Катынь 1943

05 апреля 1943 года, Берлин, нацистская Германия, штаб-квартира абвера

«Я хочу поручить Вам довольно необычное – но чрезвычайно важное – задание, Oberstleutnant[1]»

«Я слушаю Вас, Herr Admiral»

Адмиралом был Вильгельм Канарис, руководитель абвера – военной разведки и контрразведки – Германии, подполковником – его офицер по особым поручениям Карл Юрген Шольц.

«На этот раз, Карл,» - адмирал сделал паузу, «Вам не придётся ни добывать секретные документы противника, ни взрывать мосты, ни захватывать вражеские объекты, ни устранять высокопоставленных чиновников…»

«Интересно, что он задумал?» - заинтересованно подумал Шольц.

«Мне необходимо, чтобы Вы прояснили для меня одну довольно тёмную историю…»

«Очень интересно» - подумал Шольц.

«В марте сорок второго года – то есть, год назад, в урочище Козьи Горы…»

«Это ещё где?» - удивлённо подумал Шольц.

«… примерно в двадцати километрах от Смоленска, рядом с деревнями Катынь и Борок, местные жители случайно обнаружили огромные массовые захоронения военнослужащих в неизвестной им военной форме, возможно, польской. Они сообщили об этом полякам, работавшим в дислоцировавшемся в этом районе строительном взводе № 2005, входившем с польскую трудовую бригаду, приданную немецким инженерным частям.

Те, естественно, заинтересовались, произвели – насколько это было возможно – локальные раскопки, которые подтвердили, что в этих могилах действительно захоронены польские офицеры, предположительно расстрелянные выстрелами в затылок из малокалиберных пистолетов.

Поляки сообщили об этом своему немецкому начальству, но те почему-то никак не отреагировали на эту информацию. Вскоре воинскую часть перебросили в другое место… в общем, разговор заглох, толком и не начавшись. Командир немецкой воинской части – полковник Аренс – подготовил доклад об этих событиях, но он то ли застрял в нашей гигантской военной бюрократии, то ли…»

«То ли нашлись более важные дела» - высказал своё мнение Шольц.

«Вероятно» - не стал спорить Канарис. «Тем не менее, в начале этого года этот доклад каким-то образом попал в руки руководителя местного подразделения ГФП[2]..»

«Неудивительно. Этим до всего есть дело» - подумал Шольц.

Группы и команды ГФП являлись исполнительными органами полевых и местных комендатур. Подчинялись разведке и контрразведке военных формирований вермахта, полевым и местным комендатурам. Исполняли – и весьма эффективно - функции гестапо – тайной государственной полиции - в зоне боевых действий, во фронтовых и армейских тылах.

Сотрудники ГФП набирались из СД и гестапо (только на высшие командные должности) и криминальной полиции (Kripo), причём последние, естественно, составляли подавляющее большинство сотрудников ГФП.

Как говорят – и справедливо – «сыскарь – это навсегда», поэтому совершенно неудивительно, что ГФП-шники восприняли рапорт Аренса абсолютно по-сыскарски – как свидетельство о совершённом преступлении – пусть даже и массовом – и немедленно приступили к его расследованию – причём весьма профессионально.

«… в результате чего в середине февраля ГФП приступила к раскопкам могил в Катынском лесу и допросам местных жителей. То, что они обнаружили, выходило явно за рамки их возможностей и компетентности, поэтому они обратились в Берлин с просьбой прислать специалистов для массовой эксгумации… которая и началась неделю назад под руководством профессора университета Бреслау Герхардта Бутца…»

«Серьёзный специалист» - с уважением подумал Шольц. «Можно сказать, светило. Просто идеальная кандидатура для такой задачи»

Видный судебно-медицинский эксперт (пожалуй, лучший в Германии и, возможно, не только в Германии) Герхардт Бутц был не просто профессором университета Бреслау. Он возглавлял Институт судебной медицины и криминалистики этого университета. Ученый европейского масштаба, он был безукоризненно порядочным человеком, который ни в коем случае не поставит своей подписи под фальшивой экспертизой

С началом Второй мировой войны его призвали в вермахт, где он получил чин гауптмана[3] и стал главой судебно-медицинской лаборатории группы армий «Центр».

Неудивительно, что после 22 июня сорок первого года именно его назначили руководителем Специальной команды ОКВ[4] по расследованию большевистских зверств и действий, нарушающих международное право. Так что расследование этого дела было полностью «в его епархии».

Однако светило светилом, но причём тут абвер, адмирал Канарис и лично он – по мнению многих лучший диверсант вермахта Карл Юрген Шольц? По мнению Шольца здесь было всё просто и ясно – ну расстреляло НКВД сотню-другую польских военнопленных – что тут удивительного? Они и своих-то тысячами и десятками тысяч расстреливали, а тут – какие-то поляки… Грамотно собрать доказательную базу, а затем передать в рейхсминистерство пропаганды. Со всеми вытекающими отсюда последствиями для сталинского режима. Делов-то…

«Извините, Herr Admiral» - воспользовавшись паузой, вставил Шольц. «Это всё, конечно, очень интересно… но какое это отношение имеет к абверу? Вам, конечно, виднее, но, по-моему это «епархия» ГФП, может быть, гестапо – и уж совершенно точно рейхсминистерства пропаганды. Но уж никак не наша»

«Всё дело в том, дорогой Карл,» - Канарис помассировал правый висок, «… в общем, я хочу быть полностью, совершенно, абсолютно уверен в том, что это…. дело рук НКВД. А не наших эйнзацгрупп[5]…»

Шольца это удивило. Даже очень.

Эйнзацгруппы представляли собой моторизованные полицейские формирования, обладавшие большой мобильностью. Это был нечто вроде "кочующего главного имперского ведомства безопасности или “гестапо на колесах”.

Основной задачей эйнзацгрупп, которые, хоть и входили в состав СС, но были приданы различным армейским частям, было проведение "чисток" среди населения после оккупации тех или иных территорий нацистскими войсками. Таким образом, эйнзацгруппы были специальными мобильными расстрельными командами, сформированными для уничтожения евреев и других признанных нежелательными категорий лиц (политработников, государственных и партийных чиновников и т.д.).

Хотя деятельность эйнзацгрупп была широко известна и часто обсуждалась (в абвере, да и вообще в вермахте – в основном в нецензурных выражениях), Шольц ни разу не слышал, чтобы эта публика занималась уничтожением польских военнопленных, к которым немцы обычно относились довольно гуманно.

«А что, есть основания так считать?» - удивлённо поинтересовался Шольц

Вместо ответа Канарис не терпящим возражения голосом приказал:

«Служебная машина у подъезда. Поезжайте домой, возьмите, что Вам нужно на два-три дня – и на аэродром. На аэродроме в Смоленске Вас встретят и отвезут в Козьи Горы. Да, у Вас будут попутчики, причём нейтралы, так что не забывайте об этом, когда будете… собирать информацию»

«Почему я?» - спросил Шольц. «Это же вроде не совсем моя епархия. Точнее, совсем не моя»

«Во-первых, я Вам доверяю. Во-вторых, Вы кристально честный человек. В-третьих, очень хорошо умеете собирать и анализировать информацию»

Это было действительно так. Шольц действительно был одним из тех уникальных людей, которые одинаково хорошо умели работать и головой, и руками. Поэтому и считался – и совершенно обоснованно - не только лучшим диверсантом, но одним из лучших аналитиков абвера.

Самолётом был старый добрый трудяга – десантный вариант среднего бомбардировщика «Юнкерс-88». С такого Шольц прыгал не раз и не два за линию фронта, как сам говорил «в гости к русским». Впрочем, визиты эти имели для русских крайне неприятные последствия – в виде взорванных мостов, пущенных под откос эшелонов, украденных секретных документов, убитых высших офицеров…

«Прямо в Смоленск?» - осведомился Шольц у пилота – высокого статного обер-лейтенанта люфтваффе.

«С двумя промежуточными посадками» - нехотя ответил пилот. И, взглянув на удивлённое лицо Шольца, добавил: «В Варшаве и Вильно»

«Это ещё зачем?» - удивился Шольц.

«В Варшаве возьмём с десяток местных… рабочих»

«А в Вильно?»

«Ещё одного поляка. Какого-то журналиста… вроде». Было видно, что о конечной цели путешествия Шольца и других пассажиров обер-лейтенант не имел ни малейшего представления. И правильно.

Это было… с одной стороны вроде бы разумно, с другой - глупо. Нет, идея-то была хорошая – продемонстрировав подпольщикам зверства сталинского режима по отношению к полякам, резко ослабить ориентированную на Москву Гвардию Людову – военную организацию польских коммунистов (Польской Рабочей Партии), доставлявшую немало хлопот немецким оккупационным властям.

Но при этом авторы этой замечательной идеи совершенно упустили из виду два немаловажных обстоятельства, которые полностью (или почти полностью) её обесценивали. Во-первых, существенная (если не подавляющая) часть боевиков ГЛ была настолько закоренелыми сталинистами, что переубедить их было невозможно ничем. А если бы удалось, то, вопреки ожиданиям авторов идеи, они вовсе бы не отказались от вооружённой борьбы с оккупационными властями. А просто перешли бы в другую организацию – ориентированную на Лондон Армию Крайову – и продолжили бы заниматься ровно тем же самым, чем занимались в Гвардии Людовой. Пускать под откос поезда, взрывать мосты… и так далее. Как говорят в России, хрен редьки не слаще.

В самолёте, кроме Шольца, было ещё четыре пассажира - два португальских журналиста и один шведский, а также координатор поездки - офицер вермахта, бывший немецкий атташе в Токио, а ныне «прикомандированный» к рейхсминистерству иностранных дел.

Фельдфебель люфтваффе уже готовился закрыть дверь «Юнкерса» и отодвинуть трап, когда к самолёту подбежал лейтенант Меркель – личный курьер адмирала Канариса.

«Вам срочная депеша от адмирала» - протянул он Шольцу запечатанный сургучом пакет.

Самолёт вырулил на взлётную полосу и как-то неохотно взлетел. Лететь в самолете, предназначенном для парашютного десанта, было неудобно, но Шольц к этому привык и не обращал никакого внимания на рёв моторов, холод и постоянную болтанку, временами весьма сильную. А вот на журналистов было больно смотреть. Они явно не привыкли к таким «удобствам». Шольцу казалось, что их вот-вот вырвет.

Содержимое пакета было интересным – даже очень. Пробежав глазами краткие досье на координатора поездки и на каждого из нейтралов и не найдя ничего достойного более серьёзного внимания, Шольц вернул их в пакет и приступил к изучению двух других документов, представлявших куда более значительный интерес.

Первым документом была короткая справка, подготовленная совместно «польским» и «советским» отделами абвера о судьбе польских офицеров, попавших в плен к РККА во время «освободительного похода» последней (т.е., насильственного раздела Польши между Германией и Советским Союзом в сентябре тридцать девятого – в полном соответствии с секретными протоколами к пакту Молотова-Риббентропа).

Девятнадцатого сентября тридцать девятого года приказом наркома внутренних дел СССР Лаврентия Павловича Берии номер 0308 было создано Управление по делам военнопленных и интернированных (УПВИ) при НКВД СССР и организовано восемь лагерей для содержания польских военнопленных - Осташковский, Юхновский, Козельский, Путивльский, Козельщанский, Старобельский, Южский и Оранский. Начальником управления был назначен майор госбезопасности[6] СССР Пётр Карпович Сопруненко.

Всего в ходе «освободительного похода» Красной Армии было захвачено, по разным оценкам, от четверти миллиона до полумиллиона польских граждан - как военнослужащих польской армии, так и других лиц, оказавших вооружённое сопротивление (а также просто нежелательных лиц). Как говорили в те времена в НКВД, социально опасных элементов.

По решению Политбюро ЦК ВКП(б) от третьего октября тридцать девятого года рядовых и унтер-офицеров, уроженцев территорий Польши, отошедших к СССР, распустили по домам, а более сорока тысяч жителей западной и центральной Польши передали Германии.

Оставшихся (в количестве сорока с небольшим тысяч человек) разделили «по старшинству и чину». Восемнадцать человек рядового и унтер-офицерского состава отправили на строительство шоссе Новоград-Волынский — Львов. Ещё десять тысяч рядовых и младших командиров отправили добывать руду в Криворожский бассейн.

Жандармов и полицейских в полном составе (около пяти тысяч человек) отправили в Осташковский лагерь в Калининской области (бывшей Тверской губернии). Офицеров же разделили примерно пополам (по пять тысяч человек) между двумя лагерями – Козельским (в Калужской области) и Старобельским (в Харьковской).

В Козельске из четырех с половиной тысяч офицеров было шесть генералов, почти четыреста врачей, двадцать девять католических священников - армейских капелланов, остальные — офицеры разных рангов – от подпоручника до полковника.

В Старобельский лагерь попали восемь генералов, около ста полковников и подполковников, триста восемьдесят военных врачей. Остальные были младшими офицерами.

В Осташковском лагере, кроме жандармов и полицейских, содержались чины Корпуса пограничной охраны, в том числе около четырёхсот офицеров, а также довольно много штатских, главным образом юристы, помещики и другие «социально опасные элементы».

Генерала Владислава Андерса и небольшое число старших офицеров поместили во внутреннюю тюрьму НКВД на Лубянке.

До марта сорокового года родственники офицеров, жандармов и полицейских регулярно получали от них письма через Международный Красный Крест. А затем письма просто перестали приходить.

После апреля сорокового семьи этих офицеров больше не получили ни одного письма. Последнее было получено двадцать восьмого апреля. После этого – ничего. Только пустота и неизвестность.

Учитывая, скажем так, специфику сталинского режима, само по себе это ещё ни о чём не говорило. Ибо переписка с родными была разрешена только спустя два месяца после помещения офицеров в лагеря – в декабре тридцать девятого – и то после громких и настойчивых требований интернированных.

Шольцу представлялось вполне вероятным, что, готовясь к нападению на Германию в марте-апреле сорокового года (которое неизбежно состоялось бы, если бы Гитлеру не удался блицкриг во Франции), Сталин потребовал от польских офицеров – весьма ценных военных кадров, между прочим – принять участие в этой войне. В составе РККА, разумеется.

Поляки отказались, за что их лишили права переписки и отправили… например, в Заполярье. Или на лесосеку в Сибири.

Но эта версия рассыпалась в прах, когда Шольц прочитал дополнение к справке. Согласно этому дополнению, осенью сорокового года группу офицеров польского Генерального штаба, содержавшихся во внутренней тюрьме НКВД, неожиданно привезли на встречу с наркомом Берией и его замом по госбезопасности Всеволодом Меркуловым. Которые предложили им… ни много, ни мало организовать польскую армию, чтобы воевать против немцев.

К самой этой идее польские генштабисты отнеслись весьма одобрительно. Однако, услышав, что эту армию предложено назвать «польской Красной Армией», выдвинули весьма существенное требование – эта армия должна быть открыта для всех офицеров и другие польские военнослужащие независимо от их политических взглядов.

К их несказанному удивлению, Берия согласился с этим требованием. Но когда подполковник Берлинг упомянул офицеров, содержавшихся в Козельском и Старобельском лагерях, Меркулов помрачнел и покачал головой:

«К сожалению, эти не смогут. Мы совершили с ними огромную ошибку».

Что это была за ошибка, польские офицеры благоразумно решили не уточнять.

Четвёртого августа сорок первого года генерал Владислав Андерс был освобождён из тюрьмы и немедленно приступил к формированию польской армии на территории СССР – по поручению польского правительства в изгнании и с согласия НКВД. Разумеется, он сделал всё возможное, чтобы разыскать хоть кого-нибудь из пятнадцати тысяч польских офицеров, бесследно исчезнувших в апреле сорокового.

Безрезультатно.

Шольц был знаком со сталинским режимом и его методами не понаслышке (всё-таки уже почти пятнадцать лет с ним боролся, не покладая рук – и небезуспешно). Поэтому версия о том, что в соответствии с каким-либо сверхсекретным решением Политбюро ЦК ВКП(б) – то есть, лично Сталина, все пятнадцать тысяч были расстреляны и захоронены в братских могилах, не казалась ему столь уж безумной. Хотя, с другой стороны, зачем?

«Красный террор» – и двадцатых, и тридцатых, пусть и ужасный, имел вполне рациональное объяснение; убийство же польских военнопленных было не просто бессмысленным, оно было чрезвычайно вредным, ибо лишило Сталина пятнадцати тысяч ценнейших офицерских кадров, которые очень и очень пригодились бы ему в войне против Германии – особенно учитывая, мягко говоря, не слишком высокий уровень профессионализма «красных офицеров».

Кроме того, Шольцу было известно, что весной и летом сорокового года на оккупированной территории Польши проводилась таинственная Aktion Ausserordentliche Befriedungsaktion[7] по ликвидации не только (и не столько) еврейской интеллигенции, сколько «нежелательных элементов» интеллигенции польской.

По слухам, в ходе этой акции только в местечке Пальмиры близ Варшавы было расстреляно более двух тысяч видных представителей польской интеллигенции.

У поляков должен быть только один господин - немец. Не могут и не должны существовать два господина рядом, поэтому все представители польской интеллигенции должны быть уничтожены. Это звучит жестоко, но таков закон жизни.

Так говорил фюрер немецкого народа Адольф Гитлер. Поэтому версия о том, что польские офицеры, лишённые с апреля сорокового года права переписки с родными за отказ сотрудничать со сталинским режимом, при эвакуации в чудовищном хаосе лета сорок первого попали в руки вермахта (а то и сразу эйнзацгрупп СС), а затем – прямо на месте - под «акцию АБ», не выглядела совсем уж невероятной.

В общем, адмиралу Канарису было чем озаботиться.

Однако эта версия была, скажем так, изрядно поколеблена третьим документом, содержащемся в «смоленской папке», как её для себя окрестил Шольц.

Документ был краткой биографией таинственного поляка, которого надлежало взять на борт в Вильно.

Этого поляка звали Юзеф Мицкевич. Ему только что исполнилось сорок два года, причём, как не без удивления отметил Шольц, родился он в Санкт-Петербурге, в семье польско-литовского дворянина. В двадцатых – тридцатых работал журналистом в польской газете „S;owo“, издававшейся в Вильно.

После советской оккупации Вильнюса и передачи его Литве в октябре 1939 года издавал „Gazeta Godzienna“, которую литовские власти почему-то закрыли в мае сорокового. После аннексии Литвы СССР официально работал извозчиком (а по слухам участвовал в создании антисоветского польского подполья). После прихода немецких войск укрылся в одной из глухих деревень, где писал статьи для подпольных антинемецких газет. В общем, был видным подпольным журналистом и активным участником Сопротивления. Как ни странно, немецкие власти его особо не искали, хотя о его существовании, безусловно, знали. Видимо, берегли «на всякий случай».

После начала масштабных раскопок в Козьих Горах кому-то из рейхсминистерства пропаганды пришла в голову идея пригласить его «на место преступления». Разумно рассчитывая на то, что ему поверят гораздо легче, чем доктору Геббельсу.

Идею довели до Вернера Клау, бывшего берлинского журналиста, а ныне начальника пресс-службы Gebietskomissariat Wilna-Stadt[8], которому после нескольких неудачных попыток всё же удалось связаться с Мицкевичем и уговорить его приехать на место эксгумации.

Шольца удивило, что обычно очень настойчивые в этом отношении оккупационные власти не потребовали от Мицкевича (видного деятеля Сопротивления, между прочим) никаких обязательств, подписей, заявлений. В общем, не использовали никакого принуждения.

«Может быть, им действительно нечего скрывать?» - подумал Шольц

Из Вильно летели долго и путано, старательно избегая любимых «мест охоты» советских истребителей в прифронтовой полосе. Как пояснил пилот «Юнкерса», не особо лётная погода «сталинских соколов» совершенно не смущала. И не останавливала.

Хотя на дворе стоял уже апрель месяц, в Смоленске было холодно. Даже очень холодно. Всего три градуса тепла, противный мелкий моросящий дождь, в любую минуту готовый превратиться в мокрый снег.

Один из варшавских рабочих пожаловался на погоду. В непарламентских выражениях.

«Наоборот, это очень хорошо», — возразил координатор поездки, видимо, не раз и не два побывавший у могильников.

«Почему хорошо?» - сдуру ляпнул один из нейтралов

«Идиот!» - выругался про себя Шольц.

«В теплую погоду вы все не выдержали бы запаха» - спокойно ответил координатор.

«Ну все – это ты, пожалуй, переборщил» - подумал Шольц, которому приходилось – и не раз - сталкиваться с трупным запахом. «Но почти все – это точно»

К самолёту подали трофейную «эмку» (для Шольца и офицера-координатора) и трофейный же автобус – семнадцатиместный ГАЗ-03-30. Координатор махнул рукой, приглашая Мицкевича присоединиться к ним. Тот возражать не стал.

На выезде с аэродрома к кавалькаде присоединились мотоцикл, в коляске которого удобно устроился пулемётчик с проверенным МГ-34 и бронетранспортёр с отделением фельджандармов.

«Партизаны» - прокомментировал координатор. «Бережёного Бог бережёт»

В Смоленске всё казалось рыжим от глины, от кирпича разрушенных домов, от ржавчины развороченных машин, пушек, танков и прочего железного лома, от сожженных перелесков и всякого мусора, которую всякая война оставляет позади и вокруг себя. На улицах города, казалось, были одни только военные, жандармы и полицаи, а те немногие штатские, которых удавалось заметить, были оборваны и донельзя запуганы, шарахаясь в подворотни и дворы при одном виде внушительного кортежа.

Автобус издал длинный и донельзя противный гудок и остановился.

Координатор нервно обернулся и приказал водителю эмки – толстому жандармскому фельдфебелю- остановиться.

«Что у них там случилось?» - недовольно пробурчал координатор.

Дверь автобуса распахнулась, из неё вывалился автоматчик, выделенный для охраны гостей и быстрым шагом направился к «эмке».

Оказалось, что нейтралы хотят поговорить с местными жителями о могильниках в Козьих Горах.

Шольц достаточно хорошо знал особенности жизни в сталинском СССР, поэтому нисколько не сомневался в том, что это будет пустая трата времени. Так оно и вышло.

Местные жители, которых проворные жандармы довольно быстро наловили в количестве полутора десятков, в ответ на вопросы нейтралов только удивлённо пожимали плечами.

«Как же так! Неужели они тут, в Смоленске, в двух десятках километров от места массового расстрела, могли о нем ничего не слышать?», удивлялись нейтралы, возвращаясь в автобус.

Шольц хотел им это объяснить, но его опередил координатор.

«Они либо действительно не знают – что вполне вероятно, учитывая умение НКВД сохранять такие вещи в тайне, либо просто боятся об этом говорить…»

«Нас-то чего бояться?» - искренне удивился шведский журналист. «Мы же не из НКВД. Да и вы, вроде бы, тоже…»

«Они боятся того, что будет, если НКВД сюда вернётся…» - ёжась от холода, ответил координатор.

«А они вернутся?» - спросил один из португальцев.

Координатор не удостоил его ответом. Через пару минут караван двинулся дальше.

«Здешняя почва - суглинок, поэтому трупы довольно неплохо сохранились» - ни к кому не обращаясь, заметил координатор. «Мне сказали, что такая частичная сохранность трупов от гнилостного распада, известна в медицине под названием "жировоска"»

От таких подробностей Шольцу стало не по себе. «То ли ещё будет» - с отвращением подумал он.

За Смоленском шоссе шло параллельно железной дороге.

«Ближайшая к Козьим Горам станция - Гнёздово» - объяснял координатор. «По всей видимости, польских военнопленных весной сорокового привезли именно на эту станцию. Затем пересадили в грузовики. До урочища по шоссе всего четыре километра плюс где-то километр по просёлочной дороге»

«Удобное место» - заметил Шольц.

«Удобное» - согласился координатор.

До «места назначения» доехали быстро и без приключений. С чисто немецкой аккуратностью вся территория раскопок была аккуратно обнесена колючей проволокой. У деревянных ворот – пулемётная вышка и жандармский пост.

Координатор предъявил документы внушительного вида жандармскому унтеру с бляхой на груди. После томительных минут, в течение которых жандарм внимательно изучал документы, ворота распахнулись и жандарм махнул рукой в сторону могил.

«Проезжайте»

Не доезжая нескольких десятков метров до могил, кортеж остановился. Шольц, не торопясь – ибо торопиться было некуда – выбрался из машины.

Его сразу же поразили две вещи. Страшная, удушливая трупная вонь – он даже непроизвольно прикрыл лицо перчаткой – и весёлая, задорная, даже радостная трель какой-то местной пичужки: «Тинь-тинь-тинь-тинь…»

«А жизнь продолжается» - почему-то совсем некстати подумал он. Или всё-таки кстати?

Вокруг гигантских могил кипела напряжённая работа.

«Экскаватором копали, не иначе» - подумал Шольц. «Серьезный подход к делу».

Хотя общее руководство работами осуществлял доктор Бурц, непосредственно раскопками командовал доктор Водзинский из Кракова, возглавлявший группу польского Красного креста. У него работали как вольнонаёмные жители окрестных деревень, так и советские военнопленные из близлежащего лагеря.

«В этом что-то есть» - подумал Шольц.

Трупы, извлекаемые из рвов, складывались рядами на землю. Затем из этих рядов их брали по одному с целью осмотра и тщательного обыска. В большинстве случаев мундиры были в хорошем состоянии - только обесцвеченные. Можно было распознать даже, из какой материи они сшиты. Все кожаные изделия, в том числе и сапоги, выглядели резиновыми. Поскольку почти каждое тело, как правило, было склеено с другими трупной жижей — липкой, страшной, зловонной, — не могло быть и речи о том, чтобы расстегивать карманы, не говоря уже о стягивании сапог. Рабочие, в присутствии дежурного делегата Польского Красного Креста, разрезали ножами карманы и голенища сапог, так как в них тоже иногда находили спрятанные вещи.

Все, что было извлечено и представляло собой какое-нибудь вещественное доказательство, память для семьи, указание для опознания убитого или материальную ценность (личные документы, удостоверения личности, дневники, записные книжки, письма, фотографии, образки, молитвенники, квитанции, медали, ордена, кольца), — вкладывалось в приготовленные для этой цели конверты с порядковым номером. Тот же номер затем прикреплялся к телу, которое откладывали в другой ряд, если оно не представляло собой особого интереса для медицинской экспертизы. Потом тела перезахоранивали в братских могилах.

«Так, пора за работу» - подумал Шольц. «Вонь вонью, а мне нужны вещественные доказательства. Неубиенные вещдоки, которые однозначно укажут на убийц. Либо на НКВД, либо…»

Но первым ему попался презерватив, который во всём этом аду выглядел… в лучшем случае неуместно.

А вот газеты… это было уже гораздо интереснее.

Координатор – как выяснил Шольц, его фамилия была Словенчик, - разрешил гостям брать с собой из могил всё, что угодно. Абверовца это, разумеется, очень даже устроило.

Лес вокруг могил, да и сами могилы были усеяны обрывками Глоса Радзецки – советской газеты на польском языке.

Потратив добрый час времени и доблестно преодолевая невыносимую вонь, Шольц убедился в том, что даты, новости, телеграфные сообщения – всё относилось исключительно к первым четырём месяцам сорокового года — и ни в коем случае не позже. А поскольку в спартанских лагерных условиях никто не будет годами хранить старые газеты, то…

Это было уже второе доказательство – причём прямое – что польские офицеры были расстреляны не позже апреля – мая сорокового года. Это мог сделать только НКВД. Но зачем?

«А вот вам и ещё одно доказательство» - отметил про себя Шольц, когда луч выглянувшего из-за туч весеннего солнышка блеснул на золотом зубе в оскаленном рту одного из трупов. «Наши бы ни за что золотой зуб во рту трупа не оставили. Ибо это – собственность рейха»

Преодолевая отвращение и тошноту, Шольц один за другим осматривал черепа убиенных поляков. На всех черепах были аккуратные входные пулевые отверстия в районе затылка. При этом выходные отверстия встречались далеко не на каждом черепе.

«Малый калибр» - определил Шольц. «Шесть тридцать пять, скорее всего. Максимум семь шестьдесят пять»

Это надо было проверить.

«Вот что, обер-лейтенант» - обратился он к координатору. «Попросите, пожалуйста, чтобы мне принесли… солидную горсть найденных здесь стреляных гильз».

Через десять минут приказание было исполнено.

Сначала Шольц не поверил своим глазам. Потом испугался, ибо его последняя версия едва не рассыпалось на куски. А затем… затем всё встало на свои места.

Ибо гильзы были от немецких патронов. На них была маркировка GECO, означавшая, что они были изготовлены оружейной фирмой Gustaw Genschow Co., находившейся в Дурлахе - пригороде Карлсруэ в земле Баден.

Большинство найденных гильз было от патронов калибра 7,65 миллиметра, хотя попадались и патроны меньшего калибра – 6,35 мм. С последними всё было ясно – такими патронами стрелял советский пистолет Коровина (ТК), находившийся на вооружении оперативников НКВД (хотя и в небольших количествах). Маленький и лёгкий по сравнению как с наганом, так и с ТТ, он был очень удобен и для скрытого ношения, и для использования при массовых расстрелах. И рука не так устаёт, и меньше шансов забрызгаться мозгами (намного более мощный ТТ с близкого расстояния делал не аккуратную дырку, как ТК, а просто разносил череп казнимого).

Первыми же стрелял «Вальтер ППК», по размеру практически аналогичный ТК и поэтому столь же удобный и для скрытого ношения (Шольц сам использовал такой в качестве второго пистолета – первым был двенадцатизарядный девятимиллиметровый Браунинг Хай Пауэр образца тридцать второго года), и для массовых расстрелов. По тем же соображениям, что и ТК.

Судя по серийным номерам, патроны были изготовлены в период с двадцать второго по тридцать первый годы, когда эти патроны, за отсутствием рынка в разоруженной Германии, в большом количестве экспортировались фирмой в Польшу, в прибалтийские государства и в Советский Союз. Как, собственно, и пистолеты Вальтер ППК в тридцатые годы.

Захватив восточные области Польши, РККА захватила и множество «вальтеров ППК», и огромное количество патронов к ним. А затем использовала. По назначению.

Шольц подошёл к краю одной из могил. Сплошная масса тел была настолько спрессована, склеена трупной жидкостью, чуть ли не сплавлена, что рабочие, извлекая очередное тело, должны были сначала крайне осторожно его приподнимать, а затем почти силой отрывать от общей массы. Затем кладут на носилки укладывают в ряд. Оттуда опять на носилки и на осмотр. День за днем, неделя за неделей, десятки, сотни, тысячи тел...

«Интересно, сколько их здесь всего?» - задумался Шольц. «Надо будет выяснить»

«Судя по тому, как тела лежали в могильниках, убивали их вне могил» - размышлял абверовец. «Скорее всего, на краю. А если принять во внимание расположение входных отверстий, то… чуть ли не в стоячем положении. Один стреляет, двое держат, так что ли? И руки очень занятно связаны – с охватом шеи, так что любое движение при попытке освободить голову или руки автоматически затягивало петлю на шее. Умно придумано…»

«Нет, не наш это почерк» - уверенно решил Шольц. «Слишком уж сложно. У нас всё просто – к краю ямы становись - и из пулемёта. Правда, бывало, что кто-то оставался в живых и спустя несколько часов после расстрела выбирался из-под груды мёртвых тел…»

Подход НКВД был гораздо более тщательным (хотя на первый взгляд всё должно было быть наоборот). Стреляли в упор в затылок. Наверняка. В живых остаться не мог никто. И не остался.

Шольц обратил внимание на молодого поляка в темных очках с повязкой Красного Креста на рукаве, - видимо, одного из ассистентов доктора Водзинского, Он уверенным шагом направлялся в сторону одной из могил, на ходу по-русски отдавая какие-то распоряжения рабочим.

«Господин доктор!» - по-русски обратился к нему Шольц.

«Я не доктор» - удивлённо возразил поляк. «Я просто сотрудник польского Красного Креста».

«Неважно. Вы можете сказать, сколько всего тел захоронено в этих могилах?» - спросил у него абверовец.

«Могу» - уверенно кивнул поляк, явно обрадованный тем, что такую достаточно важную персону, как подполковник вермахта, да ещё и с Рыцарским крестом с дубовыми листьями на шее, заинтересовало его мнение.

«Смотрите,» - поляк обвёл рукой территорию могильника. «Мы обнаружили и раскопали всего семь могил. Видите, вот здесь еще лежат слои пока нетронутых трупов, но ещё несколько дней – и всё будет закончено. Еще там, в небольшой могиле, в подпочвенной воде плавают… может быть, пятьдесят-шестьдесят тел, не больше. Думаю, что всего их тысячи четыре с половиной – не больше»

«Всё сходится» - подумал Шольц. Примерно столько узников и было в Козельском лагере.

«Значит,» - решил он, «узников других лагерей расстреляли не здесь – а поближе к соответствующим лагерям. Что вполне разумно – зачем везти их из Калининской области в Смоленск? Не говоря уже об Украине… Но что расстреляли – это точно. Расстреливать узников только одного лагеря – да ещё и в сороковом, за год до войны – бессмыслица. Но зачем вообще расстреливать? Тут что-то не так…»

«Со свидетелями из местных жителей поговорить хотите?» - оторвал его от размышлений почему-то совсем мальчишеский голос координатора.

Шольц пожал плечами. С одной стороны, почему бы и нет? С другой… как убедительно – и не раз – демонстрировал ему его дядя по матери, возглавлявший отдел по расследованию убийств Kripo[9] Мюнхена, пользы от показаний очевидцев, даже самых добросовестных, всё-таки на порядок меньше, чем от вещдоков.

Свидетели грелись у костров, от которых в этих условиях была двойная польза. Во-первых – тепло (это понятно), во-вторых – дым, который хотя бы ненадолго и на очень небольшом пятачке разгонял тошнотворный трупный смрад. От дыма, конечно, слезились глаза, но это было всё-таки лучше, чем вдыхать «аромат» тысяч разлагавшихся трупов.

В отличие от жителей Смоленска, местные не боялись рассказывать о том, что видели и слышали три года назад. Ибо сегодня они видели и слышали уже достаточно для того, чтобы в случае возвращения НКВД у них оставался только один выход – уйти с немцами.

Все свидетели говорили примерно одно и то же. Как ехали по шоссе «воронки[10]»; как возвращались на станцию за новой партией; как все те, кого грузили на станции, исчезали именно тут, в Козьих Горах. Спорили только о том, сколько было «воронков» - три или четыре, сопровождала ли «воронок» легковушка с НКВД-шниками, был ли ещё грузовик с вещами приговорённых…

Ветер разогнал дым, и опять понесло трупным смрадом. Каждый сплюнул по-своему — кто вбок, кто в огонь, — и все умолкли.

Шольцу пришла в голову мысль проверить ещё кое-что.

«Скажите» - обратился он к координатору. «А какие-нибудь письма, открытки от родных… что-нибудь такое нашли?»

«Нашли» - бесстрастно ответил обер-лейтенант.

«Покажете?»

«Конечно, Herr Oberstleutnant» - координатор попытался щёлкнуть каблуками, но ему это не позволила вязкая глинистая почва.

Писем от родных узников было найдено много – больше полутора тысяч. Письма хранились в нагрудных, боковых и задних карманах, в голенищах сапог — так, как хотел их владелец, для которого в лагерном аду каждое письмо было реликвией.

Ни одно из этих писем, ни одна открытка и ни одна телеграмма не были датированы позднее апреля сорокового года.

«Вот и ещё одно доказательство» - мрачно подумал Шольц.

Он наугад выбрал из стопки писем два. На удивление, они почти не пострадали – можно было легко разобрать почти весь текст.

«Прочтите, что там написано» - обратился он по-русски к Юзефу Мицкевичу, оказавшемуся поблизости. Наблюдая за диалогом поляка с одним из свидетелей, он отметил, что пан Юзеф совершенно свободно владеет русским. Что было неудивительно, учитывая его место рождения.

Мицкевич медленно, тщательно подбирая слова, начал читать письмо, точнее, его перевод на русский язык:

8 января 1940 г. - Папочка милый! Самый дорогой!.. Почему ты не возвращаешься?. Мамочка говорит, что этими мелками, что ты подарил мне на именины... Я не хожу теперь в школу, потому что у нас очень холодно. Когда ты вернешься, ты наверно обрадуешься, что у нас новая собачка. Мамочка назвала ее Филюсь... — Твой Чесь.

Второе письмо было похожим по содержанию:

12. февраля 1940. — Дорогой папа, наверно война скоро кончится. Мы очень скучаем по тебе и страшно тебя целуем. Ирка подстригла себе волосы, и мама очень сердилась. Мама хотела послать тебе теплые перчатки, но... В апреле поедем к дяде Адаму и я тогда напишу тебе, как там...

Слушая взволнованный, на грани слёз голос пана Юзефа, Шольц испытывал странное ощущение. У него никогда не было ни семьи, ни детей, поэтому, с одной стороны, всё это было от него бесконечно далеко. Он жил в совершенно ином мире, где не было места ни романтической любви, ни семейной жизни, ни детям… В мире, где дожить даже до сорока было редкой удачей, а уж до пятидесяти – просто недостижимой мечтой. Он сам выбрал эту жизнь, этот мир ещё пятнадцать лет назад – и по сути ни разу не пожалел о сделанном выборе.

Но сейчас… слушая эти строки и зная, что и папа Чеся и папа Ирки лежат где-то в братской могиле с пулей в затылке… его не покидало чувство какой-то ужасной несправедливости, постигшей и их и все остальные… да нет, не четыре с половиной, а все пятнадцать тысяч. Так просто не должно было быть. Одно дело – умереть в бою, с оружием в руках, совсем другое – от пули палача в стране, руководители которой нагло и цинично попрали важнейший принцип ведения войны – что беззащитных и безоружных пленных убивать нельзя. Просто нельзя. Ни при каких обстоятельствах.

Шольц не мог представить себя на месте этих пленных, как бы ни старался. В силу специфики своей профессии – разведчика, террориста и диверсанта, он просто не мог оказаться на их месте. Такие, как он, в плен не сдаются. Ни при каких обстоятельствах. Да и захватить их практически невозможно. И даже если удастся… на этот случай в один из верхних зубов Шольца была надёжно вмонтирована ампула с цианистым калием. Достаточно просто очень сильно сжать зубы – и всё.

Картина расстрела была очевидной – и оттого особенно ужасной. Каждый умирал долго, каждого расстреливали отдельно, каждый ждал своей очереди, каждого тащили на край могилы – «в индивидуальном порядке». Выводили из тюремного вагона, усаживали в маленькие тесные клетки в «воронке», привозили в лес, тщательно обыскивали, отбирая все личные вещи - часы, обручальное кольцо, рубли, портупею, перочинный нож… Затем тщательно связывали и тащили к могиле…

Быть может, на глазах смертника укладывали в могиле уже застреленных его товарищей, ровно, плотными рядами, может быть, их утаптывали сапогами, чтоб они меньше занимали места. А потом стреляли в затылок. Каждый по очереди извлекаемый труп, с черепом, простреленным от затылка до лба, опытной рукой, — это очередной экспонат ужасных мук, страха, отчаяния, всех тех предсмертных переживаний, которых мы, живые, не ведаем.

Каждого военнопленного убивали три палача: двое держали его с боков, за руки под мышками, третий стрелял в затылок из «Вальтера» или ТК. Как в больнице при операции. Об индивидуальных, личных последних рефлексах и страданиях можно было судить по ранам и повреждениям на трупах - выбитые зубы, сломанная жестоким ударом приклада челюсть, колотые раны, нанесенные советским четырехгранным штыком….

«Вот и ещё одно доказательство» - ещё более мрачно подумал Шольц. Ибо немецкий штык был плоским, как нож, а не четырёхгранным.

Ему было уже совершенно ясно, что расстрел в Козьих Горах – дело рук НКВД, а не СС, о чём он в голове уже практически полностью подготовил докладную записку адмиралу. Осталось только переложить её на бумагу… если, конечно, шеф абвера захочет оставить «бумажный след».

Но один вопрос, притом, важнейший, по-прежнему оставался без ответа. Зачем? Зачем Сталину было расстреливать все пятнадцать тысяч польских военнопленных. Да и даже часть расстреливать было незачем. Пользы никакой, а вред колоссальный. Неужели он рассчитывал на то, что правда не выплывет наружу? Но даже если и так, то зачем лишать себя пятнадцати тысяч опытных, квалифицированных союзников в войне против Гитлера? Непохоже это, совсем не похоже на здравого и рационального Сталина? Тогда что же это было?

Не обращая внимания ни на чудовищный смрад, ни на жуткое зрелище, которое представляли из себя сотни эксгумированных трупов (к таким вещам он научился привыкать быстро и практически полностью их игнорировать), Шольц бродил между гигантскими могилами, пытаясь вспомнить, на что же похожа эта воистину апокалиптическая картина. Она была очень похожа на что-то, с чем Карл Юрген Шольц однажды сталкивался и что даже чуть ли не изучал. Что-то, что он никак не мог увидеть.

«Господи!» - обратился он с молитвой ко Всевышнему. «Помоги мне разгадать эту загадку! Помоги мне обрести то знание, которое мне необходимо, чтобы понять почему, зачем произошло всё это!»

Он перекрестился по-католически – открытой ладонью, слева направо.

Озарение пришло через четверть часа. В голове вспыхнуло только одно слово, которое объясняло всё.

Жертвоприношение.

«Это просто жертвоприношение» - вдруг понял Шольц. «Массовое человеческое жертвоприношение Дьяволу. Злейшему врагу рода человеческого. Как у майя. Или у ацтеков. Или у финикийцев»

И те, и другие, и третьи поклонялись языческим богам, то есть, демонам. Наивно думая, что используют магическую силу этих демонов для решения своих вполне земных и практических задач – получения хорошего урожая, победы над врагами и так далее.

Не подозревая, что человек не в силах использовать демонов – он для этого слишком магически слаб. Даже если человек этот жрец, шаман или гипнотизёр. Он может этим демонам только служить. Точнее, прислуживать.

Демоны могут существовать, только постоянно подпитываясь тёмными, страшными, жуткими энергиями человеческой боли и страданий. А самыми привлекательными, ценными и питательными для них всегда являлись и являются энергии смерти, точнее, те энергии, которые человек испускает при умирании. И чем страшнее смерть и чем больше людей умирает одновременно, тем «вкуснее» и приятнее демонам.

Демоны, овладевшие целыми цивилизациями – да практически всеми – постоянно требовали массовых жертвоприношений – и прямых, как у ацтеков (которые приносили в жертву до тысячи человек в день на протяжении нескольких дней), майя или финикийцев, и косвенных – в виде войн, на которые этим демонам периодически удавалось науськивать практически любой народ, страну, государство, цивилизацию…

А также в виде гигантских государственных проектов – от Санкт-Петербурга, построенного «на костях» десятков тысяч людей и Соединённых Штатов Америки, могущество которых было бы невозможным без массового и варварского истребления коренного индейского населения до сталинской индустриализации, оплаченной миллионами жертв.

И массовое уничтожение евреев нацистами, и расстрелы поляков в Катыни и – Шольц в этом нисколько не сомневался – в других местах[11], были настолько иррациональными, что не могли быть ничем иным, кроме как массовыми жертвоприношениями демонам. Пусть даже и бессознательными.

Демонам, которые, похоже, уже прочно взяли под контроль нацистскую Германию и активно подбирались к СССР.

Шольц испытал острое желание немедленно, не теряя ни минуты, прямо здесь, на территории этого гигантского могильника, отслужить заупокойную мессу по всем безвинно убиенным три года назад полякам.

С чисто формальной точки зрения он вполне мог это сделать, ибо как раз с марта сорокового года (вот совпадение, так совпадение!) был официально рукоположенным католическим священником.

Это было тайное рукоположение, о котором знали только два человека – шеф абвера Вильгельм Канарис и папский нунций в Германии архиепископ Цезарь Орсениго, который, собственно, и рукоположил Карла Юргена Шольца в священники Святой Римско-Католической Церкви.

Рукоположение было вызвано производственной необходимостью – иначе не удалось бы выполнить задание, представлявшее огромную важность и для рейха, и для Ватикана, но, поскольку отмена рукоположения создала бы намного больше проблем, чем решила, было оставлено в силе. Но должно было храниться в строжайшей тайне.

Именно поэтому, при всём своём огромном желании и возможностях (Шольцу уже приходилось служить мессу, чин которой он знал получше многих священников с десятилетним стажем, а найти хлеб и вино проблемы не было) он, к сожалению, не мог этого сделать.

Нужно было найти другой – но не менее действенный – способ борьбы с этими демонами. Пока они не уничтожили всё человечество.

 

 

[1] Подполковник (нем.)

[2] Geheime Feldpolizei — тайная полевая полиция вермахта (нем.)

[3] Капитана (нем.)

[4] OKW - das Oberkommando der Wehrmacht- Главное командование вермахта (нем.)

[5] Оперативные группы (нем.)

[6] Звание, соответствующее армейскому полковнику

[7] Чрезвычайная акция умиротворения (нем.). Ещё называлась «Акция АБ» - для краткости

[8] Областного комиссариата города Вильно (нем.)

[9] от Kriminalpolizei – криминальная полицмя (нем.)

[10] Автомобиль, специально предназначенный для перевозки арестованных

[11] В этом он был абсолютно прав. Всего по решению Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 года во внесудебном порядке в апреле-мае сорокового года были расстреляны почти двадцать две тысячи военных и гражданских лиц, взятых в плен или арестованных на захваченных в результате «освободительного похода» РККА польских территориях (т.н. «Западной Украины» и «Западной Белоруссии»). Это было названо «разгрузкой лагерей».