Мельников Сергей. Исповедь шестёрки. Историко-поли

Исповедь шестёрки.


Обмакнув перо в чернильницу, Ефим Борисович шумно вздохнул и начал писать:
«Токмо на Вас уповаю, Ваше англицкое Королевское Величество. Ибо душа моя исстрадалась, а слёзы из глаз льются беспрестанно», - «надо бы на свиток водой брызнуть, дабы, буквы потёкшие были, мол, так плачу, что бумага промокла. А бумага она всё стерпит»,- подумал Ефим Борисович, - «совсем людям честным невмоготу жить стало при царе Владимире Втором Путяте. Торговых совсем прижал, налоги в казну требует, нам обогатиться не даёт. Давеча купец Худорковской на площади кричать начал, «не одам деньги в казну, самому мало», так за то был бит кнутом на той же площади и в Цибирь сослан, рукавички шить. Людям воинским жалование поднял, наверно, землю англицкую воевать хочет. Воевод своих во всех губернях поставил. А давеча друг Ваш, царь грузинский Михайло Первый воевать пошел Юсетию и Бухазию, так он своими воинскими людьми его побил. И вообще, Вам преданных притесняет, в опале они. Тех, кто рук не покладая днём и ночью в трудах праведных время проводит, кого на кол посадил, кого по острогам рассовал. ( Не мог же он написать, что, те рук не покладая, днём и ночью татьбой да разбоем промышляли). Вы, Ваше англицкое Величество только шепните нам, денежек вышлите, мы за Вас завсегда будем, верны Вам будем до конца жизни».
За окном скрипнула калитка, Ефим Борисович подскочил к окошку, держа подмётное письмо в руках и готовый съесть его, но, на улице было пустынно.
«Перестань дрожать, ветер это», - подумал Ефим Борисович, - « это раньше за письма подмётные запросто можно на кол сесть. Тепереча времена другие, не такое пишут, и ни чего не случается. А Худорковской сам виноват, неча орать, что налоги платить не будет, времена не те. Как сладко жилось при прежнем царе Иван Васильевиче Четвёртом Бельцине», - и предался Ефим Борисович Говорин воспоминаниям.

Иван Васильевич Четвёртый Бельцин, царь Руспландии, проснул с тяжёлой от похмелья головой. Волны великой руспландской реки Волгини ласково плескались о борт царской баржи, с берега доносился свист кнута и весёлые повизгивания бурлаков. Царь не любил, когда бурлаки визжали от боли, им было предписано, весело визжать, когда их секли кнутом, что бы шибче тащили баржу.
«Бурундук», - крикнул царь старшего опричника, ведавшего царской охраной, - «рассолу неси». Но вместо Бурундука низко склонившись, вошёл староста Нижнего Старгорда:
- Не вели казнить, вели слово молвить, царь-батюшка. Оплошал Бурундук, с отхожего места сойти не может. Я посуетился, рассольчик приготовил, ушицу из сёмги принёс. Уха из сёмги – первое средство от бодуна, царь-батюшка.
- Подай уху сюда, - постанывая от головной боли, соизволил распорядиться Иван Васильевич.
- Вот и ложка золочённая, приятного аппетита.
- Что с Бурундуком стряслось?
- Боюсь, как бы какая дурная болезнь с ним не стряслась. Животом страдает. Высадить его на берег надо, пока на других не перекинулась хвороба. Много ест, да других объедает. Тут мне торговые челобитную прислали, обиды творит им. Вот нижайше прошу прочесть грамотку, - Ефим Борисович протянул царю золотую шкатулку, украшенную драгоценными камнями.
- Знатная вещица, - Бельцин залюбовался шкатулкой.
- Так это конверт, он завсегда у адресата остаётся, забирайте царь- батюшка.
- Бес с ним, с Бурундуком, пущай сходит на следующей стоянке. Хороша ушица, полегчало.

Последнее время царь Иван Васильевич Четвёртый Бельцин всё чаще прикладывался к бутылке, что приводило иногда к недоразумения. Прошлой зимой в землю шотландскую поплыли. Так царь наклюкался, что сойти с трапа два часа не мог. Шотландский почётный караул всё это время в студёную погоду ожидал его. А одежёнка у них, срам сказать, юбки бабские, без исподенего. Так вот эти караульщики свои срамные места, и отморозили, царя нашего дожидаясь. Чуть скандал международный не вышел, потому, как шотландцы эти увечные подали челобитную королю англицкому, дабы царь руспландский заплатил им за маяту. Но король англицкий, сей скандал замял, взял жалобщиков, да и отослал шаху персидскому в подарок, гарем охранять, потому, что они как мужики не способные уже были.

Не успел Бурундук выйти из отхожего места, как нашептали верные люди про опалу его.
« Вот сука, Говорин, это его дела, а я то думаю, с чего я животом маюсь, небось. Не было его, и всё нормально было. Хорошо хоть не на кол, - подумал Бурундук, ощущая неприятные покалывания в промежности. Может, удастся пережить опалу».
Долгое время был Бурундук ближайшим подручным царя, лебезил, угождал ему. Царь глаза закрывал на проказы Бурундука, за верность его. И пользуясь этим, соберет он купчишек, погреб посадит, пока те ему мзду не принесёт, не выпускал. Или упьётся зело вина, на коня вскочит и со своими опричниками давай гулять по ближайшим деревням. Домишки пожжёт, порушит, холопов поувечит, да девок опорочит. Одно плохо было, на пиру царском слаб Бурундук был, быстро одолевал его хмель. Любил он спать на пиру за столом мордой в блюде с икрой, но так, что бы одну пьянку спать в блюде с красной икрой, а другую – с чёрной. Порол прислугу нещадно, если дважды он просыпался в одной и той же икре.

- Ой, полегчало мне совсем, - Иван Васильевич отхлёбывал ядрёный рассол, -
а ты молодчик шустрый. Вот я и думаю, хватит тебе быть нижнестарогородским старостой, будешь царским стольником.
- Да я…, да мне…, царь-батюшка…, живота не пожалею на службе царской, - растерялся Ефим Борисович, упал на колени, целуя царские сапоги.
- Ну, ладно, подымись, руку целуй. А теперь слушай меня. Времена ныне смутные. Позади нас плывёт Володька Вольвович Худяковский. Народ смущает, кричит на площадях, мол, народ православный, давайте меня в цари. Первым делом сделай так, что бы он ни обогнал нас.
- Уже сделано, царь-батюшка. Я ихним бурлакам осерень-траву в еду подсыпал. Тепереча неделю с отхожего места не сойдут. (Кстати, эту траву он и Бурундуку подсыпал).
- Благо это, благо. Но мало. У тебя, я смотрю, язык подвешен хорошо. Вот и сделай милость, вызови его на диспут, как говорят немчуры. В Нижем Старгороде и вызови на вече. Убеди народ, что лучше меня царя и не надо. Мол, для блага православного люда стараюсь. Будут жить они плохо, но не долго. А потом придёт благодать. Не зря в землю иноземную отправляли учиться отроков Райдая, Чубатика и других учиться, как эту благодать принести на нашу землю православную.

Через неделю на главной площади Нижнего Старгорода построили высокий помост, согнали народ.
- Чево будет-то? – шептался народ.
- Антихриста поймали, показывать будут, - крикнул бородатый мужик с бельмом на правовом глазу.
- Типун тебе на язык, - заорали на него из толпы.
- У- у -у – завыл немой юродивый на костылях в веригах и лохмотьях пытаясь пробраться к краю помоста.
- Куда прёшь, паскуда, - стражник замахнулся на юродивого.
- Не тронь божьего человека, - завизжали бабы.
Стражник выругался и отошёл в сторону.
Тем временем на помост выел ведущий всех диспутов и вече, сладкоголосый подьячий по фамилии Соловьеразбойников. Поговаривали, что он потомок того самого Соловья – разбойника, которому Илюша Муромец в своё время за молодецкий посвист все зубы повыбивал. С той поры в память этого эпохального события все потомки Соловья-разбойника носили полный рот золотых зубов.
На голове у него был шлем. Носить он его стал после недавнего диспута между любителями похмеляться рассолом и любителями похмеляться квасом. Не придя к общему мнению, спорщики пустили в ход последний аргумент – жбаны с рассолом и квасом. Причем о голову Соловьеразбойникова разбилось восемь жбанов с рассолом и двенадцать с квасом. Судя по тому, что жбанов с квасом разбилось больше, победителями были объявлены сторонники кваса. На утро голова немного побаливала, и поэтому он рисковать больше не хотел.
На помост медленно поднялся вечевой дьяк, поклонился, и промолвил сладкоголосо:
«Слушай народ православный !- а сам оглядывался по сторона, нет ли в руках у присутствующих жбанов с напитками. – С одной стороны вещать будет стольник царский Ефим Борисович Говорин, с другой Володька Вольвович Худяковский.
 На помост, молодецки тряхнув кудрявой черной головой взошёл Ефим Борисович, за ним Володька Вольвоич. Сололвьеразбойников внимательно осмотрел их, ни каких жбанов в руках у них не было, только у Ефима Борисовича из бокового кармана торчало большое гусиное перо.
Первым отвечать на вопрос по жребию отвечать выпало Володько Вольвичу.
- Вот давеча в стальном граде Маске одна девка кричала, что отец у вас юрист, мать русская, а вы её за волосья, да в терем к себе. Почто так с народом поступаешь? - спросил Говарин.
- Подонки, однозначно, я сказал, - взвился Худяковский, - знаю я ту срамну девку и зовут её Манька Мазохистова. И потому я за волосья её таскал, дабы ей удовольствие сделать. Потому как царём стану, любого за волосья оттаскаю, дабы ему приятно было.
- А теперь ответь мне Ефим Борисович, чево вы там надумали, как жисть народную устроить?
Говорин сорвал шапку с головы, топнул ногой, рванул кафтан на груди:
- Да наш царь Иван Васильеич Четвёртый Бельцин ночи не спит, осетрина да сёмга в горло ему не лезет. Яства иноземные отвергает, всё думу думает, как народу облегчение сделать. Потерпите православные! И скоро будете все в золочёных каретах ездить, да на иноземные моря плавать, пузо там своё греть, одёжи роскошные носить, да отъедаться до отвала. Отроки, что на чужбине обучались Райдай и Чубатик уж грамотку составили. Всё в ней прописано, как богатеть будем, добра наживать, да поживать счастливо. А вот что в вашей грамотке прописано?
«Вроде всё благопристойно проходит», - подумал Соловьеразбойников и сдвинул шлем на затылок.
- Прописано у меня всё правильно, однозначно. Мужикам по бабе ( мужики одобрительно загудели), бабе - по мужику ( бабы одобрительно загудели), пьяницам – по бутылке (пьяницы одобрительно загудели), недовольным по морде (народ притих). А вот давеча слышал я, что собрали вы оброк с торговых людишек, да токмо не дошли они до казны царской, а построили вы на деньжищи эти новые хоромы.
- Враки всё это! У меня грамотка есть, там прописано, в отрочестве вы болезнью дурною болели.
- Я? Да ты! Да я тебя!
«Начинается»,- подумал Соловьеразбойников, натягивая шлем на голову.
- Да пошел ты, - у Соловьеворазбоникова была ещё одна обязанность на вече: когда спорящие начинали поносить друг друга непотребными словами, он должен громко произносить звук «пи», да бы не смущать народ, - со своей грамоткой в ж – «пи», ху – «пи» сра – «пи», ху –«пи» тебе в рот.
Говорин сунул руку в карман, вынул гусиное перо и ловко метнул его в голову Худяковскому. Перо отскочило от его лба и вонзилось в глаз Соловьёворазбойникову.
«Твою мать!», - заорал он и выдал такую тираду из похабных словес, слышанных им за долгие годы присутствия на вече, что в задних рядах подумали, что он говорит на каком-то иноземном языке.
Тут на помост выскочили опричники и стали растаскивать спорщиков в разные стороны.
Плюнув, в Ефима Борисовича Худяковский почему-то попал в юродивого.
«Народ русопландский», - завопил тот, - «чудо великое свершилось! От рождения нем я был, да вот благодать божья сошла на меня через него», - он пальцем указал на Володьку Вольвовича.
«Да, да, смотрите, я за народ, за народ», - распалялся тот.
«Что же ты делаешь, сволочь!», - Говорин извернулся из рук опричников и пнул юродивого каблуком в нос. Он упал, но сразу же соскочил, отбросил костыли и завопил: «Народ русопландский, чудо великое свершилось! От рождения ходить не мог, да вот благодать божья сошла на меня через него», - он пальцем указал на Ефима Борисовича.
«Да, да, смотрите это я за народ», - теперь распалялся Говорин.
Юродивый гордой походкой ушёл с площади.
Народ говорил, что через три дня видели этого юродивого в придорожном трактире, и одет он был не в рубище и цепях, а в роскошном кафтане. Да и не юродивый это был, а скоморох столичный, которому хорошо заплатили обе стороны.
       
 Возникла у Говорина необходимость посетить один городок Зергут, вернее сказать острог местный. Городок сей, знатен и богат, богатство его прирастало дивом невиданным: из-под земли той сало жидкое вытекает. Жители местные сало это собирают, да иноземцам продают. А без сало того иноземцы жить не могу, то колесо для колесования им смазать надо, что бы веселей оно вертелось, веревки на виселице смазать, что б лучше скользила, останавливается без того сала служба палаческая, да телеги с арестантами им смазать, что не скрипели, покой законопослушных граждан не нарушали.
Интерес у Ефима Борисовича к сему городку возник не спроста, ибо в сем остроге батюшка его чалился, да и усоп там.
Батюшка звался Немотов Бориска, знатный тать был. Добра тятьством своим много накопил, да зарыл в укромном месте. Всё бы хорошо было, да только словили его стрельцы Разбойного приказа. И следствие учинили обычным порядком, сперва, как следует, на дыбу его. Но вместо того, что бы сердечный криком кричал, да смягчить дознание просил, тот удивительно выгибаться стал и так и эдак, то ножки в сторону раскорячит, то за голову их себе закинет. Удивились дознаватели, старший кат и говорит: «Давайте угольков ему под пятки». Тут такое произошло, что палачей челюсти отвисали, заключённый на углях камаринского плясать начал, да к тому же похабные частушки петь. Доложили начальству, а пока суд да дело, чудо сие дивное за деньги желающим показывать стали. И как на дыбе вертится, и на углях пляшет да песни поёт. Народ дивится, а некоторые по несколько раз на представление сие ходили.
Так бы и имели дознаватели постоянный приработок, только старший дьяк Разбойного приказа указ прислал: « Ежели сей тять не сознается тогда, его языка лишить, дабы его добро ни кому не досталось и в Цибирь в острог в кандалах сослать».
Да только батенька успел шепнуть сынку, где половину добра припрятал, а где вторую – не успел. О том же догадалась чья-то умная головушка в Разбойном приказе. Приходят к нему домой и спрашивают: «Немотово сын знаешь где?». «Не, не знаю, говорят убёг». «А тебя как звать?». Он не будь дураком, отвечает: «Говорин Ефимка». Почесали затылки стражники, но ушли, и доложил, мол, сын Бориски Немотово в беглых, розыск учинили, да так и не нашли.
Откопал он добро, да и стал его приумножать. То заводик построит, то деревеньку с холопами прикупит. Потихоньку в старосты нижестарогородские выбился. И стал замечать, чем больше добра становилось, тем больше серебра да злата хотелось. Подумалось ему, может сидя в узилище, батенька какой-нибудь тайный знак на его стенах оставил, где вторую часть клада искать. И обставил это так красиво, хочу несчастным сидельцам участь их горькую облегчить, пшена да проса им привёз, дабы легче срок мотать.
Да только просо и пшено взяли, а самого в острог не пустили. Говорят, прознали мы про шашни твои с Шамиль-ханом, про то, как через твоё паскудство детишки сиротами стали, жёны вдовами, мужичков угоняли в полон. Поди вон отсюда от греха подальше, а то в остроге и останешься. Возмущаться будешь, придушим по-тихому, да в речку.
Чего они за Шамиль-хана на него взъелись, дело-то обычное. По краю государства Русопландского кочевал народ бусурманский ногарейцы. И любили они набеги делать на порубежные города и сёла, особенно хохоловцев. Красны девки были у хохоловцев, как запоют, да запляшут, аж слюни у ногарейцев текут. Налетят, девок уведут, деревни порушат, скотину угонят. Токмо хохловцы то же не лыком шиты, хитры бестии, до того хитры, что хитромудрые жидовины от их хитрости плачут. Так вот решили они свиней разводить, да одним салом питаться, потому как ногарейцы бусурмане и сало им есть противно. А как догонят ногарейцев, так таких пендюлей навешают, что те и не рады.
Послал царь Иван Васильевич Четвёртый Бельцин посольство знатное к Шамиль-хану, мол, зачем разор да обиды творишь? Тот и отвечает, народ у меня дрянной, работать не хочет, дай им только пограбить да поразорить, потому, что серебра да злата у меня мало.
И решил тут царь откупиться от Шамиль-хана, собрал целый обоз серебра и злата, дабы не только ему хватило, но и его людишками, сыновьям их и внукам. Послал на это дело он на это дело Ефима Борисовича Говорина, да учёного жидовина Абрашку Осиновского. Так этот Абрашка что удумал: поделить обоз между Шамиль-ханом, ближайшими его мурзами, Говориным и Осиновским. Совет дал: еже ли кто из простых людишек Шамиль-хана спросит свою долю, так дай ему плетей, дабы глупостей не спрашивал. Ещё Абрашка Осиновский мудреней думу удумал. Пущай Шамиль-хан разорит какую-нибудь деревеньку. А мы к царю, вот мол, мужички челобитную прислали, жить им невмоготу, помоги царь-батюшка, благодетель наш, отстроиться нам, да хозяйством обзавестись. Позже чуток доложим царю, так и так построили в деревеньке хоромы роскошные, дворы широкие, скотинки по пять коров на каждого, денег вбухали немеряно, да налетел поганый Шамиль-хан всё опять пожёг. Проверять ни кто и не будет, деньги поделим.

Иван Василевич Четвёртый Бельцин трапезничал в одиночестве, потому как настроение было премерзкое и ни кого видеть не хотелось. Слуги бесшумно скользили по трапезной, стараясь лишний раз не попадаться на глаза, дабы не получить тяжёлым золотым кубком по загривку. Стол был уставлен разными яствами: тетерев под шафраном, журавли под взваром в шафране, лебедь медвяной, осетрина с чесноком, зайцы в рассоле, разные кулебяки, курники, пироги с мясом и с сыром. Долго не мог решить, что пить, греческую мальвизию, венгерское токайское или немецкое мозельское. Решил хлебнуть русской водки.
Тяжкие думы одолевали царя. Послушники иноземные Райдай да Чубатик, перед носом грамоткой учёной трясли, уверяли, скоро в государстве росопландском благодать будет. Чем больше уверяли, тем худосочней холопы становились, а ближних бояр да челяди царской рожи красней и шире становились, да ещё больше от жира лоснились. Войско совсем оскудело, стрельцы в рванье ходили, обувка прохудилась, огневого припасу толика малая осталась. Нищих расплодилось тьма тьмущая, да на порубежье Шамиль-хан озорует. Воеводы недовольны, дьякам в Приказах жалование давно не плачено. Того гляди, турнут с трона, а ещё хуже вздёнут на ближайшей сосне.
И как в воду глядел, шум раздался, дверь в трапезную распахнулась, и вошли люди с оружием. У всех рожи злые, глаза блестят, сабли сверкают, того гляди башку снесут. Впереди воевода из Тайного приказа, ранее служивший в Посольстве, у немчуры, Владимир Путята. Царь соскочил, да за трон и спрятался.
- Выходи царь-батюшка, не бойся, поговорить с тобой народ хочет.
- А башку не отрубите? - спросил царь из-за трона.
- Нет, не тронем.
Царь, успокоившись, уселся на троне:
- Почто во время трапезы меня побеспокоили?
- А то царь, чаем мы, что шапку Бабымахи тебе снять надо и передать более достойному. А за то жить будешь в загородных хоромах, челяди предостаточно дадим, по три ведра вин заморских, да ведро водки на неделю выдадим, яств разных, каких душа пожелает. Друзей своих можешь посещать таких, как император китайский Ху Дзинь-дзун-дзяню. Грамотки памятные про своё царствование писать можешь.
- А еже ли я не соглашусь?
- А еже ли не согласишься…, знаешь ли, царь – батюшка вокруг дворца много сосен высоких, да и верёвки во дворце найдутся.
Как-то воротник сдавил горло царю, дышать стало трудно: «Да гори она пламенем эта шапка Бабымахи»:
- А с боярами, челядинками моими ближними что будет?
- Так это по делам их. Райдая, Чубатик, несомненно, на кол, кое-кого вздёрнем на виселице, некоторых выпорем.
Так и стал Владимир Второй Путята новым царём.
Сей переворот стоил Говорину сравнительно дёшево: дали коленом под зад пару раз в морду кулаком сунули, да велели из палат царских убираться. Ну, подворье малость пограбили, не без этого.
 Абрашка Осиновский вовремя всё прочуствовал, да на своей быстроходной галере уплыл в землю англицкую, где у него замок давно прикуплен был, оттуда в Русопландию письма подмётные шлёт.

Хотя и не голодал, ел до сыта, да в лохмотьях не ходил, в поволоках, в бархате, да в атласе, жизнь свою сладкой Ефим Борисович не почитал. То ли ранее, зашёл в казну набил серебром и златом карманы, да к девкам блудящим со скоморохами, с медведем учёным. Своих кровных жалко, а государственных – нет. От того и не доволен он был, письма, что от Абрашки получал, переписывал, другим недовольным отсылал, сам то же писал такие письма.
Хотя в государстве после разора дела потихоньку на поправку пошли. Холопы отъедаться начали, в войске порядок навели, одежонку и обувку новую стрельцам выдали, припасу огневого много устроили. Нищих, которые увечные были, по приютам попрятали. Казну под охрану взяли, пополняться она стала. Шамиль - хану алчность воеводы укоротили, по самые плечи вместе с головой, народ ногарейский к труду приучили. Может, и быстрее устройство государственное двигалось, да только противились тому всякие Говорины, да Осинские.