Они

* * *

Он придет к тебе ночью и тихо сядет на подоконник. И ты будешь смотреть на него, не отрываясь. Ты всегда смотришь на него, не отрываясь, когда он приходит. Чтобы запомнить и вспоминать потом – до следующего раза.
- Отпусти меня, - тихо попросит он.
Вот так, без предисловия. Он вообще не отличается деликатностью.
- Можно подумать, - фыркнешь ты, - это была моя идея. Я тебя не держу. Уходи.
Он качнет головой – лохматые пряди на миг закрывают глаза.
- Держишь, - так же тихо проговорил он. – Не меня – нас всех.
Это было вранье. Вот уж вовсе не всех. По крайней мере, не всех четверых. Троих – да, согласна.
- Вы пришли сами – не находишь? – с обидой говоришь ты.
- Ты сама вытащила нас оттуда…
Это была тоже неправда. Не ты. Не твои они были, и он это знает. И ты это знаешь.

Ты никогда не страдала излишней сентиментальностью. В последний раз ты плакала над книжкой в далеком детстве. Ты не любишь играть с сыном… вот такой вот вывих; все, что угодно – порисовать, погулять, почитать, поболтать, только не эта тупая беготня ни о чем, и плевать на детскую и возрастную психологии. Сын привык и даже не обижается, а у тебя полно своих проблем. И вся шумиха вокруг фильмов и кассовых сборов проходит мимо тебя.
А потом тебе подсовывают книгу – и ты начинаешь читать с усталым интересом: ну, что там еще за фантазии?
И тебя накрывает с головой.
Что можно сказать о человеке, если ему вдруг начинают мерещиться призраки? А как еще назвать придуманных персонажей; самое поганое, что придуманных-то даже не тобой, а совершенно другим человеком, который о твоем существовании знать не знает. Впрочем, какая разница? Сначала ты пытаешься их представить. Потом глухой болью отзывается сердце на каждую строчку, каждое упоминание о них – второстепенных персонажах, введенных в сюжет только потому, что так надо. А они – живые. И ты морщишься от боли, когда тебя тыкают носом в их выходки, и защищаешь их – перед самой собой, потому что видишь, знаешь – они были неправы. И снова напоминаешь себе и всем остальным, сколько им было лет.
А потом ты живешь в двух мирах сразу. Работаешь – и даже что-то получается – днем, ходишь в магазины, расспрашиваешь сына о его детских делах и навещаешь старых знакомых. И друзья смотрят в твое лицо и осторожно спрашивают: «Ты не болеешь?». Нет, все хорошо, только душа болит, но это не лечится, это пройдет…
А потом они к тебе приходят. То все вместе, то каждый по отдельности.
Впрочем, нет, не каждый. Чаще всего – вот этот, лохматый. Ну, бывает, еще один – поразительно красивый, аристократ. Где-то в стороне, вздыхая, маячит третий, молчаливый и спокойный, в потрепанной одежде. А на четвертого тебе наплевать – а они на тебя за это обижаются.
Ночами не спишь, потом глотаешь валерьянку… Выискиваешь в тексте любое упоминание о них и додумываешь все, что не сказано. Рвешься туда, в октябрьскую ночь, чтобы заслонить – одного, кричишь, чтобы оправдать – другого, бьешься в толщу лет, чтобы рассказать – третьему, чтобы успел, заслонил… заслонить самой? Чушь, двадцать с лишним лет прошло, этого не было, что ты несешь… Болит сердце. Он остался навсегда – двадцатилетним.
И они вчетвером улыбаются тебе – живые, почти как настоящие…
Вечерами ты рвешь бумагу, стараясь подобрать слова, и пытаешься записать, успеть понять все то, о чем они рассказывали тебе ночью; не хватает слов – и в отчаянии жмешь Del, злясь на себя. Нет слов, нет таланта – и завидуешь, выкачивая из сети чужие тексты. Ты так не сможешь никогда.
А этот лохматый смотрит на тебя – и улыбается.
И ты чувствуешь, что сходишь с ума. Вот только к врачу идти не хочется. Если это сумасшествие, то пусть оно останется со мной.
Ты привыкаешь к ним, своим личным призракам. Иногда цитируешь шутки одного – и друзья хохочут, удивляясь твоему остроумию. Ловишь выходки второго у подопечных мальчишек – и прощаешь их, выгораживая перед учителями. Учишься скромному, незаметному мужеству третьего… только зачем оно тебе в нашем благополучном мире? До хрипоты споришь, отстаивая их право на ошибки и, в общем, к этому сумасшествию привыкаешь.
И не спишь холодной ночью конца октября, зная, что сегодня – нет, двадцать с лишним лет назад – одного из них не станет. И вглядываешься в ночное небо, надеясь не увидеть вспышку зеленого света.
А ближе к утру он приходит к тебе и садится верхом на подоконник. И измученно просит:
- Отпусти…
И ты не можешь ни возразить, ни отказать, потому что возражать нечего. И киваешь, и молча смотришь, как они уходят, поддерживая друг друга на ходу, потому что свалившееся на них сегодня ночью отчаяние слишком тяжело, чтобы нести его в одиночку. Они уходят, а ты сжимаешь в пальцах невесть как попавшуюся под руку игрушечную волшебную палочку сына. Дети так любят играть в волшебников…
И все становится проще.
И на следующее утро ты просыпаешься с облегчением, понимая, что ночью не мучили кошмары, что светит солнце и можно вздохнуть спокойно. Ты живешь, как прежде, и уже не думаешь, что сошла с ума. И почти не видишь снов – и благодаришь себя за это.
И живешь. На работу ходишь, в магазины. И не сразу понимаешь, что пусто стало – отчего-то очень пусто…
Но в суете дней ты забываешь про это…
А ночами ты подходишь к спящему сыну и осторожно поднимаешь с пола возле его кровати волшебную палочку. И неумело вертишь ее в руках, и бормочешь что-то под нос. И надеешься, что она оживет в твоих пальцах – и рассыплет по комнате сноп ярких искр.

2.09.08.