красная комната

Однажды ты понимаешь, что не можешь не писать…. Это – не самое страшное. Когда прожжешь в ночи дыры, затушив в ней тысячу и один окурок, так и не сумев сказать то, что хотел – вот что страшно. Нет для тебя Макондо, да и Павич роздал все козыри из своей колоды. Я играю мелкими, и моей игре есть только одно оправдание – липкое, сосущее меня изнутри желание.

Когда я был маленьким, я не мечтал. Я жил ту жизнь, которая была мне доступна. Вечером мы выходили во двор, чтобы посмотреть, как в окнах зажигаются огни. Мне нравилось наблюдать чужих детей, садящихся за стол, нравилось угадывать, что у них к ужину. И я вовсе не был из неблагополучной семьи. Просто …. я хотел быть другим. Всегда хотел быть другим.

Отец мой чинил яхты. Иногда он брал меня с собой. В каютах пахло духами и едой. Мне позволялось исследовать эти пространства, мне предписывалось желать этого. Но я выходил на корму. Я не любил смотреть, как отец чинит лодку. Я выходи на корму, и всегда смотрел на море. Я ждал, когда отец, обтерев масляные руки об комбинезон, заведет посудину. Я прислушивался к ее мирному рокоту, я ощущал всем своим телом ее плавный толчок. Белая тварь рассекала морскую плоть, а я стоял на ее корме, напялив на себя капитанскую фуражку.

Иногда нам удавалось поудить рыбу. Я садился рядом с отцом и наблюдал, как он насаживает на крючок червей. Он передавал удочку мне и принимался за свою. Его пальцы были черными от постоянного копания в моторах. Наверное, в его памяти не оставались все эти нескончаемые лодки – он различал их только по внутренней плоти. Знал на зубок. Он закидывал свою удочку и принимался ждать. Признаться, я был благодарен отцу за те часы молчания, которые мы проводили за ловлей рыбы. Точнее было бы сказать, каждый в это время пытался поймать свои мысли за хвост. Не думаю, правда, что отец мог размышлять о чем-то, кроме своих лодок, но и то ладно. Он проявлял мудрость, не пускаясь в бесконечную повесть своей жизни, чем грешат многие отцы. Он оставлял меня на едине с миром. Вот чему я благодарен.

Ни разу мы не принесли матери рыбу. Наверное, она читала наши души и никогда не спрашивала об улове. За ужином отец, словно вернувшийся из дальнего плавания моряк, проглатывал тарелку отварного картофеля, и закрывался в красной комнате. Я смотрел на него и видел свое безрадостное будущее. Я думал, может быть, он тоже мечтал быть кем-то. Возвращаться домой капитаном, или, хотя бы, рыбаком с удачным уловом. Сейчас он чинит моторы и закрывается в своей красной комнате. Он никого туда не пускал. Это была его территория, логово большого одинокого зверя, у которого другого выхода нет. Только жить свою жизнь.

Была ночь. Я так и на смог заснуть. Я подумал, что хорошо было бы встать и прогуляться по дому. Мать спала на диване в зале: после того, как отец оборудовал в спальне лабораторию, она перебралась сюда. Ночь была тихая, и я слышал дыхание матери. Отца не было видно. Я привык к этому, и прошел на кухню. Напился воды из крана – мать всегда ругала меня, если видела, как я делаю это днем. Черт возьми, мне было тоскливо. Мне было девять лет, я смотрел на кусок белой луны и слышал, как тоска выгрызает дыры в моей несозревшей душе.

Да, вот что мне нужно было. Я направился к запретной двери и открыл ее. Сердце мое перестало биться. Я чувствовал себя нарушителем, героем, первооткрывателем, сопливым разбойником – я чувствовал себя тем, кем никогда не был. Маленький дикий человек, живой человек – все еще дышал во мне.

Я попал в другой мир. Комната была освещена тусклым красным светом. Поперек нее на веревках, прикрепленные за смятые бока, висели фотографии. Это были лица. Старые и молодые лица людей, которых я никогда не видел. Тысячи фотографий. Все фотографии были старыми. Многие из них валялись на полу под столом. В ванночках для проявки тонкой коркой осел раствор. Я посмотрел на кресло. В нем, выглядевший страшно в красном свете, спал небритый толстый стареющий отец. Не знаю, сколько я так простоял, смотря на него. Честно сказать, мне было страшно двинуться - я боялся его разбудить. Но когда мои глаза привыкли к освещению, я понял, что отец не спит. Он молча сидел и смотрел на меня.

Больше я никогда не заходил в логово. За порогом начинался иной, зачарованный мир, суть которого я не пожелал постичь. Прятался ли здесь отец от настоящей жизни, или этот мир красной комнаты и был его жизнью – я так никогда и не узнал. Как и прежде я удил с ним рыбу и ходил чинить яхты, но капитанскую шапку носить перестал: я боялся остаться капитаном только лишь в мечтах.

Когда началась война, отца пристрелили в собственном саду. Он лежал на непросохшей от утренней росы траве рядом с выпавшей из рук чашкой неостывшего кофе. Мать, не зная о случившимся, играла в комнате на флейте. Флейта тосковала о свободных горах, свежем ветре, пустынных дорогах, диких лошадях и прибоях …. Мне казалось, отцовская душа сожалеет о том, чего никогда так и не изведала. Да, ребята, я был конченным романтиком.

Пошел дождь. Флейта замолкла, и мать вышла на крыльцо. Мы смотрели, как капли барабанят по черной лужице кофе, смешивая ее с красными нитями, вытекающими из под отца. Он был красив, в своем синем халате на зеленой траве. В открытых глазах отражалось небо. Казалось, он просто думает, как обычно, о чем-то своем.

Мне стало жаль, что музыка кончилась. Мать, прочтя меня, заиграла. Переливы веселой мазурки набухали дождевыми каплями и разбивались о перила, ступени, лежащую чашку и мертвого отца. Что сказать, мать у меня была мудрой женщиной.