Меркурианка. Memento, Анна Павловна

Memento, Анна Павловна
Меркурианка

Сейчас, спустя несколько десятков лет после той, случившейся со мной в далекой юности, истории, я все чаще и чаще возвращаюсь к ней мысленно. С того времени моя собственная жизнь сделала несколько крутых поворотов. До неузнаваемости изменились и облик мой, и душа. И сейчас, когда в зеркале я вижу убеленную сединой голову, морщинистое лицо, когда покрытые пигментными пятнами мои руки давно уже похожи на птичьи лапки с их узловатыми пальчиками, все чаще я мысленно возвращаюсь к той женщине. Мои внуки давно уже выпорхнули из-под родительской опеки, и заняты хлопотным делом взращивания собственных птенцов. Мои дети заняты собой, своими детьми и моими правнуками. Я же, зависшая во времени, не нужна уже никому. И эта свобода, или, говоря по правде, эта ненужность, дает мне возможность копаться в своих представлениях, мыслях, ощущениях столько, сколько не позволяла я себе до этого никогда в жизни. Не могу сказать, что это занятие радостно, или оно доставляет хотя бы удовольствие, потому как осознание того факта, что не всегда кажущееся проникновение в глубь вещей (кажущееся – потому, что не могу я претендовать хоть сколько-нибудь на истину, ориентируясь только на собственные ощущения), - не всегда приятно и, даже, просто нужно. Напротив, такое осознание, проникновение в истинную суть, должно проходить во мне еще ступень принятия, а это бывает больно, и приносит еще большее одиночество. Тем не менее, именно сейчас, когда я отдала все долги своим детям и близким, я живу свою собственную жизнь. И, какой бы она уже ни была, я получаю от этого неизмеримо большее удовольствие. Ведь, несмотря на все произошедшие со мной внешние изменения, внутри меня живет еще та юная чертовка, которая и встретилась много лет назад с той женщиной, что оставила своим присутствием глубокий, словно процарапанный след, в моем времени. В моем прошлом, настоящем, и, я сильно подозреваю, что и в будущем.

Я впервые увидела ее в продовольственном магазине. Мы с мужем только-только стали жить вместе и купили двухкомнатную квартиру в десяти минутах ходьбы от моря. На первом этаже нашего дома был магазин, в который я забежала после занятий в институте, чтобы купить поесть. В девятнадцать лет есть хочется всегда и много. Я высматривала на полках максимально плотно набитую маринованными помидорами банку, одновременно поджидая, когда будет моя очередь.

Передо мной была всего одна стройная, высокая старуха, с белыми, закрученными в плотный клубок, волосами, в черном облегающем платье, в нелепой, вязаной крючком шляпе из тонких хлопчатобумажных нитей, зафиксированных в стоячем положении крепким крахмальным раствором. Было нечто несовместимое в ее облике, - ее гордая осанка, уверенное положение головы, - и абсолютно беспомощное движение тыльной стороной ладони к стеклянной стенке прилавка, когда она неопределенным жестом указала в сторону кучи колбас, сосисок и сыров, художественно разложенных на витрине.

- Двести грамм «Докторской», пожалуйста, - сказала она и, не озадачивая себя больше выбором колбасы, близоруко уставилась на другой прилавок, с молоком.
- Вот кефир, этот, еще, пожалуйста, - она махнула рукой.

Продавщица быстро уложила в кулек продукты, и старуха протянула руку за пакетом. В этот момент все мое внимание акцентировалось на ее руке. Желтая, сморщенная, пигментированная кисть, узловатые цепкие пальцы, заметный тремор. Глядя на руки этой старухи, я не успела заметить, что в точности произошло. Но продавщица ойкнула, отдернула руку и быстро сунула в рот указательный палец. «Порезалась», - смущенно сказала она, - «вот только не пойму, чем. Бумагой, что ли?...» Желтая лапка сдернула кулечек с прилавка судорожным птичьим движением, из другого кулачка протянулась мятая денежная бумажка, затем были старательно собраны копеечки сдачи с блюдечка, - и женщина медленно пошла к выходу. Белая шляпа висела у нее на ушах, придавая всему ее облику некий грустный комизм.

Я быстро набрала тяжелый кулек еды, благо, в этот день мне выдали стипендию, и можно было даже позволить себе бутылку красного вина, и из головы моей быстро выветрилась и старуха, и ее белая смешная шляпа, и старческий кулачок с зажатой купюрой.

Муж мой в то время много работал, и домой приезжал поздно. Мы ужинали и сразу шли спать. Денег у нас было немного, мебели в квартире практически не было, и в спальне находилась только большая кровать. У нас не было ни штор, ни ковров, ничего не приглушало звуков в нашем доме, и каждое движение, каждый шаг, каждое слово отдавались эхом в гулкой пустоте. Когда мы занимались любовью, наши стоны звучали громко, как в плохом порнофильме. Но восприятие жизни в молодости способно примирить человека со многими неудобствами, особенно тогда, когда есть любовь, есть смысл, и есть надежда.

Каждую ночь, когда мы, разгоряченные друг другом, предавались пылкой страсти, не сдерживая эмоций и не контролируя себя, в самые горячие, сладостные моменты в нашей спальне раздавался требовательный стук. Стучали в стену спальни, громко, настойчиво. Вначале я пугалась и замирала, неловкость сковывала меня, и я шептала: «О, боже… тише, тише!». Но потом навязчивая настойчивость наших, очевидно, пуритански воспитанных соседей, стала меня раздражать, и я стонала еще громче, еще более страстно, демонстрируя чужим людям показную неуязвимость перед их наглыми выходками. Наши стоны и их стук превратились уже в своего рода соревнование – кто кого. И никто не желал уступать. Мы занимались любовью – а соседи выбивали нам стену.

Как-то вечером, когда я убирала в доме, а муж еще не пришел, в дверь позвонили. Как была, в черных колготках и длинном, до попы, свитере, и подбежала к двери.
- Кто там? – спросила я, и, не дожидаясь ответа, открыла дверь. Я ведь ждала мужа. На пороге стояла старуха. Та самая, из магазина. С той же величавой осанкой, тем же бубликом седых волос на затылке. Вот только шляпы при ней не было.
Не ожидая приглашения войти, вообще, реагируя на меня так, словно я была стеклянной автоматической дверью, она сделала шаг вперед, отодвинула меня плечом и прошла в комнату. Я обескуражено потянулась за ней.

- Здравствуйте, девочка, - произнесла старуха, - я соседка этих молодых людей, что живут в этой квартире. Здесь живет прекрасный молодой человек. У него красивая и воспитанная супруга. А вот что делаете здесь вы? Это вы так беспардонно кричите по ночам и мешаете приличным людям спать? Вероятно, его жена уехала, а вы – его любовница? Девочка, вам стоит задуматься над своим поведением. Никого еще разврат и бесчинства не довели до чего-то хорошего. Вы верите в Бога?
Она окинула взглядом мою фигуру, в тот момент представлявшую собой воплощенное недоумение.
- Впрочем, нет, - констатировала она, - с вами бесполезно даже разговаривать.
И, не дожидаясь от меня, изумленной, ответа, отчалила, прикрыв за собой входную дверь.

Что может так еще подогреть всплеск страсти, как оскорбленное самолюбие? Теперь я знаю, что так может подействовать еще опасность, риск быть пойманным, разоблаченным, опозоренным. Но это сейчас, когда страсти мои остались настолько далеко в прошлом, что я уже вряд ли смогу даже дать им определение. В то же время, когда я была молода и чиста душой, - так на меня подействовало нанесенное мне оскорбление. В ту ночь наша любовь была еще более жаркой и неистовой, однако, никто не стучал в стену нашей спальни, и мое сознание раздваивалось. Одна моя часть предавалась пылкой страсти, другая же напряженно ожидала стука, и это ожидание отравляло меня так же, как и мысль о том, что когда-нибудь, возможно, на моем месте, рядом с моим мужем, будет другая, чужая женщина.

Нельзя сказать, что я ощутила свободу с того времени, как прекратилось это стучание в нашу спальню. Вмешательство в нашу жизнь приобрело гораздо более изуверскую форму. Теперь каждую неделю по вечерам в мой дом приходит эта старуха. Она настойчиво звонит в дверь, и поведение ее настолько самоуверенно, что я всякий раз покорно отворяю ей дверь. Она сразу проходит в комнату, смотри на меня, качает головой и хорошо поставленным голосом говорит почти одно и то же. Смысл ее речи сводится к тому, что в этой квартире живет хорошая семья, - молодая пара. Красивый молодой мужчина с красивой женой. Но что делаете здесь вы, милочка, без штанов, непричесанная, наверное, вы домработница? Или вы любовница, которая плохо следит за собой? Иногда она принимает меня за сестру моего мужа, потому что что-то стреляет соседке в голову, и она начинает замечать в наших с мужем лицах несуществующее портретное сходство.

Я молча терплю выходки назойливой соседки, - милосердие не самое развитое мое качество, но в хороших книжках пишут о том, что милосердие – высшая благодетель, и я стремлюсь воспитать ее в себе. Пусть даже таким, идиотским, способом. Кроме того, что-то подсказывает мне, что когда-то и я буду такой вот старой маразматичкой, и таким вот своим сегодняшним поведением я смогу заслужить будущее наличие в моей никчемной жизни того, кто сможет меня выдержать. Голова моя засорена кармой, цепью будущих воплощений, отработкой грехов прошлой моей жизни, - и кто знает, - возможно, то, что я делаю сейчас, - и есть моя отработка.

Когда соседка однажды звонит в дверь и, вместо уже привычной лекции, неожиданно приглашает меня на чай с печеньем, я соглашаюсь и прихожу к ней в дом. Я веду себя скромно, тихо ступаю за ней, когда она, с такой же, как всегда, прямой непреклонной спиной, ведет меня в свою гостиную. Я незаметно оглядываюсь по сторонам, и весь облик жилья моей соседки ввергает меня в уныние, если не в страх.

Я никогда не была ни в доме престарелых, ни в хосписе, ни в склепе, ни в средневековом замке, ни в камере пыток, ни в пещере. Но, по полученным мною из книг и рассказов очевидцев представлениям, я могла бы воссоздать в своем воображении внутренний облик таких помещений. Того же, что я увидела здесь, я не могла бы представить в самой яркой вспышке моего воображения.

Тлен. Самое точное слово, мгновенно всплывающее в памяти сейчас, когда я пытаюсь передать охватившее меня впечатление. Тлен. Старость. Ветхость. Замшелость.

Я не могла себе представить, с каких свалок можно было бы притащить ту старую, рассыпающуюся от прикосновений мебель образца середины девятнадцатого века. Истертые и засаленные покрытия стульев и диванов, облупившиеся от старости, гнутые ножки которых скрипели даже от дыхания сидящего. Покрытые густой серой пылью бархатные занавеси того неопределенного оттенка, что получается от многолетнего воздействия солнечных лучей, и истрепанные кисти на шнурках, придерживающих ткань занавесей у стен. Серые мутные зеркала, полированные, очевидно, еще вручную много лет назад, и просвечивающие через серые трещины амальгамы зеркал стены. Возможно, эта мебель и была бы, после должной реставрации, скромным экспонатом какого-то поселкового музея. Но здесь, под засаленным желтым потолком, около желто-серых стен, - она выглядела убого и страшно. И не могла вызвать иного чувства, кроме резкой жалости к обитателям этой квартиры.

В то время как хозяйка прошла в кухню, я подумала, - а сколько же лет не проникал в эту квартиру свежий воздух? Оконные рамы, крашенные, вероятно, еще при сдаче этого дома в эксплуатацию, были забиты гвоздями, и, судя по ветхости обстановки, это было неплохо. Потому что дуновение ветерка могло бы разрушить все это подобие человеческих вещей до основания. Спертый воздух отдавал гнилью. Так гниют человеческие зубы, – вспомнила я. Так пахнет изо рта больного гангреной легкого. Так пахнет смерть. И так пахнет труп.

Я задышала ртом, когда пришла моя старуха.
- Чаю нет, деточка, - сказала она, - я забыла, что он закончился. Мы будем пить с вами коньяк. Коньяк! Закованные в бутылку лучи солнца, которыми пропитался виноград. Берите стаканы, они позади вас.

Мы пили коньяк, и старуха рассказывала мне о своей жизни.

- Я живу в этом доме, деточка, с момента его сдачи в эксплуатацию. Посмотрите, какие убогие теперь строят дома!
Я не решаюсь сказать, что дома такие, как этот, давно уже не строят. Хрущевки доживают свой век, а дома сейчас строят высокие и светлые. Но я пришла сюда не затем, чтобы просвещать эту старую женщину, - это она хочет мне что-то рассказать. Поэтому я молча слушаю, согревая ладонями свой бокал.

- Я жила когда-то в центре, в старом городе, на улице, мощеной брусчаткой. По брусчатке ездили кареты и всадники на лошадях, - тогда и в помине не было еще автомобилей. А дамы носили длинные платья и шляпы.

Взгляд моей странной соседки словно растворяется в воспоминаниях, а я боюсь шелохнуться среди тихого приступа ее чудовищного бреда. Какие всадники, господи, неужели она вообразила себе, что застала еще ту эпоху, в которой могли происходить описываемые ею события?

- Да, деточка, девятнадцатый век. Тогда никто не мог себе позволить встречать гостей так, как делаете это вы, - в колготках и без штанов. Представьте себе, что вы пришли в гости, в приличный дом, - а вам открывает дверь кухарка в застиранных панталонах… Тот дом стоил еще мой дед, и я родилась там, и прожила полжизни, - до тех пор, пока не обрушилась от ветхости стена, и не отселили меня сюда, к черту на кулички, в эту клетку с центральным отоплением… Там прошла моя юность, и там осталась моя страсть, - но я никогда не позволяла себе так кричать по ночам, как это делаете вы, на супружеском ложе того мужчины, чьей любовницей вы являетесь.

Мне хочется возразить, я уже по горло наелась ее подозрений, и я хочу сказать ей, что она глубоко заблуждается в определении моего статуса, но я снова молчу, вспоминая, что меня пригласили сюда не говорить, а слушать.

- Супруг мой был прекрасным человеком… До того момента, пока я не застала его в постели со своей близкой подругой. Потому я и позвала вас, деточка, что прошла сама от начала и до конца те мучения, которые будет испытывать та женщина, с мужем которой вы развлекаетесь. И. возможно, вы сами. Я хочу, чтобы вы поняли, насколько большой грех совершаете вы. Вы крадете жизнь другого человека. Вы паук, заманивающий жертву в паутину и высасывающий из нее кровь. Не делайте этого, девочка, не делайте…

Я вскидываюсь, но она делает успокаивающий жест рукой и продолжает:
- Моя обида на моего покойного супруга охватила меня настолько, что я потеряла голову. Я подумала, - если больно мне – пусть будет больно кому-то. Я одна – не в состоянии вынести эту боль, и мне нужно переложить ее тяжесть на чью-то спину. И я завела любовника. У меня была сестра. За ней ухаживал молодой человек, художник. Он был талантлив, пылок, но беден. Отец наш был против их брака, поскольку, в случае, если бы она стала его женой, - ей суждено было бы прожить жизнь в бедности и лишениях. Они встречались тайком, и не теряли надежды на то, что в будущем, все-таки, они будут вместе, несмотря на все препятствия, - так думали они, романтики до мозга костей. А я не любила свою сестру, она была нехороша собой и плохо относилась ко мне. Тогда я подумала, что могу поразить одним выстрелом две цели, - отомстить сестре и завладеть молодым любовником. Не буду вам рассказывать в подробностях о том, какие я предпринимала действия, но скоро этот молодой человек оказался в моей постели. Пробыл он там, в общем-то, недолго, ибо оказался потрясающей бездарностью во всех сферах жизни, и даже верность, как вы поняли, не входила в число его достоинств. С сестрой отношения мы разорвали, да мне и не нужно было ее тупое надменное внимание, а потом я снова вышла замуж. Не помню, деточка, уже, за кого именно, и что именно происходило между мною и моим мужем такого, но сейчас, спустя столько лет, я могу сказать только то, что и этот, и все последующие мои браки оставили во мне четкое и ясное ощущение. Ни один мужчина в мире не достоин ни одной женщины. Если даже сейчас, в это беспринципное, гнилое время, я встречаю все-таки благородство, честность, смелость, прямодушие, - то я вижу его в женщинах. Мужчины, в большинстве своем, мелки, тщеславны и нравственно тщедушны. Соединять с ними жизнь, – это только ставить крест на своей судьбе, ведь вне брака, по крайней мере, существует надежда на то, что вы еще встретите такого человека, о котором сможете без колебаний сказать – да, это настоящий мужчина. Замужество же приносит вас в жертву мелкотравчатому, низменному и слабому созданию, которое считается более сильным только из-за шутки природы, давшей ему большую мышечную массу…

- Не могу сказать, что я разделяю вашу точку зрения, - все-таки я нахожу в себе смелость возразить ей. А может, я делаю это хотя для того, чтобы прекратить этот занудный, совершенно не нужный мне поток слов, - Все, в итоге, зависит только от самого человека. С кем поведешься, как говорится. И неужели это ваши интеллигентные родители научили вас долбиться по ночам в чужие стены?
- О чем вы, дорогая? – удивление ее настолько искренне, что я начинаю уже сомневаться в собственной нормальности. – Я сплю по ночам… и не в моих привычках кого-то беспокоить столь беспардонным образом, как это вы представили. Вы не лунатик, дорогая?
Я обескуражено молчу, а она встает и поворачивается ко мне спиной.
- Да, моя сестра умерла, - я это говорила вам уже? Нет? Она отравилась, - равнодушно говорит моя соседка, поворачивается лицом ко мне и наклоняется к моему лицу. - Как это глупо, - отравиться из-за какого-то мужчины.

Я сижу, склонившись, молча смотрю в свой стакан, блики света в его гранях завораживают меня, вводят в сомнамбулическое состояние, - или так действует на меня ее речь? Безукоризненная речь, словно выученная сто лет назад, исполненная поставленным голосом диктора. «От советского информбюро» - вспоминаю я и стряхиваю с себя оцепенение. Мне хочется поскорее попрощаться и освободиться от этой старой сумасшедшей женщины. Вообразившей себя, очевидно, наследницей какого-то средневекового графа, выкупанной в молоке молодой ослицы и проглотившей вдогонку средство Макропулоса.

Мне трудно выдерживать уже это ужасное состояние – выслушивание маниакального бреда сумасшедшей, в то время как самой мне страшно не только сказать что-либо, а даже отвернуться от нее и потерять контроль над ее взглядом. Я боюсь ее, - и это сознание пронизывает меня, и холодными каплями стекает по моей взмокшей спине.

- Я должна бежать, простите, - судорожно говорю я на одном дыхании, - у меня молоко на плите, я совершенно забыла, спасибо вам за коньяк, я рада была с вами познакомиться!
- Эх. Вы так и не познакомились со мной, девочка, - говорит насмешливо старуха, - и молока у вас нет на плите. Но, возможно, еще не пришло ваше время…

Она выпускает меня из своей квартиры, и я трясущимися руками закрываю все замки на нашей двери. Проехали! И на сегодня я с облегчением забываю о сумасшедшей соседке.

За продуктами в наш магазин я стараюсь заглядывать пореже, - страх увидеть эту чокнутую пересиливает неудобства, и я даже за хлебом хожу за квартал. Но со временем впечатления становятся более тусклыми, - ну что такое – сумасшедшая старуха, - думаю я, и постепенно возвращаюсь к привычному образу жизни. Я уже могу выскочить вечером за пельменями, могу купить бутылку вина в нашем доме, вот только продавщицы той, из того памятного дня, я что-то больше не вижу.

- А где она, та молоденькая девушка, полненькая такая, светловолосая? Что-то давно я не вижу ее…
- Как? Вы не знаете? – сокрушенно вскрикивает пожилая дама в наколке, - она умерла! Порезала руку черт знает чем, заражение крови – и все, не спасли ее. Маленькая девочка от нее осталась, дочка, с бабушкой живет теперь… Такое горе, такое горе…

Как бревном пришибает меня, перед глазами ярко встает та сцена, - желтая, сморщенная, пигментированная кисть, узловатые цепкие пальцы, заметный тремор. Продавщица ойкает, отдергивает руку… Желтая лапка сдергивает с прилавка кулечек … Больше я не пущу ее в свой дом, - думаю я, - никогда!

Вечером того же я рассказываю о происшедшем мужу.
- Знаешь, говорю, я, - я познакомилась с той теткой, что стучит нам в стену по ночам.
- С какой - с какой теткой? - недоумевает мой муж, поднимает на меня глаза и перестает жевать отбивную.
- Ну как это ты не понимаешь, - я возмущаюсь, размахиваю руками и рассказываю ему, как в стену нам по ночам стучит сумасшедшая, - как раз тогда, когда мы занимаемся любовью. И о том, как я была у нее в гостях, рассказываю, и о продавщице, что умерла, и о маленькой девочке, оставшейся сиротой…

- Там никто не живет, в этой квартире, - муж откладывает вилку и внимательно смотрит на меня. – Там моряк живет, он в рейсе уже месяцев восемь. Квартиру он не сдает, там все закрыто, и квартира стоит на охране в государственной фирме.
Я замолкаю, словно поперхнувшись. И ухожу молча в спальню. Больше о соседке мы с ним не говорим.

Через три года я оканчиваю институт, и мне дают должность участкового врача. Гиблое это место – участковая поликлиника, мой участок тянется от вокзала вдоль моря, и наш дом попадает в мой участок. В день я должна обслужить двадцать человек, и, если они не пришли ко мне сами, я беру в регистратуре карточки и устраиваю активные посещения – без вызова врача.

Как-то в нашем доме умер человек. Я выписывала свидетельство о смерти, и случайно, среди многочисленных соболезнующих родственников, вдруг мельком увидала ту старуху. Что она делала среди тех людей, я не знаю. Да и задумываться мне не хотелось, - с учетом того, что квартира моряка была заперта и под охраной. Я молча кивнула ей головой, а она подошла ко мне и сказала:
- Ну, здравствуйте, Анна Павловна.
- Здравствуйте, - ответила я, - а откуда вы узнали мое имя?
- Стыдно не знать имени своего участкового врача, - насмешливо ответила старуха, - да и земля слухами полнится..
- А вас как зовут?
- Мы с вами тезки, деточка. Я – Анна Павловна Лещинская, жду вас как-нибудь на чашечку кофе.
- Спасибо, - буркнула я и перестала об этом думать.

А на следующий день мне в голову пришла гениальная мысль. Я отправилась в регистратуру. Я искала карточку Анны Павловны Лещинской. Перерыла весь стеллаж на букву «Л». Потом на букву «Н» - может, я ослышалась… Нашла истории болезни всех диспансерных больных в нашем доме. Лещинской Анны Павловны среди них не было.
И меня понесло в архив. Через час поисков в руках у меня была справка о смерти. Лещинская Анна Павловна умерла от ишемической болезни сердца, - инфаркт миокарда, отек легких. Тридцать два года назад. Год рождения – залит чернильным пятном. На месте второй цифры просматривалась только верхняя петелька. Восьмерка или девятка.

Черт его знает, что за условия хранения документов. – возмутилась я вслух и дернула наверх из архива, - чтобы не войти в него больше никогда в жизни. Холодный страх кусал меня за пятки, и я проклинала свое чертово любопытство.

Я не думаю об Анне Павловне всю оставшуюся жизнь. Да мне некогда особенно и думать. Моя жизнь течет стремительно и бурно, как горная река по скалам. Работа в больнице, несчастные больные старики, иногда пришедшие в отделение для того, чтобы больше никогда из него не выйти. Смерть мужа от рака, кто бы мог подумать – в таком молодом возрасте?... Беспросветная нищета, одиночество и моменты сумрачного состояния рассудка, - когда кажется, что жить больше не надо, потому что незачем. Второй брак по расчету, - потому что влюбиться больше невозможно, а одиночество бьет тяжелым обухом по голове, и деться от него никуда невозможно. Дети, новая работа, вечно натянутые нервы, - и сознание того, что река моя бежит уже по пустынной скале, - просто по инерции, - оттого, что кто-то однажды открыл кран. А закрыть его должна я сама.

Много лет проходит с тех пор, когда видела я в последний раз ту мою странную соседку. Я забываю о ней все глубже, все больше. И тем сильнее вздрагиваю в те моменты, когда, в рассеянном состоянии ума, занятая своими мыслями, я вдруг вижу ее на остановке, или она улыбается мне от соседней кассы супермаркета, или идет мимо школы, куда я вожу своего внука. Я сильно вздрагиваю, и мне кажется, что я схожу с ума, - потому что невозможно оставаться живым на этой земле столько, сколько живет она. Запах тлена проникает в мои ноздри, словно откуда-то изнутри меня, и меня начинает тошнить. Я думаю о том, что давно должна была уже истлеть белая хлопчатобумажная шляпа, или износиться хотя бы черное ее платье! Но старуха, словно застывшее время, ходит за мной, ходит, и с каждым моим годом я вижу ее все чаще и чаще.

Когда умер от инфаркта второй мой муж, я склонна была винить ее. Если она существует, конечно. Потому что в тот момент, когда мы с ним покупали в магазине хлеб, именно она уронила на пол бутыль с помидорами, и от звука бьющегося стекла, многократно умноженного гулким эхом огромного помещения, схватился за грудь тогда мой муж. А она посмотрела в нашу сторону – и словно растворилась в толпе покупателей. Но как предъявить претензии тому, кого не существует, кто реально является лишь плодом твоего больного воображения? И ты, прикусив губу, снова проходишь круги ада, связанные с прощанием с близким человеком.

Я сижу на кладбище, прошло девять дней, и я уже не плачу, я тупо смотрю на влажную землю, - позавчера прошел дождь. Скамеечка влажная, я постелила на нее полиэтиленовый кулек.
- Вы не подвинетесь, моя дорогая? – и я уже не могу удивляться тому, что моя старая знакомая, мое пожизненно сопровождающее меня привидение, присаживается рядом, обнимая меня за талию.
- Пришли кого-то навестить? - больше для вежливости, чем из любопытства, спрашивая я, точно зная, что навестить пришла она именно меня.
- Да нет, кого мне навещать, все мои давно истлели. Я гуляла здесь, и вот, какая встреча, - увидела вас.

И, словно продолжая начатый много лет назад и незаконченный разговор, вновь отвечая на незаданные мною вслух вопросы, она говорит так, будто не прерывалась на несколько десятков лет:
- Наверное, вы замечали это, с вашим опытом (она подмигивает мне, и я дергаюсь, - ведь я никогда не говорила ей о том, что полжизни проработала с больными стариками в больнице), - как ведут себя умирающие люди? Их взгляд устремлен внутрь их самих, мало что может их заинтересовать. Я уверена, что это – не отсутствие физических сил. Это – отсутствие чувств. В то самое время, когда вы суетитесь вокруг них, убирая их постель, кормите их, купаете, они сматывают ниточки чувств. И ваши манипуляции нужны только их физическому телу. На ментальном уровне – вы для них не существуете, дорогая…

Но я пылко возражаю, пугаясь темы, которую она затрагивает, - ведь именно об этом я только что думала:
- Но разве меняется ощущение самого себя человеком с течением времени? Сколько себя я помню, всегда удивлялась тому различию, что все больше и больше проявлялось с годами, - между тем юношеским ощущением в душе, - и той, всегда все более пугающей картинкой в зеркале. Никогда не притуплялись мои чувства и ощущения настолько, чтобы я могла сказать, - да, я старый человек!.
- Это происходит потому, что не пришло еще ваше время умирать, моя дорогая. Я давно уже пришла к выводу, что, приближаясь к смерти, человек словно собирает все ниточки чувств, развеянные им когда-то в пространстве. Он сматывает их, как паучок, втягивает в себя, и они растворяются в нем снова, превращаясь в то же самое ничто, каким они когда-то были. Ведь их не существовало - до того момента, пока человек не родил эти чувства, - встретив на своем пути нечто, способное вызвать их к жизни. Человек, приближаясь к смерти, собирает рассеянные им в пространстве ощущения, мысли, - это напоминает мне сборы после пикника, - когда народ собирает за собой оставшийся мусор. Все с собой, все в корзинку, все в пакеты, - чтобы после них осталась чистая поляна…

Я устала, и я хочу избавиться от нее.
- Мне пора, - говорю я, поднимаясь, - всего доброго вам. Может, увидимся еще как-то… (Нет, не увидимся никогда, страшная ведьма, читающая мои мысли, дающая на них именно те ответы, что дала бы я сама, но как страшно было бы мне отвечать на эти вопросы!).
-Да, конечно, увидимся, дорогая, - говорит, мягко улыбаясь, старуха, и в этот момент я четко осознаю, что она уже прочла все, что было в моей голове. Прочла – и посмеялась надо мной, - думаю я. Да пропади же все пропадом!!!
Я кланяюсь и быстро ухожу. Быстрее, чем позволили бы приличия. Прощай, старая тварь, больше я никогда с тобой не увижусь!

Как-то осенью, когда слякоть и нет солнца, и над городом висит туман, я заболеваю. У меня ломит кости, я кашляю и не могу спать. Некому принести мне лекарства, а вызывать врача – чужого человека, которому, по большому счету, абсолютно все равно, что будет с тобой, когда за ним захлопнется дверь, - мне не хочется. Я лежу и сплю целыми днями, изредка по стеночке передвигаюсь в кухню, чтобы заварить себе чай.

В один из таких безрадостных дней в моем доме раздается звонок. Кто бы это мог быть, - недоумеваю я и плетусь в прихожую. Не иначе, как инспектор горэнергосбыта, - больше никому в этой жизни я уже не интересна.

Я открываю дверь и замираю. На пороге стоит Анна Павловна. Она без приглашения проходит в комнату, садится в продавленное кресло и закидывает ногу на ногу.

- Как поживаете, дорогая, - вижу, что не очень, - она сочувственно кивает головой. От присутствия хоть какой-нибудь, пусть даже этой странной, но живой души, мне становится веселее.

- Да, нет, раз уж вы пришли, то рассказывайте о вас, - слабо улыбаюсь я, стараясь быть вежливой.

- Да разве вы устали меня слушать, дорогая, что спрашиваете о том, как я живу? – говорит старуха и улыбается, - я устала себя слушать сама. Ведь сейчас вы, как никогда ранее, ощущаете, что жизнь ваше подходит к концу, - а того, что вам хотелось бы назвать в ней главным, - вы так и не испытали?
Я буквально выпучиваю на нее глаза, - о да, старая ведьма, как же ты права. Одиночество гложет меня, беспомощность, бесполезность и отсутствие будущего, - я никогда еще так четко себя в этом не признавалась. Я молчу, своим молчанием как бы давая ей слово. И она принимает эстафету.

- Да, признаюсь вам, все это состояние ожидания, поиска, предвкушение того, что когда-нибудь, может быть, завтра, - начнется какая-то другая, настоящая жизнь, - измотало меня. Я никогда не жила сегодняшним днем. Я ощущала, что жизнь моя безнравственна, пуста и бессмысленна. Но ведь так не могло быть, если я родилась? Я ждала и ждала чего-то настоящего. Но, как вы понимаете, оно не приходило и не приходило. Отчаяние охватывало меня, с каждым годом все больше и больше. Неужели я лягу в гроб, так и не поняв, что есть настоящая жизнь? Возможно, то, ради чего я рождена, должно случиться просто позже? И я могу его просто пропустить, - если умру, а смысл моей жизни придет завтра?..

Я тупо смотрю на соседку, понимая, что вся моя, нажитая к тому времени мудрость, гроша ломаного не стоит рядом с ее собственной мудростью. Моя – прочитанная, ее – прожитая. Между ними - пропасть. И, даже если я и заикнусь о том, что смысл жизни – в самой жизни…

- Дорогая, вы думаете, что смысл вашей жизни – такой же, как смысл жизни, скажем, муравья? Он тоже вот ползает, таскает какие-то палочки, трудится безустанно… В один прекрасный момент кто-то наступает ему на спину – и муравей уже не жилец. Его печальная кончина печалит вас ровно столько же, сколько опечалит ваша собственная смерть все мировое сообщество. Но не в этом дело… о чем это я… старческая память…

Старуха поднимается и подходит к окну, отодвигает тяжелую штору и смотрит во двор. Я сижу, затаив дыхание, понимая, что только что она отвечала моим непроизнесенным вслух мыслям. Кто она – сумасшедшая или, все-таки, ведьма?

- Да, так вот о чем я. Понимаете, если вы не нашли то дело, которое займет вас всю, до остатка… или чувство, которое поглотит вас полностью, и вы будете засыпать с ним и просыпаться… Если мозг ваш не будет предельно занят чем-то, очень-очень важным для вас, - то он рано или поздно займется вопросом, - что и зачем вы здесь делаете. Вы будете ожидать какого-то чуда, и в это время жизнь ваша пройдет мимо вас на цыпочках, и вы опомнитесь только в старости, так же, как это случилось со мной… А какие уж в старости чудеса?... Только вот это… печальное прозябание и ненужность даже самому себе… и вы сами теперь это уже видите.

Соседка моя отходит от окна и вперивает в меня свой пристальный взгляд. В этот же момент во дворе раздается глухой удар, звон разбитого стекла, собачий визг.
- Собаку, наверное, сбили, - равнодушно говорит старуха, не переставая сверлить меня взглядом, - каждый день на этой улице кто-то умирает. Иногда мне уже кажется, что они умирают вместо меня.

- А давайте, мы выпьем с вами коньяку? Как тогда, лет шестьдесят назад? – предлагаю я. В самом деле, как устала я уже удивляться этим странным обстоятельствам, связанных с бывшей моей соседкой. С ее бессмертием, с ее чертовой способностью появляться в самый неожиданный момент в самом неожиданном месте! С ее пугающим свойством читать мои мысли – да еще и отвечать на них. С тем, что она пережила почти всех, кого я любила. Да ну ее к черту! Если она существует – то с этим я могу просто смириться, как с неким необъяснимым фактом.

Я выхожу в кухню за стаканами, не включая свет, потому что могу ориентироваться в ней с закрытыми глазами. Но ноги мои спотыкаются обо что-то мягкое, я словно запутываюсь в нем, стаканы вылетают из моих рук, и я громоздко падаю вперед, в темноте, с нарастающим внутри ужасом, я ударяюсь лбом о какой-то угол, и мне становится жарко и тошно. А потом все исчезает.

И как хорошо, как приятно и беззаботно лежать так, с закрытыми глазами, когда ко лбу прикасаются холодные пальцы, и нежно гладят тебя по голове. Надо мной яркое небо и горячее солнце в самой высокой точке неба. Я открываю глаза, - но вижу лицо склонившей надо мной седой моей соседки.

- Не вставайте, дорогая, - говорит она, - вы здорово ударились лбом, когда упали в вашей кухне. Как я дотащила вас до этого дивана, - это вообще отдельная история!
- Что? Что было там мягкое, обо что я споткнулась? – тревога снова растет во мне, и мне кажется, что источник ее – вовне. Он живет в ней, в этой жесткой старухе с холодными руками, и она – та самая точка, глаз бури.
- Ваш кот издох, милая. Вы же сами видели, что он уже еле-еле передвигал ноги. Об его тушку вы и споткнулись.

Она проводит со мной еще долгий, тягучий час. Время, которое растягивается, как мягкая карамель, и прилипает к пальцам. Как их не отчищай, - но пальцы липкие, и не избавиться от этого времени до тех пор, пока оно не решит уйти от тебя само.
Она уходит, наконец. А я чувствую себя разбитой и сломленной. Честно говоря, я надеялась, что кот меня переживет. Плохо быть в мире, где нет больше знакомых. А так – был бы кот…
Плохо быть в мире, где нет больше знакомых…
Грустно быть никому не нужным…
Как тоскливо быть ненужным даже самой себе…
И я понимаю, что думаю уже словами моей загадочной знакомой.
Я чувствую то, что она предрекала мне много лет назад. Неужели она внушила мне эти мысли и эти ощущения? или просто… просто пришло время и мне почувствовать ЭТО?...
Я смотрю вверх, а надо мной кружится маленький клубок. И я понимаю, что это – паутина. Клубочек моих чувств, эмоций, ощущений. Он вертится надо мной, сматывая на себя невидимые нити, распространенные в моем пространстве…
И последнее, что я еще вижу, - это склонившуюся надо мной седую голову.

Ах, Анна Павловна, Анна Павловна… Как же долго ты меня морочила…



© Copyright: Меркурианка, 2008
Свидетельство о публикации №2810030014