Плакальщик

В детстве я очень часто и много плакал. Когда меня донимали старшие ребята во дворе, я приходил расстроенный домой, укрывался с головой пуховым одеялом и начинал тихонько, чтобы никто не услышал, всхлипывать, выражая таким образом свое отношение к несправедливости. Со временем плач перед сном превратился в своего рода ритуал. Даже если в какой-то день меня никто не обижал на улице, я все равно старался вечером немного поплакать, вспоминая о былых нападках моих недругов.

Когда я окончил школу и поступил в университет, времени на пролитие слез у меня стало побольше. Я сделал все возможное, чтобы с одиннадцати до двенадцати вечера мне никто не мешал вдоволь наплакаться. Частенько сидя на последней лекции, я с тоской поглядывал на часы, отсчитывал минуты, мечтая о том, как бы поскорее оказаться в своей любимой постели. Иногда я не успевал вернуться домой вовремя. Тогда мой плач несколько смещался. Однако я старался всячески избегать подобных недоразумений.

Когда, например, поздно вечером показывали футбольный матч с участием моей любимой команды или захватывающий триллер-оскароносец, мне приходилось их записывать на кассету и смотреть на следующий день, соблюдая тем самым принятый мною ритм жизни.

После окончания университета я понял, что работу по специальности найти мне будет практически невозможно. Моя профессия испытывала серьезную нехватку кадров, а этого порой бывает достаточно для того, чтобы тебя нигде не брали на работу. Единственное, на что я мог положиться и предъявить в качестве козырной карты, был мой неоценимый опыт плакальщика. Существовала, однако, и серьезная психологическая проблема. Смогу ли я применить свои навыки в публичной сфере, а проще говоря, на людях? Ведь до сих пор, речь шла о тайном пролитии слез, о котором никто не догадывался и, что самое важное, которое пока еще не получило оценку сторонних наблюдателей.

Немного поплакав утром в пику своему обыкновению, я отправился на собеседование к одному телевизионному начальнику. Он принял меня неожиданно тепло, предложил продемонстрировать свои способности, на удивление высоко их оценил и выделил мне полчаса эфирного времени в неделю.

Передача, которую я вел, шла в прямой трансляции в одиннадцать часов утра. Я сидел на жестком металлическом стуле в небольшой душной студии в окружении трех операторов с камерами и плакал. Сначала мне было тяжело свыкнуться с мыслью, что я должен плакать утром, да еще и в присутствии нескольких чужих мне человек. Но вскоре я с этим неудобством смирился. По команде режиссера я поднимал голову, направлял свой взгляд в одну из телекамер и начинал бесшумно рыдать. Иногда я на несколько минут закрывал глаза и зрители могли видеть, как слезы скатываются вниз по впалым щекам и слышать, как шмыгает непослушный нос, точнее, я им.

Программа моя пользовалась успехом, у нее был довольно высокий рейтинг, поэтому через месяц после ее выхода в эфир, она стала появляться на экране ежедневно. Со мной, тем временем, подписали контракт на пятьдесят телевизионных выступлений. Своей вечерней привычке, несмотря на популярность и занятость, я не изменил. По-прежнему расправлял постель за час до полуночи, залезал с головой под одеяло и плакал. Пожалуй, лишь степень ответственности этого домашнего плача немного возросла. Отныне он был чем-то вроде репетиции перед основным действом.

По истечении еще одного месяца, меня решили передвинуть на вечер и увеличить время передачи в два раза. Единственным неудобством этого сдвига являлась реклама. В утреннем эфире мое выступление проходило без перерыва. Теперь же мне приходилось прерываться трижды. Для меня подобное изменение было необычным, поскольку мой домашний опыт не предусматривал резкого прекращения плача, а затем его внезапного возобновления. Тем не менее, данная процедура не повлияла на высокое, по словам критиков, качество продукции.

Впрочем, основатели программы не ограничились одним лишь втискиванием рекламы в эфир. Они решили, что если ко мне добавить молодую плакальщицу, недавнюю победительницу конкурса красоты, то рейтинг передачи взлетит еще выше. Подобная идея, однако, потерпела фиаско. Разгневанная аудитория оборвала телефон редакции, да и популярность программы немного снизилась.

После неудачного эксперимента, месяц мой эфирный плач ничем не прерывали, пока неугомонные продюсеры не предложили мне раз в неделю давать концерты перед зрительским залом. Как и ожидалось, первое мое выступление имело, судя по откликам в прессе, невероятный успех. Ровно в восемь часов субботнего вечера я вышел на сцену столичного дворца культуры, на которой уже стоял привычный глазу металлический стул. Я на него сел, обвел взглядом полный до отказа зал и заплакал.

Зрители, как мне помнится, смотрели на меня в напряжении, почти в страхе, опасаясь упустить любую, пускай и самую незначительную деталь моего выступления. В девять часов по команде конферансье я вынул из кармана пиджака носовой платок со своими инициалами, вытер слезы, тихонько, чтобы никого не смущать, высморкался и поклонился залу. В ответ раздались громкие аплодисменты, кое-где было слышно совсем уж неловкое слуху "браво", и я покинул сцену.

Мои выступления в концертных залах продолжились. Правда, в отличие от первого раза, который прошел в отсутствии телекамер, мой плач на сцене отныне транслировался по родному каналу в прямом эфире. Поначалу продюсеры пошли на уступку и не стали разбавлять передачу рекламой. Однако, вскоре они пришли в себя и настояли на том, чтобы репортажи из дворца культуры сопровождались короткими коммерческими паузами. Зрителей в зале это несколько озадачило, но отнеслись они к новшеству с пониманием.

Мне тоже удалось войти в этот немного рваный ритм. Пятнадцать минут я плакал на сцене, затем шла пауза, во время которой я пил кофе, поднесенный ассистентом режиссера, и перебрасывался двумя-тремя фразами с первыми рядами. Реклама заканчивалась и я возобновлял свой плач до очередного небольшого перерыва. По завершении выступления люди мне аплодировали, иногда кричали "бис", после чего я, в зависимости от настроения, уходил со сцены, либо садился на стул плакать еще десять дополнительных минут, за которыми следовала не в меру продолжительная овация.

Через год со мной подписали новый контракт на пять лет. С этого момента я должен был выступать в концертном зале каждый день. Конкурирующий канал хотел было переманить меня к себе, даже обещал, что я буду плакать во время новостного часа, но я отказался. Как написал один журналист, я не стал кусать руку, которая меня кормила. Соперники попробовали на роль плакальщика кого-то другого, отдаленно похожего на меня, но их проект, понятное дело, с треском провалился.

Впрочем, плакальщиком меня теперь тоже никак не назовешь. Изменения произошли пару месяцев назад. Одним будним вечером я как обычно вышел на сцену, уселся поудобнее, посмотрел в зал и заплакал. Точнее, не заплакал: всегда вспоминаю об этом эпизоде с грустью и поэтому хочется написать, что заплакал. На самом деле, у меня ничего не получилось, слезы не текли, носом я не шмыгал. Просто сидел и угрюмо смотрел на зрителей. Зрители были очень удивлены такому обороту событий. Они рассчитывали увидеть меня плачущим, а тут такой конфуз. Тем не менее, публика отреагировала безупречно, встретив подобное нововведение с теплом.

На следующий день критики похвалили любопытную перемену в программе и высказали несколько версий произошедшего. Сошлись в итоге на том, что у меня скорее всего роман с ассистентом режиссера. Или, чтобы внести некоторую ясность, с ассистенткой режиссерши. Ух, чего только не напишет пресса в наши дни!

С тех пор я каждый день выхожу на знакомую сцену дворца культуры, сажусь на жесткий металлический стул и старательно разглядываю зрителей, а они меня. Так мы сидим, затаив дыхание, и друг на друга молча смотрим, пока наша встреча не подойдет к концу. Затем я благодарю их за оказанное мне внимание, кланяюсь и под шумные рукоплескания покидаю сцену для того, чтобы следующим вечером вернуться на нее вновь и может быть заплакать наконец.