Главы из романа Тоска бриллианта по эльфу-гранильщ

Сигрид Манн







Посвящается памяти
 безвременно ушедших
музыкантов




Тоска бриллианта
по
эльфу-гранильщику





Роман-хроника

       




Все персонажи явились автору во сне и в реальности не существуют. Разве что — в иной реальности…


Глава первая
(Увертюра)
КОФЕ С АНГЕЛОМ
(си)

Знак судьбы застенчив иногда.


— Представляешь, переходит он дорогу, и вдруг…

— Нет, нет, не рассказывай мне такие вещи.

Что со мной? Кажется, это называется депрессией. Не хочу слушать об авариях и катастрофах, не могу смеяться над смешным, музыка (любая!) вызывает истерические слезы. Да еще привязалась перманентная ангина. Что ж, за тяжелый развод после семнадцати лет надрывного служения большому чувству многие платят и подороже. Не трогайте меня. Я тупо смотрю по ящику фантастику, я читаю только детективы и все время что-то жую. И заглядывая изредка в зеркало, вижу неизбежный результат. Где лицо, где взгляд, где рокерская походка? Видны только 80 кг. Даже не знаю, какое животное обидеть, сравнив с ним себя. Ну и пусть.

Однако пришло время отпуска. Любимая маленькая страна на берегу холодного моря снова встречает меня мокрым северным ветром. Здесь можно быть собой и отшлифовать свое горе до блеска.

В то утро моей депрессии в охотку подыгрывала погода. Шквальный ветер и дождь без устали штурмовали французские окна столовой. И тут, прямо у шведского стола, я и услышала этот голос. Было в нем нечто, заставившее руки задрожать и вылить на себя очень горячий кофе. Хрустальная чистота интонаций, дивный бархатный тембр… Но нет, зацепило другое: озвученная способность чувствовать боль и сострадать.

— Что это? — хриплым от волнения шепотом спросила я барменшу, деловито переставлявшую кассету.

— Мюзикл, — гордо ответила невольная виновница дальнейших событий.

— Дайте посмотреть вкладыш, — мой хрип перешел в сип. — Кто тут поет?

Так, так, о, Илмар Таммеорг, друг юности, почти что брат, неужели это он стал так петь? Да нет же, вот это кто — Сигурд Бринумс. Раскаты грома.

Смутно вспомнилась давняя музыкальная программа, длинный белобрысый юнец в костюме с чужого плеча. Одной рукой он прижимал к груди скрипку, другой смешно размахивал в такт своему пению. «Какой некрасивый», — была моя тогдашняя реплика у телевизора. «Зато гениальный», — сурово оборвал ее муж-музыкант.

Что было дальше тем летом, не помню. Я купила все, какие смогла достать, альбомы Сигурда и целыми днями слушала, слушала. Московской осенью, зимой, весной — слушала, слушала. Как он выглядит, представляла себе весьма приблизительно, зато душу, столь открыто, с бесстрашием истинного благородства проявившуюся в голосе, уже считала близкой. Пришла пора знакомиться.

Снова отпуск. Декорации те же, но жуткая жара. «Африка», — стонут местные жители. Я иду в музыкальный магазин за новым альбомом моего божества. В ответ на вопрос, достижим ли господин Бринумс для простых смертных, флегматичный продавец, похожий на совершенно белого льва с мохнатыми белыми же ресницами, лениво протянул:

— Да элементарно. Идете в студию звукозаписи — вот адрес, там его и поймаете.
Да уж, элементарно. Я успела наслушаться от других, что по-русски он не будет говорить ни за что на свете и журналистов спускает с лестницы. Пусть. Найму переводчика. Встану на колени. И для начала напишу-ка слезное письмо:

«Уважаемый господин Бринумс! Простите, что письмо на русском языке. Я — журналист из Москвы, много лет дружу с Илмаром Таммеоргом. Вашим талантом просто потрясена. Жаль, что в России не слышат Вашего чудесного голоса. Могу ли просить о встрече и — если возможно — интервью? Пожалуйста, назначьте время. Для меня было бы огромным счастьем просто познакомиться с Вами, Сигурд».

Между тем приближался день моего рожденья. Накануне перед закатом во все небо сверкали две — одна над другой — радуги. «Знак, знак», — настойчиво долбило сердце. И наутро мои 80 кг, вырядившись в лучшее и задыхаясь от жары, отправились по священному адресу. Я отдала письмо секретарше и собралась восвояси. Но тут открылась дверь.

********

       Цепь превращений. Близость реки.
       Точность движений тонкой руки.
       Облако нежных светлых волос.
       Сон без надежды. Так началось.

Он не вошел, а именно возник: соткался из света. «Эльф», — бухнуло в голове. «Так ведь их не бывает», — ехидно пискнуло над ухом. Высоченный, белокурый, тоненький, и глаза невозможно огромные. Прутик с глазами. Боже, какой красивый. Он стоял, склонив голову к плечу, и улыбался чуть смущенно. Наверно, увидел молнию, поразившую меня, понял, что я не могу ни говорить, ни дышать, потому что сказал именно то, что нужно:

— Хотите кофе? — и подставил мне стул.

Шок не проходил минут пятнадцать. Я пила кофе, автоматически фотографировала пьющего кофе Сигурда, а исподтишка вернувшийся дар речи между тем самопроизвольно выражался:

— А я думала, вы такой огромный и мощный, как… как шкаф!

— Я и есть шкаф, только — как это сказать? — одностворчатый.

Какой к черту переводчик! Он прекрасно и с удовольствием говорил по-русски, на все вопросы отвечал прямо и точно. Ощущение покоя и гармонии безмятежно плескалось вокруг. У кофе был привкус счастья. Мы долго сидели в кафе, перешли на «ты», пили, ели, смеялись и говорили, говорили. Мне хотелось умереть за него.

На обратном пути, в электричке, со мной пытались познакомиться 15 (я считала!) разнообразных мужиков.

********

Но голос льется как теплый дождь
       И черный пепел с души смывает.

Надо ли говорить, что сон и аппетит ускакали от меня прыжками. Зато вернулось, оглушило и ослепило потрясающее ощущение жизни, великолепие красок, запахов и звуков. Очерк о Сигурде написался сам собой на пляже за два часа. Спина, правда, обгорела. Во время прогулок по берегу моря перед глазами, как хлеб из тостера, выпрыгивали машинописные рифмованные строчки — пришлось таскать в кармане блокнот, потому что исчезали они так же быстро. Моя ангина покинула меня без объяснений. Верные килограммы, как шелуха с луковицы, не простившись отлетали в день по одному. С сердца будто сняли накипь.
Жизнь вернулась ко мне. Он спас меня. И море прекрасно потому, что оно цвета его глаз. И песок сверкает, как его золотые волосы. Сигурд. Скрипач. Волшебник.

Но почему же «сон без надежды»? Да потому, что он несвободен. И католик, и просто очень порядочный человек. И моложе меня. Но ощущение света в душе упрямо не меркнет.

*********

— Кто он? — взревел молодой, хорошо откормленный интеллектуал, знающий четыре языка. Мой бой-френд, которому я немедленно по возвращении домой объявила отставку.

— Вот фотография. Угадай. — На снимке рядом с Сигурдом победно улыбался красавец-плейбой Илмар.

— Конечно, этот, — интеллектуал не задумываясь ткнул в Илмара.

— А вот и нет.

— Что?! Этот цыпленок? Да я ему шею сверну!

— Не поможет. Все кончено.
Занавес.

*********

Бедные мои друзья и родственники! Через неделю их уже трясло от имени Сигурд. Снимки белокурого ангела размером 50х70 оккупировали все свободные стены в квартире. В левом ухе появилась серьга в форме креста (как у него). Я снова начала курить (он курит). Долой элегантные костюмы для среднего возраста! Да здравствуют черные джинсы и голубые рубашки. Никаких отныне завивок: прямые волосы до плеч и небрежная челка. Я не могла быть с ним, поэтому пыталась стать ИМ. Коллеги, озадаченные потерей двадцати (уже) кг и новым имиджем, подходили по одному и заговорщически шептали: «Ну, колись, что принимала? Гербалайф? Бромелайн? Витамины? Что?!»

Витамин. Длиной 188 см, весом 63 кг. Говорит с акцентом. Вызывает прилив энергии, переходящий в невыносимые страдания.

Страдания не заставили долго ждать. Через месяц, совершенно потеряв голову, я рванула обратно.

Предлог нашелся мгновенно: премьера музыкального спектакля с Илмаром в главной роли. Задушевный друг юности, конечно, и не подумал достать мне билет — это сделал Сигурд.
Премьера была ослепительной, я тоже ничего, в шоколадном бархатном платье, в королевской ложе. Признанный сердцеед Илмар играл легендарного урода. Его устрашающий грим почему-то вызвал во мне мстительную радость, а сцена наказания кнутом на площади просто привела в восторг. Зазнайку Илмара давно следовало выпороть, хотя бы символически. Как-то раз он позволил себе насмешки над моим Принцем в его собственном доме, был мною обруган и изгнан. После чего меня, конечно, трясло, и потребовалось два часа, полстакана коньяку и все обаяние Сигурда, чтобы меня разморозить. Потом мы, впрочем, помирились.
Сейчас, наблюдая Илмара на сцене, я к своему удовольствию все больше убеждалась, что играет он не урода, а, как всегда, принца, который уродом только притворяется. По обыкновению, он любовался собой, потому что знал: уродство только маска, а на самом-то деле он очень хорошенький. Его самолюбование было так искренне и простодушно, что даже трогало. Впрочем, все произведение было не более чем шикарной подделкой: музыка как бы классическая, исполнение как бы профессиональное. Из трагедии сделали сказку. Жаль только, не придумали к ней happy end.

И тем не менее спектакль был безусловно роскошным зрелищем. Но приехала-то я не ради него. За пять дней я видела Сигурда всего дважды по пятнадцать минут. Он чихал и кашлял, под глазами черные круги, руки в синяках (гвозди забивал). Весь в семейных проблемах. А чего ж я, собственно, ожидала? На обратном пути, в поезде, своими рыданиями отпугнула даже невозмутимую таможню, обошедшую стороной мое одинокое купе.

*********

Всё, что НЕ ТЫ, названья не имеет
       И ждет руки и взгляда твоего.

Невыносимо долго тянулся год. Раз в месяц мы созванивались, и упоительно мягкий баритон, растягивая гласные, рассказывал, как пел в Дании… Норвегии... Швеции... Германии, и традиционно рокотал на прощанье:

— Ну, пока, спасибо, что вспомнила.

Господи, да я ни на секунду и не забывала! Он взял меня в плен, снял многослойную защитную кожуру, заботливо выращенную моей депрессией, и что взамен? Тоска бриллианта по эльфу-гранильщику.

Я просыпаюсь под звуки его голоса, отгораживаюсь им в метро, а вечером упиваюсь самым вкусным — изысканным фьюжн с элементами скрипичной классики. Но скоро и любимый голос начинает вызывать боль.

Между тем друзья и родственники прошли определенную эволюцию: сначала их мучило недоумение, потом распирало остроумие с приступами морализаторства и, наконец, мой любимый афоризм — «над шрамом шутит тот, кто не был ранен» — утратил актуальность. Род недуга оказался заразным: вокруг меня все повлюблялись. Нераненые охотно давали советы:

— Цель надо выбирать по средствам.
Или:
— Приглядись к нему получше и поищи недостатки.

— А может, ты все придумала? Попробуй проанализировать свои чувства.

Влюбленный столь же пригоден для самоанализа, как жираф для ловли мышей. Идентификация эмоций возможна лишь с их смертью: лишенные дыхания и пульса, вы можете тогда развесить их тела, тяжелые, холодные и плотненькие, в саду своей памяти и беспрепятственно клеить к ним ценники и бирки.

Но что делать с живой, обжигающей страстью? Разве что электричеством ее…

Попытка самодетектора лжи:
— А если бы он не пел, а, скажем, водил трактор?

— Это был бы самый красивый трактор на свете.

— А если бы ему было только семнадцать?

— Хоть семьдесят семь.

— Ты хочешь разделить с ним славу, деньги, удовольствия?

— Я хочу быть ковриком у его двери.

— Да разуй глаза, какой он ангел! Это ж белокурая бестия с кнутом.

— Он спас меня. И теперь вправе убить. Каким бы он ни был, моя жизнь принадлежит ему.

В сознании ребенка каждый, кто его спасет, превращается в ангела. А взрослому кажется — это демон. Вопрос ракурса. С одной стороны — свет, с другой — тьма. Только совместив обе стороны, получаешь объемный, истинный образ. Но влюбленные — дети, и видят только свет.

***********


Спасла сначала, потом убила
Любовь, что меня настигла.

Снова лето. Боль успешно осваивает геометрическую прогрессию. Очерки об Илмаре и Сигурде опубликованы. Я еду.

В день приезда Илмар примчался ко мне в гостиницу на своей шикарной машине. От созерцания живой звезды персонал впал в столбняк, а очнувшись приволок мне в номер новенький телевизор.

Мы отправились в ресторан.

— Ил, я влюбилась.

— Ого!.. И кто счастливчик?

— Счастливчик — Сигурд.

— Бринумс?! — от неожиданности Илмар выпустил руль. — Ты с ума сошла! Он же жутко правильный.

— Знаю. Все знаю.

На другой день, выйдя к морю, я потеряла сознание. Боль перешла в разряд физической и как ночь заволокла весь мир.

Сигурд встревожился.

— Чего это ты сознание теряешь? Наверно, съела что-нибудь. Завтра приеду. Может, потом тебе холодильник принесут.

Увы. Ни до полусмерти заработавшегося Сигурда, ни соответственно холодильника я так и не дождалась. И поехала к нему сама.

— Господин Бринумс просит прощения: он задерживается на 20 минут. — У юной секретарши круглые глаза и тоненький голосок-колокольчик.

— Господин Бринумс звонил, будет через 15 минут.
— Звонил...Через 10...
— Через 5…

Пятиминутной готовности мои нервы не выдержали и запросили никотина.

И вот она, награда! Я вижу мое чудо, прыжками несущееся по двору. И вот он уже здесь, и схватил меня в охапку, и поцеловал, и несколько секунд я стою, уткнувшись носом в нагрудный карман его абсолютно мокрой рубашки. Блаженный миг счастья.
Упоительно долгий разговор. Сказочный вкус кофе. Мягко рокочет низкий голос, и чудно сияют глаза цвета полных дождя облаков.

**********

Через несколько дней Сигурд и его группа должны были выступать на рок-фестивале в живописных, но весьма отдаленных развалинах средневекового замка.

— Подумай, что тебя ждет: двести километров на перекладных, ночь в лесу, толпы подростков под кайфом! Простуженные почки — как минимум, — рассудительные дамы, соседки по столу, за завтраком безуспешно воспитывали неразумную меня.

Но ехидная судьба благоволит авантюристам. Другой участник шведского стола, юный итальянец Альдо, прянув ушами, встрял в разговор и напросился в спутники.
На закате мы выехали. Альдо лихо вел свой «феррари», умно болтал почти по-русски и предвкушал приключения. Синеглазые лесные озера за окнами машины лукаво подмигивали нам в просветах между елками.

…Сигурд выглядел так, будто его сорок дней пытали. Я с ужасом ждала, что он вот-вот грохнется в обморок прямо на сцене, но, уф, пронесло, и, кажется, никто, кроме меня, ничего не заметил: и голос, и скрипка звучали как всегда безупречно, подростки и правда были под кайфом, а мой спутник — в эйфории от местной экзотики — смотрел на Принца с обожанием.

Наконец все позади. В тонких пальцах Сигурда подрагивает сигарета.

— Твое лицо — само недовольство. Я что, плохо пел?

— Ты хорошо пел. Но ужасно выглядишь. Что с тобой?

— Всю ночь был за рулем. И сегодня это третий концерт.

— Ты убьешь себя.

— Ничего. Ты здесь одна?

— Нет, с твоим свежим поклонником. Знакомься, это Альдо, мой коллега из Италии.

— Здравствуйте, Сигурд, — залопотал Альдо, восторженно блестя глазами. — Вы... Вы такой красивый!

Даже в темноте было видно, как Сигурд залился краской. От смущения он забыл свою руку в руке итальянца, а тот, воспользовавшись случаем, с наслаждением мял в потной ладошке его длинные пальцы. Наконец Принц очнулся.

— А я знаю по-итальянски только allegro, andante, fermata и dolce vita, — вывернулся он как-то не в такт, но судя по лицу обожателя, вполне удачно, и наконец убрал свою руку.

— Приезжайте к нам, на фестиваль в Сан-Ремо! Я расскажу о вас всей Италии! — радостно вопил Альдо, пока я утаскивала его прочь.

Сигурд докурил и уехал. Мы остались. Ночь гремела тяжелым металлом. Наконец от бурных плясок и братаний с двухметровыми металлистами устал даже маленький Альдо, и мы тронулись в обратный путь. «Феррари» резво несся по темной пустынной дороге. И вдруг Альдо свернул.

— Куда ты? Нам прямо.

— Нет, я видел указатель.

Чёртов итальянец. Едем. Дорога все `уже. Ни встречных машин, ни полиции, никаких указателей. Вокруг только черный, страшный лес. Временами, как белое покрывало, на ветровое стекло падает плотный туман. Стоим. Едем. Стоим. Едем. Но куда?! Я уже почти слышу, как по радио объявляют: вчера, при попытке незаконного пересечения государственной границы, были застрелены гражданин Италии и гражданка России. Оба не совсем трезвые. Шоссе перебегают странные животные: большие, пушистые, с длинными полосатыми хвостами и длинными почему-то ушами. Разве такие бывают? А может, я сплю? Боже! Альдо уж точно спит. Мы едва не свалились в какую-то речку.

— Альдо, не спи! — хорошо, что у меня такие острые локти.

— А? Что? Может, заночуем прямо здесь? — бормочет он жалобно.

— Ну уж нет! За такую машину нас убьют обоих.

— Что же делать?

— Я посмотрю карту, а ты пой.

— Что петь?

— Итальянский гимн.

И он послушно затянул гимн дрожащим голоском, не выпуская руль. А недремлющие покровители бродяг и влюбленных вдруг ткнули меня носом в правильную дорогу на карте. На четырнадцатом исполнении гимна мы увидели указатель: до места оставалось 78 км. Ох, как же мы дернули вперед. Как, приехав, вывалились кубарем из машины. Какой родной показалась гостиница! Но приключение состоялось, и было классным. И минут на двадцать я даже забыла о Сигурде.

***********

Тот, кто любит без надежды, обречен на потери. Сначала он теряет покой и сон, увлечения и хобби, ощущение реальности и маленькие радости прагматиков. Потом его покидает способность соображать и усваивать прочитанное, увлекаться посторонними людьми, событиями и предметами. Потом он теряет всё, кроме надежды. Да, надежда без надежды. Парадокс души, посещенной ангелом. Ведь для чего-то же обрушилась на тебя эта лавина любви без края и меры. Столько любви — на тебя одного. Почему не поделили ее между всеми, всеми? Сколько вокруг холодных, бестрепетных — стали бы теплее. Но теплые не нужны. Гори вопреки холодному миру, мой одинокий факел в личном бензиновом море.

Любимый, кажется, это наша последняя встреча. Какой горький вкус у этого кофе. Сейчас я все тебе скажу. С лестницы, думаю, не спустишь, но и видеть, наверно, больше не захочешь.
Мы только что обсудили мой будущий дебют на местном радио. Как всегда при звуках его голоса, все мысли повыскакивали из моей головы и плясали вокруг, ядовито усмехаясь и сгущая воздух. Умница Сигурд кричал на меня и учил журналистике. Но в конце концов мы оба успокоились, и я начала:

— Сиги, а теперь десерт. Сейчас я тебе кое-что скажу.

— Нет, не надо.

— Нет, скажу.

И сказала. Закрыв руками лицо, потому что не хотела, чтобы Сигурд видел еще и его в момент, когда обнажается душа. И услышала в ответ:

— У тебя нет никакой надежды. Я сделал свой выбор, и он меня устраивает. А что касается любви, то я люблю свою дрель.

Я приоткрыла один глаз и уставилась на Сигурда. Он был очень бледен.

— Да, я купил себе новую дрель, она очень хорошо сверлит дырки, вот ее я и люблю.
Мне показалось, что меня медленно размазали по стенке. Но почему же он такой бледный, почему его голос дрожит?

— Зря ты сказала это. Теперь ты возненавидишь меня.

— Ну что ты, Сиги. Ты сделал для меня больше, чем любой другой человек на свете, как же я могу тебя ненавидеть.

— И взрывать не будешь?
— ?..

— Тут как-то приходили с гранатой, грозились взорвать, чтоб не достался никому.
— Нет, и взрывать не буду.

— Но я же не виноват? — его голос все мягче и печальнее.
— Ни в чем. Это ты прости меня. Я достала тебя, я знаю. Прости. Давай все забудем. Кстати, ты совсем не в моем вкусе.

— Вот и не надо меня кушать. — Он облегченно улыбнулся, щеки и губы порозовели. Через минуту мы уже смеялись.

Я вышла от него улыбаясь и отправилась на радио, где тоже улыбалась, острила, кивала, вставляла умные реплики. А потом где-то на бульваре — не помню, где именно — рухнула на скамейку. Кровь хлестала из носа, как из незакрытого крана, заливая любимую голубую рубашку, минут сорок. Потом в сознание вошла ночь.

… Врач «скорой» сказал, что меня спасло чудо и надо жить дальше.
Как?

Слышите? Слышите жалобы камней? «Они огранили нас, навек сохранили нас, вдохнули в нас жизнь и навеки ушли».
Дж.Р.Р.Толкиен «Властелин колец»



Глава вторая.
ДРИБЛИНГ ПО ВСЕМУ ПОЛЮ
(до-диез)

От блеска твоего мои глаза устали.

«Пиши, — сказал мне друг в потертой кожаной куртке, умудренный многими печалями. — Это как выплакаться. Тебе легче будет».

И вот я пишу. Для себя? Но ведь это — плакать в подушку. Тогда для кого? Женщины, возможно, прочтут. А это уже — плакать, глядя в зеркало. Мужчины? Читать женские откровения будут разве что маньяки на пенсии. Ведь мужчин на самом деле совершенно не интересует, какие мы и что у нас внутри. То есть для дружбы или для деловых отношений — да. А для пробуждения чувств — вряд ли. У мужчин это чистая химия.

Ну да ладно. Пишу для вас, дорогие сестры и подруги. Любовную историю, как и новое платье, оценить по достоинству может только женщина. Хотя, может быть, и какой любитель «Туборга» и Лиги чемпионов прочтет где-нибудь в электричке. К тому же и психоаналитики — видела по телевизору — советуют самовыражаться таким способом: полезно для душевного здоровья. Никакого здоровья, конечно, уже не будет. Но — обмануть меня не трудно? Вот именно. Я сам обманываться рад. Хорошо сказано.

Итак, вот вам мой дриблинг по всему полю.

Буквально с памперсного возраста я жалела, что не родилась мальчиком. Нет, речь пойдет не о смене пола и сексуальной ориентации — лишь о собственном психологическом инкубаторе для выращивания сорвиголов. В трехлетнем возрасте я огорошила родственников таким прогнозом: вот вырасту, буду водить машину, играть на гитаре и курить сигареты (в худшей части выполнено). Девчонки осваивали искусство кокетства и мамину косметику, а я — футбол и хоккей, а если книжки — то про стр-р-рашные приключения. В футбольной команде стояла на воротах, в хоккейной была нападающим, в команде КВН — капитаном.

Хореографией, правда, тоже занималась, в модной по тем временам школе фигурного катания, но всем гранд-батманам предпочитала долгие прогулки на велосипеде, который звала Sandy. Необыкновенное и, увы, невосстановимое ощущение свободы, автономности, подчинения пространства давали эти полеты на двух колесах по окрестным паркам и скверам, с маленьким рюкзаком за спиной, а в нем книжка, вода, бутерброд — что еще человеку нужно для счастья...

Дружила только с мальчишками и считалась забиякой.

Лет эдак в тринадцать, чуть ли не впервые рассмотрев себя в зеркале, поняла, что красоты ждать неоткуда, а Сирано мне брат. Нечто длинноногорукое, голенастое, с резкими скулами, вздернутым носом и упрямым подбородком. В балет (ирреальная мечта родителей) не взяли из-за непомерного роста. Зато была музыка. Музыкальная школа — блаженное отдохновение от тупости общеобразовательной — и школьная рок-группа (тогда говорили: ВИА). Гитарист писал музыку, барабанщик (я) — тексты, которые успешно выдавала то за Уильяма Блейка, то за Юнну Мориц. Такой извив экзистенции.

Как вы думаете, какие мальчики нравились — а ведь нравились же — такому созданию? Терминаторы? Нет? Правильно. Задумчивые хрупкие интеллектуалы, играющие на всяких там скрипках. Они вносили в жизнь необходимое равновесие и томительное предчувствие романтической тайны. Как сказал Ромео перед роковым знакомством: «Но тот, кто держит руль моей судьбы, уж поднял парус». Я влипла очень рано.

Стояло возмутительно холодное лето. В кемпинге у пасмурного моря было нестерпимо скучно и все отдыхающие находились на грани нервного срыва и в ожидании гриппа. Но есть, есть на свете и вирус счастья. Его привезли с собой Владимир Высоцкий и Марина Влади. Они поселились в соседнем с моим домике. И дождь перестал, и все заулыбались и даже, кажется, зашелестели крыльями, готовые лететь за потерянный горизонт.

Марина Влади была ослепительно хороша. Высокая, дивно стройная, в простых летних платьях в цветочек, волосы собраны в хвостик. Воплощение настоящего парижского шика: не роскошь, а простота, не крик, но шепот. Мы все сразу одобрили выбор Высоцкого. А сам он, безмятежно-спокойный, доверчиво-радостный, напоминал тигра, вырвавшегося из клетки, чтобы заснуть под розовым кустом.

И вот однажды вечером, уже почистив зубы перед сном, я вдруг услышала с улицы:

Ну так что же, — сказал, захмелев, капитан. —
Водку пьешь ты красиво, однако.
А видал ты вблизи пулемет или танк?…

Песня была Высоцкого, но голос — не его, мягкий, без хрипотцы. Я вышла на улицу. Сказочно красивый обладатель голоса играл на гитаре, а благосклонный автор внимал ему, высунувшись из окна. Вокруг стояла довольная публика. Продолжительный концерт к полному ее восторгу завершился совместным с мэтром исполнением песни с рефреном «страшно, аж жуть». Было два часа ночи. Все разошлись, я осталась. Вот так мы и познакомились. Мне было пятнадцать, ему — девятнадцать. Ну чистый Шекспир: с первого взгляда — и насмерть. Наутро он с родителями уехал домой.

Невестой мне побыть не удалось. Полгода мы только перезванивались. Я училась в десятом классе и вместо уроков вечерами по три-четыре часа слушала по телефону то стихи, то песни и высказывалась по различным вопросам духовной и материальной жизни. Это была отделка щенка под капитана: любимый воспитывал себе жену. Через шесть месяцев, по телефону же, он сказал, что подготовительный период завершен и мы женимся. В марте — мне все еще надо учить уроки — он переехал к нам.

Жизнь с ним была черно-белой, без полутонов: то счастье, то несчастье. Он был безумно талантлив и безнадежно рафинирован, без признаков жизненной устойчивости, но с амбициями.
Актер — это вор, облагородивший искусство кражи: эмоций, жестов, интонаций. Это монстр Франкенштейна, собранный из кусков проштрафившихся ангелов. Каждый кусок ищет своего самовыражения. В быту он так же удобен, как лошадь, зашедшая к вам в дом поужинать после скачек. Когда он снимает костюм принца и ест свой суп, или у него болит живот, или ноют зубы — он ежесекундно способен устроить всем маленький ад, он капризен и неловок, как десять институток, и при этом запредельно обидчив и жесток. Но я всегда прощала.

Мне пришлось быть при нем Джульеттой и Мэри Поппинс в одной юбке. И это еще полбеды. Жить с артистом можно только его жизнью. И когда у него что-то получалось, мы оба летали. А когда — и чаще — нет, мы оба чувствовали себя так, как будто нам на голову свалился Парфенон. Нам противостояли бюрократы от идеологии и коррупционеры от ТВ, воры-администраторы и безденежье. У меня был и личный неприятель: периодические поклонницы под дверью. Но зато с ним всегда было интересно.

Между его делами я умудрилась получить вечернее высшее и родить ребенка. Я вязала ему свитеры и писала за него рефераты. На работе все красились с утра пораньше, и только я красилась перед уходом домой. Мы прожили вместе много лет. Но по мере того как таяли надежды на раскрутку, он становился все более непредсказуемым. Любая мелочь могла довести его до бешенства. И однажды он меня ударил… Потом валялся в ногах, плакал и просил прощения. И целую неделю обращался со мной как с хрустальной вазой. А потом все повторилось.

И я поняла, что лучше быть целым горшком, чем разбитой вазой. И отправила его к маме. В двенадцать ночи, с вещами. Всё.

Материально стало легче. Уже не надо мне было покупать какие-то провода, штекеры, разъемы, струны и пр., вывозить его на отдых, изобретать концертные костюмы. Да, небольшое количество денег у меня появилось. Но едва не покинула душа. Футбол и музыка, книги и фильмы, друзья-интеллектуалы — все осталось при ней. Но она тосковала и требовала вернуть товарища по игре, которому правил этой игры не нужно объяснять.

Пошли замены. Череда дублеров. Наезд камеры. Крупный план. Отъезд камеры. Триста метров наездов и отъездов. Мужчина пошел удивительно однообразный. Клонируют их, что ли? Какой может быть выбор при полном скудоумии персонажей и явной проницаемости ролей? Меня обычно хватало на две встречи. Если сразу отбросить откровенно циничных, патологически жадных и перезрелых нарциссов, останется всего ничего эпизодов, не лишенных приятства.

Был один такой кандидат, старше меня лет на десять, лысоватый, но поджарый, в целом внешне не совсем траченный. В свои «за сорок» он решил доказать всему миру — а главное, видимо, бывшей жене, — что способен слепить себя куда лучше прежнего. Ну что ж, цель благородная.

Мы принялись ходить на выставки, в театры и концертные залы. Все, конечно, замечательно, ходишь — или сидишь — и наслаждаешься. Но когда ты каждую секунду должен объяснять своему спутнику, что именно тебя так наслаждает, тут уж лучше сразу уксус выпить, кислей не будет. Если есть Шишкин, зачем Ренуар? И чего в «Принцессе Турандот» эти клоуны кривляются?! Хорошо, я объясняю. И, поверьте, даже очень ласково. Но, похоже, на каком-то иностранном языке, потому что товарищ тоскливо недоумевает. Ладно, говорю я, вот придешь домой, почитай то-то и то-то. Ну хоть Толкиена почитай! Где там. Он читает только детективы — они же интересные. И с воодушевлением их пересказывает. И намекает, что пора бы, мол, уже отношения расширить…... углубить...… ну вы понимаете. Вот тут я как представила себе, что придется и в этой — горизонтальной — плоскости заниматься переводами с очень разных языков… И быстро сделала ноги. И ведь что досадно: хороший в общем-то был человек и даже не очень жадный.

Карлики когда-то тоже были маленькими, сказал Вернер Херцог. И не их вина, что не выросли. И вообще они очень даже милые. И почему это я предпочитаю смыться?
Однако человеку необходимо состояние влюбленности — всегда, всю дорогу. Иначе быстро станешь феей на пенсии: крылышки в химчистке, волшебная палочка в ломбарде, уши заросли чертополохом. И я влюблялась: сразу же худела, красивела, воспаряла, сочиняла вирши в честь любимых. Увы, пасьянс ни разу не сложился. Какой-то парк несовпадений: кто-то где-то поднапутал с графиком страстей... Один объект был особенно хорош, так бы и съела, и даже без кетчупа. В общем, любить или убить — вот в чем вопрос. Приходилось делать их друзьями.

Говорят, процесс репетиции — это лучшее, самоценное время в театре. Но вот я чувствую, что уже нарепетировалась вдосталь и до головокружения наигралась в одни ворота. Тут позвольте процитировать замечательного поэта (не себя):

Запах яблок возник у порога.
Под стрехой потянуло медом.
У крыльца повеяло мятой.
Нос задрался к небу и обнаружил
Луну, большую и круглую.
И объявилась мысль:
Пора бы замуж.

И в такую вот пору, на отдыхе, когда в глазах еще был отсвет последней незакатившейся любви, повстречался мне не то чтобы мужчина моей мечты, но как бы его ксерокопия. Эрик. Не гений — но с чувством прекрасного, не красавец — но обаятельный, не… — зато молодой и ласковый как щенок.

И пришлось мне расплачиваться за все мои вкусы и фокусы: теперь я сама стала в чужих восторженных глазах звездой, принцессой, богиней, красавицей (слышишь, Сирано? — мы красавцы). Это было и смешно, и пленительно, и я почувствовала себя прямо как розовый куст.

Он каждую минуту предъявлял мне расписание страсти со всеми остановками — от восторженного отчаяния («какая ты умная, тебе со мной скучно!») до отчаянного восторга («я! впервые! влюблен!»). Никакие просьбы соблюдать дозировку не действовали. Носить на себе такое обожание — тяжелый труд, но скоро я втянулась. Мы настроили кучу планов совместной жизни.

Кое-что, правда, настораживало: он мог где-то пропадать по несколько дней и заявляться в самый неподходящий момент. Объяснений этим выкрутасам я не требовала: кто в кого влюблен, в конце концов. Но пришел день отъезда. И надо же такому случиться, я как раз прихворнула, и багаж неподъемный, в общем, без сильной мужской руки не обойтись. Мой без трех секунд жених десять раз поклялся, что придет вовремя и доставит меня на вокзал в лучшем виде. Ну, вы догадываетесь, что произошло. Хорошо хоть оставалась заначка на такси. Не только не пришел, вообще с тех пор как в воду канул. Ну то есть я знаю (из любопытства осторожно проверила), что он жив-здоров. Вот она, загадочная мужская душа. Смех и слезы в одном флаконе. Не удалось мне побыть невестой и во второй раз.

И я поняла, что извечное стремление женщины поиграть в слабость и спрятаться за широкой мужской спиной обречено на неизбежное разочарование.

Во-первых, чтобы его осуществить, надо родиться маленькой стервой с вот такими когтями, что, к счастью, дано немногим.

Во-вторых, это значит обречь себя на лавирование и глубокое кокетство, постоянные ужимки и прыжки, что крайне утомительно.

В-третьих, какая они к черту защита!
Мужчины реагируют на радость, как мухи на мед. Их притягивают внутренний комфорт, сияющие глаза, счастливая улыбка. Не пытайтесь просить у них помощи и поддержки — они сами нуждаются в ней. Как там у классика? Нежного слабей жестокий. Они одной рукой льют бензин в огонь, другой его гасят. Творят и тут же разрушают. Они живут рывками, толчками. У них — сплошь Гамлеты. А у нас кто? Медея, Федра, леди Макбет... М-да. Не важно. Зато — одна Джульетта важнее кучи гамлетов. Мы с вами, девицы и дамы, — их опора, стабилизирующая сила. И поэтому мы должны их выбирать, брать и прибирать. Жить, а не выживать.
Все поняла, да. И впала в депрессию. И набрала 80 кг. И вот тогда в мою жизнь, сияя фарами, ворвался Сигурд.