Находки

Находки
(история)

1

Елы-палы!
Чемодан был чудовищен! Красный, фибровый, огромный, как шифоньер моей бабушки. С ним приехал отец из  поездки в ГДР, и в нем, казалось, вместилось пол-Германии – подарки для  многочисленных детей и внуков.
Я сразу понял, ЭТОТ чемодан для меня. Мое пижонство и мания величия цвета восходящего солнца, наконец, обрели уютный дом. Чемодан я немедленно арестовал, и отец безропотно уступил.
Теперь он лежал передо мною на полу, открыв мощную пасть в ожидании кор¬межки. Я собирался на копийную практику в Ростов Великий Ярославской гу¬бернии, где должен был в течение двух месяцев прилежно копировать фрески ве¬ликих  Ростовских мастеров, но сейчас  думал не об этом.
Собрав набор различных отверток, плоскогубцы, клещи,  я раз¬мышлял, нужно ли мне брать с собой молоток. Все-таки тяжелая вещь! Может, купить его в Ростове? Да, именно так!
Быстро побросав в утробу чемодана этюдник, несколько листов грунтованного картона, кое-какие шмотки, я захлопнул крышку. Места в чемодане оставалось больше половины. Это меня устраивало.
Я шел по улице в сторону Андроникова  монастыря. Денек был прекрасный, те¬плый, но все портил мерзкий пух, наполнивший собой июньский воздух и лезущий в рот, уши, глаза. Непрерывный тополиный оргазм продолжался третий день и совершенно извел меня: лицо горело и чесалось. Навстречу мне вальяжно пока¬чиваясь шел Иван Степанович Ушкуйник – первый живописец Суриковки и ярый славянофил. Внешность его удивительно соответствовала фамилии. Он был звероподобен, настоящий каторжанин-убийца, коренастый, сильный, непре¬клонный в своем понимании справедливости, строгий и удивительно добрый. У него было своеобразное чувство юмора, и о нем рассказывали такую историю:

Иван Степанович Ушкуйник подымался на лифте сдавать диалектический материализм. Лицо его было строго задумчиво. Веки опущены. Лопатообразная борода упиралась в грудь. На втором этаже в лифт вошел преподаватель кафедры общественных наук с одиозной фамилией Кржижановский. Они церемонно раскланялись.
– Ну, как, Иван Степанович, готовы ли Вы к экзамену?
– А как же! – ответил Ушкуйник, по своему обыкновению слегка растягивая  слова, отчего они приобретали какую-то особую значительность.
– Готов. Всенепременно готов!
–Вот и хорошо, – хищно поглаживая холеные ручки, заулыбался Кржижановский. - Вот мы Вас и помучаем!
– А вот здесь Вы неправы, Марксэн Владиленович.  Как марксист неправы! – строго указывая мощным перстом в потолок лифта, сказал Иван Степанович.
– Как же так? Почему же это? Соблаговолите объяснить! –
удивленно округлил глаза Кржижановский.
– Так ведь человек к Богу через страдания идет! Так что, не правы Вы Марксэн Владиленович, как марксист неправы!

– Добрый день, Владимир Иванович! – подошел ко мне Ушкуйник, протягивая руку. Он почти всегда обращался к собеседнику по имени и отчеству, особенно в ситуациях, на его взгляд содержащих юмористическую или ироническую подоплеку. В данном случае его ирония, видимо, сконцентрировалась на моем прекрасном чемодане.
– Изволите уезжать?
– Да Ваня знаешь, в Ростов еду, на практику.
– Похвально, похвально, – Ванькины глаза светились лукавством, – кланяйся там от меня Ильмень-озеру!*
– Ладно, поклонюсь, коли не шутишь.
– Поклонись, поклонись. И в добрый час!

Я пошел к трамвайной остановке, пересекая площадь у храма Троицы Сергия Радонежского. Посреди площади возле меня притормозил ментовский жигуленок.
– Чего несем? Документики!
Я показал паспорт и студенческий.
– Колька, видал какой чемодан? Первый раз такой вижу! Давай, студент, открывай!
Я хотел, было, возникнуть на предмет ордера, но благоразумно промолчал. Мент небрежно поковырял шмотки, об этюднике спросил:
– Это что за хреновина? А? – но отвертки и клещи его заинтересовали.
– А это тебе зачем?
Я пожал плечами.
– На всякий случай. В дороге мало ли пригодится.
Он сверлил меня взглядом.
– Да ладно, Витюха, оставь ты его. Вишь же – художник! Эти дурачки – безобидные. Возьми с его рубь штрафа и поехали.
– Ладно, студент, давай трояк и вали дальше!
– Почему трояк? – удивился я.
– Рубь за переход в неположенном месте и два за чемодан.
– ?
– Слишком красный! Создаешь аварийную ситуацию!
Порадовались менты  удачной шутке Витеньки, взяли трояк и покатили, милые, дальше. Покатили, сердешные…

Почти на этом самом месте зимой, у истока улицы Тулинской, стояли мы с Иваном Степановичем Ушкуйником, вдыхали вкусный, хрустящий  запах свеже¬испеченного Филипповского батона.  Только что распаренные, мы выпали из Хлебниковских бань и остановились на перекрестке в  ожидании зеленого разрешения. Розовый пар клубился над нашими мощными, талантливыми телами. Тулинская улица кудрявой изморозью  текла к своему устью, в Измайлово,  и дальше к правительственным дачам. За неспешным, расслабленным  разговором я не сразу обратил внимание на приближение гаишных жигулей. С удивлением в Ванечкином  слегка раскосом, татарском глазу я заметил недобрый блеск. Мимо нас с противным воем  и миганием мертвых синих ламп мелькнули гаишники. За ними мчались черные обелиски слуг народа. Не успел я и рта раскрыть, как Ванька сорвал с головы рыжий малахай, поклонился до земли и прогудел: «Барин едет». Моментально рядом остановилась «Волга», и двое в черных кожаных плащах схватили Ванечку за белы рученьки и со словами «Мы покажем тебе барина, козел!» впихнули в машину. Я остался на дороге один с открытым ртом. Над местом, где только что стоял Ванечка, таяло душистое, пахнувшее дегтярным мылом,  облачко пара.
Ваня появился в общаге только на следующий день. На  расспросы мрачно отмалчивался или, крестясь, шептал: « Храни вас Христос, детушки, Храни вас Христос!»

Я вышел из трамвая на площади трех вокзалов и направился на Ярославский. Билетов до Ростова не было.
На улице я грустно курил, неохотно потягивая кислое «Жигулевское». Мой верный чемодан послушно исполнял команду «к ноге». Передо мной туманно кристаллизовался вокзальный бич.
– Что брат, проблемы? Оставь пивка, и я тебе помогу.
С сомнением я протянул ему бутылку.
– Ты, брат, не сомневайся, – обрадовано забулькал бич, – поезжай на Щелковскую, а там с автовокзала до Ростова. В крайнем случае, доедешь до Переславля. Главное, на Ярославскую трассу выскочить! А там автостопом доедешь. Не сомневайся. Главное, на Ярославку выскочить! – почти крича, тянул он руку с крепко зажатой бутылкой, куда-то вдаль. – Доберешься! Доедешь!

Билеты были только до Переславля. Помня добрый совет вокзального гнома, я поехал в Переславль. Маленький ПАЗик прибыл туда уже к вечеру. Мои попутчики быстро рассосались по домам, и я остался на вокзальной площадке один. Стоял чудесный, теплый, золотистый вечер. Тополиного пуха не летало совершенно, и я наслаждался. Золотые лучи закатного солнца можно было черпать ладонями и втирать в кожу. Пахло березовым дымком.
Привокзальную площадку окружали небольшие частные домики с слегка покосившимися заборами. Из-за заборов выглядывали яблони, вишни, черемухи, коты, какие-то столбы, пристройки, навесы. Благодать! Откуда-то пришли три женщины с мешками и сумками и, присев прямо на площадке, пописали абсолютно просто, не обращая на меня внимания. Меня это удивило. Зачем прямо на виду-то?
Размышляя о жизни, я пошел в кассу. Кассовая тетка довольно зло мне объяснила, что автобус на Ярославль будет через два часа, билеты продаются по прибытии, надеяться особо нечего, а пока – “гуляй, милок”.
И я пошел гулять.
Переславль городок ничего, интересный. Большое и красивое озеро, большой и красивый храм. Только сильно запущенные. Я посидел на берегу, побросал камушки в воду, зарыл чемодан в крапиву, умылся исторической водицей, разбавленной потом нашего великого котастого царя, и пошел бродить вокруг храма, читать эпитафии на старом купеческом кладбище.
Ходил. Гулял. Читал.
Хотел навестить наших скульпторов на творческой даче, но передумал,  решив, что тогда сегодня точно не уеду.
Помыв ноги в озере, я вернулся к вокзалу.
Ярославский автобус пришел, но в Переславле никто не вышел. Дураков нет. Дыхнув мне черным перегаром в лицо, гордый «Икарус» укатил в Градъ Небесный. Я остался на дороге один. С чемоданом.
Эх, Икар, Икарушка!
Дорога на Ярославль шла прямо по городу. Тротуары по краям ее были пусты.
И тут я увидел зрелище, поразившее меня на всю жизнь. Недалеко от меня стоял кинотеатр со звонким названием «Октябрь». И вот двери «Октября» открылись, и из них вышел весь город. Улица сразу заполнилась народом. Люди шли мимо возбужденным потоком и бурно обсуждали только что просмотренный фильм, судя по обрывкам фраз – американский вестерн «Золото Маккены». Минута, другая, и я опять стоял на дороге один.
Вечерний сеанс кончился.
Я стал ждать попутку.



2

Минут через сорок я застопил «Колхиду». Ее водитель оказался хорошим парнем. Почесав свое кудрявое есенинское темечко, приковал он буксирным канатом мой божественный красный чемодан к площадке между кабиной и прицепом. Мы мчались по серой тесьме Ярославского большака, крепко пришитой к  мятому, сумеречному полотну русской равнины. Водила Серега производил слегка сумасшедшее впечатление. Он походил на барабанщика рок-группы средней руки. Серьга с силой колотил по рычагу коробки передач, казалось, одновременно жал на все три педали, дергал какие-то пупочки на приборной панели, отбивая черными пальцами, нервный ритм по колесу баранки, обвитой замысловатым узором цветной проволоки. Он ехал куда-то далеко на север, чуть не в Архангельск и делился со мной историей своей, уже тогда небезопасной, жизни дальнобойщика. Я, в благодарность, травил байки студенческой кутерьмы.

На втором  курсе я пошел работать дворником. Меня на это дело подбили двое моих корешей-однокурсников, работавших дворниками  уже с полгода. Я заметил, что с тех пор как стали работать, они, вроде, повзрослели, их независимость в суждениях, в деньгах вызывала легкую зависть. У них появились, какие-то таинственные дела, все реже показывались они в общаге. Странное дело! Работа дворниками сказалась на их композициях, ставших плотными, наполненными качеством подлинной жизни. Этот факт был последней каплей.
В ЖЭКе мне выдали рабочий инвентарь: лом, деревянную лопату для уборки снега, метлу, запаски к ней, валенки в галошах и странный инструмент – топор, обухом приваренный к торцу водопроводной трубы, как оказалось, вещь незаменимую, гениальное изобретение московских дворников. Для начала мне дали небольшой участок, квадратов двести, во дворе дома между  Товарищеским переулком и Большой Коммунистической, и служебное жилье в огромной пятикомнатной квартире, где уже обитали двое друзей, благословивших меня на труд дворника. Поначалу было трудно вставать каждый день в шесть утра и махать метлой или лопатой, но понемногу я привык. Даже стало нравиться. Особенно весной, когда перед восходом солнца разом начинали петь сотни птиц. Опершись на черенок метлы, я подолгу слушал их и слегка дремал. Ребята смеялись надо мной, говоря, что я сачкую. Присвоили титул Поэта предутренней дремы. Но все же я втянулся в работу, окреп физически и чистка улиц стала даваться легко. Кроме того, работа дворника, как оказалось, таила в себе немало материальных выгод и моральных преимуществ. Раньше я находил на улице самое большее двадцать копеек, теперь же трешки и десятки, валявшиеся на асфальте под листьями или припорошенные ночным снегом, стали обычным делом. Пару раз попались даже сотенные бумажки – следы перебравших ночного, пьяного веселья москвичей и гостей столицы.
Через пару месяцев я стал чувствовать себя хозяином вверенного мне района. Я точно знал, что, где, в каком количестве  находится, какие дома идут под снос, из каких квартир уже отселили жильцов и что из мебели и вещей они оставили. Я прекрасно знал ассортимент всех помоек в округе. Именно благодаря одной из них, в Школьном переулке, я и стал коллекционером. Однажды, проходя мимо, я обнаружил в ней, старое бюро в стиле ампир в прекрасной сохранности. Я приоткрыл один из ящиков, и желтый цвет дерева брызнул мне в глаза. Я вытащил ящик полностью и понюхал его. Желтое, как сливочное масло, дерево, источавшее пряный аромат пустыни, заставило мои волоски на теле встать дыбом, по позвоночнику прошла волна электрического кайфа. В голове вспыхнули строчки Хафиза и Омара Хайяма.  Потом, я узнал, что бюро было сделано из сандалового дерева.
Началась моя коллекция старинной мебели и любовь к старине вообще.
Старую Таганку разрушали у меня на глазах. Школьный переулок… Тулинская улица…
Кстати! При мне за Тулинскую улицу бились две мощные архитектурные группировки. Когда-то давно на Тулинской были лавки, склады, странноприимные дома, гостиницы для знати, которые обслуживали Андрониковский монастырь. Теперь она стала обыкновенной улицей из четырехэтажных домов, в которых жили простые советские люди, а первые этажи занимали обыкновенные советские конторы и магазины. И вот за эту простую советскую улицу началась война. Одна банда, как говорят, нанятая главным архитектором Москвы Посохиным, поджигала пустующие по неизвестной нам причине квартиры, оставляла следы оргий бомжей, по вине которых, якобы, и происходили пожары. Другая банда, к сожалению, неизвестно кем нанятая, но явно людьми симпатичными, не давала первой творить беспредел, и между ними началась настоящая война с поножовщиной и стрельбой. В конце концов, ни одна из них не победила, и архитекторы просто поделили улицу пополам. Результаты этого компромисса, как и всякого другого в архитектуре, привели к печальным результатам. Правую сторону Тулинской Посохин снес и построил гигантские бетонные коробки, а левая так и осталась старой, четырехэтажной, теплой. Но в целом Тулинская улица стала производить глупое и в то же время дикое впечатление. Посреди нее пролегла вполне зримая граница, и я, в своих регулярных шатаниях, постоянно натыкался на нее.
Школьный переулок… Тулинская улица…
Сколько бесценного добра нашел я в их покинутых, но еще не разрушенных домах! Я заразил своих друзей этой страстью к пыльной, блистательной старине, и мы часами лазали по чердакам, просеивая черный песок сквозь пальцы в поисках старых чудес, по бесхозным квартирам в надежде найти все необычное, греющее душу: дореволюционное аптечное стекло, письма, фотографии, приглашения на бал, бутылки необычной формы с вогнутыми донышками, пенсне, изразцовые печи с рисунками и рельефами, которые мы разбирали по кирпичику и хранили в коробках из-под телевизоров, чугунные печные дверцы с трогательными сюжетами на них, книги.
В конце семидесятых-начале восьмидесятых годов пошла мода на мебельные стенки из ламинированного ДСП, и люди в погоне за модой, освобождая для них место в квартирах, выкидывали на помойку или бросали при переезде мебель и вещи своих бабушек и прадедушек. Мы счастливо пользовались их недальновидностью. Постепенно стали разбираться в стилях и качестве мебели. Читали специальные книги. Потихоньку привели в порядок свои коллекции, не очень интересные вещи отдавали желающим или относили их в институтский натюрмортный фонд. Вскоре наша служебная квартира превратилась в музей, к нам с удовольствием ходили в гости, но в отличие от музея, у нас вещи нужно было трогать руками, задами, пить и есть из них, читать, надевать на голову. Это был наш принцип – давать вещам вторую, полноценную жизнь.

«Колхида» продолжала мчаться по сумеречному Ярославскому тракту. Серега включил фары. Чувствуя, что мои байки ему по душе, я рассказал веселую историю про колеса, за которую он обозвал нас «глупыми дурачками».

Однажды я спустился в подвал нашего дома, где не был месяца полтора. На двери, ведущей в подвал, висел мощный замок. Возмущенный (как же так, без нас, без ведома хозяев!), я побежал наверх за друзьями. Гневу их не было предела! Просунув лом в дужку замка, вырвали его вместе с кишками к чертям собачим!
Да-а-а.
То, что мы там увидели, не лезло ни в какие ворота. Весь подвал, до потолка был уставлен штабелями автомобильных колес! Один из нас, Санька, сразу определил:
– Это же колеса от ГАЗ-24! Видно потихоньку кто-то комуниздил из соседнего таксопарка и таскал сюда.  А ну!
Мы быстренько перетаскали колеса к себе наверх. Экспроприация  экспроприаторов!
Колес было сто пятьдесят штук. Совет в Филях, почесав репу, решил попробовать. Был уже поздний вечер. Мы с Сашкой взяли четыре колеса и встали на Большую Коммунистическую. Первому водителю Волги, не зная цены колес, мы предложили по пятнашке за штуку. Глаза у волгаря загорелись:
– А еще есть?
Мы молча указали на три колеса, лежащих рядом за кустом. Волгарь схватил все и быстро укатил. Мы с Сашкой переглянулись и помчались обратно. Второй заход делали втроем. Следующая партия ушла по тридцать рублей за штуку. Потом по пятьдесят.  Последние, в тот вечер, колеса мы продали по сто рублей. Мучимые жаждой, мы сделали, как потом оказалось, глупую вещь – побежали к таксистам за водкой.
Ночь была славной.
Утром, возбужденные, строя планы на вечер, пошли на занятия. Мы были молоды, полны сил и похмельем не страдали. Кроме Сашки. Ему было уже за тридцать. Он остался отходить. Вечером, когда мы вернулись, колес не было. Санька понурый сидел на кухне, перед ним стояла бутылка.
– Саня! Неужели успел все продать? За сколько?
Сашка угрюмо посмотрел на нас и молча наполнил стаканы. В радостном предвкушении новостей, мы выпили.
– Ну, так что, за сколько?
– За хренову гору.
Саня, засунув руки в карманы и втянув голову в плечи, отошел к окну. Не оборачиваясь, продолжил:
– Пока вы там занимались гребаным искусством, приходил мент. Он представился и, показав документ, сказал, что поступил сигнал, будто у нас здесь притон, мы варим самогон и торгуем им и, вежливенько так, с улыбочкой,  попросил разрешения освидетельствовать квартиру.
Санька сплюнул в банку с окурками и чуть присев, сжав кулаки, закричал:
– Мне бы дураку спросить ордер да про понятых, а я растерялся. Да и башка болела – пустил. Он прошелся по комнатам и, сказав, что сигнал видимо, был ложным, извинившись, ушел. Через двадцать минут сюда ворвались четыре мужика. Матерясь и обещая прибить, если буду выступать, утащили все колеса.
– А что, они не заметили, что их стало меньше?
– Не знаю. Заметили, наверное. Да как не заметить! Половины колес нет! Видно не стали поднимать шум – у самих рыльце в пуху!
Мы помолчали.
– Да, а, сколько мы вчера продали? – спросил Колька.
– Тридцать шесть штук, – ответил Санька.
– Нам не надо было вчера расслабляться. Надо было продать все. К утру при таком спросе управились бы!
– Фиг с ними, – сказал я, – мы и так отлично заработали. Красок купим, холстов, водки море.
– Дурак ты, – ответил Санька и снова разлил по стаканам.

– Точно. Дурак!
Подтвердил Серега, крутя баранку. Мы мчались уже в полной темноте. Ночные насекомые кучей летели на свет наших фар и разбивались о лобовое стекло.
– Не ты один. Дураки все! Знаешь, сколько сейчас стоит колесо ГАЗ-24? Сто пятьдесят рябчиков! Умножь на сто пятьдесят, сколько? Да вы все сейчас на машинах бы раскатывали! Эх-хе-хе… Или лежали бы в гробу.
В темноте кабины его зубы блестели, как у Луи Армстронга. Видя, что мои истории его забавляют, я решил продолжить.
– Знаешь, Серега, генеральский дом на той стороне Таганки? Здоровый такой, рядом с церковкой. Нет? Ну, неважно. Слушай.

В генеральском доме я работал прошлой зимой. Участок большой, но я был уже опытным дворником, легко справлялся. Зато платили сто пятьдесят рублей, да и подрабатывал хитро. Напарник, с которым мы жили в полуподвальной квартире, был корейцем по фамилии Ли. Он и придумал сбрасывать выпавший за ночь снег с тротуара исключительно в сторону припаркованных у обочин генеральских машин. Когда товарищи генералы к восьми утра спускались, машинки были по фары завалены снегом. Поорав благим матом в небо, они посылали за нами. На их ор мы спокойненько отвечали, что наше дело убирать снег с тротуара, а это их проблемы – ставить свою тачку в неположенном месте. Ставьте на стоянку! Поорав и сделав попытку выкарабкаться из снежной ловушки, генералы предлагали нам за трояк расчистить проезд, что мы с готовностью и делали. Десять машин – тридцатка, двадцать – шестьдесят. Как сырки в масле!
Все было бы хорошо, но Ли был зол на генералов, а в особенности на их жен. Варя еду на плитке, он, как в танковую щель, сумрачно смотрел в узкое окошко полуподвала, где были видны только ноги прохожих да собаки. С тихой ненавистью говорил:
– Смотри, опять она свою пудель вывела гулять в пиджаке.  Зажрались гады, клянусь, съем я эту пудель прямо в пиджаке! Как картошку в мундире!
И действительно, умудрился он как-то изловить милую собачонку и съесть.
Предлагал мне, но меня замутило и я отказался. На следующий день я уволился от греха подальше.
Теперь работаю в Андронниковском монастыре, тоже дворником, и горжусь этим. Сам Андрей Рублев жил там!

– Да! – Серега крепко почесал свое есенинское темечко. – Гад твой Ли! И вообще – корейцы идиоты, надо же,  жрать собак! Свиней им, что ли, мало?
– Угу, – прогудел я и посмотрел в окошко справа. За окном было множество огней. Мы проезжали какой-то город.
– Серега, а что это за город?
– Где? А, чтоб тебя!
Серега дал по тормозам.
– Это же Ростов! Чуть не проехали из-за твоих корейцев.
Наше двухчасовое знакомство кончилось. Сережка освободил мой геройский красный чемодан от тросовых уз, поставил его на асфальт и крепко пожал мне руку.
– Хорошо ехали, молодец, так держать! Только с корейцами там поосторожнее – съедят!
Подмигнув и улыбнувшись своей негритянской улыбкой, он хлопнул дверцей.  Габаритные огни «Колхиды»  растворились в ночи.
Я пошел в Ростов.

Продолжение следует.