столом.

– Так, может, что-нибудь и покрепче? – спросила Светлана.

– Нет. Спасибо. Только чай. Да и эклеры ваши очень уж соблазнительны. Знаю, что нельзя, но отказать себе в удовольствии не могу.

– И правильно. Если нельзя, но очень хочется…

– Вот именно. Так что я хотел тебе, Петя, рассказать? Через несколько дней я ухожу на пенсию. С главным я договорился: отделением теперь будешь командовать ты!

– Во, дела! А меня вы не считали необходимым спросить? Я вполне хорошо чувствовал себя и в своём качестве. Мне – зачем все эти хлопоты?

Светлана молчала, восторженно глядя на мужа.

– Ты что-то не понял, – терпеливо пояснил брат. – Я всё равно ухожу. Не согласишься ты, поставят кого-то другого. И не обязательно своего. Могут и примака какого-нибудь пригласить. А как у тебя с ним сложатся отношения, это ещё вопрос. Мне кажется, ты не должен отказываться. Хотелось бы передать дело, которому я отдал столько лет, именно в твои руки. Да и я, при необходимости, всегда могу помочь, если что. Тебе могу, а будет кто другой – не знаю, как сложатся у меня с ним отношения. Впрочем, вмешиваться в твои дела я не собираюсь… Будешь хозяйничать, как считаешь нужным… Я знаю тебя уже много лет… Но, хотел бы, чтобы верил, что в жизни всегда есть место чуду! Не  отвергай сходу непонятное,  следуй общечеловеческим нравственным принципам Добра, заповедям, которые признаются всеми людьми и всеми религиями.

–  Вы так говорите, будто я уже дал согласие. Я что,  должен вам сразу дать ответ?

– Да нет. До понедельника дело потерпит…

– До понедельника?!

– Ну, да! Если не ты, я буду искать другого. Но, честно говорю: на горизонте, к сожалению, никого не вижу. Ты – готовый заведующий. Не даром столько лет натаскивал тебя. Старший ординатор, как ни говори – мой резерв. Но, до понедельника подожду твоего решения. А во вторник я на пару дней должен буду полететь в Москву. Есть там у меня неотложное дело.


Уже дома брат сказал жене, что он предупредил главного врача, что через две недели уходит. Она была довольна.

– Ну, наконец-то! Давно пора!

– Наверно. Но во вторник я должен буду полететь в Москву. Есть у меня неоконченные дела.

– В Москву?

– Да. И Саша со мной полетит.

– Он только что ушёл и ничего мне не говорил.

– Так он и сам этого ещё не знает.

– Что за дела?

– Хочу встретиться с профессором Белозёровым. У Новикова в сентябре защита…

– И что за спешка?

– Потом он в отпуск пойдет…


Вечером, улучшив момент, когда брат остался в комнате один, он позвонил сыну:

– Не задавай лишних вопросов, сынок. Во вторник первым рейсом мы летим в Москву. Ты дома предупреди. Летим на пару дней. Всё. Будь здоров.

И положил трубку.

10.

Невозможно доказать наличие или отсутствие чего угодно, если непонятно, что это такое. Именно здесь на небесах мне это стало очевидным: понять, что такое Бог и здесь так же трудно, как и на Земле.

Конечно же, люди могли на Земле рассуждать и так: уж если Вселенная простирается без начала и без конца во времени и в пространстве, то это не оставляет никаких дел для Создателя! В самом деле: если никогда не было и никогда не будет такого времени, когда бы не было Вселенной, если не существует такого места, которое бы находилось за пределами Вселенной, ибо всё, что ни есть, может находиться только внутри, а не снаружи, то тогда зачем и поднимать вопрос о Боге?

Именно по этой-то причине и Эйнштейн, и многие современные физики отрицали библейскую идею Бога! Они допускали, что ещё есть немало непознанного в Природе, и существует нечто такое, что упорядочивает Мироздание и даёт ему свои законы, но они не всегда понимали, что Создатель-то и дал эти самые законы! Это Он всё и упорядочил! Великие физики в Бога верили без всякого душекривляния.

Они полагали: стоит только больше узнать о том, как произошло, что существуем мы и существует Вселенная, – это и будет полным триумфом человеческого разума. Тогда-то и будет понятен замысел Бога! А если нам, – думали они, – до Него далеко, то и Ему до нас не ближе!

Не понимали они, что Он всюду и везде, но ему дела нет до каждого. Он дал законы, и это всё, что должен был сделать. А уж как кто жил на земле Он будет судить после его смерти.

А все эти религии, ритуальные действия, символика, мифы и сказания – придуманы людьми. Сначала это помогало организовать жизнь общества: одно дело – приказ фараона или другого какого повелителя, и совсем иное – Бога! Сослался на Бога и – живи себе спокойно. Но сколько раз эти религиозные выдумщики и сказатели делали глупости и потом каялись?! Сожгли Джордано Бруно. Потом в тексте о его реабилитации, для оправдания Папы написали, что он был «недостаточно информирован». Забавно, не правда ли?

О деве Марии  до VI века вообще никто не вспоминал. Но проголосовали, и… Осудили инквизицию задним числом! На какой «мякине» людей дурят!

А говорю всё это я к тому, что, когда в самолете летел брат с сыном в Москву, он тоже серьёзно размышлял над словами Никанорова о том, что в мире давно идёт никем не объявленная война. Но, если раньше была война Севера с Югом, то теперь – Востока с Западом. И сегодня не нужны огромные танковые соединения, тем более что маленькие страны никак не могут соперничать с такими монстрами, как США или Россия. Вот люди давно и придумали методы борьбы, которые в разные времена называли по-разному: партизанской войной, терроризмом… Впрочем, как всё на Земле, и это явление имело двойные стандарты: народно-освободительное движение и сепаратизм, агрессия и превентивные удары, свобода слова и вседозволенность говорить всё, что вздумается…

«Многие хорошие идеи нереализуемы, – думал брат. – Но не вводить же цензуру!».

Серёга взглянул на сына. Тот увлекся изображением какой-то сексуальной красотки на обложке глянцевого журнала.

Откинув кресло, он задремал, а Саша внимательно вглядывался в лица пассажиров. Предупрежденный отцом, он понимал, что за ними могла быть и слежка. В конце первого салона сидел мужчина и увлеченно читал книгу. Может быть, это именно он послан проследить, с кем они будут встречаться? Ишь, ведь, как читает! Слишком уж натурально у него это получается, но черта два! Меня не проведешь!..

Но, через мгновение, к нему подошёл мальчик лет пяти:

– Папуля, а мама сказала, что здесь будут нас кормить!

«Нет, – подумал племянник, – это явно не он... Но тогда, может быть, вон тот, что делает вид, будто сладко спит, прижавшись щекой к иллюминатору? Или вон та женщина – лицо-то, какое у неё злое!..»

Так прошёл весь полет. Определить, ведётся ли за ними слежка или нет, племянник так и не смог.

В аэропорту Внуково они вышли к остановке такси. Сколько ни оглядывался Саша, сколько ни смотрел по сторонам, – слежки он и здесь не заметил. Но, то, что слежка есть, отец и сын нисколько не сомневались. Ведь зачем-то же полковник накануне вылета интересовался, куда и зачем он летит в Москву. Правда, он предлагал помощь, мол, может организовать его встречу и транспорт прямо до гостиницы…

– Кстати, в какой вы собираетесь остановиться?

– Не знаю. Сейчас это не большая проблема. Были бы деньги! Наверно, в той, что ближе к Площади Восстания. Я, ведь, еду в институт усовершенствования… Да и в вашу контору хочу заглянуть. Кстати, не скажете, с кем мне там поговорить об этом Цветкове?

– Не знаю… – несколько растерялся полковник. – Наверно, с генералом Никаноровым. Только, застанете ли вы его? Или вы с ним договорились?

– Нет. Но, думаю, застану…

– Так, может, всё-таки, встретить вас в Москве?

– За предложение спасибо, но не стоит себя утруждать…

– Ну, как знаете! А возвращаетесь когда?

– Наверно, в четверг. Мне там делать нечего. Встречусь с профессором Белозёровым, переговорю, и назад!

– А что за профессор такой?

Прямо как на допросе!

– Хочу попросить, чтобы он был оппонентом при защите моего аспиранта.

– Так, он тоже хирург?

– Это я – тоже хирург! А профессор Белозёров Хирург с большой буквы! Действительный член Академии медицинских наук, директор института хирургии…

– Так почему же вы встречаетесь в институте повышения квалификации? Нашли где встречаться!

– Кузьма Петрович? В чём дело? Что за расспросы? В институте – потому что он нам там назначил встречу. Он читает там лекции. Или я сделал что-то не так?

– Да нет, – смутился полковник. – Всё у вас так! Значит, помощи вам не нужно? Ну, как знаете. Была бы честь предложена… Счастливого вам пути…

После таких расспросов брат не сомневался, что за ними будет установлена слежка. А так как они в этих делах не опытны, то вполне допускали, что просто её не обнаружили. Но она есть! Между тем, они ни в коем случае не должны подставить под удар Цветкова. Поэтому-то, выйдя на привокзальную площадь, они сели в разные машины. Первым поехал брат, а за ним, минуту спустя, – Сашка. Так они и ехали – вроде бы как каждый сам по себе. Племянник старался наблюдать за следующими в плотном потоке машинами, но так и не определил, есть ли слежка за отцом, или это просто плод больного воображения?

Но когда брат вышел из машины и без задержки прошёл за чугунную ограду невысокого здания института усовершенствования, племянник, выйдя в это же время у высотки, заметил, как неподалеку от такси, на котором приехал брат, остановился тёмно-синий «Форд», из которого вышел, скорее, выбежал мужчина и о чём-то спросил таксиста. Потом, неуверенно поглядев за перегородку на большую дверь здания института, стал кому-то звонить по мобильному телефону.

Саша тоже по мобильному телефону позвонил отцу.

– За тобой – хвост. Наблюдатель сидит в тёмно-синем «Форде» и ждёт, когда ты будешь выходить. Нет ли другого выхода из института?

– Понял. Что-нибудь придумаю. Постарайся ему не попасться на глаза. Впрочем, сделаем так: ты езжай в гостиницу, как мы и договорились, а я заеду в Управление и через час вернусь в гостиницу. Пусть видят, что я ничего не затеваю. Номер тебе забронирован. Мой – напротив. А я пока переговорю с профессором Белозёровым. Не исключено, что они к нему позвонят.

Так они и сделали.

И вот, Серёга зашёл в Управление, предъявил документы и сказал, что ему нужно встретиться с генералом Никаноровым. В бюро пропусков с кем-то связались, и когда они назвали, кто добивается встречи с Никаноровым, тут же дали разрешение пройти.

Глеб Васильевич был в тот день настроен философически. Образованный человек, он понимал, что с братом нельзя разговаривать так, как он привык. Он хорошо знал о его способностях, о всех экспериментах, которые с ним проводили. И разговор-то у них был примерно такой же, какой мы с ним вели когда-то  у нас на кухне.

В сравнительно небольшом, но вполне уютном кабинете он принял брата достаточно приветливо. Даже предложил рюмку коньяка.

Сергей сидел за столом и всё думал, как  объяснить генералу, что нужно спасать Лёнчика, что это – уникальный человек, и его можно использовать с огромной пользой для страны. Его удивительные способности нужно изучать в научных лабораториях, чтобы, наконец, понять, что к чему.

– Мы иногда встречаемся с фактами, которые пока объяснить не можем, – сказал Никаноров, выпив коньяк и заедая его шоколадом. То ли что-то недоучитывают наши яйцеголовые, то ли… Бог его знает что! Те же самые фокусы и с нашим капитаном Цветковым!

Генерал грустно посмотрел на брата с надеждой, что, быть может, он что-то сможет прояснить.

– К сожалению, наука ещё не всё может объяснить! Не доросли ещё. Знаний не хватает! – Брат взглянул на унылую физиономию Никанорова и бодро закончил фразу. – Но фактов накапливается всё больше и больше, а успехи науки столь разительны, что, я думаю, очень скоро всё разъяснится…

– Ну, да… Ну, да… Понимаю… Появятся новые теории, чувствительные приборы…Новый Эйнштейн всё снова поставит с ног на голову, и всем всё станет ясно! Ах, как же мы этого-то раньше не понимали?! Всё так элементарно и просто!

– Именно так! Именно так…

– Вы хотите сказать, что всё дело в Эйнштейне?

– Именно так: всё дело в принципиально новом взгляде на природу вещей! Ну, скажите на милость! До открытия радиоволн кто-нибудь мог объяснить передачу информации на расстояние?

– Да, понятно мне всё! Зачем же так примитивно?!

– А эти известные эксперименты с оплодотворённой лягушечьей икрой?!

– Это ещё что за эксперименты? Не слыхал никогда про такие.

– Оплодотворенную лягушечью икру поставили в равные условия по температуре, влажности… Но часть её поместили в обычное помещение, а другую – в помещение, не пропускающее никаких лучей. Даже радиоволны…

– И что?

– А ничего! Те, что находились в обычных условиях, вскоре превратились в головастиков, а потом и в лягушат.

– А другие?

– А другие – в уродцев, которые вскоре и погибли.

– Ну и ну! Значит, для нормального развития необходимы ещё и какие-то лучи…

– Вот именно, что «какие-то»! Свет-то был в обоих помещениях!

– Таким образом, вы показываете, что есть лучи, которые мы фиксировать пока не можем, но они влияют на развитие оплодотворенной икры лягушки?

– Мы показываем только то, что ещё очень мало знаем! Может быть, наша мысль тоже рождает какие-то колебания, улавливать которые могут не все. А вот Цветков может!

– Ну, да! А вы можете усиливать эти, генерированные мозгом мысли, и их может уловить обыкновенный человек! То есть принцип передатчика и приёмника?

– Пока это явление схематично можно объяснить именно так! Но, факт остается фактом: есть явления, которые мы пока ещё не можем объяснить на основе тех знаний, которые имеем.

– Да-а, – задумчиво почесал затылок Никаноров. – Мы стоим на пороге новых открытий…

– Стоим… И если не помогать науке, – ещё долго будем стоять и не верить в очевидное…  Вот, например, мой брат (это Сергей, значит, обо мне ему говорит!) –  тоже убежденный материалист. Он глубоко убеждён, что сознание наше – продукт мозга! Заметьте, он – технарь, физик, а я – биолог, медик!

– Да, слышал я эти ваши примеры с телевизором и телепередающей станцией! И что из этого следует?! Вы только не пытайтесь гипнотизировать!  Вы думаете, что я поверю во что хотите?! Впрочем, я готов! Только мне нужно достать этого Цветкова! Каким же я был идиотом, когда играл с ним в жмурки!  И как вы не понимаете, что идёт война! Да, да, самая обыкновенная война! И такие люди, как вы с капитаном Цветковым отказываетесь помогать своей стране! Как это называется?

– Какая война? Вы о чём?

– Уже давно идёт третья мировая война. Впрочем, называйте её как хотите: войной цивилизаций или ещё как-то. Недавно в Вене наш министр иностранных дел  назвал её «межцивилизационным расколом».

– О войне цивилизаций говорили ещё Геродот и Иосиф Флавий! Вечная тема! Но, почему – война?! Не лучше ли обогащать друг друга? Делиться своими достижениями! Каждая цивилизация добилась успехов. Одна – в одном. Другая – в другом! Война, ведь, – это ещё кровь и боль, слёзы и смерть…

– Да, кто же против? Но, нас и не спрашивают!

– И не ислам начал эту войну. Она началась задолго до него. А ислам – религия молодая, поэтому на нём и грехов меньше, чем на других. Наконец, все, как известно, не без греха.

– Вы думаете, я не понимаю, что не такая уж хорошая эта европейская цивилизация! – Генерал понюхал аромат коньяка и медленно выпил. Потом грустно взглянул на брата и продолжал. – Это за ней  тянется колониальный шлейф. Когда, например, США хочет отнять что-то, они даже  ни на секунду не задумываются о том, насколько это справедливо или нравственно. Они  думают лишь о том, как это сделать так, чтобы им сами всё отдали, да ещё и спасибо сказали. Вот и вся политкорректность.

– И что? К чему же это приведёт?! – спросил Сергей.

– Вы – гражданский человек. А мы здесь знаем:  нынешняя  ситуация в мире – прелюдия к очередному кровавому побоищу. К сожалению, это факт! Вспомните недавнее зарево над Парижем!  И посмотрите, насколько уперты и самоуверенны два фундаментализма – исламский и так называемый демократический, который-то и  к демократии имеет точно такое же отношение, как радикальный ислам к тому, что в действительности проповедовал пророк Мухаммед. Но, мы, кажется, несколько отвлеклись от темы. Вы говорили о том, что к капитану Цветкову мы, мол, плохо относились. Что поместили мы его в золотую клетку. Да если бы мы этого не сделали, уже давно бы не было никакого капитана Цветкова!

– Относиться нужно было к нему по-человечески! Он – нормальный парень. Искренне желает счастье своей родине. Только болезненно относится к несправедливости, к подлости, к жуликам…

– Вот именно, вот именно! – прервал брата генерал. – Потому и оказался в прорези прицела тех, кто не разделяет его идеалов!

– А ваш аппарат на что? Ваши службы? Ваша контора, в конце концов?!

– Так, в том-то и дело, что именно у нас некоторые и взяли его на мушку! Не у всех чистые руки…

– Чистая совесть… – подхватил Сергей.

– Да, что говорить?! Каждый хочет сохранить тёпленькое кресло…

– Или подняться по служебной лестнице вверх…

– А вместо этого катится вниз! Таков закон природы! Если нарушаешь основные нравственные законы, тебе не подняться ни по служебной лестнице, ни по лестнице на Небо! Будешь лететь вниз в тартарары! Таков закон природы!

– Да, бросьте вы о законах природы рассуждать! На счёт нравственности, вы правы, конечно. Был когда-то моральный кодекс. И сегодня никто его не отменял. Названия поменялись. Были заповеди, потом моральные принципы, кодексы всякие. Но, суть-то осталась: нужно быть Человеком! Не жуликом, не шкурником… И во все времена люди, если пытались отстаивать эти самые заповеди, были в прорези прицела.

Никаноров выпил очередную рюмку, и, улыбнувшись, сказал:

– Ну, это уж слишком высокопарно и заумно для такого солдафона, каким являюсь я. Просто, капитан стал опасен для многих сильных мира сего. Вот и вся философия! Пусть бы он свои способности держал при себе! Не высовывался! Молчал бы в тряпочку! Так нет! А как только засветился… Вы-то представляете себе, сколько теперь прохиндеев хотели бы его придушить! Кому понравится, если к тебе подглядывают в замочную скважину?! Если хотите, – это вмешательство в личную жизнь! Уголовно наказуемое деяние! Мысли – ещё не действия! А так мы все у него, как голенькие!

– Вам-то чего так волноваться?

– А как не волноваться, когда ежедневно вызывают на ковер! А однажды он мне такое сказал! Ни одна живая душа этого не знала! А для него преград нет!

– И что?

– Да ничего! Чтобы не осложнять ситуацию, вынужден был прекратить свои похождения! Ну, скажите, приятно это кому-то?

– Он, что, воспользовался этими сведениями, шантажировал вас или жене вашей что-то сказал?

– Да нет! Парень он нормальный. Я ж не о том! Разве приятно, чтобы все твои сокровенные мысли кто-то читал? Если такой прибор и изобретут, – его тут же и запретят, как водородную бомбу! Все, веками сложившиеся отношения между людьми рухнут! Рухнет политика, торговля… Вы что, этого не понимаете?

– Вы преувеличиваете! Только мысли должны быть чистыми, намерения честными. В политике будут говорить то, что думают. Убеждать в своей правоте, а не хитрить, замышлять что-то, улыбаясь и пожимая руку. И в торговле, все понимают, что должна быть прибыль, на то это и торговля. Только не будут вам всучивать негодный товар! У нас до сих пор до тридцати процентов фальшивых лекарств, половина водки – фальшивка! Вы-то, надеюсь, коньяк не самопальный пьете?! А вы говорите, опасность… Опасность для кого? Для жуликов, – это точно!

– Ну, ладно! Мы тут с вами философствуем, а вы так и не сказали, где нам его искать? Я уверен, что вы это знаете?

– И вы хотите, чтобы я его подвёл в ту самую прорезь прицела?! – насмешливо спросил Сергей.

– Кто об этом говорит?! Моё начальство тоже каждый день на ковер вызывают. Всем вдруг понадобился капитан Цветков!

– Кому это: всем?

– Всем, это значит и тем, кто бы хотел его придушить и готов за это платить огромные деньги. И тем, кто хочет использовать его, чтобы всё про всех знать. Использовать в своих интересах. Олигархи, например!

– Президент, например?

– И он тоже!

– Не олигархи же вызывают ваше начальство на ковер!

– Ну, да, да! Президент! Вы думаете, ваш Цветков ему очень нужен? Он ему так же опасен, как и всем другим! Представляете, сколько людей… Впрочем, мы с вами пошли по второму кругу. Об этом уже говорили! Так, где же Цветков?

– Вот этого я не знаю! Впрочем, если бы и знал, – не сказал бы!

– А если бы я обладал способностями Цветкова, мне бы ваше признание было бы не нужно! Кстати, не знаете, есть ли способы хотя бы временно приобрести нечто подобное?

– Этим занимался Станислов Гроф. Он вводил препараты, резко активизирующие потенциал человеческого ума. Эти препараты делают доступными  обычно скрытые явления.

– А где этот Гроф живет? В какой области?

– Не в России…

– Жаль! Я уже дал распоряжение, чтобы вызвали сюда всех этих прохиндеев: ясновидящих всяких, астрологов…

– Не все они шарлатаны… можете мне поверить! Но – большинство. И вы думаете, они вам помогут?

– Вы же отказываетесь нам помогать?

– Вовсе нет! Я бы согласился, если бы вы организовали нам с ним встречу с Президентом!

Никаноров так и замер, с удивлением глядя на брата. «Ну и нахал!» – подумал он.

Потом, поразмыслив, произнёс:

– Вы же понимаете, что я этого не могу сделать. Не в моей это власти. Да и по дороге к нему вас могут просто пристрелить. Но, так или иначе, ваше предложение я передам начальству!

Он встал, давая понять, что аудиенция окончена.


В гостинице отец с сыном почти не общались, держались порознь.

На следующий день племянник вышел из номера и снова заметил того же парня, которого видел у института усовершенствования врачей. Он лениво развалился в мягком кресле вестибюля и делал вид, что читает газету.

«Ну и Джеймс Бонд», – подумал племянник и вышел из гостиницы. Предупредил отца: «Сидит в вестибюле!».

Часов в шесть Саша занял свой пост у высотки. Была поздняя осень, и темнело рано. Электрические фонари едва пробивали тусклым светом сквозь висящую в воздухе изморось.

Он видел, как к институту подъехал отец, как, осмотревшись, он проворно юркнул за чугунную решетку. А вот как он оказался в вестибюле высотного дома племянник не заметил.

У института, как и накануне, стоял всё тот же тёмно-синий «Форд», а в нём сидел всё тот же белобрысый крепыш, который вот уже второй день выслеживал брата. Вот только сей сыщик, склонившись на руль, почему-то глубоко спал.

Было уже  пятнадцать минут восьмого. Племянник, зная пунктуальность отца, в растерянности  приоткрыл тяжёлые двери высотки и увидел его, о чём-то оживленно беседующего с высоким, спортивного вида, светловолосым парнем. Брат взглянул на сына, и он, прикрыв дверь, остался на своем посту.

– Здравствуй, Лёня, – сказал брат и протянул Лёнчику руку.

– Здравствуйте, Сергей Николаевич, – ответил парень и пожал протянутую руку.

– У нас не так много времени. За мной увязался хвост. Он спит в машине. Может, уйдем отсюда?

– Не стоит. Я его тоже срисовал. Он под контролем. Пусть себе поспит.

– Ну, как знаешь… Не буду спрашивать, где ты живёшь, как тебе… Спрошу только: нужна ли помощь? – Брат достал из кармана большую пачку денег. – Возьми. Не обижай отказом!

– Дорогой Сергей Николаевич! О чём вы говорите?! Я вам готов помочь. Вы лучше помогите советом. Что мне делать? Я хорошо понимаю, что, где бы мы ни жили, я везде буду лакомым кусочком для спецслужб. Но, я не хочу нигде жить, кроме как в России!

– Здесь ты засветился. Тебя ищут. Но у меня есть план: я хочу прорваться к Президенту! Понимаю, что почти фантастическая надежда. Но – попробую. Вот тогда к нему мы пойдем вместе! Я считаю, что твои способности следует поставить на службу России. Не шкурников и прохиндеев, желающих урвать для себя, а именно для новой России!

– Не стоит нам здесь устраивать диспут о новой России, – улыбнулся Лёнчик. – Не все так однозначно, как хотелось бы. Россия, ведь, не только  географическое понятие. Это ещё и люди, которые её населяют. Нет, здесь не всё так просто. Но, не будем спорить…

– Но, ты-то понимаешь, что вместе – мы – сила! Порознь нас легко могут сломить…

– Если бы не понимал, не приехал бы на встречу. Всё дело в том, дорогой Сергей Николаевич, до какой черты вы готовы идти. Мне отступать некуда. А вам-то чего ввязываться? У вас семья, положение. Да и возраст, вы меня извините, не самый молодой…

– Это правильно. Но считаю, что должен не только помочь тебе, но и постараться разобраться, что же такого я наделал, что у тебя проявились эти способности?!

– Если ещё дадут…

– Ты женат? – спросил брат.

– Женат. Мы вместе были в детдоме, потом в ПТУ. У нас сын… Как понимаете, это значительно ограничивает мою активность.

– Понимаю. На что вы живёте?

– Работаю.

– Ты, Лёня, запомни: если начнешь использовать свои способности с целью большого заработка, у тебя они постепенно станут ослабевать и исчезнут полностью. Этого нельзя допустить.

– Да вы что?! Этого не может быть!

– Именно так! Это я ковырялся в твоем мозге. Можешь мне поверить, я знаю, что говорю!

– Я вам верю. Не верил – не пришел бы на встречу.

– Это я уже слышал. Но, запомни мои слова. Это важно!

– Я стараюсь не пользоваться своими способностями в личных целях. Но, от ваших слов мне становится не по себе. Я, наверное, уже без этих своих способностей и жить-то не смогу. Они мне очень помогают в жизни. Это, как вдруг лишиться зрения или слуха.

– Вот и помни, что я тебе сказал.

– Понял. Только, не всегда получается.

– Понимаю, что трудно удержаться от соблазна. Но ты старайся не злоупотреблять…

– Понял…

Лёнчик как-то потух. Ему почему-то стало страшно.

– А теперь о связи, – продолжал брат свой инструктаж. – У тебя есть компьютер?

– Есть.

– Постарайся каждый вечер, часов в десять быть неподалеку от него. Я тебя буду информировать о том, что смог сделать. Ты будешь отвечать на электронный адрес, который я тебе укажу. Думаю, мне удастся оговорить твою безопасность. Всё будет зависеть от того, смогу ли я пробиться к президенту. Мне важно знать, что ты меня услышал.

– Хорошо. Только, мне не хотелось бы быть игрушкой в чьих-то руках. Когда я служил, меня то и дело использовали вроде как службу собственной безопасности. Я им давал такие данные! Вы даже представить себе не можете. И что же?! Все, как сидели в своих кабинетах, так и сидят. Никого не посадили, не расстреляли, никто и не подумал удариться в бега.  Им нужно просто их держать на крючке. Рыпнется куда-то в сторону, его и вздёрнут, приведут в чувство. Им для этого и нужны были те сведения…

– Это я понимаю.

– А однажды подсунули меня к одному дельцу. Ворочал тот тип миллиардами. Ему нужно было знать, не кинет ли его партнер. И только потом я узнал, что меня просто продали на время этому олигарху. Деньги же получил какой-то чин в той конторе, в которой я и служил. Так, я вас спрашиваю: неужели в этом будет наша задача? Этим мы будем помогать новой России, как вы говорите?

– Не исключено, если речь будет идти не об интересах какого-то олигарха, а об интересах страны!

– Так, ведь для них интересы страны и есть их интересы! Они считают, что они и есть Россия!

– Мы снова скатываемся к обсуждению сложных вопросов. Я бы и рад, но сейчас для этого нет времени. Ты лучше скажи: если мне удастся оговорить твою безопасность, ты сможешь переехать в Москву?

– А в чём проблема? Только денег-то у меня нет даже на небольшую квартиру. Здесь цены заоблачные. А в казенной квартире я жить не хочу.

– Это – не беда. Всё! Теперь расходимся. Скоро этот тип в машине очухается. Мы договорились о связи, поняли, что только вместе мы – сила. Теперь разбежались! Ты, Лёня, уходи первый.

Брат обнял Лёнчика и легонько подтолкнул к выходу.

Когда он исчез в темноте, Сергей вышел из вестибюля высотки и перешёл площадь к институту. Парень в машине проснулся, растерянно посмотрел в сторону освещенного входа в институт и заметил брата. Тот направлялся к остановке метро.

На улице по-прежнему шёл мелкий дождик, дул сильный ветер. Но делать было нечего, и мужчина, заперев машину и подняв воротник плаща, двинулся вслед за братом…


Сергей не мог знать, что наблюдали за ним сразу несколько человек, опытных следопытов и оперативников. Как только они установили факт встречи Макова с Цветковым в вестибюле высотного здания на Площади Восстания, руководитель группы сообщил Главному конторщику об этом и получил категорический приказ на ликвидацию Цветкова. Причём её следовало провести, не вступая с ним в контакт. Для этого, в группе были и два снайпера с приборами ночного видения.

Лёнчика вели до Рижского вокзала. Потом, решив, что в залах вокзала сделать это будет сложнее, группа наблюдателей разделилась. Одни продолжали за ним следить, стараясь не попадаться ему на глаза, а снайпера расположились на перроне. Поезд на Ригу отходил от первого перрона ровно в двенадцать ночи.

Однако, Лёнчик, подъехав к вокзалу, вдруг сел в другую машину и помчался в центр города. Стараясь не терять его из виду и в то же время не попадаться на глаза, его вели на разных машинах несколько человек.

Поколесив по городу, Лёнчик снова оказался у Рижского вокзала. Значит, всё же цель его – Рига!

Старший связался с Главным конторщиком, который и отдал приказ на проведения операции.

– Не упустите его! Он опытный волк. Головой ответите!..

Лёнчик прошёл на перрон, где уже стоял состав в ожидании пассажиров. Посадка давно была объявлена.

Он медленно шёл вдоль состава поезда и какая-то непонятная тревога вдруг нахлынула на него. Он огляделся и вдруг в окне соседнего здания увидел блеск оптического прицела. Это было последнее, что он видел в той своей не очень счастливой жизни на земле…

Закричала женщина, за которую пытался удержаться Лёнчик, оседая на землю. Столпились зеваки. Через минут десять прибежал милиционер. Он позвонил в уголовный розыск… Но искать уже было некого. Старший оперативной группы доложил, что задание выполнено…


Когда мы с женой улетали в Америку, была такая же погода, и мы старались скорее оказаться в здании аэровокзала. Здесь казалось так хорошо, что я даже подумал: и куда это мы едем? Здесь так хорошо, а мы куда-то едем! Но, с другой стороны, а как же было не ехать?!  Там сын, его семья, а здесь в этом огромном городе  мы чувствовали себя такими одинокими. Мы просто не знали, что нас ждёт, как мы сможем прожить на свою пенсию? Вот и тянулись поближе к сыну в надежде, что поможет, не оставит…

Может, и не нужно было этого делать? Даже здесь я этого не знаю! И всё же, мы с Любой правильно решили! Нужно жить поближе к детям! Раньше-то как было? Никакой тебе пенсии! Вся надежда только на детей и на сбережения. В каждой семье по семь и даже по десять детей! Гарантия, что не бросят, досмотрят! А если сохраняли деньги на старость, так и в этом случае государству выгодно. Оно эти деньги не в банке держало, а в оборот пускало. И не было никакого отрицательного баланса в народонаселении. А сегодня Россия ежегодно недосчитывает до миллиона человек! Рождаемость падает. Один-два ребенка в семье. Надеются не на детей, а на пенсию! Дураки!.. Впрочем, и на детей надежда хилая… Мне повезло: ушёл из жизни при своей памяти. Считай, никому не был в тягость… Правда, Люба со мной помучилась… Не столько помучилась, сколько, на её долю волнений досталось много. Брат-то всего этого не знал. Перезванивались мы с ним не часто. Да и что скажешь по телефону? О чём поговоришь? Так: привет-привет! И больше ничего!

Теперь-то я знаю, что в России бы было много хуже. Так что, считайте, мне повезло! Раньше мне казалось, что везёт только Серёге. Шутка ли, с первого захода поступил в медицинский институт! И когда?! В самые черносотенные годы! Правда, поступал он в Симферополе, а это тогда ещё была Россия. Там было полегче. Но, без везения здесь вряд ли обошлось! И так на протяжении всей моей жизни на Земле. Но, когда я встретил Любу, я понял, что настал мой звездный час! И действительно, с тех пор всё у меня изменилось. Жил я в Москве! Я знаю, что брат всю жизнь мечтал о Москве, но получить прописку здесь было невозможно. И работал я в удовольствие! Да и сын родился! Разве это не было счастьем?! Не было везеньем?!

А брат снова и снова меня удивлял своими причудами. То он хирургией увлекался. Влюблён был в неё, как идиот. Ночами не спал. Ни выходных, ни праздников. А потом, вдруг, занялся психологией. Проводил свои эксперименты… Теперь-то я знаю, что к чему. А тогда мне казалось это ненормальным. Ну, скажите на милость: с какой такой радости хирургу заниматься психологией? Дел и в хирургии много. Но, когда в последний раз уже из Америки я приезжал к нему в Ростов, – понял: интересное дело он задумал! Умный всё-таки у меня братец! Понимал, что лечить не менее важно не только физические раны, но и душевные страдания…

Нет, братишка мой молодец! Только я тогда не знал о его сложностях, о том, что от него хотят конторщики. Не понимал, когда он вдруг прочитал мне стихотворное своё завещание. Помню, оно меня удивило. И чего это вдруг у него такие мысли?! До сих пор его помню:

Хотел бы встретить смерть в пути,
Чтоб сердце разорвалось в клочья,
Чтобы идти… и не дойти.
Но только не в постели ночью!
И если шёл, и вдруг упал,
И замерло движенье,
Обидно, если не сказал
Сынам благословение.
Хочу я смерть перехитрить
И изложить заранее
Вам, остающимся здесь жить,
Это завещание!

Землю нашу любить завещаю, –
Ваши деды её защищали.
С нею в радости быть и печали.
Доли лучшей найдёте едва ли.
Голубое бездонное небо,
Край, в котором пока ещё не был,
Поле хлебное, море безбрежное,
Руки женские, милые, нежные,
Дружбу верную, смех и тревоги,
И зовущие в завтра дороги,
Уважение к людям, заботы,
И до пота работу… работу, –
Всё, что было, что есть, может быть, –
Вы при жизни умейте ценить!
Вы при жизни друзей берегите,
И друг друга немного щадите!
Завещаю я Вам уважение
И терпимость к другому мнению,
Языку, цвету кожи и нации…
Завещаю вам запах акации,
Шелест листьев, журчанье воды,
И цветы… Полевые цветы!
Завещаю допеть, долюбить,
Доработать, доделать, дожить!..

Помню, я не понимал его настроения. Что это он о смерти стал думать?! Я тогда и представления не имел ни о зверинце, ни о его сложностях во взаимоотношениях с Конторой. Я всегда был настолько далёк от всякой политики, что сегодня мне даже немножко удивительно. Жил в самом центре событий в стране, но меня эти их игры мало увлекали.

А Сергей-то, даже в своём Ростове был всегда в курсе всех дел. Мало было ему своей хирургии. Мало ему было своих психологических опытов! Его увлекала музыка и литература, политические диспуты и философские споры… Не знаю, откуда это у него? Наверное, от мамы. Энергичной она была, моторной. Не знала усталости… А ещё её отличала огромная любовь к людям, особенно к тем, кому было тяжело, плохо. За меня-то как она переживала! Боялась, что останусь старым холостяком! А как она радовалась рождению нашего сына!

А брат  жил совершенно другой жизнью. Но я был рад, что он жив и здоров, что увлечён тем, что делает. Разве не в этом счастье?!

ЭПИЛОГ

Когда 25 декабря я понял, что  умер, каким-то вдруг появившимся у меня внутренним взором видел и слышал всё, что творилось вокруг. Мне были понятны горе и слезы Любы. Очень меня тронула печаль сына и его теплота, с которой он старался матери хоть как-то облегчить горечь утраты. Приходили попрощаться со мной люди, и я тогда ещё не знал, что и прощаться-то, особенно не следует. Во-первых, потому что все мы раньше или позже, здесь встретимся. Время так быстротечно! А во-вторых, здесь на небе всё по-иному. Это, как наш переезд из Москвы в Нью-Йорк. Нужно было привыкать и к новому городу, и к другим порядкам… Всё иначе…

Особенно меня тронули мысли жены, когда ночью она сидела возле меня и, будучи совсем не религиозной, вдруг стала молиться.

– Господи! Мой муж жил не напрасно! – шептала она, глотая слезы. – И он  меня любил! Любил искренне, как только может любить человек. Любил сына, семью, своего брата… любил людей и саму жизнь. О, как он любил жизнь! И потому я не хочу его оплакивать, – говорила она, обливаясь слезами, – сожалеть, горевать. Всё, что должен был сделать, он сделал. А если что-то и недосказал, недоделал – это не его вина. Нам нужно только помолиться о том, чтобы Ты, Господи, принял его к Себе. А память о нём будет жить в нас, в его сыне и внуках, в его близких.  И все мы  будем передавать частицы  его души, тепла, мудрости нашим детям и внукам. Всем людям, которые пока ещё живут на Земле. Я верю, что он меня слышит! Я знаю, что он бессмертен, потому что по-настоящему бессмертным является дело, освященное любовью. Бессмертными являются те побеги, которые произросли от нашей любви!

Я слышал её молитву, внутренним каким-то взором видел её слезы, и мне почему-то на душе было покойно и хорошо.

Эта молитва погружала меня все глубже и глубже в другую Вселенную. Пейзаж в районе нашего дома в Нью-Йорке почему-то напоминал мне  вид из нашего окна на Дениса Давыдова в районе Панорамы на Кутузовском проспекте. Мне вдруг показалось, что я продолжаю виртуально жить в виртуальном же Советском Союзе с его 7 ноября, трагедиями и прочим, а современная Россия с ее американизированным новым поколением, безыдеологическими партиями карьеристов, маргиналов – мне не близка.  Очень жалею близких мне людей своего поколения, одуревших немного от материальных проблем, обид и несчастий.

Потом вспомнился мне Серёга. Наше детство. Почему-то вспомнился Дарачичаг. Главная улица этого селения поднималась круто в гору и зимой ватаги ребят садились на самодельные санки, сделанные из строительных скоб, и с визгом и улюлюканьем мчались вниз. Как будто не шёл грозный сорок второй год, когда все гадали, вступит ли Турция в войну на стороне фашистов или не вступит. Потом вспомнился Новочеркасск, куда я приехал с Любой к брату из Одессы по дороге в Москву. Здесь мы и отметили нашу скромную свадьбу… Как будто это всё было только вчера. И город этот мне стал таким же родным, каким для меня была моя Одесса. Здесь тогда проживало около ста пятидесяти тысяч человек. Половина из них были студенты и рабочие!

Умом и знаниями разных народов, волей и размахом екатерининских сподвижников, молодостью и энергией свободных людей, ушедших из рабства, предприимчивостью купцов и был возведен этот южный город.

Вообще, на Дону проживало население всех мыслимых национальностей. Разговаривал каждый на своем языке, но, что самое главное, все понимали друг друга! Знать, воины, купцы, мещане, крестьяне и ремесленники были жителями этого благословенного края, и в этом котле выплавлялось не его население, а весёлый гостеприимный и предприимчивый народ. Именно Народ! В отличие от других городов империи, где жил подневольный люд, здесь, стечением обстоятельств и свободной волей пришельцев со всех четырех сторон света, состоялся  народ, особый и неповторимый.

Люди принесли и бережно сохранили свою веру: христианство, иудаизм и ислам. И у всех на донской земле были свои храмы. Так что Богу здесь молились на разных языках сразу!

Здесь люди  жили, как в многоязычном Вавилоне. Смешивались нравы и обычаи, и от этого смешения рождались удивительно красивые и умные люди! Кареглазые и голубоглазые, легкомысленные блондины и застенчивые шатены, скромные жгучие брюнеты и огненно рыжие бабники и скандалисты. Длинные и худые, толстые и коротышки, любители выпить и убежденные трезвенники, – всех их объединяла эта благодатная земля! И, как правило, все они были жизнестойки, веселы, любознательны и умны! И ещё одно качество отличало жителей донского края, в котором жил мой брат: они были удивительно терпеливы, терпимы, верны и мудры. И дети, рождённые здесь, были красивыми и талантливыми. Они и сегодня жадно впитывают в себя живительные  струи южного Солнца и гремучая смесь, текущая в их жилах, с каждым поколением приобретает  новую жизненную силу.

Я лежал, и у меня, как в немом фильме, мелькали кадры городов, где мне довелось жить и работать: Одесса, Вятка, Москва… Вот, почему-то Нью-Йорк тогда мне не вспомнился. Не знаю почему…

Вот уже несколько тысяч лет люди топчутся на месте, не понимая, куда и зачем идти, не имея осознанных и достойных целей. Они, словно затерялись в пустыне и никак не могут отыскать путь на Небо. А отыскать этот путь обязательно нужно! Это нужно всем людям, вне зависимости от вероисповедания, национальности или каких-то политических пристрастий. Всем  жителям Земли! Мне так и хотелось им крикнуть: вы должны знать и верить, что именно здесь для всех людей – земля Обетованная! И не убирайте лестницу на Небо! Не убирайте лестницу!

Но они меня не слышали…