Две жизни. глава 4

       Глава 4. Возвращение к себе

       Давным-давно, когда в Гродно еще не было азотно-тукового комбината, этого гиганта химии, а Неман отличался прозрачной чистотой своих глубоких вод, когда леса вокруг города изобиловали ягодами и грибами, а дети стайками сбегали с крутого берега с удочками и к вечеру приносили в свои прелестные одно- и двухэтажные деревянные домики тесненько нанизанный на куканы улов, - в те далекие времена началась первая жизнь Эдика Бельченко, ближайшего соседа и приятеля Ляли, Маши и их двоюродного брата Алика в их нежном возрасте. А Эдик Бельченко – это мальчик, на территории которого царили свобода и любовь: там дети всегда были правы, даже когда правы не были, а мать, хотя и кричала побольше, чем все женское население Лялькиного семейства, но и ласкала своих домашних в такой же мере больше.
       Не самый широкий из окрестных дворов, двор Эдика был местом постоянных тусовок детворы, бесхозных собак, а также, казалось, гнездовий птиц в могучих кронах не имеющих возраста плодовых деревьев.
Домик, в котором проживало немногочисленное семейство Бельченков, стоял в окружении очень похожих невысоких деревянных домиков, вблизи каждого из которых располагались непохожие огородики и садики. Огород у домика Эдика был занят в основном под картофельные гряды и зелень. На такую бесполезную растительность, как цветы, раздражавшаяся из-за вечного ощущения дефицита мать не отводила много места, как ни пытался противостоять дед.
       - Опять развел сорняки! Цветы твои кто полоть будет? Ладно, виноград твой хоть стены грязные от людей закрывает – больше толку никакого нет! А за цветами ежедневный уход нужен – смотри за ними сам. Хоть бы на продажу растил! - При этих словах мама Эдика, державшая целую охапку вынесенной с огорода зелени для приправ, целовала приземистого отца в макушку и исчезала в глубине домика.

       Дед был любителем бесполезного. За его пристрастие к безделушкам, его с его плотничаньем и столярничаньем вытеснили из домика в сараюшку, которую он утеплил и весело жужжал там свои не отягощенные глубокомыслием песенки, (сочинял их на ходу и забывал мгновенно), строгая, вырезая, шлифуя и оттачивая в любое время года какие-нибудь игрушки для соседских ребятишек, дешевые балбетки для шляпников или клюшки для инвалидов. Для себя он смастерил красавицу-трость, на которую опирался, выходя за воображаемую калитку. Мать давно бросила свои упреки по поводу «сделать или хоть отремонтировать старые запоры – живем как на шляху: иди кто хочешь, твори что хочешь». Дед был глух ко всему, что не совпадало с его собственными намерениями.
Эдик бегал к деду в его сараюшку прятаться от наказания за съеденную без разрешения горячую корочку ароматного ржаного хлеба, за которым с самого утра стоял в очереди у магазина с такими же посланцами семей из соседних домиков.

       Каждое утро, едва проснувшись, дети отправлялись под магазин.
       - Скоро уже откроется?
       - Еще не привозили. Чего открывать?
       Наконец в конце улицы появлялся фургон с надписью «Хлеб». Грамотная Лялька читала - по середине слова находилось круглое вентиляционное отверстие в торце фургона, и получалось совершенно необычное слово «хлОеб», которое Лялька считала доказательством присутствия рядом с нашим реальным миром - мира потустороннего, о существовании которого вечерами шепотом рассказывала Люська, соседка, учившаяся на класс старше и Маши, и Алика, и Эдика. (Она всегда много читала, а теперь увлеклась фантастикой. И более того – философией. А ведь без всяких наставлений школьных, так просто: ей привезли из Польши журналы с рассказами Станислава Лема. Читать по-польски, живя в окружении польских ребятишек, сам Бог велел. Ляльку же хлебом не корми – дай послушать про непонятное. Загадки, чаще всего вырастающие из искренней человеческой непросвещенности, для Ляльки были естественны, как воздух, которым все дышат, не особенно задумываясь над его химическим составом). Слово «хлОеб», благодаря своей непонятности, делало стояние в очереди интересным и увлекательным.
       Хотя необычного тут ничего не было. Очередь как очередь, как любая другая, хоть бы и самая половозрелая. Перед дверью магазина происходила короткая потасовка, после которой Лялька оказывалась последней в очереди. Тут вмешивался Эдик, наблюдавший за склокой с командных высот первой ступени входа в магазин, – и Лялька занимала место у его плеча. Так повторялось почти всегда: ребятишки пытались нарушить навязываемый им Эдиком порядок вещей.
       - Ты кто тут? Главный? – подавали голос самые дерзкие.
       - А то! – сплевывал сквозь редкие зубы и вскидывал рыжие вихры Эдик. – Давай на место. Или заработать хочешь? Смотри, деду скажу, - прищуривал синие глаза на смельчака Эдик. Все были наслышаны, что у этого конопатого и дед ненормальный и палки его деревянные, которые он строгает по ночам, имеют дьявольскую силу. Один инвалид одноногий, после того как дед ему протез смастерил и трость с головой льва у рукоятки выстрогал, начал так быстро передвигаться, что жену свою поймал с провожатым после работы. Вся улица говорила о том, как были избиты оба любовника, а на деда, как виновника несчастья, стали коситься со страхом. Так что после упоминания деда всяческие анархические поползновения подвергались усмирению так же быстро, как возникали.
Тем более что Эдик и сам был не промах. Никто не смел без разрешения отламывать край соблазнительно пахнущей покупки – все поспешно уносили по домам этот щекочущий обоняние и воображение деликатес, отдавали в руки старшим и ждали своей доли покорно и терпеливо. Один Эдик на глазах у всех отламывал себе дышащий роскошной жизнью угол прожаренной корочки, открывающей шоколадную мякоть – ах, можно ли передать словами! К себе в кухню Эдик нырял, как в Неман, зажмурившись, уклоняясь от материной руки с поварешкой, совал на стол поврежденную буханку и уносился на территорию деда, где под его глухой защитой пережидал короткую грозу. За предоставление убежища дед получал свою долю – мякиш, часть которого для деда Эдик отделял от хрустящей корочки, недоступной для дедова беззубого рта.

       Союз деда и внука был обратно пропорционален строгой морали, провозглашаемой матерью. Все соседи с неодобрением покачивали головами, когда в проеме ветхого забора видели приземистого старичка, весело бранящего проезжающие мимо возы, устремленные на базар, расположенный напротив домика с покосившимися узорными ставенками и обветшавшим резным крыльцом. Дед замахивался на иную разворачивающуюся к базару повозку, опасно приближающуюся к остаткам ворот, и Эдик помогал ему звонким вскрикиванием.

       Лялька, не имевшая магазинных игрушек, была Эдиком препровождена к деду и сделала первый в своей жизни индивидуальный заказ. Куколка была готова через день. Она была лысая и безликая, зато стройная, как балеринка, которую Лялька видела на пианино у Светы, с родителями которой дружили мама и папа.
       У этой Светы было много игрушек.
       - Хочешь эту куклу? Так бери себе! – Света, полновластная хозяйка кукольного царства, не имела понятия о той бережливости, которую наблюдала в своей семье Лялька. Она и конфеты раздавала пригоршнями, а не так, как дома у Ляльки делила Маша: «тебе – мне».
       – Мама, я Ляле хочу дать маленькую Златовласку!
Мама Светы, полногрудая высокая женщина, врач детской поликлиники, улыбаясь добрыми усталыми глазами, отвечала:
       -Деточки, поступайте, как вам нужно. Бери, Лялечка, не смущайся!
       - Не смей! – говорила мама Ляльке. – Не зарься на чужое – свое умей беречь.
       - Спасибо, - рокотал папа, заглаживая строгую резкость мамы, - у Ляли есть куклы. И мы еще приобретем, - подмигивал он дочке, молча переживавшей душевное смятение.

       Маша, которая всегда быстро ориентировалась в обстановке, понимала, что поступать, как нужно детям, можно лишь в допускаемых взрослыми границах. Значит, можно взять Ляльку за руку и увести ее в Светину комнату, где стоит пианино и где можно развлечься по-настоящему, без дурацких кукол и – главное - без надзора. Лялька была музыкальная, как и другие девочки, - Света с Машей запросто научили ее играть популярную «Сулико». Лялька тоненьким голоском послушно выводила высокие нотки: соль – соль – ми – фа – соль – ля – фа – соль –си – си – си – си – ре – си – до… «Соль» и «фасоль» были легко поняты Лялькой, «си-си-си-си» тоже перекликались с названием песенки, которое Света произносила как «Ссулико». Ссулико – так звали Светиного и Славикиного (Славиком звали братика Светы) щенка, еще не переставшего в силу своего малого возраста делать лужицы прямо на пол, и взрослые смеялись, переглядываясь при звуках его имени.
Потом дружно готовили концерт по заявкам взрослых – программу составляла Маша, выбегавшая из детской комнаты к взрослым проводить опрос и записывать их пожелания. Света была режиссером представления. Алик, двоюродный брат Ляльки и Маши, росший вместе с девочками, и Славик, родной брат Светы,– были покорными исполнителями воли двух главных энтузиасток, как, впрочем, и Лялька. Лучше всего Ляльке нравилось ставить сказку «Золушка», где ей, как самой маленькой, вынуждены были отдать роль заглавной героини, хотя в таланте исполнительницы всё-таки были сомнения. Правда, потом оказалось, что главная роль была у Светы, в любых представлениях незаменимой ведущей: когда она выходила и начинала нараспев: «В старой сказке говорится про волшебные дела – жили-были две сестрицы, третья золушкой была…» - слушатели разражались аплодисментами и до самого конца чутко прислушивались к тому, что произносит она своим красивым глубоким, как у матери, спокойным и уверенным голосом.

       На пианино у Светы стояла беленькая изящная балеринка, выбросив ножку в сторону. Очень красивая куколка. Но не совсем пригодная для игры – почти инвалидка: нога-то ведь одна так и торчит из-под платья. Переодевать в новые одежки, даже если и сшить как-нибудь с разрезами, неудобно. А в игре главное – переодевание! Это каждый знает. Поэтому Лялька не долго горевала из-за того, что куколка ей не досталась.
Лысую куклу, изготовленную дедом Эдика, Лялька полюбила сразу и навсегда. Ведь такая кукла, кроме Ляльки, никому не была бы нужна в качестве игрушки – значит, никто не отберет. В этой своей необходимости и единственности для осуществления любви к «деревяшке», как обозвала куклу Маша, которая не поняла сначала что к чему, Лялька почувствовала предопределение. С помощью младшей тети (вообще-то просто Зойки – так младшую мамину сестру, ученицу восьмого класса, звали все в доме и так со временем стала звать и подрастающая Лялька) – с ее помощью приклеила на деревянную головку пучок желтых мулине (из бабушкиной полузабытой корзиночки для вышивания взяли); из этих чудных волос сплели толстую косу, каких ни у одной магазинной куклы не бывало. Зато такая же, только каштанового цвета, коса свисала на грудь Зойки. Зойка по двадцать раз перечитывала письмо Татьяны к Онегину, в волнении перебрасывая тяжелую косу из-за спины на грудь. Она научилась, в подражание певшей по радио лучшей белорусской певицы Млодек, нежным сопрано удивительно похоже исполнять письмо Татьяны в нескончаемом процессе вырезания из бумаги чудесных куколок для Лялечки. Лялька пробовала подпевать, но Зойка каждую минуту поправляла – тогда Лялька впервые столкнулась с тем, что по прошествии времени сформулировалось в простой тезис: люди, даже близкие, не терпят конкуренции.
И Татьяной куклу назвать Зойка не позволила. Дескать, не может быть Татьяны-блондинки. Назвали Ольгой.
       Потом чернилами нарисовали глаза с ресницами чуть не на все лицо – очень красиво получилось. Потом точечки носа и рта расположили под ресницами.
Когда дед Эдика увидел, что получилось, ласково заулыбался, а через несколько дней еще приготовил для куклы целое приданое: диванчик, столик, шкафчик для платьиц. Вот так бывает! Лялька своему счастью не верила. А тетя Зойка деловито заявила: «Теперь надо для нее сшить побольше красивых одежд и удачно выдать замуж. Эдик, скажи деду, что нужен жених для нашей красавицы». Если бы Зойка не произнесла бы этого «скажи деду…»! Ах, Лялька и так была счастлива своей куклой, конечно. Но если бы не Зойка, Эдик бы и сам все от деда принес, а так… Сами понимаете, что свободолюбивые и хорошо знающие свободу самоопределения девятилетние мальчики приказов не признают. Эдик пропустил мимо своих оттопыренных ушей слова легкомысленной тети Зойки.
       Пусть не приказывает! Даже во имя Ляльки Эдик не поступится своим правом на самоопределение.
       Так Лялькина кукла осталась на всю жизнь одинокой красавицей – все ее достоинства, взлелеянные любовью Ляльки и Зойки, оказались невостребованными в социуме. А почему? А потому, что своей чрезмерной заботой и любовью Лялька с Зойкой возвели вокруг своего детища непреодолимую твердыню. Они, вдохновленные своими необузданными чувствами, взяли на себя право решать, что для красавицы вредно, а что полезно – чем и ограничили ее собственное воздействие на окружающий мир. Чем и обрекли свою любимицу на существование ограниченное и в итоге бессмысленное. А почему бы ей не подождать тихонечко решения своей судьбы, без этих заносчивых понуканий?

       Хорошо иметь отдельное жилое помещение с крепкими запорами от воров, кто же спорит. Однако в дверь надо впускать не одних рабов, обслуживающих дом-крепость, но и гостей, вольно и свободно разносящих по миру дары материального и идеального назначения. Вон как широко распахнуты покосившиеся ворота Эдикиного дома! Как весело играть было всем уличным сообществом в Эдикином дворе!
       Свободный обмен, эта связь с внешним миром, - гарантия развития, обеспечивающего рождение новых плодов.

       А что породила, какой след оставила упомянутая красавица, обветшавшая, истершаяся с течением времени? Только горстку пепла в печи, куда ее в роковой час бросила решительная рука матери, прибиравшей хлам перед переездом в Минск. Ну и рубец в душе Ляльки, приобретающей опыт грез и утрат. Опыт учил выдержке.

       - Не бойся, дочка! Все как надо! – кричал отец, перекрывая шум мотора мотоцикла, летящего с отвесного склона в овраг. Хорошо выпивший и беспечно храбрый, он не терял чувства уверенности или контроля над ситуацией. А незначительные потери, как то изодранная в клочья, попавшая в колесо юбка подросшей Ляльки, сидящей на заднем сиденье, - легко компенсировались чувством удовлетворенности от полученного опыта. Они вырывались на полном ходу из оврага – и что им было до того, что этот цирковой номер в глазах матери будет иметь совсем иное значение!
       - Не бойся, дочка! – И Лялька, послушная силе отцовского слова, не боялась. Только маленькую поправочку следовало делать в этом завете, которому привычно следовала Лялька: не бойся, если рядом с тобой такая защита.

       Быть смелым - значит ли это быть сильным?

       Ну, разве не парадокс: защищенная силой отца, брата Алика или верного друга Эдика, Лялька оказалась беззащитна перед средой, четвергом, а заодно уж и перед остальными днями недели, не приобрела опыта самообороны и со временем превратилась в удобную мишень для всякого рода любителей наносить удары, особенно если в спину.

       Психологи, правда, психическое здоровье человеческой особи связывают в первую очередь с чувством защищенности материнской любовью… Спорить можно, но необязательно, тем более, что наука эта, психология то бишь, еще стоит в задумчивости перед многими загадками.