Письмо 9

Здравствуй, милый.
Я давно, так давно не писала тебе. Почему я уверена, что ты до сих пор помнишь обо мне? Мой след давно вытерла твоя аккуратная, твоя любящая чистоту, твоя хрустально-прозрачная жизнь. Ластиком, фланелью, кремом для чистки, спреем для полировки. Чтобы ни вмятинки на постели, ни каракулинки на столешнице, ни царапинки на боку. Но я знаю, ты помнишь обо мне. И, доведись нам встретиться случайно на улице, ты бы еле уловимо отшатнувшись и дрогнув уголком безупречных губ, сделал свой длинный шаг и лишь потом замер. Но и то всего на мгновение. Всего на мгновение. Которое кроме меня никто бы и не заметил. Чтобы повести головой, уточняя тщательно созданную разбросанность каштановых волос на спине и ещё чуть на левом плече: когда ты наклоняешься слушая, эта прядь, пахнущая кофе и дорогостоящим пыльным парфюмом, непременно должна медленно стекать. На лоб, щёку, чуть перекрыть тебе обзор. И если девушка пересилит невыносимое желание запустить пятерню – от виска к затылку – в твою копну, то и пусть себе остаётся так, всё безупречно.
Мне не нужно будет даже оглядываться, чтобы точно описать пальто, которое сидит, будто твой старенький портной вылепливал его прямо на тебе, брюки на полтона темнее, перчатки в длинных пальцах, сжатые слегка сильнее необходимого.
Тебе не нужно будет оглядываться тоже.
Ты никогда и не оглядываешься, милый.
Ты уносишь кошачьей вытянутой походкой прямую безупречную спину и идеальные, сжатые слегка сильнее необходимого, перчатки.
Но я всё же смотрю. Смотрю на невозмутимые, лишь изумлённо вздрогнувшие от небрежного толчка (лужа тебе попалась), каштановые. Полное ощущение, что мои же кто-то намотал на кулак и сильно тянет, и я стою, задрав голову, сжимая зубами, как старую конфету, которую не разгрызть уже, боль и невозможность. Невозможность всего: идти за тобой, кричать, догонять, вернуть, заставить оглянуться, ненавидеть, отпустить, любить тебя. Хочется развернуться и со всей силы ударить первого, кто попадётся под руку. Тем умножая свой стыд, беспомощность и вкус бронзовой статуэтки, что я облизывала в детстве. Курить на улице стыдно. Курить трясущимися пальцами – стыдно. Истекать своей ненужностью при всех – стыдно. Размазывать её пополам с тушью – стыдно. Стыдно. Стыдно. Стыдно. Следующая. И всё ещё небо - кто-то тянет и тянет за волосы вниз, - небо дрожит и идёт рябью. Стыдно. Желать тебя до судорог – стыдно. Не стыдно только мечтать сделать тебе больно. В прямом смысле больно. Безо всяких иносказаний и метафор. Никаких многоходовых изощрённых планов. На обычном физическом уровне, даже неважно как, просто чтобы тебе было так же невыносимо, чтобы твоя безупречность, идеальность, хрустальность посыпались ко всем чертям. Чтобы твоя эталонная спина потеряла стержень, чтобы божественная линия губ смазалась и запеклась, чтобы музыкальные пальцы дрожали, пытаясь найти опору, чтобы трудно вдохнуть, чтобы насмешливый взгляд выела моль, оставив жалкое подобие прежнего тебя. Но и это стыдно. Боже, как всё это стыдно.

Да, милый, я всё ещё объясняюсь тебе в любви. Все романы выцвели, их поедают тараканы на чердаке, так, кружочками, будто краску с обложек или детских акварельных рисунков, часто становится непонятно что было изображено, остаются разноцветные точки, равнодушные и ненужные, ждущие окончательного уничтожения. Даже даты на могильных камнях этих романов стёрлись, и я не могу уверенно разглядеть ни одну.
И только твоя спина, милый, твоя безупречность, пахнущая кофе и дорогой пылью, возвращаются бесконечно, манят и ведут за собой, преследуя тебя остаётся надеяться, что это каждый раз новый виток.
И может быть однажды я не захочу причинить тебе боль. Чтобы тебя, жалкого, униженного и беспомощного, наконец брезгливо разлюбить.
Я.
4 октября 2008 г.