Цурик

Цурик


* * *

Эту кличку получил он от своей фамилии – Цуриков. Звали его Вовкой. Знал я его с тех пор как помнил себя. Дома наши стояли по соседству - рядом. Наш даже нельзя было назвать домом – насыпная низенькая избушка, обмазанная глиной и побеленная снаружи известкой. В избушке стояла печка, стол и две кровати. То, что никак нельзя было назвать кухней, но из-за наличия печки таковой все-таки являлась, разделяла от комнаты деревянная, обтесанная с четырех сторон, столбушка, подпиравшая матку потолка. Столбушка эта имела вверху продольную трещину, в которую мать вставляла лучину. Да-да. В некоторые, почему-то запомнились длинные зимние вечера, когда в доме не было керосина для лампы, избушка освещалась лучиной. По стенам колебались тени. Пахло палено - копченым.
У Цуриковых был большой, на две комнаты, дом. Кухня в нем была настоящей, отдельной. В ней они «паужинали» всей семьей. И печка в кухне была настоящей русской печкой, с лежанкой. Отец Вовки был мне крёстным, лёлькой, как тогда называли. Его жену, Варвару – мать Вовки, я тоже называл лёлькой. Огороды наших домов разделялись лишь невысоким заборчиком, который в играх мы часто запросто перепрыгивали. Вовка был младше меня на месяц и приходился мне двоюродным братом. Некоторые знакомые, «знающие все и вся», говорили, что никакие мы не братья и даже не родственники. Повзрослев, я узнал, что мать моя была замужем за родным братом лёльки-Вари, Фёдором, имела от него двух дочерей, Валю и Раю. Фёдор пропал без вести в сорок третьем военном году. Я же родился спустя шесть лет после войны и был выплакан Валей и Раей. Матери советовали избавиться от неожиданной беременности, но «…девчонки подняли рев, да и мне было жалко тебя», – так позднее говорила мне мама. Так что в действительности мы с Вовкой и в самом деле не были братьями. Прекрасно понимая это сейчас, я все равно считаю его братом. Лёлька - Варя в то время была озорной, веселой женщиной, часто переодевалась во время праздничных гуляний, играла на балалайке и пела матерные частушки. Когда мы с мамой встречались с её знакомыми, некоторые иногда спрашивали меня:
– А где твой папка?
Я не знал, что отвечать. Меня этот вопрос всегда раздражал, и не потому, что папки у меня не было, и я не знал кто он и где он, а потому, что чувствовал своим детским чутьем, что этот вопрос маме неприятен, а от спрашивающих исходила какая-то подлость, поганость, гадость.
Лёлька научила меня отвечать по-своему, и я, конечно, не понимавший в то время буквального смысла ответа, дерзко и громко отвечал:
– В п…де сгорел, и дыма нет.
Спрашивающие, при моем столь лихом ответе, кто хохотали, кто пучили испуганно глаза и в безмолвии, как рыбы, открывали рты. Лёлька, если присутствовала при этом, заливисто и громко «ржала» высоким визгливым смехом. Смеялась поначалу и мать, но потом стала отучать от такого ответа маленького матерщинника. Но иногда, когда кто-нибудь снова задавал мне провокационный вопрос об отце, и при этом присутствовала лёлька, я встречался с ней взглядом, она озорно подмигивала, и я снова выдавал заученный на всю жизнь ответ.
С самого раннего детства росли мы с Вовкой вместе. Иногда мать, уходя куда-нибудь по делам, если не было девчонок, оставляла меня у Цуриковых. Тогда мы с Вовкой лежали в одной зыбке и сучили, пиная друг друга, ногами. Пошел на своих двоих я рано, в восемь месяцев, Вовка – после года. Был он светловолос, словно выгорел. Я же поначалу был огненно-рыжим «…как маленький солнечный шарик», вспоминала старшая сестра. К двум-трем годам я потемнел и стал черным.
С нами часто водилась и баба Груня, мать лёльки-Вари и пропавшего без вести Фёдора. Была она полноватой, маленького росточка, с натруженными, в тонких сетках морщин, руками. Баба Груня могла заговаривать «болячки», раны, останавливать кровь, текущую из раны. Сестра Валя рассказывала, что когда был я совсем маленьким, но шустро бегающим парнишошкой, запнулся в темных сенцах о ведро с углем. Был я в то время сам чуть выше этого ведра и поэтому ударился о дужку. Переносицу я рассек, было много крови, еще больше ору. На зов сестры прибежала баба Груня. Она взяла меня к себе на колени, приложила к переносице серебряный крестик, что-то нашептала, и кровь из раны перестала хлестать. Я замолчал и скоро уснул, успокоившись в добрых бабушкиных руках.
В те времена очень дружно и весело встречали все народные и политические, и религиозные праздники. На Пасху парни с девками строили на улице высокие, с длинными досками на цепях, качели. Во время праздничных гуляний на эти доски, прочно скрепленными с маткой (поперечиной качелей), по обоим краям становились наиболее лихие высокие парни, а между ними набивались девки и парни, желающие показать свою отчаянную смелость перед оставшимися на земле «трусишками». На всю округу раздавались отчаянные визги девушек и подбадривающие, ухающие крики парней, взлетающих под самую матку. От того, кто был раскачивающим, стоящим по краям доски, зависело многое. Если это были парни, девушки которых качались вместе с ними, то и взлеты были спокойными, ровными. Не дай Бог, если выпадало так, что на краях доски оказывались соперники тех парней, которые оказывались в середине. Не имеющие понятия о джентльменстве, рыцарстве, воспитанные в чисто крестьянском, грубом отношении к соперникам, крайние не жалели никого. Они просто не думали, что среди их «врагов», а таковыми и считались соперники, стоят еще другие парни и девчата. Всех важнее для них было унизить недруга. И тогда никакие мольбы, визги и крики девушек не могли остановить качели. Были случаи, когда вдруг с летающих досок выпархивали и с глухим стуком шмякались о землю тела ослабевших. Случалось, что ломали руки и ноги. Но, слава Богу, случалось все-таки это редко. Самым важным для раскачивающих имело значение увидеть своего соперника униженным. Поэтому гораздо чаще, после остановки качелей, можно было увидеть, как некоторых слабых оттаскивали с позеленевшими, искажёнными лицами, с беспомощно волочащимися по земле ногами. Их долго, до изнеможения, тошнило. Однажды таким принесли Ивана – жениха моей старшей сестры.
 Мы, «соплячата», в такие времена на качели и не лезли, боялись, смотрели со стороны. Качались мы на них после старших, невысоко. Но для нас и этого было достаточно. Замирало маленькое сердечко, когда качели неслись вниз. Яички подкатывали к горлу, а миндалины опускались в мошонку, и под ней становилось тянуще холодно.
У нас тоже были свои герои. Вовка был одним из них. Он не боялся высоты. Я же ее не выносил. Мне больше всего нравилось кататься на лошадях, в Масленицу. В сани впрягалась тройка, как мне тогда казалось, лихих коней, с дугами, лентами и бубенцами. В низкие розвальни или кошевку битком набивалась визжащая ребятня. Сани быстро мчались по искрящемуся, скрипучему снегу. Из ноздрей коней валил пар, и казалось, что мы мчимся на огнедышащей тройке. Пахло морозным, зимним сеном и снегом. Звенели бубенцы, весело надрывалась гармошка, звучали озорные частушки. Уставшие, промерзшие, румяные от морозца, мы, обметя друг дружку от снега, вваливались в дом к Вовке, где нас ждали горячие блины с маслом, медом или сметаной. Счастливые, засыпали мы на их тёплой печке, покрытой старыми шубами и тулупами. Иногда засыпали прямо за столом, с недоеденным, торчащим изо рта блином, и нас осторожно переносили на печку. Взрослые гости продолжали гулянку, пили брагу, орали песни и, шумно прощаясь, приняв на посошок, расходились по домам. Но этого мы уже не видели и не слышали. Во сне мы продолжали мчаться в снежном вихре бешеной скачки коней.
Ну и, конечно, в памяти новогодние праздники, пахнущие хвоей и мандаринами, Рождество с их «...славите, славите», переодеваниями, хождением по домам, из которых славящим ребятишкам выносили пряники, конфеты, пирожки, блины и другие сладости. Их мы потом по справедливости делили между собой. В эти праздники ребятня насыщалась всякими вкусностями, которые были не частыми в нашей жизни. Я сладости никогда не выпрашивал, в доме они были редки, поэтому приучил себя относиться к таким деликатесам философски равнодушно.
– ...Дают – бери – спасибо, нет – ну и не надо.
В середине сходящихся огородов нескольких домов нашего квартала находилась низина, которая использовалась жителями для выращивания капусты. Весной ее затопляла талая вода. Это было наше «море». Ребятня, как настоящие мореплаватели, бороздила его кто на плотах, (старых калитках), кто в ваннах или корытах. У меня было классное весло, доска с гвоздем посередине. За него я держался одной рукой, тогда как другой в это время греб. Однажды мать позвала «отважного мореплавателя» на берег обедать. Я к тому времени так проголодался, что, забежав в избушку, бросил весло на пол в сенках, и, наскоро поев, вновь понесся «открывать новые земли». Не заметив торчащего из доски гвоздя, я насквозь пропорол им ногу. Снова выручила баба Груня испытанным методом.
В огороде у Цурика мы с ним пытались ловить пташек – так называла птиц бабушка. Перевернув корыто вверх дном и установив один его край на палку-распорку, привязывали к ней веревку подлиннее, настораживали корыто, а под него насыпали приманку (хлебных крошек, отрубей или крупы). Разыграв в считалки кому держать конец веревки, мы с Вовкой, замаскировавшись, затаив дыхание, ждали прилёта птиц. Бывало, что и ловили, но вытащить из под ловушки попавшуюся добычу бывало труднее, чем поймать. Чуть только приподнимали мы с Вовкой корыто, как пойманные было воробьи или синицы выпархивали из-под него, ругаясь или смеясь над неудачливыми ловцами на своем птичьем языке. Из-за этого мы с Вовкой ссорились. Казалось, что уж если бы ты доставал «пташку», то у тебя бы она не улетела. Потом у Цурика появились клетки, и мы с ним ловили щеглов и чечёток, уходя уже подальше от дома, на «Сенное» или в поле к небольшой речушке Карасульке, протекавшей километрах в двух от наших домов. Собиралась компания в 4-6 мальчишек, брали с собой спички, хлеб, сало и, ожидая прилёта птиц, спрятавшись в низинке, разводили костерок, жарили на нем сало и хлеб на палочках. Обжигаясь стекающим жиром, съедали все мы моментально. Теперь в Вовкином доме по утрам всю семью будили трели и щёлканье пойманных щеглов и чечёток. Мы спорили с ним, какие щеглы лучше поют и, расправив их крылышки и хвостовое оперение, считали, сколько у птиц «карт» - светлых пятнышек.
На улице, во дворах играли с ребятней в прятки, прячась в высоких зарослях картошки, других потаённых местах. У каждого были свои - заветные. Ходили купаться на Карасульку или на Каныгу - так все называли низины, заполненные водой, полные костей животных из близко находящегося мясокомбината. На речку одни ходить мы остерегались, так как была для нас она глубока, да к тому же был там Ревун. Так называли небольшой, метра в полтора высотой водопад. В нескольких метрах вверх от шумно спадающей воды было относительно узкое, неглубокое, до колен, место, по которому переходили поток воды люди и стадо, пасущихся на поле коров. Дно этого русла было скользким, ископыченным животными. Однажды, переходя этот быстрый поток, я поскользнулся, и понесло меня прямо к Ревуну. Цепляясь за осклизлые углубления от следов животных, тщетно пытался я хотя бы зацепиться и удержаться на месте, но мощные струи воды не-отвратимо влекли вниз, к бурляще-пенящемуся водопаду. Почему - то я не кричал. Наверное, произошло все столь быстро и неожиданно, что испугаться просто не успел. Я сверзился в эту кипень воды, и меня, как легкий, живой комочек, завертело, закружило в водовороте. Голова то показывалась над поверхностью воды, то исчезала. Спас какой-то парень, который смело прыгнул в воду и, поймав меня за ворот рубахи, вытащил на берег. Я изрядно наглотался водицы, которую с трудом изверг из себя при помощи того же парня, который перегнул меня животом через свое колено. То ли от пришедшего позже страха, то ли от холодной воды долго дрожал я, охватив себя за плечи. Дома мать всыпала купальщику «по первое число», а потом, успокоившись немного сама, сказала:
– Один раз спасся.
Я не понял этой фразы. Потом уже, когда был постарше, после третьего спасения из воды, мать расскажет, что гадала ей цыганка и напророчила, что после трех раз, как я буду тонуть, и если останусь после этого жить, то,
– ...не утонет он уже до конца жизни.
Вскоре был и второй раз, когда, играя с Вовкой на крыше нашей избушки, оступившись, полетел я на землю и влетел вниз головой в наполненную дождевой водой, стоящую под стоком кадушку. В бесполезных попытках выбраться, сучил ножонками, руки были тоже в бочке и, зажатый её боками, я бы, наверное, так и остался в этой жуткой ловушке, но на счастье мимо нашей ограды проходил сосед – молодой рабочий парень, который видел все происшедшее и вытащил меня за ноги. Можно только представить, что было бы, не окажись этого парня рядом. Но, наверное, хранил меня мой «Ангел-хранитель», спасибо ему. Вовка был постоянным участником всех наших игр и забав. Моё месячное старшинство над ним давало право лидерства в этих играх. Были младшими и другие мальчишки, игравшие с нами. Младшая сестра Вовкина, Татьяна, редко участвовала в мальчишеских забавах, общалась в основном со своими сверстницами-соседками. Меня мать водила сначала в ясли, потом в детский сад. Володю и Татьяну родители, уходя на работу, оставляли на бабу Груню.
Из соседских мальчишек, наверное, только я посещал детский сад, поэтому рассказывал им о смешных случаях, происшедших в садике, иногда, а вернее почти всегда, отчаянно привирая. Были случаи, в которых я выглядел, как мне казалось, неприглядно со стороны. Поэтому Володьке и друзьям я рассказывал об этих смешных случаях как бы произошедших с кем-нибудь из мальчиков нашей группы.
Во дворе одноэтажного, деревянного строения, в котором располагался детский сад, находился настоящий фонтан, с окруженным круглым каменным выступом, водоемом. В летнее время водоем этот был заполнен водой и притягивал детсадовских ребятишек своей прохладой. Все воспитанники детсада мечтали искупаться в бассейне фонтана, но воспитательницы строго-настрого запрещали это делать. Однажды ребятня резвилась во дворе. Было жарко, душно. Воспитательница на время отлучилась, позвал её кто-то в помещение. В это время появилась нянечка (веселая, любящая розыгрыши, средних лет женщина) и крикнула:
– Ребятишки, Нина Петровна разрешила мальчикам искупаться в фонтане.
Ну, кто из вас утерпел бы при этом. Конечно, почти все мальчишки попрыгали в воду. Некоторых удержало только то, что были они в штанишках на лямках. Трусов под штанишками не было. Меня и еще нескольких пацанов не удержало и это. Не раздумывая о последствиях, мы тут же оказались в воде, о чем вскоре пожалели. Появилась рассерженная воспитательница и вытащила резвящихся шалунов из бассейна. Она заставила снять штанишки, выжать их и повесить на веревку сушиться. Мы, неудачливые купальщики, все время, пока сохло наше белье, голышом, прячась друг за друга, стояли на веранде. Закрывая глаза, прикрывали мы ручонками свои сморщившиеся от стыда писюльки. Девчонки бегали подсматривать, хихикали и шушукались между собой.
Были поездки на аэродром, в сосновый бор и еще много-много чего интересного, чего, как мне кажется, не видели мои друзья-соседи.
Я рано научился читать. В пять лет читал я уже и не вслух, и не молча, по-детски шевеля губами, а по-взрослому «про себя».
Я не помню, чтобы кто-то учил меня этому. Мать рассказывала, что когда шел я с ней куда-нибудь, то часто спрашивал, что написано на той или иной вывеске, а потом долго стоял и пробовал прочесть, запоминая выведенные буквы. Можно этому верить или не верить, но и мать, и сестра сходились в едином мнении, что читать я научился сам. В садике тогда буквы не учили. Читая, узнавал много нового и пересказывал Володьке и приятелям-соседям. Иногда читал им вслух. В то время прочел я уже «Фантазёры» и «Мишкину кашу» Носова, стихи Чуковского, Маршака и Барто. Примерно в шесть лет прочел о «герое-стукаче» Павлике Морозове. Конечно же, в то время я и думать не думал, что «герой-пионер» был жертвой непростых семейных отношений между его родителями. Мне Павлик представлялся настоящим героем. Хотелось быть похожим на него. В то время в нашем квартале иногда появлялась Матильда. Так называли взрослые слабоумную женщину-побирушку. Говорили, что была она из блокадниц-ленинградок, проезжавших в войну через наш город, но по какой-то причине, оставшейся в Ишиме. (Некоторые говорили, что тронулась она умом после того, как потеряла (умерли по дороге в поезде), своих детей, которых похоронила именно в нашем городе. Ходила она с котомкой, в которую складывала подаяния, подносимые ей сердобольными людьми. Матильда молча проходила по улицам поселка, иногда останавливаясь около открывающихся перед ней калиток или окон домов, из которых подавались ей продукты. Лёлька нас с Вовкой Матильдой пугала. Она говорила, что непослушных мальчишек Матильда забирает в котомку, уносит к себе домой, там варит их и ест. Нам слушать это было жутко. Поэтому с приближением страшной женщины все мальчишки прятались за своими заборами и со страхом ждали, когда она пройдет и скроется из виду.
 Кроме Матильды пугала нас лёлька и «Бабаем». Мы часто заигрывались на улице дотемна, забывая иногда о еде. Лёлька рассказывала, что с наступлением темноты по улицам ходит «дед Бабай» в плаще с капюшоном, с большим мешком и утаскивает к себе задержавшихся допоздна ребятишек. Никто не знает, где живет он, и ребятишек потом невозможно найти. Я, уже начитавшийся всяких книжек, говорил пацанам: «Никаких «Бабаев», леших и ведьм нет. Всё это враки. Но тут на самом деле появился «Бабай». Он медленно шел в плаще, с капюшоном, надвинутым почти до подбородка, с большим мешком за плечами, с палкой в руке и низким голосом, от которого у нас мурашки поползли по телу, а короткие волосенки встали дыбом, кричал:
– Э - эй, где тут ребятня? Дайте мне в мешок хоть одного.
Конечно же, все ребятишки тут же сыпанули по домам. На следующий день мы, собравшись во дворе одного из пацанов, долго обсуждали появление «Бабая». Я под впечатлением прочитанного о «геройском» поступке Павлика Морозова, сделал отчаянное заявление, что не боюсь никаких «Бабаев», «Матильд», и предложил выследить ужасного похитителя маленьких детей.
Со мной согласился идти только Цурик. Остальные «схлыздили» – испугались. И вот поздно вечером, дождавшись появления страшного мужика, мы с Вовкой сделали вид, что убежали, а затем, крадучись, шикая друг на друга за неосторожно сделанный шумный шаг, треснувшую ветку, последовали за низко нагнувшимся, страшно ворчащим человеком. Лицо его, как и прежде, до половины было закрыто низко надвинутым капюшоном. Оглядываясь по сторонам, он вдруг неожиданно для нас направился к калитке Цуриковского двора. Железно звякнула щеколда, и «Бабай» вошел во двор. Мы прильнули к щели в заборе. Страшный мужик закрыл ставни окон, выходящих во двор, и зашел в сени дома, где жил Вовка. Немного погодя, за ним потихоньку последовали и самодеятельные детективы. Наступающая ночь обещала быть ясной, и в свете вышедшей полной луны мы потихоньку открыли двери сеней. У каждого из нас в руках была палка, взятая для смелости. В темном углу сеней увидели мы шевелящийся темный силуэт человека, снимавшего плащ. Несмотря на кажущуюся смелость душа у пацанов была где-то близко к пяткам, мы не разобрали кто это, как фигура вдруг страшно замычала, захлюпала и, расставив руки в стороны, пошла на нас. Куда девалось наше с Вовкой геройство. Бросив палки, толкая друг друга, кинулись мы из сеней. Не помня себя, трясущиеся мальчишки оказались под кроватью в нашем доме. Мать моя в это время управлялась у плиты. Пекла то ли блины, то ли пирожки. Увидев как мелко трясется кровать, под которой спрятались залетевшие как ветер сын с племяшкой, и ещё ничего не сообразив и не поняв, мать увидела, как в распахнувшуюся дверь вошел человек в плаще с низко надвинутым на лицо капюшоном. Человек стал шарить по углам, приговаривая:
– Где эти неслухи? Дайте мне их.
Нервы матери не выдержали.
– Ты что, сдурела? – крикнула она, схватилась за капюшон плаща «мужика» и стала трепать его. Капюшон поднялся, и мы с Вовкой, изумленные, увидели открывшееся лицо лёльки, его матери. Она хохотала и, отбрыкавшись от разозлившейся не на шутку моей мамы, споро ушла.
Так мы узнали секрет «Бабая». Оба лёльки работали на железной дороге, и брезентовые прорезиненные плащи до пят выдавались им как форма, которая использовалась во время ненастной погоды. Любящая наряжаться лёлька - Варя использовала плащ для того, чтобы загнать домой припозднившихся ребятишек. Это было в её характере. Не один праздник не обходился без лёлькиных переодеваний. По-моему, в ней был невостребованный талант актрисы и, одеваясь чаще всего в одежду, изображающую нищего-блаженного Филю, который бродил по улицам городка и просил копеечку, неузнаваемо преображалась. Она так же, как Филя, подергивала одним плечом, смешно чмокала губами и на ходу им-провизировала. Иногда подвыпившие мужики, нечаянно попавшие в компанию, плохо знающие ее, дергали или хлопали лёльку по заду, грязно намекая на отсутствие мужских достоинств. Лёлька резко осаживала зарвавшихся выпивох, переступавших грани дозволенного. Она остро и метко отбривала их, намекая, что уж с такими достоинствами, как у критиков, «...работающих раз в год, но у ворот» - можно бы вообще помалкивать. Сконфуженные мужики замолкали и скоро под каким-нибудь предлогом удалялись.
В то время случались в нашем поселке и драки. Дралась в основном молодежь. Хотя бывало и так, что начиналась драка с малолетних, задиристых пацанов, на помощь которым выходили братья постарше, иногда вступались и семейные мужики. Тогда шли «стенка на стенку». Но все-таки чаще в драках участвовали неженатые парни. Группы подбирались человек по десять-пятнадцать с каждой стороны. Таким же образом выяснялись отношения между враждующими группировками, которые образовывались по месту проживания.
Шла улица на улицу или квартал на квартал. Холодное оружие при этом ни в коем случае не применяли. Бывало, что дрались вырванными из штакетных заборов колами, поэтому некоторые забияки предусмотрительно надевали на отчаянные головы старые зимние шапки. Особым шиком пользовались в драках редкие в то время танкистские шлемы. У нас в огороде росло три высоких тополя, на которые мы с Вовкой и друзьями залезали, стараясь подняться повыше, и наблюдали за проходящими баталиями. Трещали, ломаясь колы, раздавались подбадривающие матерки. Потерпевшие поражение парни подбирали «раненых» и скрывались с «поля сражения». Став постарше, мы с Вовкой уходили от дома уже на более дальние расстояния. Собственно говоря, родители особо в этом нам не препятствовали, предупреждая только, чтобы не ходили за линию.
За железной дорогой, которую все называли просто линией, находился город. Там стояли двух-четырёх этажные дома, улицы были большие, мощённые булыжником. По ним ходили автобусы. За линию мы не ходили. Там можно было заблудиться. Однажды, когда я все-таки ослушался, так и произошло. В то время в соседнем квартале появились новоселы, с сыном которых, Толькой Богдановым, мы с мальчишками познакомились. Был он пацаном изобретательным на всевозможные игры, шкодливым и рисковым.
«Богдан» уговорил меня сходить за линию в гости к его бабушке, которая там жила. За линией я не разу не был, а Толька похвалялся, что «...знает там все как свои девять пальцев» - десятого у него не было, говорил:
 – ...не помню, куда его сунул так, что навсегда лишился.
В общем, Толька уговорил меня легко, так как жизнь настоящего города очень уж хотелось увидеть. Несмотря на небольшое количество двух-трехэтажных (четырехэтажных я так и не увидел) домов, это был город. Я и таких-то домов не видел, а тут еще было и электричество на улицах. У нас и в домах его не было (появилось оно только в конце пятидесятых годов), а тут на улицах фонари горят, чудно. В нашем поселке пользовались керосиновыми лампами. Да и то, если разобраться, скотину в темноте можно было накормить, освещая нутро стаюшки лампой. У нас с мамой, кстати, скотины не было. Кудахтали да помаленьку неслись в сенцах с десяток кур - вот и вся живность. В летнее время дни были длинными, и жители все дела успевали выполнять засветло, а зимой, когда дни становились короткими, люди и спать ложились пораньше.
С Толькой Богданом проходили мы в городе дотемна, когда уже зажглись фонари. Бабушки его не оказалось дома, потом мы ходили по городу, набираясь впечатлений, ждали, когда придёт она. Бабушка так и не пришла. Мы решили добираться домой, но попали в какую-то глубокую канаву, из которой не смогли выбраться. Это была водосточная траншея, которая весной или после дождя наполнялась грязной водой. Откосы ее были относительно крутые, во всяком случае, для нас пятилеток. Хорошо, что не было в ней еще воды. Мы так в канаве и заснули, вдоволь наревевшись, прижавшись друг к другу продрогшими телами. Такими нашел нас наряд милиции и доставил к испереживавшимся родителям. После этого случая я уже не решался пускаться в рискованные путешествия, но с Вовкой мы всё равно с каждым возможным случаем старались расширить границы познаваемого.
С ним мы ходили на «линию», находили там заброшенный домик, в котором раньше располагались обслуживающие железную дорогу бригады рабочих, и играли в нём. Домик превращался в штаб, «графские развалины», во что угодно. Однажды, по дороге к нашему «штабу», мы наткнулись на развешанные по забору плети выдернутых из грядки растений со стручками, похожими на горох или бобы, только длиннее. Раскрыв стручки я и Вовка увидели разноцветные зерна - плоды. Попробовали - вкусно. Конечно, это была фасоль, с которой мы с Вовкой имели неприятность познакомиться впервые. Нарвали её мы полные карманы, еще и в рубашки положили. Раскрывали и ели красивые бобы. Наелись до тошнотиков. Полоскало нас с Цуриком, выворачивало наизнанку. С той поры, увидев фасоль хоть в супе, хоть в сыром виде, отворачивался и старался не смотреть в ее сторону. На дух не выносил фасоль и Володька.
Отец Вовкин был рыбаком и охотником. На охоту или рыбалку ездил он с товарищами в родную деревню свою, Травное, откуда был родом. Нас с Вовкой на эти мероприятия не брали. Позже, когда мы с ним подросли, стали иногда ездить на рыбалку.
Цурику отец рано подарил ружье, но стрелять из него пока ему не разрешалось, и поэтому мы с двустволкой только изредка, когда приходил знакомый с фотоаппаратом, фотографировались. Потом братишка стал и охотиться, и рыбачить сетями, но пока он был пацаном, подаренное ему отцом ружье лежало в чехле, спрятанное в сундук с охотничьими припасами.
Месячная разница в рождении сказалась и на времени начала обучения. Семь лет мне исполнилось в августе, и поэтому в сентябре я пошел в школу. Володьке же в приеме отказали, так - как на начало занятий, 1 сентября, ему семи лет не было.
Когда я пришёл домой после первых школьных занятий, меня уже ждали возле дома Цурик с друзьями-соседями. Бросив дома портфель, я делился с ними своими первыми впечатлениями о школе, конечно, при этом изрядно прихвастывая. Показал я приятелям как мы прыгали в длину на уроке физкультуры. Никаких прыжков, конечно, и в помине не было, как не было и урока физкультуры во время первого посещения мной школы. Наблюдал эти занятия я со стороны. Прыгали старшие школьники, но мне же хотелось похвалиться перед приятелями как я далеко, дальше всех, прыгнул. Решив показать как прыгал, разбежался и прыгнул через небольшую лужу, но поскользнулся и приземлился, вернее сказать, приводнился, прямо в нее «на пятую точку». Что называется в буквальном смысле – «сел в лужу». Конфуз был полный.
В то время, как я пошел в школу, жили мы с мамой в домике вдвоем. Старшая сестра Валя вышла замуж и переехала жить с мужем в полученную им комнату двухэтажного дома, находящегося за линией. Когда Валя переезжала, я плакал, хотел ехать жить с ними. Средняя сестра, Рая, умерла, когда мне было два года, в месяц смерти «вождя всех народов». Она была в гостях у тетки, поскользнулась и, упав, ударилась сильно головой. «Кровоизлияние в мозг», – так объяснила мне мать о причине смерти сестры.
– В этот день, – рассказывала старшая сестра, – я возвращалась с подружками с танцев, которые проходили в железнодорожном клубе. Не доходя до вокзала попросила подружек зайти к тётке, которая жила недалеко, в деревянных бараках возле железнодорожной бани. Я знала, что в это время там была Рая. Как - то неспокойно было у меня на душе. Что-то звало зайти к тете Лиде.
Отговорили подружки Валины это делать, почти насильно под руки увлекли с собой. Когда узнали о смерти Раи, Валя не находила себе места, очень переживала, что не настояла на своем решении забежать к тетке.
В первый класс восьмилетней школы, находящейся в километре от дома, я ходил до февраля. К этому времени мать продала избушку за символическую цену покупателям, желавшим построить на этом месте большой дом. Мы с матерью переехали поближе к семье сестры. Мать получила комнату в трехкомнатной квартире двухэтажного дома, принадлежавшего механическому заводу, на котором она работала уборщицей в литейном цехе. Сестра с мужем жили через дом от нашего нового места жительства, и теперь я часто бывал у них. Это был мой второй дом. После переезда реже стал видеться с Володькой и его семьей.
На следующий год он тоже пошёл в школу. Учился не очень. Случалось его матери задаривать учительницу, чтобы перевели Вову в следующий класс. Встречались мы теперь или по праздникам, когда собирались по старой привычке в гостеприимном лёлькином доме, или по другим событиям - иногда грустным.
Умерла баба Груня, и мы вместе с мамой, Валей и её мужем Иваном ходили проводить её в последний путь. Тогда мы во второй раз с Вовкой были в церкви. Первый был, когда нас с ним крестили, но этого мы, конечно, не помнили. По словам сестры, я тогда выбил ногой помазок из рук крестившего нас батюшки.
– Атеистом будет, – заметил поп.
Во время отпевания бабушки мы с Вовкой стояли в храме рядом. Что-то капало на меня. Поднял я вверх глаза и похолодел. Смотрел на меня с внутренней части купола, находящейся очень высоко, глаз из треугольника с расходящимися в разные стороны лучами. Казалось, что пронзает он своим взором. Всевидящий, всезнающий глаз Божий. Снова капнуло на меня сверху. Как будто слеза упала из глаза. Показалось мне, что оплакивал так Всевышний смерть бабушки. Жутковато стало. Запомнил я это отпевание на всю жизнь.

* * *

Около недели пришлось нам провести с Володькой в его доме. Было нам тогда лет по 12-13. Оба лёльки и Таня уехали в Москву. Меня попросили составить Вовке компанию, пожить в их доме. Присматривать за нами оставили соседку, бабушку Кузьмовну. Основную часть денег - на продукты - оставили ей. Нам выделили немного - на карманные расходы. На курево нам этих денег хватило и на лимонад. Мы купили несколько пачек коротких сигарет – «Новые» и папиросы «Любительские». Лёжа, Вовка на кровати, а я на диване, кайфовали, пуская в потолок колечки дыма, пили лимонад и чувствовали себя в это время взрослыми – «как в кино».
Частенько в это время ходили мы на Карасульку рыбачить. Однажды, поймав около тридцати хороших окуней, отдали их для приготовления ухи Кузьмовне. Она её сварила, и мы с Вовкой налетели на горячее, только из печи, варево. Обжигаясь и дуя на запашистую ушицу, уминали ее за «обе щёки». Дошли до окуней. И тут я увидел, что они не потрошённые. Целиком, с кишками сваренные. Пропал аппетит у меня, и у Вовки пропал. Вылили мы уху собаке. Хорошо еще, что удержалось в нас то, что съели. Пришла, немного погодя, Кузьмовна.
–Уже съели? Вот молодцы, – пропела она.
Мы с Вовкой молчали. Потом я осмелился:
– Кузьмовна, а окуней-то выпотрошить вы, наверное, забыли?
– Ой, миленькие, да их же так варят, не потрошёнными, – пыталась убедить нас бабушка.
Не стали мы ей говорить, как использовали уху, пусть думает, что съели. Частенько потом вспоминала старенькая Кузьмовна, как накормила нас с Володькой ухой с нечищеными окунями. Но так и не смог я преодолеть брезгливое чувство есть нечищенную рыбу - пусть даже и хищную.

* * *

Закончил Володя восьмилетку, стал работать. Потом ушел в армию. Провожали его служить из дома. Говорили мне, что лёлька договорилась с одной девчонкой, чтобы проводила она Володьку как будто подруга его. Жарко целовала девчушка-однодневка Вовку. На вагон к окну лезла, плакала. А пошла от вокзала с другим. Да и ладно. Знали ведь, что на день чувства эти, да и какие чувства.
Смешно конечно. И грустно.
Отслужил Володя в Ангарске, в стройбате, два года. Вернулся. Отдохнул немного и на работу вновь пошел. Стал хулиганистым - с дружками новыми познакомился. Да не хулиганом он был. Бравада это все была. Выпендрёж перед дружками. Мальчишество, хоть и был ему в то время двадцать один год. Плохо это кончается. И загремел Вовка Цурик на четыре года. С кем-то подрался, а потом шел по улице, ножичком поигрывая. Видели это люди. И милицейская группа, проезжающая на «УАЗике» увидели. Сграбастали. За ножичек, за драку, за сопротивление представителям власти получил Володя «по полной программе». Жалко мне было его за дурость мальчишескую, хоть и сам не подарочек был в это время.
Боялся я, как бы не сломался Володька в зоне. Нет – не сломался. Но сердце «посадил».
Звонком отмотал Володя четыре года. «Откинулся». На работу вновь определился.
Снова на кожзавод. Женился. Дочь родилась – Алёнка. Работал, рыбачил, охотился. Жизнь шла как у всех. Пьяным я его в то время ни разу не видел. Сердечко то было уже больное. Да вот снова напасть. Еще раз на четыре года «влетел» Вовка. По-глупому влетел, по горячности.
Сидел по осени, вечерочком, дома. Патроны заряжал. К охоте готовился. За окном тихо падал первый снег. Вдруг собака залаяла беспокойно. Породистая собака.
Лайка.
Документов только о породистости её не было.
А так – умнейшая собака.
Первый помощник на охоте. Одно удовольствие с ней ходить хоть на зайца, хоть на косачей.
Вдруг хлопок. Выстрел.
Взвизгнула лайка. Заскулила.
Схватил Володька ружьё, загнал в ствол два только-что заряженных патрона и на улицу выметнулся.
С застывшей слезой в потухающих глазах лежала лайка на красном от крови снегу.
Друг лежал.
Убитый.
Выскочил, взводя курки, за двор Вовка. Невдалеке взревел мотор «Москвичонка». Дверь хлопнула в машине, закрываясь, и дернулась она резко, с места набирая скорость. Тут Володька и шарахнул по уходящей машине из обоих стволов.
Заднее стекло – вдребезги.
В машине четыре тёмные фигуры.
Кто?
Умчались.
Не догнать.
Не узнать.
Снег прекратился.
Подошел Володька к лежащему погибшему другу. Поплакал. Жена тут же вышла, тесть, тёща.
Через полчаса подъехал «Москвич» с расстрелянным задним стеклом и менты на «УАЗике». Как не втолковывал Володька власть представляющим, что нападение на его дом было, с огнестрельным оружием, собака убита - вот она лежит.
Нет.
Не убедил ни следователя, ни суд в этом Вовка.
Умнее и хитрее оказался противник его. Когда «стрелил» Володя, мотанулся быстренько от него «Москвичонок» с хозяином и злоумышленниками. Высадил водитель дружков своих, заехал к подруге. Объяснил быстренько ей «что почём», и к участковому:
– Вот, мол, только-что стояли около такого-то дома. Целовались, миловались с подружкой в машине. Вдруг какой-то чудак на букву «М» выскочил и давай по машине из ружья палить ни с того, ни с сего.
Кое-как спаслись.
Так и показывали водитель с девушкой на суде.
Не повезло Вовке. Следователь оказался хреновый:
– И так дел много. С этим ещё разбираться.
– Признание есть.
Водителю следователь поверил. Не стал дознаваться, кто лайку порешил.
– Может сам Вовка прикончил её, чтоб «отмазаться».
И адвокат попался не умный.
На жалость «давил» вместо того, чтобы добиваться, что не доследовано дело. Неясностей много. А судье что? Больше других надо?
– Что там, мол, думать. Сидел уже мужик. Статья та же 206 ч. 2.
– «Хулиганка».
– И мудрить нечего.
– Получите четыре года.
Отсиживал их Володька в своем городе. И снова от «звонка до звонка». Откинулся прозрачным, и синим от наколок.
Снова кожзавод.
Сын родился.
Новая беда настигла Володьку.
Дочь, Алёна, заболела.
Серьезно.
Неизлечимо.
Признали у нее лейкемию, «белокровие». Не знали родители, как вылечить первенца. Дочке 12 лет. Красавица черноглазая.
И угасает.
Приводили Алёнку в сад к Ивану, зятю моему, чтобы наедалась она смородины красной. Говорят в народе, что, якобы, помогает смородина, и очень хорошо помогает от этой болезни. Баловали несчастную девчушку и родители, и бабушки, дедушки. Всё готовы были сделать, чтобы выздоровела Алёнка.
Нет.
Не выздоровела.
Угасла.
Схоронил дочь Володя, почернел весь.
Памятник из мрамора дочке «справил». Красивый памятник. Недалеко от дороги кладбищенской, центральной. Ездил часто туда.
Проведывал.
Не выдержало нагрузки сердце Володи.
Инфаркт перенёс, и отправили его на пенсию.
Дали 2-ю группу – нерабочую.
Говорил я ему в то время. Покаяться хотел. Лезет мне в голову, и бередят душу мысли.
Когда была свадьба у Володи с Надей, выкрал я туфель у невесты, как это обычно делается на свадьбах. Затребовал за возврат бутылку водки и когда получил её, заявил, что спрячу «фунфырь» до рождения первенца, а когда родится ребенок, то достану эту бутылочку и разопьём ее вместе с родителями. Понравилось всем такое предложение. Я и на самом деле спрятал бутылку, когда пришел домой.
И стояла она там долго.
Только не устояла.
Раньше её у меня выклянчили.
Нужна очень была водка, а взять негде. Вспомнили друзья, что есть у меня припрятанная бутылка со свадьбы, и убедили отдать на время. Потом заменят.
– ...какая разница та или не та это бутылка – лишь бы была вовремя, - так говорили они.
Поддался я тогда на уговоры. Сейчас думаю – зря. Знаю прекрасно, что ерунда это. Не от этого же с Алёнкой такая болезнь приключилась.
А все равно думаю – не надо было отдавать бутылку, спокойнее бы было.
Потихоньку подрабатывал Володя. Сторожил в одной организации, рисовал, резал по дереву (научился этому на зоне). От жены ушел.
Что-то не жилось с ней.
Не хотел быть обузой.
Не пожилось и в жизни.
Умер Володька от второго инфаркта. Не перенёс организм. Или врачи не тот укол поставили, или приехали с опозданием. Лёлька думает, что и то, и другое. Не знаю. Знаю, что нет Володьки Цурика. Обычный русский парень. А жизнь сложилась вот так.
И просто. И сложно.
Кто виноват в этом?
Сам? Судьба?
Вечная память тебе, Володька Цуриков!