Спящий

Большие глаза из-под черной челки
       Смотрели так долго – и в сотый раз
       Я проклял день, когда с этой девчонкой
       Судьба так крепко связала нас.

       
… В темноте позади меня притаился кошмар. Сладкий запах вишневого ликера бил в ноздри и клубился в голове, создавая немыслимые образы и фантазии.
       - Положи голову мне на грудь, - тихо сказала Лида. – Так я буду чувствовать, что защищаю тебя.
Я рассмеялся, и мой смех утонул в приторной синеве вокруг. Щекой я чувствовал хрупкое плечо Лиды, а макушкой упирался ей в подбородок. Нас обступала ночь. Густые вязкие фиолетовые… летние сумерки. Лида… всеобобщающее материнство что ли? Смешно!
       А потом… эти камни. Я бежал по улице, а с неба падали булыжники, большие и маленькие. Люди, как крысы, с визгом рассыпались вдоль угрюмых домов – многоэтажек, а камни с противным шлепком разбивали их тела и головы. Мне хотелось закричать, но первобытный страх, наполнивший мозг и душу до краев, гнал вперед, из-под этого убийственного дождя. Их было все больше, и вдруг я оказался словно в капсуле. Как замурованный, я стоял, а вокруг громоздились камни, камни, камни… тысячи тонн камней до солнечного света. Я стоял в полной темноте, и мне казалось, что они серая масса шевелится, перешептывается, хихикает, шипит… Я зажмурился, стараясь глотнуть несуществующего воздуха и вновь…
       … Открыл глаза. Яркое летнее солнце заливало комнату, пробившись сквозь открытые жалюзи. Моя рука невольно скользнула в сторону. Простыня, едва нагретая утром, не хранила ничьих следов. А так возможно было… почувствовать под ладонью легкие складки и ложбинку, оставленную ее хрупким телом. Я перевернулся на спину и уставился в потолок. Черт, Лида, стерва сумасбродная, почему ч живу сейчас… без тебя?!

Какие-то безобразные лица без тени ума в выпученных рыбьих глазах пялились на меня сквозь стекло витрины. Их дыхание словно стучалось, оставляя после себя чуть заметные кружки и полукружия влажного воздуха, просилось внутрь из полуоткрытых ртов… тук, тук, тук…
Я перевел взгляд на стенные часы. Подмигнули мне, затикали. Тик, тик, тик… Тук, тук, тук…
       - Хочу к маме, - запищала белокурая кукла в розовом платье.
       - Ненавижу тебя, - говорили рыбьи глаза за стеклом.
Я ощутил, как вспотели ладони. Посмотрел на носки своих безупречных ботинок. Вокруг тикало, стучало, скреблось, пищало. Тьфу ты, крысы. Всюду омерзительные серые тушки. Изо всех щелей этот взгляд – две черные бусинки, как маленькие дыры в никуда.
       - Я читаю Льва Толстого, - вдруг обратился ко мне большой плюшевый кот.
А что же ты крыс не убиваешь, урод?!
       - Очень занимательно. – беззубая пасть улыбнулась и зевнула. – Все мы плюшевые, как я. Без коготков и зубов. На то и Толстой нам, плюшевым. Мур.
Мур. Я пожалел, что не захватил с собой топор Раскольникова. Как бы кстати сейчас, раскроить эту лицемерную харю, с таким апломбом толковавшую о Толстом и коготках. Тьфу.

Я не открывал глаз. Но поднес руку к лицу. Пальцы стали мокрыми. Слезы, черт их… Плачу как ребенок. Я понял, что верещало – уже с минуту над самым ухом надрывался старый верный будильник.

       - Он сказал мне, что читает Льва Толстого.
       - А вокруг были крысы?
       - Да. А на улице толпились люди. И смотрели, что я делаю внутри. Я скучаю по ней, Саня.
       - Что, до сих пор? – серые Санины глаза быстро взглянули мне в душу и рванулись назад. Он улыбнулся. – Да ты болен, приятель.
       - Да, голова болит часто… Постоянно.
       - И куришь много. А?
       - Да, то самое. Я живу сейчас на даче…
       - Логично. Чего летом в городе-то делать?
       - … И ищу лекарство. От боли. От всей боли, что во мне есть.
       - Ха-ха-ха! – Саня театрально засмеялся и поднял руку. – Друг мой, такое лекарство – только одно. С косой и в белой мантии. Нельзя же так.
       - Тоже мне, художник слова, - я невольно усмехнулся. – Не в этом проблема, Александр. Я часто не замечаю разницы между сном и действительностью. Часто я ем, а оказывается, что это было… ну… во сне. Сны стали реальной частью моей жизни. Я ощущаю там вкусы и запахи, структуру материала… и только там… или… не знаю.
       - Что?
       - Вижу ее. Иногда.
       - Это плохо, - сказал Саня, подумав. Мне стало смешно. – она же человек. Обычный или не очень – но человек. Лида ли, Катя ли… ну, ты же взрослый мужик, Антоша. Всякое бывает, но нет ничего вечного на этой земле, - он снова перешел на театральный тон.
       - Да пошел ты.
       - Могу дать тебе телефончик…
       - Чей? Бабы какой-нибудь? Уволь, будь другом.
       - Бабы… вот идиот. Врача. Психиатра. Пойдешь?
       - Блин, Саня, мне плохо, меня тошнит! Зачем и ты туда же? Чем они помогут?
       - Тихо, Антон, ты чего? – Саня вдруг стал серьезным и сухим. – Ты хочешь сойти с ума? Найди в себе силы… Согласись с разумным объяснением твоего бреда… у тебя в сознании цветник всякой мерзости, а ты ходишь и компостируешь мне мозги. Попробуй более рациональный способ. Хоть раз в жизни, Антоша. Ради меня.
       - Окей, ладно, - я поднял руки, как бы сдаваясь. – Твоя взяла. Давай телефон.

       - тебе станет легко однажды,
       когда вновь прольется дождь…
эти слова всегда начинали звучать глубоко внутри, сначала ворочаясь крохотным сгустком в бесконечном пространстве мыслей, а потом все набухали, пухли и начинали разрывать голову адской, непереносимой болью.
Я пошарил на полке, ища упаковку Аспирина. Ох, ты, Господи, как больно! Я сжал зубы. О, черт!

       - Влюбленность – это бурная, стремительная горная речка. Она несется, бурля и клубясь пеной, по камням и порогам. Искрится радужными брызгами в лучах солнца. Но она – мелкая. Она сбивает с ног, но лишь по колено высокому человеку. А любовь… это озеро. Глубокое, глубокое, спокойное. Сине-зеленое, с песочным дном, где притаились раковины с жемчугом. Понимаешь разницу? – так говорила мне Лида тогда. ТОГДА, когда я не слушал ее. ТОГДА, когда не понимал ее философии и не нуждался в этих долгих объяснениях. ТОГДА, когда мы были вместе. Теперь я понимал. И от понимания этого плакал, пил аспирин и мечтал уснуть навечно.
       - Это же истины мира, - восхитился как-то Саня. – Ух, Лидка, молодец.
…Лидка. Молодец. Смешно!

Я шел по винтовой лестнице на тонкий звон. Откуда-то сверху он тренькал, словно хихикал. Полумрак вокруг настораживал, но не пугал. Комфортный такой, жутковатый, но дружески настроенный полумрак… Бред какой-то. Я поежился. Откуда-то потянуло холодом, и волосы на затылке приподнялись. Лестница кончилась. Я стоял на плоской крыше многоэтажного дома. Ночью. Чернотой. Внезапная паника заставила меня подскочить. Я медленно обернулся. И встретился взглядом с желтоватыми бельмами серого кота-гиганта. Ком тошноты подкатил к горлу. Монстр повел головой, втягивая влажными кожистыми ноздрями воздух.
       - Мур.
       - Пошел отсюда, скотина, - я вытер со лба пот и сделал шаг вперед. Зверь лениво последовал за мной.
       - Мур…- заурчал. Причмокнул. Склонил слепую голову на бок и растянул пасть в ухмылке.
Снова зазвенело. Ото всех сторон. Тысячи бубенчиков. Пространство крыши вдруг посерело, закишев множеством маленьких тел. К голым хвостам были привязаны колокольчики. Колокольчики… дзынь, дзынь, дзынь…

Я ахнул и сел. Звонил телефон.

       - Здравствуй, Антоша, - голос Саши звучал как-то потусторонне. Я потряс головой.
       - А, привет.
       - Разбудил?
       - Да, немного. Но спасибо. Почаще бы так…
       - Я, собственно, вот зачем…- он помялся. – Хотел сказать тебе… кое-что.
       - И что же это за КОЕ-ЧТО? – я начинал просыпаться, в голове стало светло.
       - Тебе никто не звонил? – вместо ответа спросил Саня. Меня начинал раздражать этот разговор.
       - Не знаю. Я спал.
       - В общем… Лида приехала.
Я молчал, похолодев. По телу разлилась непонятная тяжесть.
       - Ты чего там? Умер?
       - Н-нет, - шепнул я. – Откуда знаешь?
       - Она позвонила мне около двух ночи. Сказала, что ей некуда идти, попросилась переночевать. Я встретил ее в аэропорту.
       - Ну, а сейчас она где? – слова давались мне с трудом, я словно перестал понимать их смысл.
       - Не знаю я, - кажется, он растерялся. – Утром ушла. Пока я спал. Но сумка-то ее у меня осталась. Вернется, наверное.
       - Вы с ней говорили о чем-нибудь? Она… изменилась?
       - Она…да. Говорили о Финляндии. Она жила в Хельсинки, неплохо зарабатывала. Она словно… похудела, Тош. Волосы длинные, до поясницы, такие шелковистые, темные… и глаза какие-то… огромные. Она много смеялась. Сказала, что соскучилась по мне и по Максу. О тебе – ничего. Когда я спросил, только усмехнулась, закурила. Она курить стала, слышишь? Антон?
       - Да. Слышу.
       - Если ты хочешь, давай закончим этот разговор?
       - Нет, - я окаменел. – Нет, пожалуйста, говори.
       - А может быть, я заеду за тобой через час? Посидим где-нибудь? А то по телефону как-то знаешь…
       - Ну, да, Санек. Естественно. Позвони, как подъедешь. Я только побреюсь.

Он заказал себе пиво. Я – ничего. Не мог пить, есть. Говорить мог едва. Дышал с трудом. Все прошедшее вдруг нахлынуло на меня и начало душить.
       - Она стала циничной, - задумчиво сказал Саша и сделал большой глоток. – Циничной и немножко злой. У нее стальной блеск в глазах. Жесткость такая, ну, это самое…
       - Как ты думаешь, почему? – я не верил тому, что слышал. Мне хотелось самому убедиться в этом или сказать всему миру, что это НЕ ТАК! Не может быть.
       - Ну… жизнь такая, Антошечка. Люди плохие, обстоятельства скверные. Мало ли. Еще не таких она ломала, жизнь эта, мать ее…
       - А что… Лида сломалась?
       - Не то что бы… Не знаю. – Саня долгим взглядом перечертил мои мысли и нырнул в сердце. Не понимаю, как у него это получается. Так, царапнет что-то в двух серых кристалликах его глаз… Дернет… А то и вскроет старый шрам. Жестоко.
       - А у нее есть… парень, муж?
       - Она не сказала. Бросила только, что любовь – это плод чьего-то больного воображения. Бред, в общем.
       - Это серьезно? Она ТАК сказала?!
       - Я ей не поверил, если честно. Да ну. Запуталась девчонка, разочаровалась. И один товарищ, сидящий здесь, очень даже возможно, причастен к этому. Да, да, Антоша, не делай скорбного лица. Это ты со своим скепсисом, цинизмом и «трезвым взглядом на вещи» сделал из красивой и умной девушки с чуткой душой стерву.
Я слушал. Я не мог возразить.
       - Антоша, тебе трудно и больно это слышать, но тогда… когда у вас еще все было хорошо, она делилась со мной своими чувствами. Ты был для нее всем… Эх, плохое пиво. Да и жизнь такая – дерьмо.
       - И как считаешь… Она такой навсегда и останется?
       - Я никак не считаю, Антон. У меня болит голова. Это не мое дело. А твое. Да, впрочем, и не твое уже. Сейчас ты другой, и она – другая.
       - Скажи ей… если вернется за сумкой… что я хотел бы поговорить с ней.
       - Скажу. – он закурил. Я сидел, смотрел на его руки и думал о весне. Почему-то вдруг… о весне.

… Звонил телефон. Я с трудом открыл глаза и поднял трубку.
       - Здорово, Антон. Не разбудил? – Саня говорил бодро и чуть насмешливо. Что ж, ему свойственно.
       - Да нет, все нормально. Ну, что ты сказал ей?
Секундное молчание. Та-ак.
       - Прости, кому и что?
В висках заколотилась боль.
       - Ты сказал Лиде, что я хотел бы встретиться с ней?
       - Антон, ты чего? – я услышал испуг в его голосе.- Какая Лида? Откуда?
       - Ты же сказал мне вчера, что она приехала! Мы говорили о ней в баре…
Саня вздохнул. Из меня рвалась доселе неизвестная мне истерика.
       - Саша!!!
       - Антон, я два дня был в Москве. Я не звонил тебе с понедельника. Вернулся два часа назад.
Я молчал, чувствуя, что сейчас умру. Стены вокруг ходили ходуном…
       - Ты сказал, что она жила в Хельсинки… Что стала циничной… У нее длинные волосы, она похудела…- мне казалось, я вот-вот разрыдаюсь от головной боли. Она раздирала на части мозг. – Приехала ночью, позвонила тебе, а утром ушла… ушла…
       - Антон, Антон, остановись! – заорал Саня на том конце провода. – Заткнись!! Ты бредишь, мать твою, ты же обещал сходить к врачу! Псих хренов, чтоб тебя… Я еду!
       - Вот. То, что доктор прописал, - Саня улыбнулся. Чертовски обаятельная улыбка. Да он вообще обаятельный, Саня. Короткие светлые волосы, вечно торчком, серые пронзительные глаза с неестественно темными ресницами. Помню, в школе над этим смеялись… Правда, нос коротковат, но это его не портит. Наоборот… Невысокий, складный, крепко сбитый. Все двадцать лет, что я его знаю, остается таким же. Я бы сказал, ему присущ некий мудрый юмор и вечная самоирония (трам-пам-пам, красиво сказал). Мне бы его нервы, мне бы его мысли…
       - О чем задумался, Антоша? – и что это он меня все в уменьшительно-ласкательной форме? – Чего делать-то будем? С твоими снами-кошмарами?
       - Не знаю, Саш. Сам в себе запутался. А доктор ваш…- я устало рассмеялся. – Напичканная терминами записная книжка. Извини.
       - Да брось. Знаем-с. Пойдем-ка, покурим.

       - У меня были прекрасные длинные волосы, но я коротко подстриглась и сделала колорирование. Мне нужно было что-то поменять в себе, - ныла в трубку Даша, периодически наигранно всхлипывая. – Антон, я не уверена в себе. Давай встретимся? Ты такой оптимист, такой весь положительный…
       - Я давно не оптимист, Дашуля, я стал злобный и циничный, - хрюкнул я, решительно не понимая, чем эта изящная, хорошенькая шатенка с ярким взглядом невероятно синих глаз может быть чем-то недовольна. Я доподлинно знал, что ей хотели обладать все мужчины, с ней знакомые, и даже Саня, весьма скептично относившийся к женщинам такого типа, не скрывал своих далеко не возвышенных желаний.
       - Что ты молчишь, Антон? Ты не скучаешь?
       - Даша… - я замялся и не смог сдержать тяжелый и судорожный вздох. – Даша.
       - Что Даша? Я уже двадцать три года, как Даша! – она помолчала секунд тридцать, а потом выпалила: - Да пошел ты знаешь куда, Антон? Самовлюбленный эгоист, бездушный истукан и… и…
Короткие гудки дали мне понять, что могло значить это злое «и». Истеричка. Маленькая несчастная истеричка. Боже ты мой, неужели только я изменился? Самовлюбленный эгоист… черт, а она права, стервочка моя ненаглядная! Да, да, тысячу раз…
Конечно, Антоша, раз тебе плохо – плохо должно быть всем! ВСЕМ!!! Ну что, спрашивается, мешало мне встретиться с Дашей? Угостить ее мартини с грейпфрутовым соком, выкупит по дев сигареты «Mild seven» и выслушать ее милый и банальный бред? Ей, может быть, легче стало бы, а у меня совесть осталась чиста…
Я потянулся было к телефону, но вовремя вспомнил, что у нее новый номер, которого я не знал… Ну вот. Впрочем, тем лучше для меня, самовлюбленного эгоиста Антона Карельского.

Больше всего на свете я люблю: мою маму, кареглазых женщин (потому что у мамы огромные карие глаза, как у испуганного олененка) и мою овчарку Нелли (кстати, у нее тоже карие глаза).
Лида – это отдельное. Это выше, это вне контекста. И – увы – вне моей жизни. Когда мы были вместе, я не понимал одной очень простой вещи, которую вдруг понял сейчас. Нашим грубым человеческим языком (ибо нет слов, сумеющих выразить то, что я хочу сказать) это приблизительно звучит так: всегда надо готовиться к худшему, чтобы даже маленькое счастье казалось огромным и воспринималось как чудо, а не как повседневность.
Когда я преподнес эту мысль Саше, тот долго молчал, а потом сказал:
       - Знаешь, Антоша, в чем фишка? Ты вечно видишь лишь черное и белое. Все гораздо проще: нужно просто находить счастье в этой самой проклятой ПОВСЕДНЕВНОСТИ, понимаешь? К худшему готовятся пессимисты.
       - Ты, как обычно, не въехал, - возразил я, несколько сбитый с толку его тоном.
       - Антон, ну что ты, в самом деле? Я пытаюсь с тобой спорить на философские темы, а ты дуешься, как пятилетний засранец, утопивший в луже плюшевого мишку!
       - Не понял?
       - Злая мама говорит: сам доставай своего медвежонка, я не буду марать руки в грязи, у меня свежий маникюр! А тебе, пятилетнему засранцу, так хочется, чтобы мама сделала за тебя твою работу! Вот и дуешься. Эгоист.
       - О Боги! Да что вы все, сговорились что ли? Со всех сторон только и слышу: эгоист да эгоист… что я, не человек?
       - Не плачь, Карельский, ты прав: раз человек – значит, эгоист, - он рассмеялся и пихнул меня кулаком в плечо. – И я, и ты, и все мы.
       - Неправда, - я выговорил это слово тихо, так, чтобы не услышала свернувшаяся клубком в сердце боль. – Лида была не такая…
Санины кристально чистые глаза прошили меня насквозь. На лице его появилось странное, не знакомое мне выражение запредельной тоски.
       - Не такая? – меня передернуло от его интонации – до того жестокой. – Не такая, говоришь? Да если бы она была не такая, она бы не ушла в то весеннее утро.
Да, тут он был прав. Лида ушла не зимой, когда холод сковывает чувства, не летом, когда солнце такое жестокое, и даже не осенью, временем грусти и медленного умирания… Она сделала это весной. 21 апреля.
       - Покажи мне хоть одного альтруиста! – рявкнул Саня. – Где их черти носят?
Я молчал. Молчал, потому что альтруист, которого «где-то носят черти» стоял передо мной. Почему? Один я знал, как он любил Лиду. И один я знал, что он сделал все, чтобы она была счастлива. Со мной. Он никогда не говорил мне об этом. Глаза мне открыла Лида. Я ей тогда не верил. А сейчас вдруг – да. Моя чуткая умница, сколько всего ты рассказала мне о мире, и как мало я понял! Саня страдает. Не из-за себя. Из-за нее. С того самого утра, 21 апреля, прошел ровно год. И весь этот год он страдает, потому что знает, что ОНА несчастна. Откуда знает? На это нет ответа. Просто Лида как-то сказала мне, что будет счастлива лишь со мной.

… Я раздвинул низко свисающие зеленые ветви. Взгляду открылся необъятный простор океана. От мерцающей в лунном свете воды меня отделяла лишь узкая песчаная полоса.
Я оглянулся. Позади остались отпечатки моих ног. Теплый солоноватый воздух ударил в лицо, и кожа стала мокрой.
Пронзительное одиночество сделало меня пустым и прозрачным, как стеклянный сосуд. Большие грубые руки подняли меня и с силой бросили на прибрежные скалы. Я со звоном разлетелся на тысячи осколков, и вдруг отовсюду начали сбегаться полуголые черные дикари. Они, как пауки, раскорячившись, ползли по камням и с сопением сгребали ладонями стеклянную крошку моего разбитого тела. Я видел, как дрожали их пальцы с розовыми ногтями, видел, как по черной коже струится кровь. Они, раня себя, сжимали осколки в пригоршни, гоготали, улюлюкали, фырчали и мычали, словно животные, дорвавшиеся до долгожданной жратвы.
А потом стало тихо. Пространство вокруг внезапно выцвело, побелело, и ослепительный свет резанул по глазам. Я разлепил тяжелые веки и провел ладонью по лицу.
       - Ты опять плакал во сне, - нежно сказала Лида, и ее губы легко коснулись моего лба. – Тебе снился кошмар?
Я потерся щекой об ее плечо.
       - Уже забыл. Кажется, было море, песок и тысяча тонн одиночества. Оно меня раздавило.
       - Ты одинок со мной? – в ее голосе прозвучала нотка грусти, и мое сердце сжалось от бесконечной любви.
       - Что ты, солнышко… Я просто боюсь, что когда ты уйдешь, одиночество убьет меня.
       - Когда я уйду? – я не видел ее лица, но чувствовал, что она испугана. – Ты так уверен, что я уйду? Скажи мне!
       - А ты думаешь, - сам того не ожидая, злобно огрызнулся я, - что у нас вечно будет идиллия? Что мы не столкнемся с бытовой повседневностью? Что я никогда не упрекну тебя в том, что ты не приготовила мне обед? Ты так думаешь?
       - Я думаю, что проблемы такого рода не стоят нашей грусти и тем более призыва одиночества. А если ты боишься, Антон, спрячь свой страх подальше, чтоб он не уродовал твою душу. – Она встала, оделась и ушла. Было 1 марта. Начало конца.

Я бы хотел быть Богом. С единственной целью – повернуть время вспять на один год и два месяца. Чтобы просто промолчать в ответ на ее вопрос. Черт, как смешно: от одного ничтожного поступка зависит наша судьба. Почему я хочу ее вернуть? Потому, что хочу быть счастлив? Или ее хочу сделать счастливой? Я опротивел сам себе… уснуть ба на вечность… проснуться – а она рядом… но спать нельзя – это страшно. Там люди с рыбьими глазами и злые шипящие коты…

Даша позвонила как всегда неожиданно.
       - Привет, Карельский. Как дела?
Я заранее обдумал свое поведение.
       - Нормально. Ты извини, я в прошлый раз… был не в духе.
       - Хм. Я заметила, - в ее голосе мне послышалась боль. Я изумился.
       - Дашуля, с тобой все в порядке?
       - Да, наверное… может, встретимся? – робко так. – Хоть оценишь мою новую прическу…
       - Отлично, давай, - господи, отчего меня тошнит? Перед глазами поплыли красные пятна. – Сегодня вечером, в восемь, на Невском. Посидим где-нибудь… Идет?
       - Идет, - ее голос прозвучал как-то жалобно и очень-очень далеко.- Целую, ковбой. До скорого.
Я сел, вернее, рухнул, на диван и закрыл глаза.
Звонок в дверь заставил меня придти в чувства. Саня влетел – шумный, веселый, с сигаретой в зубах и газетой в руке. Впрочем, в серых глазах тлели усталость и забота. Ага, опять играет. Актер хренов, ну кто же лучше меня тебя знает? Верно, только Лида.
       - Какие планы на вечер, Антоха?
       - Наша синеглазка звонила. Встретиться договорились.
Саша нахмурился и вопросительно на меня взглянул.
       - О ком ты?
       - О Даше Ронжиной, о ком еще? Стареем?
       - М-да, вопросец спорный, - Саня посерел. – Вчера вечером Дашу Ронжину сбила машина, она в коме, в себя не приходила. Это так, для справки.
В висках застучала кровь, нехороший спазм скрутил желудок.
       - Она звонила мне десять минут назад! Сань, правда!
       - Антоша, ты бредишь. Я был в больнице.
В комнате наступила звенящая тишина. Саша внимательно изучал пол, я боролся с паникой. Как такое может быть? Я ведь не спал! Не спал! Или…? А что – или? Мой бред оживал, обретал формы, казалось, он знает все мои слабы стороны, знает, чем ударить и когда, чтобы крови было немного – а боль… Одна сплошная боль, нарастает внутри головы, толчками подкатывает к глазам…
Заверещал телефон. Я подскочил.
       - Саня, возьми трубку! Или ты тоже мне…СНИШЬСЯ?!.
       - Алло, здравствуйте, - он говорил холодно и приветливо одновременно – аномалия просто! – Антона? Его нет. Вышел. Что передать? Хорошо… нет проблем. До свидания.
       - Кто это был? – я вытер вспотевшие руки о джинсы.
       - Не знаю, какая-то девица. Одна из твоих экс…
я пропустил это ехидное «экс» мимо ушей и пошел к бару – выпить.
Тот вечер мы провели втроем – я, Саня и бутылка виски. Вернее, две бутылки… или три? Снов этой ночью я не видел.

Летом я решил отдыхать. Уволился с работы (у меня был небольшой капиталец – на три месяца хватало с головой). Настали белые ночи – тягучие и пряные, как вишневый ликер… Лида так его любила… н-да.

Неприятный случай свел меня с Максом. А Макс… впрочем, неважно.
Это был – как бы помягче выразится? – настоящий самец. Красивое животное с рельефным прессом, могучими плечами и узкой накачанной задницей. Коротко стриженный голубоглазый блондин, ожившая античная статуя, Аполлон Бельведерский. Секс-символ знал себе цену и НЕ знал, что такое любовь. От его самоуверенной рожи меня тошнило, Саню колотило, а Лида, познакомившись с ним, лишь сказала:
       - Какой красивый… И какой одинокий!
Животное Макс не страдал от своего одиночества. Любая красотка – только мигни – была его, навечно или на всю ночь. Как решит его величество. Кто-то говорил, что ум и красота в одном лице – константа. Не помню, чьи это слова, я бы с ними поспорил, конечно, из-за Лиды… Но Макс – это был совершенный образец. К чему, собственно, я о нем?
Сижу в баре, как убогий закоренелый холостяк. Я плюс кружка пива. Думаю о птицах в синем небе. Макс подходит, царственно кивает на свободное место и своим бархатистым низким голосом, от которого женщины теряют рассудок, а затем – честь, произносит:
       - Кого я вижу! Антоша Карельский. Есть такой хлебушек с изюмом. Ха-ха.
       - А, Макс, здорово,- злобно ухмыляюсь я. – Какими судьбами? Насколько я помню, ты предпочитаешь дорогие казино.
       - А я сменил стиль, - по-мальчишески обезоруживающе улыбается сволочь.
       - Давно тебя не было видно… - я не в духе, болит голова, а мой верный Санчо опять уехал в Москву. Спаси меня, Лида!
       - Да, я работал в Германии, - Макс закуривает, даря мне сквозь дым снисходительно-приветливый взгляд из-под длиннющих пушистых ресниц.
       - И что же ты там видел интересного? – что привязался ко мне, шельмец? И без тебя тошно. Хе-хе, мысли б научился читать, инопланетная дрянь!
       - Э, Антох, ты где? – его холеные пальцы с полированными ногтями щелкают перед моим носом. – О чем задумался?
       - Да так… ну так что?
       - Встретил случайно твою бывшую девушку, как ее. Черт, забыл… Лена, кажется… или Лида…
Сердце срывается в холодную бездну, в груди мгновенная пустота.
       - Лиду? В Германии?
       - Тебе интересно?
       - Да, очень… расскажи, пожалуйста, - до чего я унизился, о Боги! До просьбы, и к кому?! Я потерян для мира…
Макс оживился, увидев, что наконец-то заинтересовал меня. Видимо, он действительно был одинок. На какую-то долю секунды мне стало искренне жаль его.
       - Меня пригласили на одну корпоративную вечеринку… ну, знаешь, все так одновременно официально и гламурненько. Они умеют… Я сначала не узнал ее – она как-то похудела и волосы сильно отросли… казалось бы, какой-то год прошел! – Макс снова картинно закурил и подмигнул проходившей мимо официантке. Я поперхнулся бешенством. – У нее, у Лиды, в смысле, только глаза на лице живые – такие огромные, прозрачные… я даже испугался. Малек, конечно.
       - Она… была одна? – выпалил я, стыдясь самого себя.
       - Ха! Я ждал, что ты спросишь. Один ноль – в мою пользу… - Макс засмеялся. Блин, ну можно без твоих пакостей, гоблин? Хотя какой ты гоблин… так, улиточка в золотой ракушечке…
       - Она была с мужчиной.
Я заметно вздрогнул, но Макс почему-то счел нужным промолчать. И на том спасибо.
       - Красавец, светский лев, мачо. Огненный зверь!
Э… да ты у нас не совсем гетеро, Максимушка. Какое восхищение! Либо ты голубой, либо поэт в душе. Ревность и боль острыми иголками атаковали сердце, и душа заметалась в поисках покоя.
       - Она была счастлива? – выдавил я пересохшим горлом и сделал большой глоток пива.
       - Н-ну, лично мне ее осчастливить не удалось. А так – нет.
Самодовольный кретин! Что ты несешь? Еще что-нибудь в таком духе, и я встану и сломаю тебе челюсть, пусть я вешу 70 кило и рост у меня метр семьдесят три!
Макс не заметил той бури, что всколыхнули во мне его опрометчивые слова. Я был более, чем раздавлен.


В тот вечер я напился так, как не напивался уже лет десять. Утром Саня рассказал, что нашел меня в туалете, пьяно зовущим Лиду. Мне хотелось умереть. Я был настолько ничтожен, мелочен, эгоистичен и жалок, что стал испытывать к себе непреодолимое отвращение. Мне сломали позвоночник, мне вырвали сердце и раздавили легкие. Я задыхался от боли и страха, мне без конца снился дождь и мертвые ящерицы под ногами; меня медленно резали на части, четвертовали и колесовали, а я все жил и жил, захлебываясь в собственной крови…

…Была глубокая осень. Пора сна, забвения, тревог, смутной грусти, стремительно перераставшей в тоску.
Мне нечего было делать, я бежал от своих неясных мыслей. Купил билет на теплоход, что возит иностранцев по Неве, пристроился в углу салона и стал смотреть в окно. Мимо плыли серые набережные, желтоватые дома, сухие листья… Я люблю тебя, Питер, пусть ты и пахнешь болотом и бензином, пусть в твоих асфальтовых недрах тонут тысячи душ… Ты такой же уродливый, как и я, но такой магнетический, такой сумасшедший и по-злому величественный…
Полная женщина в синей куртке что-то бубнила в микрофон, покачиваясь из стороны в сторону, осоловелые пассажиры грызли чипсы и фисташки…
Ее взгляд – слегка заинтересованный и мечтательный – скользнул по мне, мазнул, как кисть по чистому полотну. Она прочертила на моем белом листе тоненькую зеленую линию. Я напрягся, чувствуя, как во мне стремительно разжимается сжатая до сих пор пружина.
Девушка в черном элегантном пальто. Невысокая, темно-каштановые волосы, прямые и блестящие, сострижены аккуратным каре. Смугло-матовая кожа, небольшой нос, черные брови вразлет над огромными, ярко зелеными глазами. И губы. Неяркие, нежно розовые, потрясающе красиво очерченные. Все это я запечатлел в своей памяти мгновенно и навечно. Она улыбнулась, будто своим мыслям, и отвернулась к окну. По стеклу побежали дождевые капли. Мне казалось, я сплю.

Нет, я не подумал тогда, что встретил свою судьбу. Я не влюбился с первого взгляда. Мне просто стала родной ее улыбка «сама себе». Взмах черных ресниц – чуть в сторону, сквозь тебя, - этот безумно зеленый взгляд. В течение всей экскурсии она так и не посмотрела на меня больше, а я считал дождевые капли.
На трап мы вышли вместе. Небо престало плакать, и над крышами домов сверкнуло вечернее осеннее солнце.
       - Меня зовут Лида, - прозвучал совсем рядом ее голос. - Я долго жила в германии, но поняла, что без Питера не могу. Вернулась в свою старую квартиру на Фонтанке.
       - Не удивлюсь, если мы живем в одном доме, - улыбнулся я и пожал ее маленькую, но сильную ручку. Я – Антон. Можно – Антоша. Как вам будет угодно…

Мы прожили вместе зиму, по очереди воскрешая друг друга. А 21 апреля она ушла, чтобы никогда не вернуться.

       Все до того бессмысленно, что даже с ума сойти не от чего. Впрочем, я уже сошел. Лида сделала меня психопатом. И, ко всему прочему, я мелочный, упрямый баран, самовлюбленный эгоист, как сказала бедняжка Даша. Вот сижу сейчас и думаю: в чем этот дурацкий смысл жизни?
Саня как-то сказал:
       - Смысл жизни? Да в самом вопросе есть ответ: СМЫСЛ – В ЖИЗНИ! – и подмигнул мне серым глазом.
А любовь?
       - А что – любовь? Для Лиды, любовь – это то, ради чего стоит жить. Для Даши вот главное – карьера. Бедная маленькая Даша с ее комплексами и надеждами…Бедный тупоголовый Макс с его амбициями… В конце концов – бедный я! Я, Антон Карельский. Как заметил в свое время Макс: «Есть такой хлебушек с изюмом». Ну да. А что я есть? ХЛЕБУШЕК С ИЗЮМОМ. Когда-то был мягкий, сладковатый и пряный, а сейчас 0 подсох , да и изюм уже не тот… не свежий… Смотрю на небо, считаю облака и голубей. Подарите мне крылья, я полечу над землей, найду мою Лиду, спикирую вниз и, хочет она того или нет, унесу ее в вышину, она же такая легкая…
Хотите сказать, что я влюбился?
Не-ет. Сегодня я потерял свою жизнь.
А сегодня – это время без Лиды.
Вчера у нас забрал мой эгоизм и черствость самца. Почему я, а не Саня, способный любить не свою любовь, а девушки с темным каре?
       

       Все реже понимаю, где реальность, а где сон. Мне снятся звонки, разговоры, встречи… паника сменилась оцепенением. Думаю, дальше будет агония. Но почему мне не снится, что ты приехала, Лида? Почему даже во сне тебе сложно набрать мой номер и сказать свое тихое: Привет, Антон!? Почему та, о ком я думаю ежесекундно, не кивнет мне в ответ головой, не пошлет воздушный поцелуй с другого берега Невы?! Я полюбил Сальвадора Дали. Особенно его длинноногих слонов. Они такие же, как я – белесые и нелепые, не знающие, куда девать свои уродливые ноги. Я стал бояться солнечного света – как тролль, которого день превращает в камень.
       - Надо жить дальше, Антоха, ты знаешь, - улыбается Саня своей кошачьей улыбкой. Мой чеширский котяра, мне нравится твой оптимизм. Да, ты прав. Ведь т безногие живут… Может быть, и я смогу жить без сердца?

       - Ты какой-то весь полосатый, черно-белый, Антон! – с отчаянием в голосе сказала Лида и остановилась посреди комнаты. – И сердце у тебя полосатое, как зебра. Либо да, либо нет, либо все, либо ничего! Где нюансы? Где цветовая палитра? Черт, даже на черно-белом фото есть оттенки! Я ненавижу тебя за это, слышишь?! Я впервые в жизни позволяю себе это чувство, это слово – НЕНАВИЖУ!
Я краснел и бледнел. Бешенство сменялось нежностью.
       - Лида, любимая, ну почему ты не можешь принять меня таким, какой я есть? Упрямой, но доброй зеброй, а?
       - Потому что добрая зебра думает, что весь мир делится на ПЛОХО и ХОРОШО. – Она села на подоконник, и солнце создало вокруг нее золотистое свечение. – Это все равно, что считать, будто кроме любви и ненависти ничего не существует! А нежность, теплота, привязанность, чувство долга, злость, гнев, обида, ярость… Ты столько же понимаешь о мире, как я о средневековом театре! ты слепой, Антоша, понимаешь, слышишь?!
       - Почему? – я стоял, как на эшафоте, где палач – мой отец, а зрители – мои дети. Я не понимал ее. Не мог понять, чего она от меня хочет. Лида помолчала. Она не плакала. Голос ее будто потрескался, до того стал сухой. Это теперь я понимаю, что боль – это адское пекло.
       - Почему? Твой друг Саша Арефьев любит меня с первой нашей встречи. Ты удивлен? И знаешь что? Я жалею, что люблю тебя, а не его. Он отдал все, для того, чтобы я была счастлива с тобой. Он заботится, ПОНИМАЕТ, верит в меня… он мой ангел-хранитель… И твой – тоже… - она остановилась, чтобы перевести дыхание. Казалось, мое сердце стучит слишком громко.
       - Не смей топтать его, как меня сейчас, слышишь?
       - Лида, я не топчу ни тебя, ни его…
       - Ты должен поумнеть, Антон, - тихо сказала она. – Ты должен научиться любить.
Было 15 марта.

       Говоря о том, что наша с Лидой любовь закончилась страшно и больно, я не говорю ни о чем. Молчание – самое верное слово. Мертвая тишина.
Я подружился с котом из моих сновидений. Его зовут Боттичелли, ему 55 и он очень любит Айвазовского. Это, кажется, тот, который море хорошо писал. У нас с Боттичелли есть излюбленный маршрут прогулок: через Марсово поле к набережной. Там мы подолгу стоим, облокотясь на перила и глядя в свинцовую воду. Боттичелли курит, его влажный черный нос слегка подрагивает. Я смотрю на него краем глаза. Он трогательный. На пухлых щеках мерцают несколько серебряных волосков…

       На улице было душно, как перед грозой. Я еще раз проклял очередь в банкомат, но выбора не было, в кармане позвякивали две-три монетки по десять копеек.
       Мимо плыли люди с усталыми лицами. И среди них как-то ломано, хрустально шла она. Совсем короткие кудрявые белые волосы, тонкая шея, несколько широкие, но хрупкие плечи. Капельки пота блестели на лбу и над верхней губой, что показалось мне очень эротичным, широко распахнутые светлые глаза что-то искали. Она встала за мной – благо, я был последний в этой колбасе из людских тел – и начала копаться в свой крохотной сумочке.
Симпатичная, живая – отметил я про себя.
       - Ну вот, едрен батон, - забасил толстый мужик, очередь которого подошла. – Деньги кончились… слышь, ты, машина!!
Я тихо выругался и встретился взглядом с девушкой. Она улыбнулась, почему-то чуть виновато.
       - Вот черт, - поделился я, - денег ни копейки! Не знаете, где здесь еще банкомат есть?
       - Пойдемте, поищем, - предложила она, нервно моргнув. – Мне тоже срочно надо.
Я кивнул и вдруг особенно остро вспомнил Лиду. По глазам полоснула острая боль, голова закружилась, и я тяжело прислонился к стене.
       - Вам плохо? – моя блондинка быстро достала из сумки бутылку минералки и, намочив салфетку, подала мне. Я прижал холодную влажную ткань ко лбу:
       - Спасибо…
вопреки моим ожиданиям, она не ушла. Заставила меня сделать несколько глотков, затем подала руку – меня шатало, словно пьяного.
       - Я вас провожу, у вас лицо посерело, - встревожено, но мягко сказала незнакомка. – Меня Полина зовут.
       - Антон, - выдохнул я, чувствуя, как по лицу градом катится пот. Глаза щипало. – Не стоит, я сам…

Полина оказалась удивительно сильной. Она довела меня до дома, помогла подняться по лестнице, открыть дверь, даже, кажется, уложила. Я не помню. Это был горячечный бред. Может быть, я из и дома не выходил в тот день. Лишь одна фраза впечаталась в мозг – на мои несвязные извинения и вопросы она тихо шепнула:
       - Я тебе снюсь, Антон. Проснешься – и забудешь.
Я проснулся, но не забыл. В коридоре на тумбочке белел отрывной листок. На нем аккуратным круглым почерком было выведено имя и телефон. Стерва, - подумал я. И убийственной волной накатила тоска по Лиде.

Стоит ли говорить, что присутствие Полины в моей жизни-без-Лиды дало мне шанс вернуться на эту сторону? Не стоит, потому что не дало. Женственная, экспрессивная и умная «по-мужски», она совсем не была близка мне. Жесткая даже в любви – а она стремительно в меня влюбилась. Это напоминало разряд электрического тока. Я убегал от нее в свои сны, где меня обнимали не ее руки, и не ее глаза смотрели сквозь дождь в мое окно.

       - Саша, я по-настоящему счастлив только во сне. В ТОМ мире, - я тоскливо всматривался в панораму Невы, а Саня курил рядом, загадочно посмеиваясь.
       - Даже тогда, когда тебе снятся кошмары? – в его голосе непонятно слились ирония и сочувствие.
       - Она спасает меня от чудовищ и убийц… Знаешь, всегда в первые несколько секунд после того, как откроешь глаза – ты вселенски счастлив. Ты ничего не помнишь. В сознании - сладкая пустота. Но через пол минуты ты вспоминаешь все свои невзгоды, и на тебя накатывает новая боль, захлестывая душу, забирая покой…тебе знакомо?
       - Может быть.
       - Я хочу спать, спать, спать… Постоянно. Чтобы не было этой смердящей тоски…
       - Как Полина?
Полина. Полина! Мне настолько жаль ее, что я боюсь сказать ей правду.
       - Я не люблю ее… Блин, выручай!
       - Ах ты, бедняжка! А кто ж тебе рот заткнул, в тот, первый раз? Не можешь оказать женщине? Или самого собачья похоть одолела? Не мальчик уже. Выпутывайся сам.
       - Однажды я уже отказал женщине. И потерял то единственное, что было ценно в моей жизни… - вяло промямлил я, заливаясь краской.
Он молчал, скользя взглядом по живущему вокруг городу.
       - Есть одно маленькое, но значимое НО, - продолжил Саня через некоторое время. – Полина ничего для тебя не значит. И если ты скажешь нет, ты не разрушишь мир двоих людей. Она из тех, кто быстро забудет. Зуб даю.
       - А Лида? – осмелился я спросить. Мышцы на его скулах дрогнули. – Думаешь, она не забыла?
       - Думаю, нет, - просто ответил человек напротив. На эти несколько мгновений друган Санек куда-то исчез. Я не знал мужчину, который произнес сейчас эти слова. Жестокий, одинокий и, пожалуй, чертовски красивый.
А потом он вернулся. Улыбнулся своей по-детски открытой улыбкой, сделал неопределенный жест рукой и пожал плечами: прости, мол, Антоха, и не бери в голову.

       Вечером я все сказал Полине. Это была феерическая истерика. Она орала, материлась, плакала, била мои последние целые тарелки, а я вспоминал Лиду. Она ушла тихо, как будто ускользнул прохладный сквознячок. Большие глаза влажно блестели из-под махровых ресниц, но она так и не разрыдалась. Горячо и отчаянно сжала мне руку и взглядом умоляла молчать. Быстрые шаги пронеслись по коридору, едва слышно скрипнула аккуратно прикрытая дверь… сколько смысла было в этом молчании! Сколько она тогда мне сказала! Но я не понимал, что она уходит навсегда. Я думал – ей просто хочется побыть одной. Я думал, что она вернется до полуночи… А она исчезла навсегда. Навсегда.
       - Почему ты молчишь?! Почему ты врал мне?!. Я ненавижу тебя за это! – она закурила пятую сигарету за последние пятнадцать минут.
       - Чего ты ждешь? – жестко спросил я. – Зачем ты торчишь здесь уже полтора часа и орешь на меня? Уходи. Я ничего не говорил, ничего не обещал, а ты связала меня по рукам и ногам, присвоила себе! Собственница ты хренова, вот что.
       - Просто ответь ПОЧЕМУ? – не унималась она, закипая закономерной злобой.
       - ПОТОМУ, ЧТО Я ЛЮБЛЮ ТОЛЬКО ОДНУ ЖЕНЩИНУ НА ЗЕМЛЕ! И ЭТА ЖЕНЩИНА – НЕ ТЫ! – выдохнул я наболевший крик. – Ты террористка с хорошеньким личиком пластмассовой куклы! Ты вцепилась в меня как клещ, как вампир рвешь зубами горло! Ты думала только о себе, когда била посуду, хотя знаешь, что мой сервант не забит фарфором! Ну, давай, вперед, подожги квартиру, перережь себе вены, облей меня кипятком! Кто знает, может быть, я бы и привязался к тебе, если б не твои поистине дьявольские амбиции! Жестокая стерва, ты не умеешь утешать, ты только берешь, берешь, берешь… Иди знаешь куда… дура! Моя вина в том, что я сначала не сказал тебе правды, что позвонил, вместо того, чтобы выкинуть твой телефон!!! Извини!!! Не вышло! Не сложилось! Не сплясалось, не спелось…
Я орал и орал, чувствуя, что по щекам бегут слезы ненависти и бессилия, м мне было мучительно стыдно. Я орал в полной тишине летнего вечера. Полины не было. Сколько прошло времени? Час? Сутки? Я взмок от едкого пота. Вышел в коридор, где витал еле ощутимый запах ее духов. Или мне только так казалось?
       - Я тебе снюсь, Антон… Проснешься – и забудешь.
Я проснулся – и ЗАБЫЛ. Забыл, чтобы никогда не вспомнить. Память – это сундук, в который нужно складывать только все самое дорогое. Сегодня я отпер его и долго вглядывался в темные глубины, пахнущие свежим деревом и смолой. Но так и не смог вспомнить, как звучит Лидин голос…

       Знаете, это так ужасно – просто удар ниже пояса! – вдруг осознать, что ты – слабохарактерный, эгоистичный маменькин сынок. Да, да, именно это гадкое словосочетание. И хотя моя мать – одна из самых прекрасных женщин на земле, женское воспитание, когда густой батин голос не окликает зычно своего Антоху, дает свои плоды. И плоды не очень вкусные.
Я стоял пред зеркалом в ванной и рассеянно крутил в руках опасную бритву – другой не пользуюсь. С той стороны на меня смотрел плотный блондин с усталыми карими глазами и, пожалуй, чересчур широкими скулами. Рот большеват и губы некрасивой формы. От крыльев носа к углам рта пролегли глубокие носогубные складки – бог мой, мне всего тридцать два! Фу ты, и родинка под левым глазом. Ужас, ужас неземной! Зачем карие? Почему не голубые? И мысли-то у меня бабские, не мужские. Стыдно, товарищи, нестерпимо стыдно, а что делать? Против природы не попрешь…
Чего стоит – чирк чуть ниже ладони, включай теплую воду (это я о бритве подумал) – лежи себе, помирай да потихоньку философствуй. Тоже вариант.
Питаюсь консервированным лососем и шоколадным печеньем. Пью водку и кофе. Опустился ниже плинтуса.
Мне тридцать два года! Знаю три языка, шарю в компе как гений-хакер, прошел курсы экстремального вождения, и, ко всему прочему, умею печь шарлотку. А так же умею плакать. А мужчины не должны уметь плакать. Жестокий Бог не сделал меня геем, меня, такого нюню и морального уродца…
… Бывает, когда спускаешься по крутому склону, хватает тоненькой травинки для того, чтобы удержать равновесие, схватившись за нее двумя пальцами. Так и в чувствах: одно слово, один жест могут вернуть тебе твое равновесие. А иначе – сорвешься вниз на острые камни да колючий кустарник.
Лида не оставила мне выбора, не сказала одного, единственного слова – и теперь я качусь навстречу гибели. Я понимаю, что так любить нельзя, что это – моя слабость, но колени подгибаются от страха – нет, никогда не признаюсь себе, что меня свела с ума моя ненормальная страсть.
… Бреюсь, чищу зубы, стараясь не смотреть в темные глаза своего отражения.

       Не помню зачем, я полез на шкаф. В нос ударила поднявшаяся в воздух застарелая пыль. Фу, гадость какая. Ага, картонная коробка из-под обуви. Тяжелая! Боже, сколько хлама я храню в своем доме! Пыль, запустение, хаос!..
Обнаружил внутри два толстых ежедневника и тетрадь в клетку с нелепым зайцем на глянцевой обложке.
« Привет! – какой знакомы почерк! Черт возьми.
Пишу эти глупости, чтобы лет через десять прочитать и, мэй би, улыбнуться»
Дневник Лиды. Я чувствовал себя кладоискателем… Да и голос совести мучил меня совсем не долго.
Впиваясь глазами в заветные строки, я словно чувствовал ее присутствие. Казалось, Лида стоит за моим плечом.
«30. 01.
По-весеннему тепло. Решилась наконец на эту дурацкую встречу. Эксперимент так эксперимент. Не переживу, если проиграю Алисе и этот спор ; Назначили на 19, в ресторане… сделала маникюр, завила волосы, эпатажно накрасилась. Была не была!

Богатый холостяк оказался недурен собой… плюс к этому – пиджак от Армани, дорогущие швейцарские часы… и столько самоуверенности на лице! Ой, ой, ой.
- Мориц? – я улыбнулась и села напротив. – мы с вами связывались по Интернету.
Блеск его зубов поверг меня в шок. А длиннючие черные ресницы вообще погрузили меня в состояние транса. Знает, видать, себе цену.
Мы выпили кофе. Я откровенно скучала, слушая, какие трудности испытывают богачи в поисках второй половины. Все-то им идеальную подавай! Чем не я? Ха, ха.
Вдруг его бирюзовые глаза остановились на моих ярко розовых ногтях с золотым узором. Я старалась, да!
- свежий маникюр?
О, черт! С кем я связалась! Надо было прийти с короткими ногтями в заусенцах. Тьфу. Злоба накатила на меня, товарищи, с невероятной силой.
- Да. А еще – педикюр, французский, золотой пирсинг в клиторе и татуировка на левой ягодице, - отчеканила я и почти с ненавистью (по крайней мере, я так думаю) посмотрела не него.
Даже сквозь таиландский загар я увидела красные пятна, проступившие у него на щеках. Я убила его. Наповал. Одним выстрелом. Конечно, про пирсинг и тату я приврала. Поделом тебе, немецкий идиот…»
Я рассмеялся. Лида представала передо мной совсем с другой стороны.
« …и все-таки, в виде чего татуировка? – спросил он после продолжительного поцелуя.
- Ангел с дьяволом в любовном соитии, - соврала я в который раз. Этого уж точно он не проверит: спать я с ним не собиралась, судя по поцелую, он не Казанова и игра не стоила свеч. Не прощу этого Алисе.
2.02.
Надоела Германия, собираюсь в Питер. Там и мужчины душевнее, и женщины добрее. Россия…»
Дальше следовал огромный пробел в датах. Судя по дневнику, Лида приехала в Питер задолго до нашего знакомства. Дрожащими пальцами я листал тетрадь, пытаясь найти хоть какое-то упоминание о себе. Дальше даты были не проставлены. Листы испещрял ровный, с сильным наклоном почерк. Антон, Антон, ты столько о ней не знал!

«Поначалу мне казалось – вот оно, то, что мне нужно. Мужчина, о котором я мечтала. Немножко наивный, во многом еще мальчик, но такой родной! Страсти не было, было, глубокое, как море, чувство. А потом… потом я вдруг увидела, что он мыслит лишь категориями, в черном он не видит белого и наоборот. В каких-то вещах он до того уперт и агрессивен, что мне больно. Он боится высказывать свои чувства. Он эгоист и думает, что я от него никуда не денусь. Я люблю его всей душой, но стремительно понимаю, что мы – с двух разных планет.
Знакомство с Сашей было для меня ударом под дых. Я смотрела в эти серые, кристально чистые глаза и знала, что он понял меня с первого взгляда. Помню, мы сидели тогда втроем в кафе на Невском, Антоша что-то болтал про Чечню и про Путина – о Боже! – а Саня с моего позволения закурил, улыбаясь мне сквозь дым – у него ямочки на щеках и красивые губы. Было такое чувство, что он – такой симпатичный и загадочный – прикипает ко мне, привязывается навсегда в эти недолгие минуты. Глаза под темными бровями – серьезные и грустные. А еще глубокие, глубокие. Мне хотелось поговорить с ним, принять его в свой мир.
Позже он всегда готов был протянуть мне руку помощи. Сейчас, когда я пишу эти строки, а Антон сладко спит в соседней комнате, когда мне душно и я готова сказать: Прощай! Я вспоминаю нашу новогоднюю вечеринку. Антоша дико надрался, мы поссорились, а он, вместо того, чтобы извиниться, лег и заснул. Так, бытовая ситуация, но в тот вечер мне стало особенно плохо. Вот свинья, плакала я на балконе, забыв про холод. И тут пришел Саня. Я запомнила тот разговор слово-В-слово и никогда, наверное, не забуду.
       - Прости его, Лида, - сказал он, накидывая мне на плечи пуховик. – Он, идиотина, все пытается доказать свою самостоятельность. А так – он тебя ужжжасно любит!
       - Вот именно, что ужасно… Мне трудно верить словам, Саш, я вижу факты, - я еще пуще залилась слезами, привалившись к его плечу.
       - Лида, - вдруг его голос охрип.- Я тебе сейчас одну вещь скажу… - Он крепко и порывисто меня обнял. Я ощутила запах приятного парфюма и его тепло. Казалось, я слышу, как бьется его сердце.- Только ты сразу забудь… Я… черт, ну люблю я тебя. Извини за пафос, но ты – та, которую я искал всю свою тридцатитрехлетнюю жизнь. Надо было сказать тебе, прости, не мог больше… я все знаю, ты его любишь, и хочу, чтобы ты с ним счастлива была… - он рассмеялся и замолчал.
 Господи, он озвучил то, что я поняла с первой нашей встречи. Внутри вдруг стало пусто, как будто я что-то потеряла. Я отодвинулась от него и заглянула ему в лицо. Он улыбнулся, подмигнул, поцеловал меня в щеку.
       - Не плакай больше, - мягко сказал он, прерывая меня: во мне кипело и бурлило. – Все образуется.
В это время предмет недавнего разговора – а именно удалой Карельский – вывалился на балкон с воплем: Ребята, бьют часы, пойдемте, выпьем!!
Саня поддержал, а Антон, заключив меня в объятья, шепнул мне на ухо: прости, котик, я пьяный дебил, но очень тебя люблю, не сердись…
Я оттаяла. Саня был сама невозмутимость. Я любила Антона, но была без ума от Сашиной улыбки. Он стал мне как брат, и его признание, как ни странно, не положило между нами границы.
Я давно уже сказала Антону, что Саша меня любит. Он озадачился, но ревновать не стал. Пожалуй, я полюбила его за это еще сильнее».


       - Сань, скажи мне, зачем ты тогда, на новый год, ей признался? После этого она изменилась. Мой друг, человек, которого нельзя заменить, влюбился в мою девушку…
       - Ну, во-первых, я не влюбился, а люблю ее, - ответил Саня просто и залпом осушил рюмку. Даже не спросил, откуда я знаю.
       - А во-вторых? – я чувствовал, как внутри зашевелилась агрессия, поспешно закурил.
       - Во- вторых, я сказал то, что мне хотелось тогда сказать. Больше я этого не повторял и повторять не буду. Мне хотелось в тот вечер быт до конца с ней откровенным, чтобы выбор остался за ней…
       - Какой выбор? – озлобился я. – С кем ей, типа, быть, так что ли?
       - Мудак ты, Антон, - вдруг рявкнул Саня. Я опешил. – Выбор: общаться со мной или игнорировать, остаться друзьями или прогнать меня. Если бы она даже и захотела уйти ко мне – я отказался бы. Ради тебя, идиот.
       - Но ты же любил ее!
       - Да и сейчас продолжаю. Что ч того? С какой стати я должен перед тобой здесь распинаться? - взгляд его стал колючим и удивленным одновременно. – Это мое дело. Ее здесь нет. Она ушла от тебя, но и я не знаю, где она! Ты стал како-то дурной. Карельский, глаза красные, пьешь много.
       - Не сплю я, - буркнул я, смутившись. – Боюсь спать. Ночью – кофе, днем – водочка. Так, вырубаюсь на часок-другой, а потом – по новой…
       - Все твои кошмары? – спросил Саня более участливо и отодвинул от меня бутылку.
       - Нет, не то… - я внезапно опьянел, все поплыло пред глазами. Из-за Саниного плеча выглянула черная тень. Я напрягся. – Я теряю… теряю ощущение действительности… короче, не понимаю, где граница между сном и реальностью… страшно это.
 В комнате словно сгустились сумерки, и я почувствовал ком в горле. Что-то внутри заклокотало безудержной яростью, и я схватил со стола кухонный нож. Лицо напротив белело бессмысленным блином, а Нечто позади него склонялось все ниже, пытаясь заглянуть мне в глаза, в сердце, в душу…
Сколько боли в одном вздохе… я полоснул по незащищенному горлу врага, и мне стало плохо от вида крови… руки дрожали, мне хотелось отбросить их прочь, словно они сделал меня убийцей. Я был один в фиолетовой мгле, душил запах вишневого ликера, и вдруг Лида положила руки мне на плечи…
       - Тебе приснился дурной сон? Ты кричал.
       - Прости, что снова разбудил тебя, малыш. Спи.
Она зло рассмеялась и отпрянула – черная кошка с желтыми глазами. Я бросился было прочь, но вокруг выросли стеклянные стены, что-то ухнуло над головой…
Я дернулся и открыл глаза. Саша сосредоточенно бил меня по щекам.
       - Ну, хватит, хватит, здесь я, - задергался я, с удивлением заметив, что нижняя губа у товарища распухла и кровоточит.
       - А ты болен, Антон, - он сел, тяжело вздохнув. – Серьезно болен.
       - Это я тебя… так? – спрашиваю с запинкой, ощущая, как к щекам приливает краска стыда.
       - Да дело не в этом, - отмахнулся он, поморщившись. Вид у него был несколько испуганный. – представь картину: ты обрываешь разговор на полуслове, закатываешь глаза, начинаешь нести какую-то чушь, затем вскакиваешь и кидаешься на меня, как дикий зверь…
       - А… нож? – робко перебил я, косясь на стол.
       - Нож я вовремя убрал. А то всадил бы мне его в глотку, не подумал бы… Да что там говорить, Антоха, дело твое скверное. Тебе бы в больничку лечь, полечиться…
       - В психушку? – встрепенулся я, подскочив в кресле. – Туда, да? Считаешь, я совсем псих?
       - Да не нервничай так, спокойно, брат… - Саня хмуро посмотрел на меня, и потрогал пальцами губу. – Что ты вот сразу, а? ты не совсем псих, но все же отчасти оно самое – псих. Свихнулся ты, братец, крыша поехала. И не не спеша поехала, а быстро… очень. Нельзя из-за бабы так, вот что. Ты мужик, нет? То-то и оно. Истеричка ты стал, Антоша, в любовь ударился, все бросил…
       - А как же без нее, без любви-то? – нелепо обронил я, обжигаясь о правоту его слов. – И сам ты… в Лиду… того…
       - Того-то того, да только я, как видишь, и без нее живу, с ума не схожу, на людей не бросаюсь…
       - Может хватит?!
       - Ладно, ладно. Делом заниматься нужно, Антон, без этого мужику не прожить… короче, самореализация. А любовь – это святое. Но с ума от нее обычно сходят женщины, а не… - он замолчал, шмыгнув носом. Я только сейчас заметил, что он простужен. В душе моей образовалось пустое пространство, где что-то маленькое билось и билось хрупкой грудкой… Чудесно! Я – сумасшедший. Работы нет, Лиды нет… ничего нет, кроме тупого отчаяния.

       Город занесло снегом. Зима наступила рано, в начале ноября. Протаскавшись по выстуженным улицам целый день – дурак искал работу – я нырнул в како-то ресторанчик на Садовой и притулился в углу, впитывая тепло и запах горячего шоколада. Заказал себе чаю, и, пока дожидался, принялся разглядывать немногочисленных посетителей. Я впивался взглядом в лица – скучные, веселые, сосредоточенные… Мне хотелось понять, ради чего каждый из них существует, чем живет, счастлив ли…
Отпил глоток – мне сразу полегчало. Я потихоньку оттаивал. На мгновение даже показалось, что растекусь сейчас по стулу, по полу грязно серой лужей…
Дверь распахнулась, обдав меня запахом холода. Невысокая девушка в черном пальто с высоким воротником стремительно вошла в зал. Мягкий свет обрисовал ее профиль, подчеркнутый туго затянутым на затылке хвостом. Мое сердце затрепыхалось, мне хотелось, чтобы она повернулась – только рассмотреть ее лицо…
Она села за соседний столик, заказала что-то, достала из замшевой сумки толстенный глянцевый журнал.
Я, вывернув шею, еще раз взглянул на нее. Сомнений быть не могло. Встал, чувствуя, как подкашиваются ноги. Держись, Антон, будь муж…муж…чиной.
       - Лида?
Она удивленно подняла глаза, такие зеленые…
       - Откуда вы… - нахмурилась, напряглась… Неужели я так изменился? – Антон? Антон Карельский?
       - Да, это я. Разрешишь присесть?
       - Да садись, - обронила она как-то растерянно.
       - Ты давно в Питере? Ты ведь уезжала? В Германию, да?
       - Откуда ты знаешь? – она нервно забарабанила пальцами по столу.
       - Макс сказал, что встретил тебя там на какой-то вечеринке… - я терялся, как мальчик. Это было ужасно.
       - Ах да, Макс… было дело, - ее взгляд уперся мне в лицо.
       - Лид… зачем ты оставила мне дневник? – вдруг спросил я. Все, тормоза отказали.
       - А что тебя смутило? У тебя был выбор – читать или не читать. У человека всегда есть выбор. – Она помолчала. – Ты прочитал, желая узнать меня поближе. Ведь так? А мог бы НЕ читать, посчитав, что это нечестно и неправильно – узнать самое сокровенное о чужой душе. Или… - она чуть повысила голос – тебя ошеломило то, что я пережила с Сашей, да? ТАК?
       - А ты что-то с ним ПЕРЕЖИЛА? Не сильно выражаешься?
       - Будешь злобствовать – покатишься отсюда к чертовой матери, - холодно отрезала Лида.
О, как это по ее, по-Лидиному! Я ощутил прилив нежности.
       - Скажи… - начал я, подавляя страх. – Где ты, с кем ты? Ты счастлива? Ты…
       - Да, я счастлива. И я больше не люблю тебя, Антон. Ты это хотел услышать?
Жестоко.
       - Но, помнишь, ты говорила…- промямлил я, потеряв опору под ногами, - что будешь счастлива …
       - … Лишь с тобой? Да , помню. – спокойно сказала зеленоглазая девушка напротив. Господи, Лида, ты стала такой чужой…Ты так далеко от нашей с тобой первой и последней весны…
       - Помню, - еще раз произнесла она. – Тогда это было так. Пока я тебя любила.
       - Но почему же… теперь – нет?
       - Ты такой несостоявшийся, Антон. Нет, не в смысле денег. В смысле – как мужчина. Ты – мальчик. Ты умеешь плакать, это, конечно, прекрасно – не сдерживать своих чувств. Но не так. Лучше поговорить со мной, с женщиной, о нашем мире, о наших душах, помечтать, по-особенному признаться в любви… Но не плакать же, черт побери! Ты, конечно, без папы рос, и тэ дэ, и тэ пэ, но сделай ты себя сам!!
       - Как Саша, да? – ох, как мне не хотелось, чтобы ты отвечала! - Ты что же, только поэтому меня бросила?
       - Нет, не поэтому… Ты что, ревнуешь? – она презрительно (как мне показалось) фыркнула. – Как это скучно, Антон.
Повисло тягостное молчание. Я старался разобраться в себе, судорожно копаясь внутри. Что не так, что не так? Почему столько холода, она ведь не такая, Лида! Не такая, не холодная, не жестокая…Что случилось?
       - Много чего случилось, - она словно прочитала мои мысли. Или это я высказался вслух? – Все меняется. Все переосмысляется. Тебе рассказать?
       - Расскажи.
       - когда мы расстались, мне некуда было пойти. Квартиру я сдавала – не хотелось врываться вот так неожиданно – там жила семья, такой быт налаженный был… Я позвонила отцу в Берлин, попросила, чтобы выслал денег. Сутки перекантуюсь в Питере, все подмету, и улечу к нему. Так я решила. Был теплый весенний вечер – ты помнишь… Я шла вдоль Фонтанки, пытаясь понять, что же все-таки произошло…
       - И как, поняла? Я вот до сих пор…
       - Мне закончить?
       - Прости, продолжай.
       - Мне ничего не хотелось, я словно стала пустотой… Я встала, облокотилась на перила и смотрела в темную воду. Смотрела, смотрела… «Уж не думаете ли вы туда прыгнуть?» - голос был приятный, мягкий, даже нежный, хотя с хрипотцой. Я обернулась и увидела его. Оказывается, он уже некоторое время стоял рядом со мной, не нарушая, однако, моего горестного раздумья. Ослепительной красоты был человек. Мужчина около сорока… не знаю, в общем. Иссиня-черные коротко стриженные волосы, густо припорошенные сединой на висках и вокруг лба – будто специально так покрасился… сильно загорелая кожа особенно оттеняла ярко-синие, невозможно синие, глаза. Небрежно расстегнутая на груди светлая рубашка с закатанными по локоть рукавами, пиджак переброшен через плечо. Он улыбнулся моему удивленному молчанию. «Вы что, меня боитесь?» Я сглотнула. Что ему здесь надо? Ни минуты покоя в этом суетном мире! «Нет, не боюсь. Я просто хотела побыть одна» - довольно резко ответила я, хотя его облик, откровенно говоря, потряс меня. «Мне бы хотелось с вами встретиться как-нибудь – почти ласково сказал он.- Просто так.» Он еще признался, что чувствует, будто мы с ним уже давно знакомы… Типа, не хочется терять родную душу… Завтра он должен улетать. Я переборола себя и сказала, что встречаться нам не стоит. Да, Антон, мне было тяжело. Ты сам знаешь, как это страшно – одиночество. Оказалось, мы летим в Германию, одним рейсом. У меня не долго получалось делать вид, что я не замечаю его. Мы разговорились…
       - Это с ним тебя видел Макс?
Лида странно на меня посмотрела, словно хотела что-то сказать, не говорила.
       - Да, с ним. Нет, помолчи. Он оказался жестоким, прагматичным человеком. Я любила его, но он любил меня. Казалось, только меня и любил на этом свете. Со мной он был нежен, с другими – груб, нечестен, скрытен.
       - Быстро, однако, ты нашла мне замену, Лидочка, горько вздохнул я.
       - Я не нашла замену ТЕБЕ, Антон. Я спасалась от своего одиночества, - она немного побледнела; видимо, мои слова задели ее.
       - Спасалась от одиночества с жестоким и скрытным мужиком? Ты ли это, Лида?
       - Со мной он был другим.
       - Ну и что? Я всегда думал, что ты не можешь быть с мужчиной, который всем, кроме тебя, причиняет боль. Я ошибся?
       - Знаешь, Антон, ты вот причинял боль только МНЕ, а другим нет. Что, лучший вариант, а?
Один – один – зло подумал я. Оказывается, не такая уж ты и идеальная, Лида. И все же… черт, я тебя по-прежнему люблю, стерва.
       - И что, вы сейчас вместе?
       - Нет, он остался в Берлине. У него там бизнес.
       - Но ты сказала, что счастлива. У тебя теперь кто-то другой?
       - А ты думаешь, ч могу быть счастлива лишь в том случае, если у меня будет любовник? Ну ты и примитив, Антон, извини, - ее глаза возбужденно блестели, щеки раскраснелись. Красотка!
       - Неужели ты такой кретин?! Разве не могу я быть счастлива сама по себе?
       - Ты сейчас врешь мне, - спокойно парировал я, ощутив вдруг внутри немую, но неизмеримую силу для борьбы.
       - Почему… да как ты можешь знать?!
       - Ты не совсем чужой для меня человек, Лида. Ты противоречишь сама себе – только что с пеной у рта доказывала, что нет ничего страшнее одиночества и вдруг говоришь, что одинока, но все прекрасно! Парадокс! Чудо! Что стряслось за эти десять минут?
Ее глаза расширились, нижняя губа предательски дрогнула. Ага, в самую точку. Авианалет удался! Твоя беда в том, детка, что ты не умеешь лгать. Да, совсем маленький недостаток… Нет, достоинство, а не недостаток! И все же ты сидишь напротив и готова заплакать, потому что так же одинока и несчастлива, как и я. Злорадствую? Может быть, самую малость. Прости мне это, Лида, но сейчас, когда ты сказала, что не любишь меня, я хочу ответить: будь несчастлива. Возможно, это и не я совсем думаю, а кто-то другой, тот, кто сидит внутри и царапает острыми коготками мое пошатнувшееся сознание… А ну и что! Он больший друг мне, чем кто-либо другой, он один в минуты полной тишины говорит со мной, и мне становится не так страшно… Скажешь, я сошел с ума? Отвечу: не исключено. Спросишь: это из за тебя? Снова отвечу: и такой вариант существует…
Однако Лида не заплакала. Она гордо вздернула подбородок и вдруг… рассмеялась.
       - Тебе смешно?
       - Да, есть немного, - она одним глотком допила свой кофе и начала собираться.
       - Уходишь?
       - Ухожу.
       - Можно я тебя немного провожу? Уже поздно.
       - Твоя воля. – она накинула на плечо ремешок сумки и пошла к выходу – так же стремительно, как и вошла.

Крупными хлопьями падал снег, мы шли молча. Я пытался понять, люблю ли ее в эти минуты, казавшиеся мне очередным сном? Несвойственная ей деловая походка, новая прическа, строгое пальто – делали ее чужой и независимой. Но я смотрел на ее профиль, на изящную линию бровей, припухшие губы – и думал, что нет человека роднее и ближе.
       Мы остановились у подъезда. Она взглянула на меня сквозь пелену танцующих снежинок, улыбнулась – смело и отчужденно.
       - Спасибо, что проводил. Спокойной ночи.
       - А мы не можем… встречаться иногда, ходить куда-нибудь?.. – где моя мужская гордость?! И ежу понятно, что давно в заднице. Ох, глубоко же мне ее туда запихали!
       - Нет, я думаю, не стоит. Пока.
       - Почему? Подожди! – я догнал ее на лестнице.
       - Потому что в этом нет смысла. Ты будешь ждать, что мы снова будем вместе.
       - Лида… - я схватил ее за плечи и попытался поцеловать. Она отшатнулась, но я не ослабил хватки. Да что ты о себе возомнила?! Злость и внезапная ненависть вырвали наружу из моей души насильника, хладнокровного и одновременно дрожащего от похоти. На пол полетели пуговицы ее пальто…
       - Антон?! – совсем близко зеленели пронзительно и ужасно ее глаза. – Антон, остановись!
 Нет уж, пусть ты тоже познаешь горечь унижения! Потому что у тебя нет права презирать меня… Тебе никто не поможет, как и мне, никто не утешит, тебе будет больно и одиноко, ты будешь зализывать новую рану и не посмеешь вот так просто рассмеяться мне в лицо…
       Внезапно я остановился и понял, что она не сопротивляется, не плачет, не кричит. Только широко распахнутые страхом глаза искали мой взгляд. Ну, сделай же что-нибудь! Убегай, вырывайся! Возбуди во мне инстинкт охотника, движущий маньяком! Одно движение – и ты моя, Лида, хочешь ты того или нет…
       Но она не двигалась. Волосы рассыпались по плечам, на открытой шее наливались бордовым свежие синяки. Я очнулся. Меня пробил озноб. Боже, что я творю?! Я хотел дотронуться до нее, извиниться, но она отпрянула, и по ее щекам хлынули немые потоки слез.
       - Убирайся отсюда! – полузарычала-полувскрикнула она. – убирайся и знай, что ты умер для меня, Антон! Тебя больше нет, уходи!!!
       Щелкнул замок – из открывшейся двери на пролет выше выглянула заспанная женщина в бигудях.
       - Че орете, на время давно смотрели?!
       - Да заткнись ты… сука, - Лида взбежала вверх по ступеням к лифту, не смотря в мою сторону.

       Я обогнал мужика с огромным ротвейлером на коротком поводке и добежал до середины моста. Темная холодная вода… сомкнется надо мной, тяжелые ботинки потянут вниз… глубокий вдох – и в легких станет горячо и пусто… нет, забулькает, заурчит, заклокочет вода, и я камнем пойду ко дну, невидящим взглядом буравя свинцовую толщу вокруг меня.
       Лучше дома, лучше горсть снотворного – благо, его у меня в достатке… Провалюсь в вечный сон, рухну в темную бездну – и меня не станет, и не станет ее вездесущего взгляда, полного боли и страшного удивления…
       - Ты умер для меня, Антон! – эхом бьется в моем сознании, и я понимаю: да, умер. Лида, дорогая, умер… и для себя я умер десять минут назад, когда мои руки стиснули твои хрупкие запястья, когда я, как вампир, вцепился в беззащитное горло… Я сделал то, что было выше человеческого понимания, я стал маньяком из своих снов, я не унизил ее, нет, я на ее глазах себя, СЕБЯ втоптал в грязь, в дерьмо! Я уверен, она любила меня даже тогда, когда спокойно и холодно прощалась, но теперь ее любовь умерла, убита, и она тому свидетель… Я зарычал, бросился сквозь стаи белых мух туда, в темноту, в тесноту, к покою, только бы не слышать ее срывающийся голос, не видеть сверкающих глаз, полных ненависти к убийце ее любви…

       - Привет…- постепенно из мрака навстречу мне выплыла вся его грациозно-пушистая фигура. – Возвращаешься наконец-то? А?
Усатая морда улыбнулась, сощурилась, приближаясь. В щеку ткнулся влажный и холодный нос.
       - Я провожу, тут недалеко, - промурлыкало над самым ухом. – Две тысячи километров темноты… Всего-то!
       - А свет? Свет будет? – шепчу я пересохшими губами.
       - Свет? – шелестит гулкая темнота вокруг. – Свет… он там, за чертой… А мы здесь. Ты и я.
Я словно коконе из липкой паутины, мне не пошевелиться, не вздохнуть…
       - Отпусти меня.
       - Поздно. Я тебя ждал, фырчит совсем рядом. – Мы все тебя ждали. Ждали, надеялись, верили… - кот тихо захихикал.
       - А Бог? А свет? А рай? – пронеслось в моей голове. Только темнота вокруг! Темнота, паучьи сети, и этот переливчатый кошачий говор. Или это вода? Наверное, где-то поблизости ручей… или водопад?
       - Хочешь взглянуть? – Боттичелли будто читает мои мысли. Перед глазами вспыхивает яркой точкой алый шар. – Ну, смотри.
Оглядываюсь. Мой затылок холодеет. Там, дальше стремительно несется по камням багровая река, вспыхивая искрами-брызгами . а тысячи белых глаз сверлят меня с того берега.
       - Видишь? – мурлыкает мой спутник. – Нас уже заждались. Поплыли! – и катит меня мягкой лапой, катит, как деревянный чурбан, к жуткой воде.
       - Я не хочу к ним! – рвется крик из моего горла.- Не хочу!!!
       - Хотел ведь. Пришел ведь, - ласково обрывает меня Боттичелли.
Вода совсем близко, мое тело с глухим шлепком ныряет в кровавые волны…

       Я вынырнул, судорожно глотая воздух. Белый потолок на минуту ослепил меня. Я зажмурился и тяжело выдохнул.
       - Ну ты дурак, Антон, - вытек из серебристого тумана Санин голос. – Даже нецензурной лексики, и той не осталось…
Я поморгал. Жив, черт подери. Живехонек. Лежу себе на больничной коечке, Санек пристроился на стуле, рядом.
       - Ох…
       - С возвращением, Антоша!
       - Как?
       - Как, как, а вот так! – теперь я ясно вижу его лицо. Небритый, глаза красные. Понятно.
       - Но было поздно, я был… один…
       - И решил, пока никто не мешает, отойти в мир иной, да? – Саня раздражен и обрадован одновременно, но я замечаю, что усталость берет свое. – Мне позвонила Лида, сказала примерно так: Сашуль, езжай к Карельскому, он сейчас не в себе, натворит глупостей. А в голосе – слезы дребезжат. Что ты там учинил, Антон?
       - Ты знал, что она в Питере? И не сказал?
       - Тьфу ты, чего вопросом на вопрос, как нелюдь какой! Сорвало-таки крышу? Обидел Лиду, а совести испугался, побежал руки на себя накладывать. М-да, Антон, совсем я тебя не узнаю.
Молчу. Зачем она позвонила? Как догадалась?
       - А дверь как открыл? – спрашиваю, не придумав ничего более умного.
       - Не запер ты ее, пребывая, так сказать, в состоянии аффекта, - отмахивается Саня. – Тяжелый ты человек, Антон.
Минутная тишина кажется мне вечностью. Глубоко внутри вновь просыпается стыд, мучительный, изнуряющий, убийственный стыд. Эх, Саша, если бы ты знал, ЧТО я сделал! Если бы ты знал…
       - А у психиатра тебе побывать не мешает. Что скажешь?
       - А, все равно уже. Ты иди, брателло, а то вон – шары распухли. Спать надо.
       - Позволь мне самому решать… И все-таки, что ты… чем ты так ее обидел, что после и жить не пожелал? А?

       …Когда одиночество становится твоим спутником, когда ты теряешься в выжженной пустыне своей памяти, когда кажется, что свет в конце тоннеля никогда не забрезжит, и душат слезы гнева, слезы жалости к самому себе, слезы бессилия – бесконечный поток соленой воды, в которой в конце концов просто захлебнешься… Тогда в самом отдаленном уголке сознания зарождается надежда. На новую жизнь, или на новую дверь, которую вот-вот нащупаешь в темноте. Лишь бы не оказалась она запертой, эта дверь. Чтобы не дергать в отчаянии ручку, не скрестись, не царапаться, пытаясь прорваться в невидимому свету.
Стоит ли бороться за то, что недоступно? Ломать мечи и копья о непробиваемый панцирь чужого бытия, чужих мыслей, которые однажды показались тебе такими родными…
И нет физической боли сильнее той, что вонзает в тебя свои клинья, когда внезапно понимаешь: НИЧЕГО БОЛЬШЕ НЕ БУДЕТ.

       Смотрю на себя в зеркало. Нет, я не мужчина. Знаю, вы сразу подумали что-то нехорошее. Нет. Не то я имел в виду. Я – женщина. Да-да, вот лет тридцать пять тому назад моя хорошенькая розовощекая душонка сидела на облачке и искала взглядом здесь, на нашей грешной земле маму с папой. Нашла маму – и решила, что она будет красивой. Нашла папу – подумала, что будет умной. Но за девять месяцев что-то случилось и родился я. Некрасивый, неумный, и не девочка. Мальчик. И душа смирилась со своим неказистым телом. А что ей оставалось делать? А потом, когда я вырос, я стал истеричным, неуравновешенным, тупым – и все потому, что душа моя, забившись в уголок, плакала, плакала, что Бог-отец так поступил с ней, что тело ее – это странный мужик с придурью, начинающий алкоголик и вообще скотина изрядная.
       Почему я так себя веду, так живу? Потому что меня воспитывала мать? Что же, можно вспомнить и психоанализ, и доктора Фрейда… все, все… Только я никогда не вспомню, когда это случилось со мной. Когда мои душа и тело перестали гармонично существовать. Когда я почувствовал, что я – не я. Поступаю, как баба. И, заметьте, никакой сексуальной подоплеки. Я не гей. Люблю женщин. Странно все это. Страшно.

       Водки было слишком много. Я понимал это, но продолжал пить. Объясню - отмечали день рождения Сани. В баре. На Караванной улице было дело. Все что-то кричали, смеялись, ржали… Периодически я видел Санино лицо – раскрасневшееся, глаза блестят… В какой-то момент мне стало даже обидно – что это он, не замечает, что я надрался, как свинья? Ему не интересно мое состояние? Состояние неудачника-самоубийцы… у, черт, что за бредни?! Пей, веселись, ругайся – никто не запретит! И Макс здесь каким-то боком затесался, и Илюша песни пытается петь, а вон та блондиночка за соседним столиком – уже минут двадцать строит мне глазки…хм… Ее третьему размеру очень идет маленькая белая блузочка… кажется, сейчас так и треснет на груди, пуговки полетят в разные стороны…
       - Антоха, Антоха, тост! – вопит не своим голосом толстый Вадик.
       - Да он лыко не вяжет, господа офицеры, - хихикает Илюша, посверкивая на меня стеклами дорогих очков.
       - Почему это не вяжу? Вяжу! – эх, трудное это дело – вот так встать и поднять стопку. – Тихо всем!
       - О, ща-ас будет спич, - крякает Вадик.
       - Антон, чего-нибудь эдакое! – рычит из своего угла порядком пьяный Макс.
       - Щас, щас, щас. Хм. Господа! – по-моему, я краснею. – Выпьем за, выпьем за… хм. За любовь выпьем, во как!
       - Тривиально, Антон, тривиально, - разочарованный Илюша опускает рюмку.
       - А я поддерживаю, - вдруг тихо говори Саня. – За любовь!
       - Эх, а я – за российскую сборную! – гудит Вадик.
Пошел к черту!

       - Антох, пойдем на воздух, покурим? – Саша взял меня за локоть. Такое чувство, что он раздражен.
       - Пойдем.
Холод обжег щеки. В голове приятно шумело. Забыть все, все забыть… Бог мой…
       - Антон?
Блин, девушка на другой стороне улицы. Так близко. Лида? Лида! Да, она. Разговаривает с парнем в черной аляске.
       - Ты куда?
       - Я? К Лиде… извиниться… Лида!
Вижу ее лицо. Несколько шагов – с тротуара на проезжую часть. Лида. Поговори со мной.
       - Антон!
Парень в аляске смотрит на меня: Саша слишком громко крикнул. А я хочу туда. Десять шагов всего – и рядом с ней. Скажу ей, чтобы меня простила. Простит? Интересно.
Черт, шатает. М-да, хорошо я это… налакался. Лида.
       - Антон!! – это она кричит? Она…
я дернул головой – радиаторная решетка серебристого «Лексуса», казалось, дышит мне в лицо. Вот что перед своей смертью хотел бы увидеть Илюша… он говорил как-то, я помню… Отчаянный визг тормозов, белое, как мел, лицо мужчины за толщей лобового стекла.
       - Антон!!!
Рывок туда, рывок сюда… А есть ли смысл? Время словно замедлило свой бег. Там, на другой стороне дороги кричит что-то девушка, так далеко от меня ее голос… монстр все ближе, как бы мне хотелось услышать сейчас, что простила меня, Лида…
…Колени стали ватными, ноги подкосились, и я рухнул под колеса автомобиля.


Антон Карельский остался жив. Месяц он пролежал в коме, а когда очнулся, выяснилось, что он не помнит последние три года жизни. Наверное, это к лучшему. Но я так и не сказала ему, что прощаю его. Прощаю… и очень люблю.

       22. 11. 2005.