Сокол, Тёркин и Карчена

Сокол, Тёркин и Карчена

* * *
Вот и добрался я в повествованиях до рассказа об этих трёх своих товарищах, писать о которых, мне кажется, будет так просто, и, вместе с тем, так трудно.
Просто потому, что знаю я о них, по моему мнению, так же хорошо, как самого себя. А сложно потому, что общаемся мы друг с другом и сейчас, и я не могу, несмотря на то, что знаю их отлично, предугадать их реакцию на свои откровения, если они о них узнают. Хотя вру, знаю. И догадываюсь. Потому и трудно. К тому же некоторые факты, о которых я расскажу, рассматриваю со своей точки зрения и своей информированности. Согласитесь, что небольшая, а порой и мельчайшая какая-то подробность может быть истолкована совсем по-другому и привести совсем к иным выводам. Одно время я был связан со всеми тремя очень тесно, иногда – больше с одним или вторым, или третьим, но, тем не менее, все это так взаимосвязано, что рассказать о каждом из них в отдельности было бы очень трудно. Вот поэтому рассказы о «Соколе», «Тёркине» и «Карчене» я объединил в один.
Учился я с ними в одном классе. С Толькой Карченцевым (потому «Карчена»), начиная с первого, с того времени, когда перевелся в 31 ж.д. школу, после переезда на новое место жительства.
Ходили мы с ним вместе и в группу продленного дня, так как был он единственным сыном в семье, и оставить его было не на кого. Мать его была заведующей сберкассой, отец работал электромехаником в дистанции сигнализации и связи. Проживала их семья в трехэтажном доме около ж.д. вокзала, называемом «цекабанком». Впоследствии я узнал, в этом здании действительно когда-то было учреждение с таким названием. В этом доме, как и в находившихся недалеко от него деревянных бараках, проживало довольно много «шпанистых» мальчишек, среди которых выделялись «Филат», «Старкиша», недалеко жили и братья «Слюсарята», которые все впоследствии прошли, и по несколько раз, зоны.
Толька был худощавым, ушастым, нескладным мальчишкой с заметным дефектом глаз, отчего носил очки. Очки были круглые, старомодные. Я был несколько раз в гостях у него на квартире. Окна в доме были большие, рамы имели частые перегородки, отчего внутренность квартиры приобретала неуютный, чем-то напоминающий камерный, вид.
Толька сначала показался мне очень вредным и противным. Он часто дразнил меня, а мне не нравилось, когда меня называли «Кисель». Он же старался разозлить меня этой кличкой. Добившись своего, убегал и дразнил издалека. Однажды я поймал его и хорошо «поддал», на что он пообещал рассчитаться. Вскоре «Карчена» выполнил своё обещание. Зайдя за чем-то в железнодорожный универмаг, деревянное одноэтажное здание, стоящее рядом с ж.д. парком, я столкнулся с группой мальчишек, в числе которых находился и Толька.
– Во, «Старкиша» тот «Кисель», о котором я тебе говорил, – показав на меня, злорадно проговорил «Карчена». «Старкиша», старший из группы пацанов, проживавший в одном доме с Толькой, подошел ко мне.
– Пойдем на улицу, поговорим, – угрожающе усмехаясь, за-явил он.
Я, откровенно говоря, не испугался. Кругом в магазине были люди, и пацаны не осмелились бы меня здесь бить или тащить куда-либо. Но мне не хотелось унижать себя, сопротивляясь мальчишкам, если бы они вдруг захотели бы потянуть за собой. Поэтому я спокойно заявил подошедшему ко мне пацану:
– Тебе-то, что надо? «Карчена» виноват был – я ему поддал. Сейчас вас много на меня одного. Ну ладно – побьёте вы меня, а я потом и Тольку побью, и вас поодиночке выловлю. Не впрягайся в это дело.
– Толька мне сказал, что ты побил его ни за что.
– Врёт он, это наши дела, он виноват, – ответил я.
– Пойдём, мы будем драться один на один, – спокойнее, но в чем-то уже сомневаясь, тихо сказал «Старкиша».
Я пошел. Впереди шел мой противник, вызвавший меня, за ним я, следом остальная группа мальчишек – человека четыре. На улице был снег, зима была на исходе.
Мы вышли из универмага и встали друг против друга. Далеко не пошли, а остановились прямо напротив крыльца, чуть отойдя от него. Я не заметил, как один из пацанов зашёл сзади и присел на четвереньки, оказавшись у подколенок. «Старкише» осталось только чуть толкнуть меня, и я, потеряв равновесие, полетел через присевшего позади пацана. И тут мальчишки разом набросились все на меня, образовав «кучу малу». Я оказался в самом низу, в неудобном положении, подвернув ногу. Навалившаяся эта куча придавила меня к снегу и, неестественно вывернутая нога моя, хрустнула. Я заорал «благим матом», распугав нападавших, которые моментально исчезли. Оставшись один, самостоятельно подняться я не смог. Чуть попытался это сделать, как меня вновь усадила на место острая боль в колене. Похоже, произошел вывих. Минут пять я беспомощно сидел на снегу, пока кто-то из знакомых старших парней не оказал мне помощь, резко дернув за ногу, придерживая за колено. Я резко ойкнул, но стало немного легче. Кое-как доковылял до дому. Матери ничего не рассказывал. Объяснил, что просто поскользнулся и подвернул ногу. Недели две я хромал. И поначалу довольно сильно. «Карчена» дразнил меня, называя «хромой уточкой», знал, что я его в своем положении не догоню, но когда почувствовал, что хромота уменьшилась, стал меньше дразнить, а потом предложил помириться. Я не помню, как закончился наш конфликт, но драки вроде не было. Вскоре его отцу выделили двухкомнатную квартиру напротив нашего дома, и семья Карченцевых переехала на новое место жительства. Теперь они жили рядом с нашим домом, и я стал чаще бывать у них в гостях. Толька держал аквариумных рыбок, и я невольно заинтересовался. Мне и самому, кстати, было интересно узнавать их название, повадки. Присутствовал я не раз и при смене воды в аквариуме, во время которой рыбки аккуратно отлавливались и перемещались в отдельную ёмкость с заранее приготовленной водой. Чистились стеклянные стенки аквариума, подсаживались новые водоросли, и аккуратно, с направлением на внутренние грани, заливалась вода, специально отстоянная не менее трех дней. Затем, после некоторого времени, вновь запускались рыбки. Ни в коем случае нельзя было брать рыбку, которая нечаянно выпала из сачка, руками. Толька наклонялся над ней и осторожно, я бы сказал, очень нежно, брал её губами и переносил в аквариум. Однажды он очень перепугал родителей, вдруг истошно закричав. Родители, напуганные криком, прибежали и долго смеялисть над сыном. Оказывается, Толька, решив поднять упавшую на пол рыбку, сильно втянул лёгкими воздух и проглотил её живьём. Он очень жалел, что в качестве жертвы оказалась недавно приобретённая им золотая рыбка, пара была разрушена, и пришлось невольному виновнику этого разрушенного брака приобретать новую «пассию» для вдовца. Потом Толька говорил, что ему всё ещё кажется, что рыбка шлёпает хвостом в его желудке.
В классе шестом Анатолий увлёкся гимнастикой и стал посещать гимнастическую секцию спортивной железнодорожной школы. На гимнастическом поприще достиг он второго призового места на первенстве города и первого разряда. Собственно говоря, в этом первенстве участвовали в основном спортсмены одной спортивной школы – железнодорожной. Несколько гимнастов городской спортшколы не могли составить им конкуренцию. Всё- таки профессионализм тренера с высокими и вполне заслуженными званиями «Заслуженный тренер СССР» и «Заслуженный мастер спорта СССР», каким был В.А. Порфирьев, значили много. Я часто, как болельщик, посещал тренировки гимнастов, а уж на соревнованиях присутствовал всегда. На одном из них пришлось мне выручать Тольку. Причина банальная и чисто бытовая – забыл белое трико, в котором гимнаст должен выступать. До начала парада, предшествующего соревнованию оставалось немногим более получаса. Толька был в трансе, пришлось выручать. Я побежал к нему домой, как можно быстрее, обратно – уже на пределе сил, но успел вовремя. На этих соревнованиях Толька «завалил» вольные упражнения, приземлившись после завершающего каскада фигур на «пятую точку», но руки гимнаст, как и полагается при завершении выступления, держал в стороны и вверх, что вызвало бурю смеха у болельщиков и судей. Толька был расстроен, но все же сумел занять хоть и не призовое, но почётное пятое место. На следующий год он взял реванш и занял уже второе место.
Отец Тольки хорошо знал радиотехнику. Поэтому, когда в городе благодаря энтузиасту самоучке Хрулёву Н.П., появилось телевидение, дядя Ваня очень скоро приобрёл телевизор и научился ремонтировать. Теперь я стал ещё чаще «пропадать» у Тольки. Вечерами я с удовольствием смотрел телевизор, засиживаясь у них иногда допоздна.
В одном доме с Анатолием проживала семья другого моего одноклассника, Василия Скакуна. С ним я познакомился позже Карчены. Но так как игры наши проходили часто и в их дворе, то Васька естественным образом стал одним из моих близких товарищей. Отец его – дядя Коля – был хорошим мастером, как по дереву, так и по другим строительным работам. Его часто приглашали на различные «шабашки», которые не обходились без выпивки. Лицо его было испещрено различной величины оспинами, но игра на гармошке, песни и озорные частушки, исполняемые в компаниях, делали его очень симпатичным мужиком. Мать Василия, тётя Клава, работала на рынке контролёром и достаточно хорошо разбиралась в качестве товаров и продуктов. Можно сказать, что она была профессионалом в своём деле. Для сына и младшей дочери Ольги покупала добротные и красивые вещи. Василий приобрел от родителей эти положительные качества. Он научился играть на гармошке, потом на баяне, хорошо разбирался в качестве вещей, умел помочь отцу в хозяйственных делах. То есть была в нём этакая хозяйская, «кулацкая», в хорошем понимании этого слова, жилка.
Кличку ему дали «Тёркин». В доме у них стояла модная в послевоенное время, разукрашенная статуэтка солдата Васи Тёркина, играющего на гармошке. Кто-то из гостей-мальчишек сравнил его, когда он как раз играл на гармошке, с этим озорным, весёлым балагуром-солдатом. Так и повелось. Пацаны уже и не называли его по фамилии, а «Тёркин», или, пошли к «Тёркину». Он на это не обижался. Мне очень нравилась, да и сейчас не меньше, игра на гармошке. Несколько песен мы с Васьком разучили и исполняли дуэтом. Я очень завидовал его умению играть на гармошке и баяне, но научиться не пытался. Мне почему-то казалось очень сложным перебирать пальцами двух рук одновременно. Однажды в школе состоялся развлекательный вечер, чем-то напоминающий КВН, который в то время был очень популярен на телевидении. Играли две команды школы, мы уже учились в 7 классе. Результатом встречи была ничья, и для выявления победителя решили дать командам 5 минут для подготовки номеров. Наша команда решила «выдать» частушки в исполнении Васька и моём. Аккомпанировал на баяне «Тёркин» – так объявил наш командный «объявляла». Мы спели несколько смешных, на мотив песни «А у нас во дворе», частушек, после которых Василий завершил:
– Я смотрю ей взад – что за агрегат.
– Я смотрю вперед – смех меня берёт.
– Ча-ча-ча.
– Минус три очка, – был приговор жюри.
С Сашкой Соколовым, которого все звали «Сокол» или «Соколёнок» я познакомился примерно в одно время с Васьком, но сблизился гораздо позднее, в классе седьмом, когда мы с ним оказались вместе в одном пионерском лагере. Я знал его хорошо и раньше, он также как и «Карчена» ходил на секцию гимнастики, но заметных результатов в ней не показал, был середнячком. Мать Сашки работала, как и моя мать, уборщицей. Зарабатывала немного. Отца не было. Мать получала небольшое пособие на трёх детей. Все мальчишки. Сашка был средним. Его отличали такие черты как отчаянность, чувство юмора и фантазия в различных мальчишеских «шкодах».
И Карчена, и Тёркин, и Сокол в разное время прошли знакомство с различными компаниями. Василий, например, хорошо знал хулиганистых, блатных мальчишек из бараков возле ж.д. бани, так как раньше, до получения отцом квартиры, жил в этих деревянных длинных строениях. Сокол тоже был близко знаком со многими крутыми парнями благодаря своему старшему брату Володьке, который слыл отчаянным драчуном, всегда был готов постоять как за себя, так и за своих друзей, не говоря уже о младших братьях. Однажды, когда я пришел к Сашке по каким-то делам, то увидел в коридоре рассыпанную картошку и разбросанные вещи. Как пояснил потом Соколёнок, к Володьке пришли на дом с разборками трое парней. Он разобрался с ними один, одного затолкнул и запер в кладовке, второго вырубил в коридоре, а на третьего, пытавшегося убежать по коридорной лестнице, спустил сверху мешок картошки. Володька был, как я уже говорил, резким. Водил дружбу с такими парнями как Головня, Солик, Фантомас, державшими на станции в то время «мазу». Володька рассказывал нам, младшим, как Солик учил драться Головню. Головёшка знал не понаслышке, как отчаянно дерётся его сверстник Солик, и решил попросить научить его этому. Когда Юрка, так звали Головню, пришел домой к Тольке Солику, тот умывался под рукомойником во дворе. Жил Толька в частном доме.
– Что надо? – серьезно спросил Солик.
– Научи драться, – тоже серьезно попросил Юрка.
– Сейчас, домоюсь, – ответил хозяин.
Домывшись и вытеревшись висевшим на заборе полотенцем, Солик подошел к Головне и произнес:
– Правило первое – бей первым, – с этими словами он сильным ударом отправил Юрку на землю.
– Правило второе – не давай очухаться, – и вновь врезал пытавшемуся подняться Юрке.
– Правило третье – всегда давай сдачи, – продолжил поднявшийся после второго удара Головня, и попытался достать своего учителя.
– Правило четвертое – умей уходить от удара, – заключил Солик.
Эта первая учебная драка сблизила парней. Они поняли свои достоинства и чувство юмора и позднее стали хорошими друзьями, стояли друг за друга горой и заставили себя уважать и бояться. В их компанию вошел и старший Сокол, Володька, который нисколько не уступал им в отчаянности. Они часто вели драки с другими группировками города, которые были известны как «киселёвские», «хуторские», «городские». Наиболее резкие и отчаянные были так называемые «копаевские» - молодые парни, проживающие в кварталах возле городского Дома культуры. С ними часто разбирались «станционские», «серебрянские», дружившие со «станционскими», так как Серебрянка - окраинная улица местности, располагающейся около станции.
Чем занимались мы в это переходное между мальчишеством и юношеством время? Зимой ходили на каток стадиона «Локомотив» или 113 ж.д. школы, где брали напрокат коньки с ботинками, либо приносили с собой свои, у кого они были. Катались с девчонками, озорничали, прыгали с катка в сугробы снега, делая сальто. Набрав как можно большую скорость, мы подбегали к сугробам, образованным снегоуборочными машинами, и в то время, когда носки коньков упирались в сугроб, делали прыжок вверх и вперёд, выполняя сальто. Здесь важно было точно выбрать момент прыжка, если он был выбран точно, то прыжок получался классным. В это время на каток часто приходил со своей компанией и «Голубёнок», который стал одним из станционских «авторитетов». Он за-правлял и на станции, и на стадионе, но нас, подраставших хулиганов, не трогал. Сводили счеты с чужаками и гостями из других районов, зашедшими на стадион.
Запомнился мне один очень ветреный день, в который я пришел на стадион на своих коньках с желанием покататься, но не увидел там ни одного своего знакомого, обещавшего прийти. На катке было лишь четыре девчонки из техникума да два малознакомых парня. С трудом преодолевая сильный ветер, я прорывался на подветренную сторону стадиона, распахивал, как парус, свое пальтишко и несся, подталкиваемый воздушной силой на противоположную сторону катка. Скоро мне это наскучило, так как те усилия, которые я прилагал, чтобы добраться до старта, были очень значительны.
Летом мы тоже часто пропадали на стадионе, играя в баскетбол на площадке, покрытой асфальтом и имеющей два кольца. На футбольном поле играли в «жопки», своеобразную разновидность футбола. Проигравшие становились потом спиной к противнику в ворота всей командой, нагнувшись вперед и выставив свои задницы, в которые выигравшие поочередно старались попасть мячом с расстояния пенальти или ближе. Набегавшись до пота, мы падали или садились тут же на траву и закуривали. Курить меня научил Санька Безхлебнов, который мог обидно подначить и я, чтобы не выглядеть слабаком, кашляя и пуская сопли, начинал помаленьку затягиваться, а потом и курить как все. Поначалу «тибрил» папиросы у зятя, который был в то время заядлым курильщиком и закупал про запас несколько упаковок папирос «Красная звезда». Я иголкой вытаскивал по одной папиросе из пачки, стараясь не вытащить два раза из одной (это сразу было заметно), но однажды все-таки на этом «пролетел» и получил хороших «пилюль» от зятя. После этого я стал брать всю пачку, резонно рассудив, что так бу-дет незаметнее. Прекращал я это делать только тогда, когда запас сокращался до нескольких пачек, изъятие одной из которых становилось заметным. Раза два мы набирали футбольную команду из дворовых мальчишек и выезжали в Синицинский бор, вызывая на поединок команды пионерского лагеря им. Ленина или «Дружба». В этих поединках, конечно же, было желание победить, но одной из причин поездок, наверное, было желание побывать в сосновом бору с прекрасным чистым воздухом. К тому же приезжие команды после игры кормили в столовой, что тоже было немаловажно. Короче, мы ехали, играли, обедали, а потом загорали и купались, и были предоставлены сами себе. В этих поединках моё место было в основном на воротах, хотя принимал участие и в полузащите. Но стоять в воротах у меня получалось все-таки лучше.
После 7-го и 8-го класса выезжал и я отдохнуть в пионерский лагерь. Старались попасть на третий сезон, когда уже поспевали ягоды. Ездили в лагерь мы с Соколом. Тёркин и Карчена ехать не хотели, а нам с Сашкой нравилось. Мы уже были относительно большенькие, попадали в самый старший, первый отряд и, соответственно, главенствовали в лагере. Ходили в походы на вторую сопку, с палатками, с ночёвкой. Брали с собой рыболовные снасти и, спустившись с сопки, у подножия которой протекал, изгибаясь излучиной, Ишим, ловили крупных чебаков. Эти места редко посещались приезжими рыболовами, добраться на транспорте туда было в то время непросто, поэтому рыба там была непуганая. Клевала даже на очень грубо изготовленные снасти. Под сопкой ходили мы с опаской, так как водились там гадюки. Несколько раз ловили их, забивали, снимали шкуру и заполняли ее песком. Потом этими муляжами змей пугали девчонок. Изготавливали эти чучела мальчишки-специалисты, которые не брезговали снимать шкуры. Днём, во время сончаса, убегали из палаты, подложив под простыни вместо своих тел какое-нибудь тряпьё. Уходили на речку и вдоволь купались. Время купания в лагере было ограничено режимом и температурой воды, не соответствующей медицин-ским показаниям. Поэтому нам приходилось применять различные хитрости. В нашем отряде постоянно, потом он даже стал нашим с Соколом близким приятелем, отдыхал на третьем сезоне сын начальника лагеря Витька Булыга. Мать его, Валентина Ивановна Булыгина, была бессменным начальником лагеря на протяжении нескольких лет, а сын приезжал на отдых, на заключительный сезон. Витьку она очень любила и часто снисходительно смотрела на его, мягко выражаясь, шалости. Однажды в сончас, как всегда, мы пошли купаться на Подкову, так называлась старица. Она действительно напоминала подкову, на наружном изгибе которой и располагался пионерский лагерь. На краю лагеря, ограждённого забором, находился лягушатник – сооружение на бочках-понтонах, в котором полагалось купаться малышне. Мы вы-шли за забор, вдоволь наплавались, нанырялись и вдруг увидели идущую к пляжу Валентину Ивановну. Я и Сокол успели выскочить на берег, а Витька Булыга и Ванька Попец оставались на середине водоема. Соколёнок спрятался за сосну, я за кустарник, и наблюдали следующую картину. Ванькина голова, обращённая затылком к подходящей начальнице лагеря, выглядывала из воды и изрыгала жуткую матерщину. Валентина Ивановна увидела в воде рядом с матерщинником своего сына и закричала ему:
– Витя, кто это так грубо купается?
– Мама – это синичинский, – отвечал горячо любимый сынок.
– Плыви скорей на берег, пойдем в лагерь, – после этих слов Витькина мама поспешно удалилась. Мы с Сашкой давились от смеха.
Когда Булыга с Ванькой выплыли на берег, то Попец кое-как откашлялся от воды. От смеха он чуть не захлебнулся. Оказывается, Витька, когда увидел мать, приказал ему не поворачиваться к ней лицом и погромче материться, что Ванька и выполнил. Потом мы смеялись всем отрядом, удивляясь находчивости Булыги. Его выдумки граничили порой с шизофреническими. Что стоит, например, такая. Позднее, уже в городе, а мы с «Соколом» продолжали поддерживать товарищеские отношения с Булыгой. Я, зная, что Соколёнок собирается к Витьке, тоже пошёл к нему. Частный дом, в котором проживал Витька, находился в районе гостиницы, и мы с друзьями нередко бывали в нем. Я уже почти дошел до Булыгинского жилища, как увидел бегущих навстречу мне Сашку и Витьку. Лицо Булыги было в чем-то красном – похоже, в крови. Сашка Соколёнок бежал, захлебываясь от смеха. Он кое-как просипел мне:
– Бежим быстрее с нами.
За ними гналась Витькина бабка с метлой. Пришлось мне присоединяться. Когда мы завернули за угол, и они отдышались, Сокол рассказал, что произошло. Оказывается перед самым Сашкиным приходом, Булыга решил выпросить у бабушки денег на пиво:
– Бабуль, дай трёшник, – попросил он.
– Обойдешься, – отмахнулась бабулька.
– Баб, дай денег, а не то застрелюсь, – продолжал Витька.
– Я те застрелюсь, стреляка, – заворчала та.
– Ну, смотри. Не дашь? – С этими словами «вымогатель» взял из сеней одностволку-обрез и, не дав бабке опомниться, сделал вид, что поднес ствол к виску, перед этим загнав холостой, заряженный лишь капсюлем патрон. Бабка не успела вымолвить ни слова, как прозвучал выстрел. Витька, схватившись за голову рукой (которую перед тем вымазал красной краской), упал навзничь на землю и, подрыгав для верности ногами, как бы в агонии, затих. В это время и зашел во двор Сокол. Он увидел замершую, с открытым ртом бабушку, лежавшего на земле с окровавленной мордой Витьку, и тоже обомлел. Немая сцена длилась несколько секунд. И Сокол, и бабуля стояли, не зная, что делать. Витька, слыша, а вернее ничего не слыша, ни криков, ни причитаний, решил посмотреть, что же происходит, и приоткрыл один глаз. Соколёнок, видя как «покойник» хлопает выцветшим веком, понял все. У бабульки еще было какое-то замешательство, которое тут же прошло, потому что она схватила первое, что ей подвернулось под руку, – метлу, и кинулась с ней на внука. Пришлось «самострелу» утекать от скорой на руку бабульки, прихватив с собой товарища. Вот такой был Витька Булыга.
Забегая вперёд, можно сказать, что будучи уже взрослым парнем, уехал он на север. По слухам, на чем-то, кажется на драке, погорел. После срока ненадолго появился в Ишиме. Знакомые говорили, что «крыша» у него была «съехавшая». А может, они Булыгу просто плохо понимали? Сейчас я о нём не знаю ничего.
В пионерском лагере я влюбился во второй раз. Вечерами все отряды ходили в кино, после которого младшие отправлялись спать, а старшие продолжали веселиться на танцах. Там же воспитатели пытались проводить такие игры как «ручеёк», «найди пару» и т.д. И тут я почувствовал, что на меня обратили внимание: моя одноклассница Танька Дюкова, к которой я раньше был равнодушен, так как она была какой-то нескладной, с мальчишеской фигурой. Вдруг она стала приглашать меня на «белый» танец, чаще других выбирать в "ручейке". Танцевать я не умел, и Танька взялась за мое обучение.
– И раз, и два, – командовала она, показывая мне, как нужно двигаться в танго.
Я наступал ей на ноги, но девчонка оказалась упорной, и постепенно я постигал танцевальное искусство. Теперь я уже выискивал её глазами среди группы девчонок, и сам приглашал на танец. Теперь она не казалась мне такой нескладной, да Таня и на самом деле уже становилась девушкой. Я вдруг обратил внимание, что у неё есть и талия, и грудь, и бёдра. Просто я раньше этого не замечал. Пахло от неё чем-то женским, дурманящим сознание. Я стал думать о ней всё чаще и чаще, и понял, что влюбляюсь. Теперь, прогуливаясь с девчонками по лагерю или по бору, я старался быть ближе к Тане, привлечь её внимание. Однажды мы всем отрядом (мальчишки и девчонки) убежали после отбоя из лагеря и гуляли по ночному сосновому бору. Только что прошла гроза – воздух был наполнен свежестью и сосновым дыханием. Мальчишки разобрались с девчонками по парам и брели, стараясь меньше разговаривать, чтобы не нарушить ночной тишины. Я шел рядом с Таней, вдыхая её аромат, перемешанный с сосновым лесным воздухом. Вокруг было тихо и спокойно. Спали птицы и сосны, лишь светились звезды на небе и в моей влюблённой душе.
Вскоре после приезда из лагеря пошли в школу – в восьмой класс, завершающий восьмилетнее обучение. После сдачи экзаменов должны были получить свидетельство о восьмилетнем образовании, и учителя всячески настраивали нас на серьезное отношение к учебе с самого начала. К нам в класс пришла новая классная руководительница – Нина Николаевна – преподаватель математики. Свой предмет она знала хорошо, но объясняла непонятно. Сама чувствовала это, злилась на себя и на нас, но лучше преподавать не могла. До этого – в пятом и шестом классах - у нас была классная руководительница, преподаватель немецкого языка – немка Эмма Христиановна Эльзессер. Строгая, но очень добрая, женщина. Говорила она с немецким акцентом, предмет свой знала и преподавала его хорошо. Если кто и плохо знал немецкий – то только из-за своей лени, плохого изучения словаря. У меня этот предмет шел неплохо, однако в то время я был шалопай, хоть и не без способностей. Однажды за какую-то провинность Эмма Христиановна забрала у меня портфель и заявила, что пока я не приведу в школу мать, портфель не получу. Матери я рассказать не мог, так как она в это время была больна. Находилась она дома, на амбулаторном режиме, и расстраивать ее не хотелось. Я догадывался, что если не приведу мать в школу, то классный руководитель сама придёт к нам домой. Поэтому я устроил засаду. Спрятавшись в кустах около тротуара, ведущего из школы, ждал Эмму Христиановну. Она была уже пожилая, через год собиралась на пенсию, и было жалко пугать её, но не мог я допустить Эмму до матери. И вот учительница появилась. Она, не спеша, шла, держа в одной руке свою сумку, а в другой - мой портфель. Ясно было, что направлялась Эмма ко мне домой. Когда она поравнялась с местом моей засады, я выскочил из кустов и молча схватил свой портфель. Не ожидавшая такого внезапного нападения, учительница обомлела, но ручку портфеля не выпустила. Продолжалась молчаливая борьба – я рвал из её рук портфель – учительница сопротивлялась – не давала. Наконец, из послед-них сил рванул его, ручка осталась у Эммы в руках, а я со своей добычей упал на асфальт, но быстро вскочил и кинулся наутёк. Хотя нападал я на учительницу с низко наклонённой головой, но прекрасно понимал, что она меня узнала. Кто еще мог отбирать у неё портфель? Только его хозяин. Запыхавшись, прибежал домой, запер дверь на ключ, вытащил его из скважины и прильнул к окну, спрятавшись за штору. Я наблюдал, как классная руководительница направилась по тропинке, ведущей к нашему дому. Шла, наклонив голову, о чем-то думая. Не дойдя до нашего двора, посмотрела на окна второго этажа, вздохнула, улыбнулась и повернула назад. В то время я не задумывался, почему классная не пошла к нам домой. На следующий день Эмма Христиановна пригласила меня на откровенную, доверительную беседу. Разговор вышел душевный, я почувствовал, что учительница догадалась, что неспроста ученик подкарауливал ее и совершил столь отчаянный проступок. На это его могло толкнуть не хулиганство, а что-то другое.
– А что с твоей мамой? – спросила она.
Помолчав, я сказал правду:
– Мама болеет.
Она не читала мне педагогических нравоучений. Спросила, почему провинился?
– Не могу Вам сказать всю правду, – ответил я, – но я не виноват.
На этом мы и разошлись. Она лишь попросила меня думать прежде, чем что то делать. И думать о матери тоже. После этого я чувствовал, что отношение классной руководительницы ко мне изменилось в лучшую сторону. Между нами как бы существовала тайна, которую знали только мы. И я стал вести себя на её уроках спокойнее, выдержаннее. Вспоминаю сейчас об этой учительнице с чувством глубокой благодарности.
Был ещё у нас учитель, который оставил в памяти всех учеников только светлые воспоминания свой незабываемый образ. Это был учитель математики Николай Степанович Глушков. Пришёл он к нам из сельской школы, и, проработав немного, был назначен завучем. Молодой, лет 25-ти, в очках с черной оправой. Лицо добродушное, живое, а в глазах светились ум и лёгкая, игривая ирония. У нас в классе было несколько человек, которые с уважением относились к математике. Некоторые, в основном отличники, изучали её, как и все предметы, аккуратно готовясь к этому предмету. Они понимали её, потому что не запускали материал. Был у нас в классе и такой ученик, который любил математику. Задачки и примеры он «щёлкал» с такой легкостью, что удивлялись даже учителя. Причем решал иногда такими способами, что ставил в тупик преподавателя. Ответ верный, но ход решения не тот, который рекомендует школьная программа. Звали его Юрка Каркышев. Была у него лишь одна беда – был чертовски неаккуратен – как в жизни, так и в выполнении письменных заданий. Его школьной формы, похоже, никогда не касался утюг, в тетрадях были постоянные кляксы, обложки помятые, почерк корявый и с трудом разбираемый, частые зачеркивания. Наверное, мысль его летела быстрее, чем перо по бумаге.
Позднее, я прочёл один из эпизодов в романе Владимира Войновича о солдате Иване Чонкине. Тот, где он описывает приход героя книги к местному “новатору-селекционеру”, пытающемуся вырастить картофельно-помидорный гибрид (чтобы в корнях были клубни картофеля, а на ветвях росли помидоры) и собиравшего для удобрения саженцев дерьмо, - описание его жилища сразу напомнило о посещении дома Юрки Каркышева. Но математик он был отменный, и это сразу отметил Николай Степанович. За кляксы и грязь он Юрку поначалу ругал, а потом, видя, что это бесполезно, перестал обращать на это внимание. Главным было для него то, что ученик легко и быстро решал сложнейшие задачи, порой находя интересные решения. Николай Степанович пророчил Юрке большое будущее в математике. Кроме явных отличников и хорошистов Глушков стал выявлять учеников, имеющих способности к математике, и среди учеников-середнячков. Выделил и меня. Сначала учитель дал мне несколько индивидуальных заданий, которые попросил выполнить без чьей-либо помощи. Затем он организовал в школе математический вечер, в котором попросил выступить некоторых учащихся с информацией, касающейся биографий известных учёных-математиков, с занимательными задачами и шутками. Мне он дал книжку с математическими фокусами, некоторые, специально им подобранные, попросил показать на вечере. Я с интересом и удовольствием принял его предложение. Фокусы, показанные мной на вечере, были приняты моими товарищами с большим интересом. После этого вечера в средних классах было отмечено повышение интереса к математике. Отметки по этому предмету стали улучшаться. Вскоре состоялась городская математическая олимпиада, в которой ученики нашей школы заняли большинство призовых мест. Призёром стал и Юрка Каркышев.
Очень жаль было, что такой учитель математики, именно учитель, а не преподаватель, работал в нашей школе недолго.
Николай Степанович Глушков – учитель математики средней железнодорожной школы № 31 скоропостижно скончался от инсульта. В последний путь его провожала вся школа. Все плакали.
К сожалению, после смерти Николая Степановича к нам в класс пришла математичка, которая, может, и знала свой предмет, но вела его по старой, проверенной педагогической схеме. Вскоре Юрка Каркышев стал получать по математике банальные, скучные тройки, с разнообразящими эту скукоту приписками “Очень грязно”, “Будьте аккуратнее”, “Пишите чище”.
Зато одна из девочек-аккуратисток, любящая оформлять домашние и классные работы подчёркиванием заголовков разноцветными стержнями, не отличающаяся математическими способностями, стала получать по этому предмету четыре и пять.
В восьмом классе у нас появились новые преподаватели, среди которых были уже названная математичка, физик и химик. Началась учёба.
Проучившись неделю, учащиеся старших классов, а к ним уже относились и мы, восьмиклассники, были отправлены в колхоз на уборку картофеля. Это была интересная пора. Жить нас поместили в сельском клубе. Девчонки с преподавателями-женщинами расположились на сцене, а пацаны - на противоположной стороне зрительного зала. Убрали скамьи, сдвинули их ближе к сцене. На пол уложили матрасы, точнее сказать, это были матрасовки, заполненные нами же соломой, а кто и сена урвал. Оно было нежнее, мягче. Солома кололась. С собой из дома брали только чашки, ложки и кружки. Продуктами обеспечивал колхоз. Варить должны были сами. Распределили обязанности, выделив рубщика дров из мальчишек, поварих. Остальные должны были работать в поле, собирать картофель за картофелеуборочным комбайном, засыпать в тележку-прицеп, которую забирала потом машина. Я обратил внимание, что здесь сразу выявились “капо”, которые учитывали высыпаемые в прицеп ведра с картофелем, и работяги.
Обед нам привозили в поле. Завтракали и ужинали в клубе, за сдвинутыми длинными столами и такими же длинными лавками, установленными около столов. В этих поездках лучше познавались товарищи. Кто-то самоотверженно работал, стараясь выделиться, кто-то так же работал потому, что иначе не мог, кто-то аккуратно и хитро филонил, а некоторые делали это открыто, не стесняясь. Но в основном работа велась ровно. Передовиков осаживали, филонов подтягивали. Мальчишки время от времени бегали в кусты, как бы по нужде, но вскоре над ними поднимались синеватые облачка дыма. Курили. Еда, приготовленная для работников, была как никогда вкусной. Аппетит придавали и работа, и свежий воздух.
Мы с Василием ели из одной большой чашки. Он в то время мясо употреблял во всяком виде, в том числе и с большим количеством жира. Некоторые такое мясо не любили и поэтому подкладывали эти куски в нашу чашку. Вероятно, поэтому сейчас Вася жирное мясо не ест.
Были среди нас и такие пацаны, которые из озорства пытались вызвать у некоторых едоков брезгливость. Они старались быстрее всех поесть, а потом подходили к ещё обедавшим девчонкам или мальчишкам и начинали между собой вести разговоры про кузнечиков, мух, червей.
– Что, длинная сопля попалась? – спрашивал один из них у пы-тавшегося проглотить длинную макаронину.
Тот выплёвывал всё, что у него было во рту, и убегал. Особенно страдали от этих шутников девчонки. Как-то один из этих пацанов подсел к нам с Василием. Он долго травил байки про всякие гадости, мы молча ели, переглядываясь между собой, и усмехались. Нас эти дурацкие штучки нисколько не трогали. Наконец это надоело, и Васька ему сказал:
– А ты-то что соплю не доел? Смотри, изо рта торчит.
Пацан чисто машинально вытер губы, на которых действительно прилипла лапша, поглядел на руку и кинулся, зажав рот, к дверям. Он добежал только до перил крыльца входа в клуб, где его и стошнило. После этого приколист больше ни к кому не приставал. К нам-то уж точно.
Вечерами девчонки и пацаны собирались за клубом и слушали, как играет на гитаре и поёт Колька Хрулёв. Этот пацан, до-стойный отдельного рассказа, оказался у нас классе в седьмом. Он здорово играл на гитаре, пел песни Окуджавы, Кукина, блатные, а знал он этих песен великое множество. Педагоги, услышав слова:
Вы слышите, грохочут сапоги,
И птицы ошалелые летят
И женщины глядят из-под руки
Вы знаете, куда они глядят, - ругали Кольку и ворчали:
– Какую похабщину вы поёте?
Можно было подумать, что мы должны были петь:
– Он шёл на Одессу, а вышел к Херсону - про заблудившегося партизана-Железняка, хотя он-то и не при чём. Да, честно говоря, мы в то время и в самом деле не придавали столько значения словам, на которые позднее обратил внимание Михаил Задорнов.
Когда в клубе тушили свет перед сном, с “Камчатки”, там, где укладывались мальчишки, начиналась “артиллерийская канонада” и крики:
– Спичку, спичку давай.
Это мальчишки развлекались “пердунчиками”. Тот, кого одолевали газы, а некоторые прилагали к этому свои усилия, лёжа на спине и поднимая кверху обе ноги так, чтобы трико на заднице как можно плотнее облегло её, натянулось. Кто-нибудь, из пацанов подносил к “жерлу” горящую спичку, и раздавался “салют”. “Пердючие” газы при выходе воспламенялись, как при выходе пламени из газовой зажигалки на полной мощности. В темноте смотрелось как пламя из огнемёта. Девчонки на сцене хихикали, заливались смехом. Учительницы ругались:
– Хулиганы. Как вам не стыдно? Здесь же девочки.
В ответ изменённым голосом доносилось:
– А вы что, не пердите? – хохот мальчишек, которые не боялись быть узнанными по голосу, а по пуку пока что распознавать не научились.
Задание помочь колхозу мы выполнили, вернулись в школу и продолжили учение.
Новому физику дали кличку Чацкий, так как звали его Александр Андреевич. Это был умный, строгий педагог. Слух у него был исключительный. За малейшую подсказку ставил в журнал единицу. И показывал молча один палец, который потом как бы клал в передний карман пиджака, давая понять подсказчику, - кол тебе в карман. Иногда таким же манером показывал два пальца. Значит, – двойка.
Некоторые, я в том числе, однажды решили его перехитрить. Зная, что в начале урока он спрашивает домашнее задание и вызывает к доске, решили опоздать. Выждали время. Пора. Тёркин, Сокол, Хруль и я зашли в класс, извинились за опоздание, попросили разрешения зайти.
– Вот они и явились. Сейчас почитаем мои письма, – с этими словами, сопровождаемыми кривыми ухмылками некоторых одноклассников, Чацкий выдал нам по листочку бумаги с заданиями, которые мы должны были выполнить.
– Садитесь, читайте, думайте, отвечайте.
Как нам позднее рассказали одноклассники, Александр Андреевич, зайдя в класс, сразу заявил:
– Сейчас подождём опоздавших, и пусть они покрутятся.
Просчитал он нас и перехитрил. Задачки были для нас сложные. Выставил физик нам по “паре”, после чего, отправляя на место, спросил:
– Ну, как? Ещё опаздывать будете?
Больше на урок к Чацкому никто не опаздывал. Вскоре у меня по физике в журнале скопилось двадцать два “кола”.
– Ну, Анатолий, из твоих единиц скоро можно будет забор городить, – посмеивался надо мной Александр Андреевич.
Все эти "колы" были выставлены мне за подсказки. Не мог я удержаться, чтобы не помочь нуждающемуся в помощи, ведь сидел я в такой близости от доски, за вторым столом. Но потом дело выправилось, и после нескольких вызовов к доске единицы исчезли, и за четверть я получил положительный балл. Впрочем, физика всегда была для меня предметом неоднозначным, и отметки за неё скакали, как молодой бычок весной на воле.
По химии тоже пришёл в класс новый преподаватель, но с большим стажем работы. Это был уже относительно пожилой мужчина с интересным, своеобразным характером. Одного глаза у него не было, за что получил он прозвище Циклоп. Это, конечно, было нетактично, но, как мы узнали впоследствии, так его прозвали до нас, он знал эту свою кличку, и не обижался. Александр Фёдорович, так по имени-отчеству звали учителя химии, был по-настоящему добрым человеком, нагонявшим на себя напускную строгость. Его можно было отвлечь от урока, завязав разговор о его бывшей учёбе, о которой он с удовольствием рассказывал, вспоминая трудности того времени. В его единственном глазу загорался молодой огонёк, он становился словоохотливым и, увлекаясь, рассказывал, с какими знаменитостями приходилось ему раньше учиться, как не хватало денег на одежду, что ходили они в валенках на босу ногу. Потом спохватывался и, нарочито сердитым голосом, говорил:
– Опять вы меня спровоцировали, озорники.
Для того, чтобы лучше понять его характер, приведу один случай.
Как-то на одном из уроков химии Сокол, Тёркин и я, взяв каждый по спичке и подложив под подошвы ботинок, начали их катать по полу. При этом получался звук, как при пилении. Александр Фёдорович замолчал, он в это время рассказывал урок, прислушался. Мы, немного “попилив”, сделали паузу.
– Кто-то пилит, что ли? – спросил учитель химии, и, послушав немного, продолжил вести урок.
Мы снова незаметно задвигали ногами и не прекращали делать это даже в то время, когда химик снова замолчал и снова прислушался.
– Что такое? – удивлённо спросил он.
– Это, наверное, на втором этаже что-то пилят, – подсказал Сокол.
Александр Фёдорович послал кого-то из учеников посмотреть, кто внизу пилит.
– Там учительская, и никого из работающих с пилой ни там, ни рядом нет, – сообщил посыльный.
– А-а, я понял. Это вы ребята шуткуете, – догадался химик. – Ну-ка, Саша выйди из класса, - попросил он. Мы продолжали “пилить”.
– Саша, заходи.
– Вася, выйди, – продолжал “вычисления” преподаватель.
Потом он так же выпроводил попеременно меня и ещё несколько учеников.
Урок так и закончился безрезультатными поисками шутников. Потом мы слышали, как Александр Фёдорович, недоумевая, жаловался коллегам:
– Весь урок кто-то “пилил”, так и не нашёл, кто.
Заканчивалась четверть, а у Василия с Сашкой по химии выходила неудовлетворительная оценка. Надо было что-то делать. Сокол был горазд на выдумки, но не знаю, кто из двух друзей придумал такой психологический ход. Сокол и Тёркин пошли к химику домой, но встретили его по дороге, идущим навстречу. Сделав виноватые лица (артисты самодеятельные), остановили учителя и начали каяться:
– Александр Фёдорович, спать не можем - совесть мучает. Простите нас, это мы вжикали на уроке, когда вы думали, что пилят. Что хотите, делайте. Не можем больше.
Ну, как тут было смотреть доброму учителю на кающихся учеников - хулиганов-озорников. Растрогался он, платок вытащил. Глаза и видящий, и не видящий промокнул. Прослезился.
– Ладно уж, мальчишки. Хорошо, что сознались. Прощаю. Идите, и больше так не делайте.
– А я ведь догадывался, что это вы хулиганите, – и, уже уходя, – А что у вас за четверть по химии? – спросил.
– Да вроде как плохо, – в голос прокричали Сокол и Васёк.
– Ну, бегите, тройки будут, – улыбаясь, с хитринкой закончил Александр Фёдорович.
Случился и у меня с ним конфликт. Надо сказать, что задачи по всем предметам я решал неплохо. Это дело даже доставляло мне порой удовольствие. Иногда трудности представляли устные домашние задания, когда приходилось читать и запоминать, хотя на память я никогда не жаловался, но отвлекали во время устной подготовки разные посторонние мысли, а они в то время практически не выходили у меня из головы, ведь недалеко сидела Таня. Я часто незаметно поглядывал в её сторону, думая, как бы пригласить в кино. Так что голова, как видите, была занята отнюдь не уроками. Тем не менее, я старался слушать материал в школе и готовить уроки дома. Так было и на этот раз. К уроку химии я приготовился, тем более предчувствовал, – меня должны спросить.
Но случилась неприятность. Во время перемены кто-то из мальчишек дёрнул меня за брючный ремень, и он сломался. О выходе к доске не могло быть и речи. Я, незаметно для окружающих, ковырялся с защёлкой, пытаясь установить её на место, когда Александр Фёдорович вызвал меня к доске. Я встал, прикрывая и поддерживая брюки одной рукой, и отказался идти отвечать.
– Ты что? Не выучил? – спросил химик.
– Нет. Я материал знаю, – ответил я.
– В чём же дело? Иди, отвечай, – не понимая, почему я отказываюсь, пригласил вновь преподаватель.
– Я не пойду.
Если бы я, сказал, что не могу, то Александр Фёдорович, может быть, и догадался бы, что ученик не выходит отвечать по какой-то уважительной причине. Но я ответил именно:
– Не пойду.
– Садись. Два.
Он разозлился. Я – тоже.
В то время мне казалось, что я голосом, – упрямым тоном, интонацией, – дал ему понять, что не могу выйти отвечать.
– Ну, погоди, – думалось мне.
Я достал резинку (стирательную резинку, ластик), порезал её лезвием на несколько частей, и, превратив линейку в подобие баллисты, начал обстрел химика. Несмотря на то что тщательно метился, резинки летели мимо, звучно стукаясь о доску с той стороны лица преподавателя, где отсутствовал глаз. Оставался по-следний “снаряд”. Его я решил выпустить наверняка. Как раз в это время Александр Фёдорович пошёл по проходу между столами в мою сторону. Я прицелился так тщательно, как будто действительно находился за прицелом пушки во время войны и у меня на самом деле оставался последний снаряд для ползущего на меня танка.
– Пли.
В самый последний момент, одноклассница, сидящая возле меня, к которой я был пересажен для перевоспитания, Нинка Наздёркина, стукнула по руке, желая отвести прицельный выстрел. То ли меня пожалела, то ли преподавателя. Резинка могла улететь мимо, но, “подправленная” Нинкиной рукой, попала точно в цель. Прямо в лоб, опешившему от такой наглости педагогу.
Лицо его покраснело, потом побагровело, лишь на лбу отпечаталась “воронка” от моего попадания - белое пятно от резинки. “Танк” резко остановился и внешне очень спокойным голосом спросил:
– Кто стрелял?
– Признавайся. Или трус?
Я и не думал скрываться, а поэтому встал и, набычившись, сказал:
– Я стрелял.
– Дурак. Осёл. Безотцовщина. Болтаешься как... как цветок в проруби. – Зло закончил преподаватель.
– Дурак? Осёл? – Ладно, это стерпел.
– Безотцовщина!
Я резко вышел из-за стола и, подойдя к двери класса, вышел, хлопнув ею так, что, наверное, посыпалась штукатурка.
– Стой! Вернись немедленно, – услышал вслед.
Сейчас, думаю, заставит выйти и закрыть дверь тихо, как надо.
– Хрен с ним хлопну так, чтобы она с петель соскочила, - промелькнуло в дурной, мальчишеской башке.
Вернулся. Молча смотрю на учителя. Исподлобья. Зло.
– У тебя, что? Отца нет? – как бы извиняясь за свои необдуманно брошенные слова, спросил Александр Фёдорович.
– После уроков зайди ко мне в кабинет, – сказал на моё «красноречивое» молчание.
После окончания занятий у нас состоялся мужской разговор. Поговорили нормально. По душам. Я объяснил причину того, почему не вышел к доске. Он попросил рассказать тот материал, который должен был отвечать. Я рассказал. Александр Фёдорович исправил мне оценку на четвёрку и сказал:
– Ты у меня тройку будешь иметь всегда. А за безотцовщину извини.
Уже работая в отделе главного технолога инженером-конструктором, имея семью, встретил однажды по дороге с работы домой бывшего учителя химии. Был он в то время на пенсии, судя по тому, как передвигался, и той желтоватой бледности, говорящей о смертельной болезни, жить ему оставалось недолго. Я притормозил, поздоровался.
– А, Толя. Здравствуй. Помню, помню, как ты мне в лоб резинкой зафитиленил.
– Как ты? Где?
– Где ваша святая троица?
Постояли. Очень душевно поговорили с Александром Фёдоровичем. Рассказал ему, что и Вася Тёркин и Саня Сокол, и я работаем на механическом заводе инженерами.
– Я всегда верил в вас, вы были хорошие ребята, хоть и хулиганистые. А из хулиганистых и получаются хорошие люди, – сказал бывший учитель.
Я искренне пожелал ему здоровья.
– Да какое здоровье. Отхожу я, – грустно сказал Александр Фёдорович. В его единственном глазу блеснула слеза.
Это была последняя с ним встреча. Вскоре услышал, что наш химик, наш учитель химии и просто хороший человек, Александр Фёдорович Чиганов, тихо умер.
Очень жалел я, что не проводил его в последний путь. Узнал о его смерти уже после похорон.
И поэтому сейчас, вспоминая этого, по-настоящему доброго, человека, говорю:
– Спасибо Вам Александр Фёдорович за ту науку, которую нам дал. И химию, и, прежде всего, человечность.И простите нас за наши хулиганства. Вечная Вам память!
В отличие от учителей, о которых я рассказал выше, новая учительница математики очень классу не понравилась. Вообще с тех пор, как ушёл от нас замечательный педагог Николай Степанович Глушков, с математиками классу не везло. После Степаныча преподавала Нина Николаевна, пожилая, одинокая женщина. Мне кажется, что учеников она не любила. Во всяком случае, мальчишек - точно. Позднее я понял, что, вероятно, было это от одиночества, потому что позднее, когда она всё-таки вышла замуж за вдовца, год назад потерявшего жену, тоже учительницу, её как будто, подменили.
Но не должно сказываться на учениках состояние учителя. Вы со мной согласны?
Везло нашему классу на Нин Николаевн. В школе их было за наше время четверо, и трое были нашими учителями. Новую назначили классным руководителем. После встречи Нового года, не знаю, кому пришла в голову эта хорошая идея, решили организовать клуб старшеклассников. Назвали этот клуб «Прометей». Название нам очень понравилось. Человек, подаривший людям огонь. Через свои муки. Это символично.
Я горжусь тем, что был в числе первооткрывателей этого клуба. Сейчас о нём забыли. А зря.
Открытие клуба решили приурочить к празднованию дня Советской армии. Тематика - соответственная. Заготовили пригласительные билеты. На обложке горящий факел, ниже – Прометей. Красиво. На развороте - приглашение. Наши классы «А» и «Б», которым предоставили честь первооткрытия, начали готовиться. Сценарий задумывался так. При закрытом занавесе начинала звучать песня «Соловьи».
... Соловьи, соловьи не тревожьте солдат, – шёл первый припев и открывался занавес. На переднем плане сцены сидели солдаты - мы. У нашей новой классной руководительницы муж служил в военном городке, и она хотела с его помощью раздобыть для вечера воинскую форму. На всех формы не хватило. Удалось достать полный комплект офицерской, и несколько солдатской, остальные комплекты формы были неполными. Если были галифе, то не было гимнастёрки, и наоборот. Мне достались одни галифе. Решили так, раз отдых, то и пойдёт. А у меня полетела фантазия. Раз фронтовики, то должны быть и раненые. А какой отдых без перекура?
Короче, приготовился к открытию клуба и занавеса я основательно. Мама по моей просьбе сшила кисет. Я купил махорки и некоторое время учился сворачивать самокрутку. Хоть и курили мы с пацанами всякую фигню, в том числе и цигарки, но сворачивать их, как солдаты на фронте, не умели. Поэтому я осваивал этот процесс как положено, предварительно расспросив бывших фронтовиков. Может, это и дурачество, но я хотел, чтобы привал выглядел достоверно. Перед открытием повязал свою голову бинтами. Саня Игнатченко, бывший в то время художником железнодорожного клуба, ляпнул по моей просьбе на бинт красной краски.
Кровь просочилась у раненого.
Мы приготовились. Зазвучала музыка. Полилась песня.
Соловьи, соловьи не тревожьте солдат.
Открывается занавес.
На первом плане сидят солдаты. За пенёчком, развернув карту, Вася Скакун в офицерской форме. Рядом начальник штаба. Думают, как разгромить противника. Вокруг подчинённые. На солдат не похожие. Скорее партизаны. Кто в гимнастёрке, кто в галифе. На заднем плане хор.
– Соловьи, соловьи...
Я в это время достаю кисет, сворачиваю цигарку. Закуриваю.
Всё должно быть достоверно.
Боковым зрением наблюдаю за реакцией.
Директор школы открыл рот.
В первых рядах Санька Безхлебнов ржёт.
- Толик, оставь покурить.
Ко мне потянулись за махоркой друзья.
Ё-П-Р-С-Т.
Не ожидал такого.
Все солдаты захотели курить.
Взгляд за кулисы.
Нина Николаевна в панике.
Бегает. Руками машет.
Не знает что делать.
На сцене сизый дым. Почти все солдаты курят.
Директор, снизу, чтобы только на сцене видно было, кулак кажет.
Чую. Быть скандалу.
Классная нашлась. Послала Галку Пирожкову, одетую в форму санитарки, по другому сюжету, но здесь пригодилось.
Санитарка вышла на сцену. Подошла ко мне. Показала на мою перевязанную «окровавленную» башку, отобрала цигарку и затушила. Погрозила кулаком солдатам. Те стали сами тушить самокрутки.
В зале стоял хохот.
Нет.
Не ожидал я такого.
На следующий день последовал, как и предвидел, вызов к директору школы.
В кабинете сидели сам хозяин, завуч, классная.
– Рассказывай, как ты посмел сорвать вечер.
– Да Вы, что?
– И не думал. Наоборот классно получилось. Как в жизни.
– Ну. Ну. - Директор всё уже просчитал.
– Но нас-то ты мог хотя бы предупредить.
– Пётр Дмитриевич, ну согласитесь, если бы я вам сказал, вы что? Разрешили?
– Хм. – Понимающе хмыкнул директор.
– А почему Анатолий ты со мной не здороваешься?
– Так Пётр Дмитриевич, я с вами раз поздоровался, другой, третий, а вы ни какой реакции. Ну и ...
– Иди, – не дал мне закончить обвинительную фразу директор.
Я, чуть не смеясь, последовал его «совету».
Пронесло.
Заканчивали мы учёбу в восьмом классе.
На уроке немецкого языка Вася выдал хохму.
Учительница устроила так называемый «общий обзор». Сначала читали на немецком. Один. Потом сменял другой.
И перевод.
Тоже со сменой.
Перевод шёл о каких-то девушках, которые работали на фабрике.
– Соколов. Продолжай дальше переводить, – скомандовала учительница, видя, что Сашка отвлёкся.
Тот вскочил.
Схватил учебник.
Ему ткнули пальцем, откуда надо переводить. Подсказали.
– Девушки работали так хорошо...
И задумался.
Что дальше?
Фиг его знает.
Закрутил в непонятках головой.
– Аж душа радуется... – подсказал Вася.
– Аж душа радуется, – не думая, повторил Сашка.
Все выпали в осадок. Упала и учительница.
– Ну, Саша, порадовал.
Ну а что с Таней?
 Девятнадцатого ноября поздравил её с днём рождения.
Подарил ей её портрет.
Нарисовал с фотографии.
Иногда катались с ней на катке.
А потом, нечаянно, услышал разговор Тани и её подружки, Светки Степановой.
– Что ты мучаешь его? – спрашивала Светка.
– Ничего. Пусть помучается, – отвечала бездушная девчонка.
Это был первый «звонок».
Я задумался.
А на хрена мне такая любовь?
Какая-то маньяческая получается. Односторонняя.
Я, значит, мучайся.
А она?
Но, несмотря на это, произошёл случай с преподавателем русского языка и литературы. И этот случай мне аукнулся круто.
Наша учительница литературы и русского заболела. За неё пришла вести другая, Раиса Ивановна Авдеева.
Я, честно говоря, и не помню, что у неё получилось с Таней, но на уроке Раиса начала кричать.
– Ту-ту-ту.
– Та-та-та.
Я не мог этого выдержать.
– Какое Вы имеете право так разговаривать с ученицей? Оскорбляете. И к тому же при всех.
У Раисы Ивановны нижняя челюсть ударилась о стол.
После этого она, зло блеснув очками, вышла из класса.
Перед экзаменами за восемь лет учёбы нечаянно подслушал разговор двух учителей.
Раиса Ивановна разговаривала с нашей литераторшей.
– Как вам Киселёв? – спрашивала Раиса.
– Нормально. Парень начитанный. Чувствуется, что читает не чтиво, а серьёзную литературу, хотя пока и сумбурно. Но его с нашими издательствами можно понять. Во всяком случае, лучше, чем некоторые, даже отличники.
Мне этот отзыв учительницы очень польстил.
– А будь моя воля, то я бы его до десятого класса не допустила. – Так сказала Раиса Ивановна.
– Ну, ни х... себе, – подумал я. Хорошо, что ты не моя учительница.
Я поджидал Таню, чтобы проводить её с катка.
И увидел провожающего её Тольку Пекшева. Пацан из параллельного класса.
Красивый.
Чернявый.
Девкам он нравился. Я это знал.
Таня весело и игриво смеялась, а мне этот смех был как серпом по Фаберже.
– А почему она должна быть со мной? – думал я
Я какими-то начитанными книжными фокусами предлагаю ей своё сердце, которого и не видно.
Она говорит подруге, что «... пусть помучается»
Почему должен мучиться?
И я подошёл к этому вопросу практично и философски.
И правильно сделал.
Забегая вперёд, скажу. Когда окончили школу мои одноклассники и разбрелись по ВУЗам, встретили нечаянно Татьяну.
Шли с друзьями, подругами и встретились.
Не я, кто-то из друзей спросил её:
– Ты, слышали, в пединститут поступила?
– Да-м-с-с, – был ответ с выпендрёжем.
В её ответе было столько манерности и куражливости, что я про себя, не показывая вида, ехидно усмехнулся.
– И я ее любил? – подумалось мне.
Это был конец.
Любовь пропала.
Растаяла.
Даже без дыма.
Как говорила моя лёлька «В п... сгорела и дыма нет»
Всё ясно?
Но, тем не менее, чувства любовные мои остались со мной. И я их глубоко и бережно храню. Извиняюсь, что распахнул немного душу.
Любить - это хорошо.
Это такой кайф!
Нельзя без любви.
И пусть остаются вот даже такие чувства.
Пусть будут разочарования.
Куда без этого.

* * *

Перед сдачей экзаменов тщательно готовились. Я, чтобы никто не мешал, уходил на берег реки.
Раздевался до плавок.
Загорал, и учил билеты.
В тот год было много воды. Противоположный берег до самого Синицынского бора, сколько охватывал взор, был залит.
Я сидел с учебниками на крутом берегу Ишима, смотрел на простирающуюся передо мной водную гладь. Вдалеке синели сопки, и были чуть видны сосны бора.
Река блестела и текла, текла.
Как же моя жизнь потечёт?
Вода. Вода. Кругом вода.

* * *

Экзамены сдал успешно.
Получил свидетельство о восьмилетнем образовании.
Был небольшой вечер.
Пили болгарское сухое вино. Всё нормально.
Решил учиться дальше. Ничто не предвещало «непогоду».
Всё лето искали себе различные занятия. Ходили разгружать вагоны с посудой и с песком, со щебнем и ещё Бог знает с чем.
С утра поднимались рано. Обзванивали базы и прочие места, куда приходили вагоны. Это были мои первые заработанные деньги. Участие в этом принимали и Сокол, и Тёркин, и Карчена. Часть денег я отдавал в семью, часть оставлял себе. Готовились ехать на третий сезон в пионерский лагерь. Не хотелось выглядеть неимущим самцом, хотелось быть мужчиной. (Это я тот анекдот вспомнил, где кавказец на вопрос маленького мальчика в зоопарке о том, мужчина или женщина обезьяна, ответил, что “...мужчина, это когда дэньги в карманэ есть, а дэнег нет – тогда самец”).
Вода разлива сошла, но все низины, ляги, как мы их называли, оставались полны. В них кишела рыба. И поэтому я не упускал случая сходить с друзьями на рыбалку. Ни Тёркин, ни Сокол, ни Карчена не были рыбаками. Нет. Рыбу то они любили, особенно Сокол, но к процессу рыбной ловли были равнодушны. Даже в лагере, когда я, заранее заготовив рыбацкие причиндалы, вставал рано утром, чтобы половить на Подкове карасей, Сашка Сокол предпочитал рыбалке сон.Эх, бродяги.Сколько вы потеряли.
Видеть восход солнца, всплывающего над спокойной, зеленоватой водой, на которой всплесками играет рыба. Вдыхать утреннюю свежесть наполненного росой воздуха.
Эх, балбесы.
Вожатым в отряде у нас в этот год был Володька Чернышёв. Приходилось звать его Владимир Фёдорович. Знали мы его давно. Жил он в том доме, в котором раньше жил Карчена, в Цекабанке. Был даже как-то у него на дне рождения. После празднования, уходя, спросил у Тольки:
– А что ты мне подаришь?
Карчена смутился и подарил ему двух рыбок-гуппёшек.Теперь он был вожатым нашего первого отряда.
Черныш был старше нас лет на пять. Любил “гнать рекламу”. Играл на публику. Знаком был с блатными. Филат и Слюсарята были его друзьями. Но Черныш пошёл по другой, в отличие от друзей, стезе. Манеры артистичные, несколько даже женственные. Этакий массовик-затейник. Спортивными инструкторами в лагере были одногодки Черныша Лёша Гаврилов и Володька Курочкин. Оба были хорошими спортсменами. Володька Курочкин был футболистом. Лёша Гаврилов – тот вообще спортсмен во многих видах. И футбол, и хоккей. А по шахматам потом стал и чемпионом города. Кандидат в мастера спорта.
Наш отряд, не без знакомства с инструкторами, получил для пользования пневматическую винтовку и пульки. Мы научились так метко стрелять, что попадали в сосновую шишку по указанию желающего. Чаще всего воздушка находилась у Булыги. В этот раз в лагере было много ребят из Тюмени. Были они и в нашем отряде. Некоторые пацаны оказались классными парнями. И девчонки были тоже ништяковские. Но, как говорится, в семье не без урода. Оказался в отряде один стукач. Я до этого сексотов не встречал, да и не думал даже, что такие могут быть. Как-то и не думалось.
И этот.
Пацан на вид вроде ничего.
И глаза.
Честные, пречестные.
А стукач был – хуже некуда. Закладывал всех. И подряд.
Сначала мы не понимали, почему все наши проделки, хохмы и проказы тут же становились известны воспитателям, старшей пионервожатой и директору лагеря.
А шалили мы “по-чёрному”.
Намазать под носом пастой или сажей спящему было обычным делом. Уже покруче был фокус с привязыванием к члену спящего бечёвкой ботинка. Представляете картину, когда он просыпается и видит, что у него на груди стоит “чей-то обувь”. Хватает, и со злостью бросает его в угол. И сам летит за ним. Я старался в сончас не спать, хотя знал, что немного найдётся друзей, которые могут надо мной подшутить. Разве что Сокол с Булыгой. И всё-таки однажды нечаянно заснул. Сморило. Перед этим был на утренней рыбалке. Ну, уснул и уснул. Просыпаюсь. И понять ничего не могу. Перед носом торчит фига. Хорошая такая фигушка. Большая. И прямо перед носом. Я понять ничего не могу.
Лежу.
Глазами хлопаю.
А кругом пацаны ржут.
Сокол передо мной сидит. Тоже ржёт.
Я проснулся. Рукой пошевелил.
Фига тоже зашевелилась.
Оказывается пацаны из моих пальцев фигу сделали, и мне под нос же и сунули. Я хохотал потом чуть ли не громче всех.
Вечером, уже после отбоя, когда над лагерем вставала большая бледная луна, обмазывали мы морду лица какого- нибудь пацана пудрой, чтобы побелее была. Тени под глазами наводили, оскал зубов. В общем, чтобы пострашнее был. И устраивали похоронную процессию. Вставал этот разукрашенный страхолюдина, голову запрокидывал вверх. Впереди его, чуть наклонясь, вставал другой человек, держа в вытянутых руках башмаки, носками вверх. Их накрывали простынёй таким образом, чтобы второй был не виден, и лишь ботинки выглядывали из под простыни. По бокам вставали мальчишки и, вытянув руки, как бы поддерживали “покойника”. Сзади процессия провожающих выстраивалась. Все в белых простынях. Разрисованные кто как мог. Пострашнее. При свете луны картина, надо сказать, жутковатая. Я специально отходил посмотреть со стороны. Если кто не знает, при встрече хило не покажется.
И вот все эти наши “приколы” становились известны руководству лагеря. Никогда ещё такого не было. И когда мы узнали, сами тюменские нам его “сдали”, решили учить “стукача”. Особенно преуспел в этом Булыга. Он постоянно ходил с воздушкой, а в кармане его всегда позвякивали пульки. Как только “стукач” оказывался от Булыги на расстоянии выстрела, ему тут же доставался заряд в задницу. Можно сказать, что Витька открыл за ним охоту. Стрелял он и из кустов, и из-за строений. Мало того, встав утром раньше всех и прибежав к умывальникам, “сексот” тут же, только нагнется над рукомойником, получал пульку в зад. Я и не помню сейчас, как звали этого несчастного, но помню, что ходил он по лагерю постоянно оглядываясь, озираясь, выискивал Витькину засаду. Вся задница его была в синяках от пулек воздушки. В этом убедились пацаны, когда мылись в душе. Мне даже стало жалко этого пацана. Наверное, не столько жалко, сколько то, что Витька попросту “оборзел”, и я решил, что будет справедливо, если Булыга сам прочувствует, каково это – удар свинцовой пульки от воздушки. Я выбрал момент, а перед тем забрал у Витьки пневматическую винтовку, пульки, и, выходя из молодого сосняка, куда мы с пацанами ходили курить, врезал “снайперу”.
Момент для этого выдался – лучше некуда. Мы шли с пацанами из сосняка кучкой, а Булыга оторвался вперёд, о чём-то разглагольствовал, размахивая руками, и когда повернулся к лесу и нам задом, а к лагерю передом, я выстрелил. Вот это было эффектно. Я такого не видел даже в кино, когда в боевиках падают, на уши встают. Витька подпрыгнул высоко, причём не стоя, вертикально, а как бы подлетел горизонтально, будто брал высоту, планку, какое-то время зависнул в воздухе, размахивая руками и ногами и , плюхнулся на землю брюхом. Вся его фигура была изогнута вверх, напоминая пресс-папье. Двумя руками он хватался за задницу и, юлой вертясь на земле, визжал свинячьим визгом. Когда, наконец, Витька пришёл в себя, то кинулся на меня с кулаками.
– Ты что? Охренел? – орал он.
Я спокойно спросил его:
– А что? Больно? А как ты сам открываешь охоту на людей, не больно? Вот прочувствуй.
– Так это же стукач, – кричал Витька.
– Он уже сто раз пожалел о своём языке, – сказал я, – а ты всё долбишь.
После этого случая в отряде стало более или менее спокойнее. Витька перестал отстреливать мальчишку, тот попритих с наушничеством.
Так же, как и на прошлом сезоне, мы были предоставлены сами себе, делая лишь вид, что подчиняемся режиму пионерского лагеря. Убегали пить пиво или купаться на реку Ишим, протекавшую недалеко от Дома отдыха. Гуляли с девушками, пиная, попадавшие на песчаных тропинках, шишки. Я по утрам иногда ходил на рыбалку, ловя на Подкове золотых карасей. Они, правда, были небольшие, но клевали хорошо.
Однажды Соколёнок подначил меня:
– А слабо к девкам в сортир зайти? – что-то о разных хохмах говорили.
– Почему слабо? Запросто.
– Так чтобы там в это время кто-то был, а то ты зайдёшь, когда никого нет.
Ну что ж. Слово вылетело – попробуй, поймай.
Но я нашёлся. Когда в сортир залетела стайка девчонок, не малышня, а из второго отряда, я напялил девчоночий халат, повязал платочек, туфли не подошли, поэтому пришлось идти в тапках. В глубине туалета располагались умывальники, а впереди ряд “очков”, на которых присели девчонки. Не глядя на них, я спокойно прошёл в умывальник, вымыл руки и вышел назад. Парни поджидали неподалеку от палаты и наблюдали, как я заходил и сколько пробыл в сортире. Лучшим доказательством того, что я выполнил обещание, было то, что спустя некоторое время из деревянного строения с визгом и хохотом выскочили девчонки и бросились бежать к своей палате.
– Позднее зажигание, – поняли пацаны.
Кормили в лагере хорошо, но иногда хотелось чего-то особенного, не говоря уже о пиве и сигаретах, а в нашем и соседних отрядах были ребятишки из Детского дома, у которых не было наличных денег, у нас с Сашкой были, не зря подрабатывали на разгрузке вагонов, поэтому беря себе сигареты, пиво или сладости, мы, бывало, не жалели угостить и мальчишек или девчонок из детдома. Один из тех ребятишек, “Боркуль”, стал с нами очень дружен.
Спустя какое-то время, в лагере произошёл случай, который показал кто что стоит. Начальник лагеря уволил нашего вожатого “Черныша”. Говорили, что на него поступила жалоба от родителей, которые видели его в бору пьяным и матерно ругающимся. Мы решили вступиться за вожатого, не давать его увольнять. Собрались всем отрядом, обсудили как себя вести, и пошли к начальнику лагеря. Мы высказали ей своё мнение и заявили, что если наш вожатый будет уволен, то и мы вынуждены будем оставить лагерь и уехать домой. Этого Валентина Ивановна не ожидала. Мы буквально “подкосили” её своим заявлением. Ну, если бы собрались уезжать один-два человека – это ещё куда ни шло. А здесь – весь отряд. Это было ЧП. И ЧП такого масштаба, что “по шапке” могла получить начальница. Разговор шёл долгий. Нас пробовали пугать, грозили и нагоняли всяческой жути. Потом стали уговаривать, обещая настоящую “демократию” в отряде, приезд артистов и ещё кучу всего. В рядах мальчишек и девчонок наметился раскол, пробежали явные трещины. Под конец собеседования большая часть отряда решила остаться, а самая малая группа из пяти человек, я был тоже среди них, объявила руководству лагеря своё “фэ”. Мы решили не уезжать, это бы выглядело уже не серьёзно, но объявить своеобразный бойкот, игнорировать приказы педагогов. Теперь для нас и подавно не существовало запретов. Ни сончас, ни ограничения во времени отбоя, купания. Мы откровенно “чихали” на все запреты. Конечно, это был махровый ребяческий эгоизм, откровенный эгоистичный максимализм, но мы всерьез считали себя чуть ли не декабристами, стоящими на страже справедливости и свободы самовыражения, прав хоть и “сопливого”, но человека. Тем не менее, Валентина Ивановна постаралась сдержать слово. В лагерь приехал драматический театр из города Серова. Затем, вновь назначенный вожатый организовал военизированную игру в “чекистов” и “анархистов”. Отряд был разделен на две команды. Атаманом (батькой) анархистов был избран Соколёнок, а его заместителем (Лёвой Задовым) Витька Былыга. Я пошёл в команду чекистов намеренно, чтобы противостоять двум своим товарищам. Командиром нашей команды был выбран Серёга Никитин, я стал замом.
С правилами игры условились так. Самое главное – захватить знамя отряда. Хорошо и вожаков. “Анархисты” обещали “пытать” противников всерьёз, ведь они же не должны соблюдать правила, которые, как нас тогда учили, никогда не применяли чекисты. Психологическая подготовка началась задолго до начала игры. Я считался замом чисто номинально. В мою главную задачу входило вычислить возможное местонахождение флага и возможных шпионов-анархистов в нашем отряде. Я правильно просчитал, что знамя, с нарисованным на нём черепом и скрещёнными костями и надписью “Анархия – мать порядка”, Сашка Сокол от себя далеко держать не станет, а может спрятать прямо на своём теле. Просчитаны были и шпионы, начальник нашей разведки Юрка Ваганов и Губа. Я знал их натуру. Поэтому, не говоря нашему командиру ни слова, собрал несколько проверенных девчонок и парней (знал, что они не продадутся) и рассказал им свои мысли. Предположения были и такими, где искать Сокола. Он от воды (а значит от Дитлинки) далеко не отойдёт. Знамя должно быть на нём. Булыга должен быть неподалеку. Необходимо быть как можно осторожнее, потому что у них должна быть «воздушка», а стрелять по людям они привыкли, так что, в крайнем случае, задумываться не будут. Итак, было решено в первую очередь брать “батьку Сокола”, если у него даже и не окажется флага, то всё равно полдела будет сделано. Получилось всё, как и было задумано. “Батьку” повязали девчонки. На нём оказалось знамя. Булыга оказался недалеко и тоже был схвачен. Мы победили. Игра закончилась. Вернули “анархистам” воздушку, из которой, при захвате вожака, одна из девчонок получила пульку в ногу. Её даже пришлось выковыривать, так сказать, произвести небольшую операцию. Ранку замазали йодом, а девчонка мне очень понравилась своей стойкостью. Правда, маленько помычала, но для девчонки это очень даже неплохо – иметь такое терпение. Я тоже получил пулькой по заднице. Постарался в отместку, назло Сашка. Это было уже нечестно. Из нас остался “не стреляным” только он. Я так ему и сказал:
– Сокол. Ты один не стреляный остался. Меня ты поймал подло. Я тебе обещаю, что всё равно тебя тоже выловлю. Поэтому предлагаю сейчас честную игру. Причём, хоть я и имею желание сам в тебя попасть, но предоставлю это стрелку лучшему, чем я. Пусть стреляет Серёга Воробей. А ты беги. Добежишь вон до того леска – твоё счастье.
Саня запетлял по лужайке, на которой состоялся разговор. Серёжка тщательно прицелился и выстрелил. “Мишень” резво подскочил…а, но мы сразу ему не поверили, пока не убедились. Заставили снять штаны и показать. Синяк был виден сразу.
– Вот, нормально.
Теперь были все отмечены. Все были “стреляными воробьями”
Кончилось лето. Отгорел прощальный лагерный костёр, отцветили искрами ракеты и факела. Отплакались и отошли прощальными соплями девчонки.
Начались занятия в школе.
Когда пришли мы на линейку в конце августа, то узнали, что класс наш расформировали. В школу пришли бывшие ученики седьмой железнодорожной, которая в то время была восьмилетней. Часть учеников этой школы продолжила учёбу в других учебных заведениях, училищах, техникумах, а другая часть влилась в наш коллектив. На педагогическом совете решили создать образцовый, элитный математический класс. В него попали не только ученики с действительно математическими способностями, но и, так называемые, блатные. Оказался в нём и Толька Карчена. Может это и не хорошо говорить о бывшем товарище, но что есть, то есть. Я знаю, что хлопотали за него родители. По математике у него были оценки как у всех. Нас же “хулиганов” постарались разъединить и растолкали по разным классам, постаравшись, чтобы известные друзья оказались не в одном классе. В 9 “Г” оказалась основная группа учащихся, переведённых из другой школы. Пришлось нам с Сашкой Соколом ходить за Петром Дмитриевичем и упрашивать, чтобы он оставил нас в одном классе, так как мы тоже были разъединены. С большим трудом, но нам удалось уговорить директора, и он оставил нас обоих в 9 “Г”. Там же оказались Вася Скакун, Хруль, Боцман - Осьмак - Мазур, Женька Барашков и ещё ряд учеников бывшего нашего класса.
Мы познакомились с новыми товарищами, а с некоторыми из них быстро нашли общий язык, они потом стали нашими хорошими друзьями.
Среди девчонок выделялась своей красотой Алка Кирпичёва и я невольно «запал» на неё душой, но прежний опыт отношений с девчонками мне служил уроком, поэтому я не спешил форсировать события и выдавать свои чувства. Её подругой ещё с той школы была Римма С. Позднее, в подругах были и Светка Степанова, и Танька Дюкова. Татьяна училась в математическом классе, а все ученики этого класса отличались примерным поведением. Их постоянно ставили нам в пример, и это надоедало. У нас в классе отношения сложились очень демократические, хотя и образовались свои группы. Седьмое ноября мы решили отметить сообща и устроили складчину. У Юрки Валейшо родители уходили в гости и разрешили отмечать праздник у них дома. Девчонки занимались приготовлением закусок, парни бегали по магазинам, закупали спиртное, напитки и прочую магазинную снедь, записанную на бумажке девчонками. Вечер прошёл прекрасно. Мы уже хорошо узнали новичков в колхозе, так как это было обычным делом, когда в сентябре учащихся направляли на помощь в уборке урожая. Ну а здесь, на вечеринке, узнали как кто может веселиться. Меня очень удивило, какими стойкими оказались некоторые девчонки. Некоторые из парней уже “отдыхали” на диване, а девчата вовсю отплясывали и веселились. В какое-то время обратили внимание, что нет Риммы. Решили послать за ней. Потянули жребий кому идти. Выпало мне. Быстро одевшись, пошёл и, немного погодя, звонил в её квартиру. Римма открыла заспанная.
– Слушай, ты почему не идёшь. Тебя все ждут, – спросил я.
– Нечаянно заснула, – зевнула Римма, проходя мимо меня и закрыв за мной входную дверь. На меня пахнуло таким женственным, что закружилась голова. Я не мог допустить, чтобы она прошла в комнату и, обняв, прижал её к себе. Начал её целовать, а она не отстранила меня, а прижавшись горячим телом, ответила на мой поцелуй. Это был первый в жизни такой долгий, страстный поцелуй. До этого были так, поцелуйчики. От девчонки исходил лёгкий запах вина и чего-то неуловимо женского, заставлявшего голову кружиться. Был как в тумане. Мы долго целовались, стоя в коридоре. Наконец Римма оторвалась и сказала, что пора идти. Она быстро оделась, и мы пошли к ждущим нас товарищам. Проходя по молчаливому, заснеженному железнодорожному парку снова остановились у деревянной беседки, я привлёк к себе Римму, и мы снова долго целовались. Губы её были приятно холодны и податливы.
К Юркиной квартире подошли мы только через час и товарищи поначалу набросились на нас с упрёками о том, что долго ходили. Но потом Риммины подружки, увидев её глаза, примолкли. Затем поглядели в мои, глупо бездумные, шальные, вероятно всё поняли. Не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что за этот час между нами что-то произошло. Снова пили, танцевали, пели песни.
Я часто уединялся с Риммой, (просто утаскивал её, она, чумно улыбаясь, покорно шла за мной), и мы совершенно по юности страстно, взасос, целовались. Я от этого безуменел. Голова шла кругом то ли от вина, то ли от поцелуев. Я, чуменея, убегал, а немного погодя, снова тащил Римму то в коридор, то в соседнюю комнату, то ещё куда. Девчонки, переглядываясь, понимающе улыбались.
Кто-то из парней нечаянно разбил стекло в кухонной двери. Мы собрали осколки и командировали трёх ребят на ближайшую стройку, знали, что там стёкла есть. Они его принесли. Украли? Вам судить. Конечно, украли. Нашли стеклорез, вырезали по размерам стекло. Но кто-то из балбесов наступил на него, и пришлось идти в новую командировку. Снова вырезали и сразу поставили стекло в дверь. В это время появился один из парней и, думая, что стекла в двери нет, ткнул в проём молотком. Его чуть не побили, заставили идти за новым стеклом, вырезать и вставлять. После гульбы квартиру привели в порядок. Посуду помыли, всё прибрали. Были ещё гулянки, у Любы Козловой и Володьки Каранчука, где Василий Скакун познакомился со своей будущей женой Галей. Знал её он раньше. Приметил ещё на танцах, но хорошо знаком не был. Её пригласили специально для знакомства. За ней, не зная истинной причины, начал ухаживать, оказывать знаки внимания Женька Барашков. Его отвели в сторону знающие люди и дали понять, чтобы переменил цель внимания. Это не его. Это для Василия. Вася злился, что друзья пытаются принять активное участие в его знакомстве. Просил не лезть, не мешать.
Эти несколько, отмеченные большой группой одноклассников, праздников, выявили “кто есть ху” среди новеньких, прибывших к нам из “восьмилетки”. Образовались группы людей дружных между собой по определённым симпатиям, интересам.
С нами, Васей, Саней и Толькой, сблизился Валерка Зверев, (Зверик), которого очень увлекали и интересовали подводное плавание и силовая гимнастика (бодибилдинг), который начинал входить в моду. Мы почти все постоянно ходили на танцы, приобретали новых знакомых, друзей. Случались по-мальчишески дурные разборки, отчаянные влюблённости и разочарования. Всё, чем насыщенно это бездумно и безумно сумасшедшее время.
Осенью в школе проводился набор в оркестр народных инструментов. Все знали, что будущие оркестранты сначала будут обучаться игре на этих инструментах, а в дальнейшем на эстрадных. Многие эстрадные музыканты, играющие на танцах в ж.д.клубе им. Ильича, начинали именно так. Руководил ансамблем преподаватель нашей школы Николай Александрович Фомин, которого в своих кругах называли “Шефом”. В школе вёл он предметы черчения и рисования, но был энтузиастом и большим любителем эстрадной музыки. Шеф был самоучкой, но делал очень профессиональные аранжировки, писал партитуры. Этому любимому делу отдавал он всё своё свободное время. Ансамбль в клубе был его детищем. Николай Александрович пользовался огромным авторитетом у всех парней, в том числе и среди “блатной”, хулиганистой её части. Наказания его отличались оригинальностью. Он мог поставить пойманного на озорстве или ином проступке в такое неудобное положение, что тот в дальнейшем предпочитал вести себя тихо и дисциплинированно. Помнится, в седьмом или восьмом классе зашёл он к нам в класс. У нас должен был быть другой урок. Мы тихо болтали, ожидая своего преподавателя, когда случайно, перепутав двери, зашёл Николай Александрович.
– У вас черчение? – недоуменно произнёс Шеф.
 Мои одноклассники, улыбаясь, молчали, а я, неожиданно для самого себя, высказался:
– У нас, у нас.
Учитель сразу понял, что ошибся. Ситуация была для него неудобная. А тут ещё я со своими дурацкими подначиваниями. И он решил поставить меня на место.
– Ах, у вас. Значит, на черчение хочешь?
– Что ж, пошли. – И он попросил у преподавателя, который зашёл в класс спустя некоторое время, чтобы он отпустил меня «поприсутствовать» на его уроке. Тот дал разрешение и я, опустив низко голову, поплёлся за Николаем Александровичем. Урок должен был проходить в старшем на год классе. Преподаватель поприветствовал учеников, прошёл к своему столу и предложил мне сесть рядом с ним. Старшие недоумённо смотрели на меня, улыбаясь и хихикая, переглядывались, не понимая для чего я здесь нахожусь. Учитель иронически усмехался, глядя на вопросительно смотревших на него учеников. Он до самого конца урока так им и не объяснил, с какой целью привёл меня на свой урок. После его окончания спросил меня:
– Ну, как? Будешь ещё выступать?
– Нет, – прочувственно вздохнул я.
 Думаю, что нет необходимости объяснять моё самочувствие во всей процедуре присутствия в чужом классе. И вот теперь мы пришли к Шефу записываться в музыканты.
Раньше преподаватели различными способами, вплоть до угроз различными наказаниями, пытались затащить нас в школьный хор, а мы, как могли, этому сопротивлялись. Я петь вообще стеснялся, хотя голос был у меня неплохой, в самом детском возрасте пел я дискантом. На одном из уроков пения меня “заложили” преподавателю мои же друзья. Тот вызвал меня к доске и попросил исполнить песню, которую мы тогда разучивали. Или любую другую, на мой выбор. Я отчаянно отказывался, мотивируя тем, что не умею, потом, что стесняюсь петь на людях. Пацаны с места закричали:
– Иван Маркович он хорошо поёт, но действительно жутко стесняется. Иван Маркович был у нас четвёртым по счёту учителем пения, так тогда назывался в школе этот предмет. И был единственным, кто удержался на этом месте. Не знаю почему, но предмет пения в школе не любили все классы. Преподаватели уходили, не выдерживая откровенных издевательств и хулиганства учеников. Один из педагогов, который начинал работать перед Иваном Марковичем, пообещал нас приручить.
– Я их выдрессирую так, что они у меня как щёлковые будут, – открыто похвалялся, но перед учителями нашей школы, когда они предупредили его о том, что ждёт его в дальнейшем. И что школьники уже изжили несколько “пеников”, так называли у нас преподавателей этой дисциплины.
Да. Плохо знал он наших ребятишек, а его неосторожно высказанная при всех опрометчивая похвальба только “подлила масла” в огонь неприязни. Так, как издевались над предшественником Ивана Марковича, не издевались ни над каким преподавателем. На одном из уроков Сева Младший бросил в учителя зажжённый теннисный шарик. Тот попал ему на голову и спалил часть волос. На уроке в другом классе “пеник” неосторожно агрессивно обошёлся с учеником, у которого из тюрьмы недавно пришёл старший брат. Обиженный на подзатыльник ученик пожаловался братишке, и тот не замедлил нанести визит в школу в то время, когда шёл урок пения как раз в классе пострадавшего. Прошло чуть более десяти минут урока, когда приоткрылась классная дверь, и преподавателя вежливо попросили к ней подойти, понадобилось якобы что-то спросить. Не думая о последствиях, педагог подошёл к двери и раскрыв ее, сделал шаг... и тут же упал назад, опрокинутый мощным ударом молодого человека, которого он никогда до этого в глаза не видел. Но мы-то знали его. Это переполнило чашу терпения преподавателя, и он назавтра убежал из “сумасшедшей” школы.
Иван Маркович, наслышанный об отношении учеников школы к его предмету, поступил хитрее. Познакомившись с учащимися на первом уроке, он не стал сразу переходить к предмету, а немного рассказал о своей жизни, о своём детстве и интересах ребятишек того времени. Своими рассказами он заинтересовал нас, а потом начал рассказывать о фильме своего детства, о “Тарзане”. Мы не заметили, как прозвенел звонок. Несколько уроков мы слушали о приключениях Тарзана, а Иван Маркович не забыл ещё и покричать по-тарзаньи. Однако надо и честь знать, поэтому Иван Маркович обратился к ученикам:
– Ребята. Тарзан – Тарзаном, но и петь надо. Так что давайте не забывать школьные предметы. – Мы “милостиво разрешили”, как он сам нам потом шутливо вспоминал, занять нас тем, чем и должны были заниматься на самом деле во время этой дисциплины.
Так вот, этот “хохлацкий хитрован” подошёл к моему отказу о пении по - своему. Он тихо поговорил со мной в таком плане, чтобы я попробовал отвернуться к доске и представить, что в классе никого нет, а когда хорошо это представлю, то попробовать спеть. Моих одноклассников попросил вести себя тихо и не мешать мне сосредоточиться. Я отвернулся, закрыл глаза и постарался настроиться на то, что в классе действительно никого нет. Это удалось настолько, что я действительно запел и исполнил целый куплет и припев, после чего всё-таки замолчал, посчитав, что достаточно. Иван Маркович похвалил меня за пение, отметив, что у меня есть и слух, и голос, но поняв, что я действительно серьёзно комплексую по поводу исполнения вслух песен, а от этого и моё стеснение, больше к доске не вызывал, ставя систематически в журнал четвёрки и пятёрки.
И вот теперь парни из нашего и соседнего классов, которых было трудно заставить заниматься на уроках пения, сами пришли записываться в оркестр. Некоторые из них умели играть на музыкальных инструментах, но как самоучки, овладев этими навыками самостоятельно, с товарищами. Хруль хорошо играл на гитаре, Вася Скакун и Витька Гроздовский на гармошке и баяне. Николай Александрович побеседовал по отдельности со всеми. Он проверил каждого на чувство ритма, музыкальный слух, расспросил, не было ли у кого грыжи, на каком инструменте играет или хотел бы научиться играть, знает ли нотную грамоту. После этого собеседования некоторые из парней получили дипломатический совет “Шефа” заняться каким-нибудь другим делом, но не музыкой. Я оказался в группе “счастливчиков”, принятых в состав нового, свеженабранного состава оркестра народных музыкальных инструментов. Он состоял из двух баянов, трёх гитар, трёх мандолин, четырёх балалаек и домр и трёх кларнетов. Мне досталась балалайка, Васе – кларнет, Соколу – гитара. Начались репетиции, на которые мы шли с большим удовольствием и увлечённо занимались нотной грамотой. Дома я нарисовал лады на линейке и старался запомнить ноты, держа её, как гриф балалайки, в левой руке. Через месяц занятий “Шеф” разрешил брать инструмент домой. Обучение давалось мне относительно легко, если не считать того, что вскоре кожа на пальцах слезла, они кровоточили, но потом народилась новая, которая стала менее восприимчивой к истиранию и боли. Пальцы привыкли и стали более “износостойкими”. Каждый из музыкантов разучивал свою партию, затем Николай Александрович собрал всех оркестрантов вместе, рассказал, как надо начинать игру, как должны держать инструмент в то время, когда объявляют номер, потом, по взмаху рук руководителя вверх, принять позу для игры, и по взмаху дирижёрской палочки начинать. Начали игру. Для первого раза сыграли не так уж плохо, так что блин оказался “не комом”. Учтя замечания Фомина, попробовали сыграть ещё несколько раз, с каждым разом всё лучше. Нам всем очень понравился этот процесс, когда из первоначальной какофонии звуков вырисовывается гармония. К концерту самодеятельных школьных коллективов наш оркестр приготовил, и вполне прилично исполнял несколько вещей: “Во поле берёзонька”, “Авиационный марш” и даже “Вальс Андреева”. Правда, на этом концерте мы, переволновавшись, чуть не “обложались”, так как часть оркестра заиграла “Берёзоньку”, а другая “Вальс Андреева”, но баянисты с кларнетами быстро выправили положение, и дальше всё пошло нормально.
Вскоре мы уже хорошо читали ноты, почти с листа, а ведь заниматься музыкой мы начали совсем недавно. Наши старшие товарищи, которые когда-то начинали так же как и мы, с игры в ансамбле струнных инструментов, теперь играли в эстрадном ансамбле (ВИА) ж.д.клуба на танцах, а мы вскоре стали завсегдатаями их, иногда посещали наши репетиции, давали дельные практические советы. На репетициях эстрадного ансамбля нам разрешали присутствовать, на танцы пропускали бесплатно. Мы помогали переносить и устанавливать музыкальную аппаратуру и инструменты. Мои товарищи и я с удовольствием наблюдали за игрой старших, выделяя при этом своих, наиболее понравившихся исполнителей. Мне особенно нравилась игра на ударных Юрия Иванова, “Шеф” и для него писал партитуры, Юрка играл с листа. На аккордеоне играл Витька “Балык”, на тенор-саксофоне – Коля Чупин. Юра Иванов, который после окончания школы уехал из города и поступил в институт, был, я думаю, лучшим ударником города за все времена. Хотелось бы сейчас узнать, где он и что с ним.
Мы ездили с ансамблем в Синицынский бор, куда приглашали играть на танцах. Я не хочу сейчас вспоминать об этом, так как уже вспоминал в одном из рассказов, и воспоминания эти навевают такую ностальгическую грусть, что по телу ползут мурашки, а в груди становится до стона тоскливо.
Это было, как сейчас принято называть, “время оттепели”. На кассетах редких тогда в наших кругах магнитофонов звучали песни “Битлз”, наших бардов. У меня была стрижка “под Битлов”. Входили в моду брюки с широким поясом, расклешённые к низу. Некоторые вставляли в наружную часть расклешённой части брюк клинья, с цепочками и без. Некоторые, раскомплексованные франты, подвешивали даже колокольчики. Я тогда носил расклешённые брюки, правда без клиньев, трикотажную синюю рубашку, заправленную в брюки, ремень был широкий, офицерский. Это был шик. Все молодые парни носили тогда такие ремни. Нас ругали педагоги и “бабушки-дедушки”, газеты и журналы “костерили” как могли “Битлов-жучков” и бардов, сообщая нам, что всё это “происки иностранных разведок” и “приёмы загнивающего капитализма”. На танцплощадках модными тогда танцами стали твист, а затем шейк. Преподаватели запрещали школьникам танцевать их, но ведь всем известно какой плод наиболее вкуснее, конечно, запретный. Поэтому парни и девушки, несмотря на запреты, танцевали эти танцы. Когда вышел на экраны фильм Гайдая “Кавказская пленница”, в котором есть эпизоды с твистом, мы пытались доказать нашим педагогам, что этот танец танцует вся молодёжь страны, но наткнулись на каменную стену непонимания. Они опять пытались внушить нам, что мы ещё настолько глупые, что просто не понимаем насколько этот танец буржуазный, пробуждает низкие чувства и низменные инстинкты, что агенты иностранных разведок специально “затуманивают нам ноги”, а там, когда мы поддадимся на соблазны “тлетворного Запада”, недалеко и до измены.
Мало кто помнит, наверное потому, что не прижился, но культурно-коммунистические идеологи попытались представить альтернативу твисту и шейку, для чего навязывали молодёжи танец редлаф. Он чем-то напоминал шейк, но в отличие от него имел обязательные движения, которые должны были циклично повторяться. В этом отношении шейк был более свободен, независим и прост. Наш оркестр разучивал мелодию этого редлафа. Она была несложная, и я быстро разучил свою партию. В журнале, из которого были взяты ноты танца, были приведены и движения. Я изъявил желание разучить его. Не для того, чтобы потом танцевать, а для того, чтобы в случайном споре с педагогами, которые могли обвинить нас в том, что не знаем настоящих молодёжных танцев, мог сказать, что знаю. “Шеф”, выслушав мою партию, разрешил заняться разучиванием. Так что даже теперь я смогу продемонстрировать этот, так и не прижившийся у молодёжи танец, редлаф.
Николай Александрович видя, как легко даются партии, благоволил мне, и когда увидел, как я, шутя, дирижирую нашим оркестрома, мальчишки, подыгрывают мне, слушаются как настоящего руководителя, показал, как правильно делать движения дирижёрской палочкой или рукой, и иногда разрешал мне дирижировать.
Учёба, как моя, так и Васи, и Сашки шла ни шатко ни валко. Толька Карченцев учился в престижном математическом классе. Будущее учащихся этого класса легко угадывалось. Обязательное поступление в ВУЗ. Ну а будущее и моё, и моих товарищей Васи Скакуна и Сани Сокола пребывало в тумане. Санька был способен на отчаянные, порой бесшабашные поступки. Однажды за какое-то прегрешение его выгнала из класса Раиса Сергеевна, учительница истории. Надо отдать ей должное – была она замечательным педагогом и человеком. Многие искренне уважали Раису Сергеевну. В то время сидели мы с Соколом за одной партой, и когда его выгнали, я остался один, а немного погодя, обратил внимание, что многие одноклассники смотрят в мою сторону и смеются. Я недоуменно осматривал себя со всех сторон, думая, что они увидели какой-то огрех в моей одежде или внешности. Потом мой взгляд случайно упал на окно, находящееся рядом с моим столом. За ним, прижав расплющенный нос к наружному стеклу, улыбалась морда Сокола. А ведь это был второй этаж. Как раз до окон этого этажа шли небольшие выступы по всему периметру школы. По ним Сокол и добрался до нашего окна. Добраться-то добрался, а слезть не мог. Пришлось осторожно, чтобы он не упал, открывать окно и добывать Сашку обратно. Раиса Сергеевна тоже помогала, а после того, как “скалолаз” оказался в классе, сказала:
– Ну как, Соколов, тебя ещё наказывать? Опять выгнать, ты, чего доброго, ещё куда выше заберёшься.
Однажды Сане приспичило. Прижало видать его серьёзно. Поднял руку. Попросил выйти. Учительница заметила:
– Посиди Саша, немного осталось. Потерпи.
Сашка, немного погодя, опять поднял руку, и вновь его не отпустили. Нервы его, точнее не нервы, а кое-что другое, не выдержали. Сокол открыл учебник, звучно вырвал из него две страницы, тщательно помял и демонстративно невозмутимо вышел из класса, тщательно закрыв за собой дверь. Одноклассники, только что бывшие немыми от Сашкиной дерзости, как только закрылась за ним дверь, грохнули смехом. Сев на табурет и закрыв лицо руками, беззвучно, только тряслись плечи, всхлипывала от смеха и учительница.
В первом полугодии случился конфликт учеников с классной руководительницей Ниной Николаевной. Вела она математику и предмет преподавала плохо. По этому предмету шёл сложный материал, а понятно преподать его она не могла. В журнале было много плохих отметок. Состоялось совместное собрание учеников с родителями. Классная старалась доказать, что материал она даёт нормально, пыталась привести пример. Но ученики все как один были тверды. Нам такого педагога не надо. Поддержали их и родители. Директор школы попросил дать возможность доработать преподавателю до конца полугодия, пока он найдёт замену. А после новогодних каникул преподавать математику будет другой педагог. Так и случилось. Нина Николаевна ушла.
Со второго полугодия кроме сменившейся учительницы математики к нам в класс пришёл педагог, который сыграл в моей дальнейшей ученической судьбе “злую роль”. Частично я уже о нём рассказал. Вернее сказать о ней, так как это была та самая Раиса Ивановна, учительница русского языка и литературы, с которой у меня уже была “стычка” из-за Тани. Как много может значить вмешательство в судьбу человека низкого и подлого индивида, обладающего определённой властью.
Я как-то и забыл о том подслушанном случайно разговоре между бывшей моей учительнице и Раисой. Не вспомнил я о нём и тогда, когда по литературе “посыпались” в журнал двойки. За первое полугодие по этому предмету стояла твёрдая четвёрка. Я откровенно недоумевал. Вроде уроки готовил, отвечал. Но получал только нотации о том, что материал я знаю плохо, язык у меня “корявый”, “двух слов связать не можешь”. Не выслушав ни разу в четверти моего ответа, учительница ставила “два” с этими замечаниями. К концу второго полугодия “вырисовывалась” по литературе у меня явная “пара”. К этому времени, не ожидая того, чтобы их выгнали, сами тихо ушли из школы Вася Скакун, Хруль, Осьмак (Мазур) и другие. Некоторые вскоре уже работали. Вася поступил штукатуром на мелькомбинат.
Я начал переговоры с Раисой о сдаче зачёта по литературе, чтобы исправить двойку. Сначала она дала согласие, потом отменила, ничем не мотивируя. Я вынужден был обратиться к завучу, Агафону Агафоновичу. Тот был человеком понимающим и пользовался уважением как среди педагогов, так и учеников. Вскоре Раиса Ивановна согласилась принять у меня зачёт и предложила готовить тему по творчеству Н.А.Некрасова. Тему сообщит позднее. Предчувствуя всю сложность того, с чем мне придётся столкнуться, я раздобыл пособие для учителей. Оно так и называлось “Изучение творчества Н.А.Некрасова в школе”. В этой книге весь материал был распределён по темам, и его было легко готовить. Название темы, заданной мне для подготовки к сдаче зачёта учительницей, точно совпадало с названием темы в пособии. Но зря старался я, готовя материал и штудируя книгу. Все мои ответы заканчивались сакраментальной фразой Раисы Ивановны:
– Не знаешь ты, Анатолий, темы. Язык твой скуден, как у “босяка”. Иди. Готовь новую тему. Некрасов – поэт и гражданин. По этой же теме приготовь план.
Поняв, что меня откровенно третируют, унижают, я решил окончательно в этом убедиться. На первом этаже нашего дома, в одном подъезде со мной, жила девушка, которая в этом году оканчивала десятый класс. Как и её старший брат, закончивший школу раньше, была отличницей и должна была получить золотую медаль. Я и обратился к ней за помощью. Объяснив ситуацию и пообещав, что об этом не узнает ни одна душа, я попросил составить за меня план.
– Мне необходимо обязательно убедиться, что Раиса специально меня “зажимает”, – говорил я.
Девушка согласилась, и, спустя некоторое время, принесла готовый план. Я переписал его своей рукой и уничтожил оригинал.
Наступил день сдачи зачёта. Я шёл на него без всякого волнения, подготовив ответ, но внутренне уже понимая, что рассказывать не придётся. Так и произошло. Раиса Ивановна, прочитав план, так резко перечеркнула его крест накрест, что порвала бумагу.
– До чего же тупой ты, Анатолий... – она не успела докончить свою фразу, конец которой был ясен. Я прервал её. Меня прорвало. Я говорил о ней и её педагогических способностях такими выражениями, которых нигде не читал, да и прочитать не мог, потому, что такого никогда не напечатают. Я и сам не ожидал, что так умею. Я выматерил свою учительницу со смаком, злостью и ...удовольствием. Самыми мягкими из моих выражений были слова о том, что таких людей, как она, нельзя подпускать к педагогике на пушечный выстрел. Да. Я высказал Раисе Ивановне всё, что о ней думал, а потом хлопнул дверью и ушёл. Я излил из своей истомившейся по справедливости душе всю тяжесть, поэтому, когда шёл из школы, было мне легко. Всё было решено. Шёл я в новую, взрослую жизнь, порвав с прошлым и школой, в которой работают такие педагоги.
Я мог бы закончить этот рассказ именно предыдущей фразой, но.
За некоторые поступки в жизни человек может стыдиться. За другие гордиться. Мне, за то, что высказал преподавателю всё, что о нём думаю, пусть даже женщине, пусть даже в грубой, матерной форме, не было стыдно никогда. Она того стоила. Может, я и не прав, но не знаю, как бы поступил другой на моём месте.

Ночь. Утро. 3ч.07 мин. 23.04.2001 г.