Бесаме мучо

Адам сидел один на недостроенной пахнущей свежим сосновым тёсом террасе, подпирая одной рукой удручённую думой голову. Перед ним на старом, обшарпанном столе одиноко стояла молчаливая ночная литровая собеседница – наполовину опорожнённая бутылка недорогой водки, от которой наутро так ужасно болит голова, как будто её раскалывают надвое чёрным тяжёлым стальным колуном. Вдруг из динамиков стоящего на подоконнике стереомагнитофона зазвучал густой низкий сопрано с лёгкой хрипотцой:
Besame, besame mucho...
Адама как будто током ударило. Он вскочил на ноги и поспешно выбежал вон.

* * *
Невидимую и неведомую радиацию излучал тёмно-карий миндаль её глаз, южный темперамент играл на полных страсти, вылепленных для поцелуя губах. Большой рот ярко блестел белоснежными жемчугами зубов. Маленький носик-кнопка, со слегка вздёрнутым кверху кончиком, придавал лицу забавное, смешливо-лукавое выражение. Она носила короткие яркие летние платьица. Каждый день надевала новое. Необыкновенно хороши были её смуглые стройные ноги, звонко и весело отстукивающие ритм сальсы на камнях городской брусчатки острыми шпильками каблучков изящных босоножек. Несмотря на то, что в её лице было что-то от дикой обезьянки, которыми кишат бразильские леса, она казалась Виктору потрясающе красивой. В ней было что-то природное, первобытное. Нет, это не была любовь с первого взгляда, скорее страсть, воспламенение острого плотского желания, жуткой похотливой жажды. Больше года он не имел близости с женщиной. Купить себе двадцать минут счастья у одной из жриц храма наслаждений мешала, с одной стороны природная, запрограммированная генетически, брезгливость, а с другой – банальная финансовая несостоятельность (на пособие не очень-то разгуляешься).
Двадцать взрослых человек, понаехавших в Германию со всех континентов, словно ученики сидели за партами, точнее за столами, расставленными буквой П. Учительница-немка рослая, длинноногая, похожая на птицу, говорила быстро и непонятно. Каждый из «учеников» по очереди представлялся и кратко рассказывал о себе.
- Ich hei;e Piedad Dias, ich bin neun und zwanzich Jahre alt. Seit zwei Jahre ich bin aus Kolumbia nach Deutschland gekommen...(меня зовут Пьедад Диас, мне 29 лет, два года назад я приехала в Германию из Колумбии).
Рядом с ней сидел Раду, молодой красавец-болгарин. Их темпераментные перешептывания во время занятий каждый раз вызывали у Виктора приступ острой необъяснимой тоски. Чумазые мерзкие черти ревности терзали сердце жуткой невыносимой мукой. Он готов был растерзать их обоих. Резать, стрелять, всё что угодно, только бы ликвидировать причину невыносимых страданий.
Как он ликовал, когда через две недели кончилась виза болгарина, и соперник укатил на родину! Три дня Пьедад сидела грустная. На четвёртый их глаза встретились. Она задержала томный взгляд и слегка почти незаметно улыбнулась. Что-то очень похожее на удар молнии пронзило его от головы до самого низа. На паузе он подошёл. Попытался разговаривать. Мозг и язык с трудом, слепляли между собой тяжёлые слова чужого языка, безжалостно коверкая их и калеча. Она отвечала, улыбаясь. Говорила лучше него, проворнее, но в тоже время с сильным, каким-то особенным южноамериканским акцентом. После занятий он проводил её до автобусной остановки. Она болтала, а он молчал, понимая её только наполовину, и радовался, что не надо говорить самому. Пока они ждали автобуса, он попытался пригласить её к себе попить чайку, но получил отказ.
Её муж, пожилой богатый немецкий журналист, по фамилии Шарф, несколько лет прожил в Боготе. Он привёз её в Кёльн, тщеславно гордый перед обществом, имея в наложницах малоопытную экзотическую красотку и возможность одновременно практиковать язык. Дома они говорили по-испански.
Отгремел трёхчасовой бой экзамена. Курсы закончились, скудными и скучными посиделками несравнимыми с громкими и могучими пиршествами, закатываемыми на покинутой родине по гораздо менее значимым поводам. На всякий случай обменялись длинными рядами цифр телефонных номеров и разошлись, чтобы потом расходиться, не узнавая друг друга на улице.

* * *
Адам мчался на новеньком Форде-фокусе, взятом в кредит, ещё до увольнения с работы, по левой полосе ленинградского шоссе. Он ехал, обгоняя всех, мчась, иногда под двести, пришпоривая педалью газа своего стального коня, насилуя не самый немощный в мире моторов движок. Когда он на полном газу выскочил на встречную полосу – увидел несущуюся навстречу милицейскую десятку. Дальний свет на мгновенье ослепил, но он даже не притормозил…
Разошлись впритирку. Ему было всё равно. Он не боялся ни ментов, ни лобового столкновения. Он был готов и даже желал, чтобы его жизнь оборвалась прямо здесь, в сию же секунду.

* * *
Пьедад ответила на эсэмэску, посланную к Рождеству. Он написал ещё одну и ещё. Она позвонила. Он удивлялся сам себе. Считая что, вовсе не говорит по-немецки он, тем не менее, говорил с ней. Вспомнился даже эпизод из старого кинофильма «Баламут», где главный герой, которому трудно давался английский, вдруг заговорил на нём практически свободно в лифте с полюбившейся ему африканской студенткой. Парень говорил так хорошо и вдохновенно, что присутствующая в лифте преподавательница тут же вписала «отлично» прямо в его зачётку.
На красной электричке он приехал в Кёльн. Шумный многолюдный вокзал кишел толпой. Она стояла у входа в Макдональдс. Встретились. Чмокнулись. Вышли на улицу. Прошли мимо старого монументального Кёльнодома по многолюдной пешеходной зоне, отдалённо напоминающей старый Арбат. Схватив за руку, она затащила его в парфюмерный бутик. Схватила с полки пробник, продолговатый флакончик «Эйфории», брызнула благоухающей струйкой на белый бумажный прямоугольник, затем с наслаждением втянула ноздрями сладковатый аромат. Легкая еле заметная манговая нотка зазвучала какой-то особенной неслышной музыкой.
- Ah! Ich mag es schreklich! (Ах, как мне это нравится!) – воскликнула она.
В маленьком ресторанчике им подали большую тарелку «паэльи» и два фужера арагонского красного вина. Она трогательно кормила его прямо из своей тарелки, накалывая на вилку кусочки мяса и овощей. Он прекрасно понимал её речь, хотя порой интуитивно. Она говорила бегло, а он, постоянно спотыкаясь, на трудных оборотах чужого языка.
Через неделю они снова встретились на Кёльнском центральном вокзале. Она затащила его в бутик, где стала примерять яркие летние наряды. Он ждал за портьерой у примерочной. Ловко и быстро переодеваясь, она показывала ему себя в обновках.
- Was meinst du? Gefehlt das dir? (Что ты думаешь? Тебе нравится?), – спрашивала она каждый раз.
Он любовался её ладной фигуркой, переполняемый желаниями. Потом они гуляли по набережной Рейна. В маленькой кабинке фуникулёра, которая слегка покачивалась, скользя по прочному стальному тросу над великой рекой Европы, он привлёк её полный жемчужин рот к своим жадным губам.
- Ich liebe dich! (Я люблю тебя!) – сказал он, прощаясь с ней на перроне, когда красная электричка показалась вдали. Эти слова как-то вдруг прозвучали из его уст вовсе не чужими.
Прошла ещё неделя. Они сидели в полюбившемся маленьком ресторанчике. Он ласкал её изящную смуглую руку, целовал длинные тонкие пальцы, вооружённые хищными сабельками ногтей, покрытыми свежим розовым лаком. Тихо играла музыка. Вдруг зазвучала иная мелодия и мужской голос запел по-испански. Пьедад тихо подпевала:
Besame, besame mucho,

В пьянящем поцелуе, она, словно птица, поила его вином изо рта в рот. Возвращаясь по пешеходке к вокзалу, остановились у витрины ювелирного магазина. За толстым стеклом блестели украшения и четырёхзначные циферки цен.
- Schenkst du mir dieses Ring? (Ты подаришь мне вот это колечко) – спросила она, указывая на изящное золотое кольцо с одним большим бриллиантом посередине и двумя маленькими по бокам.
- Na gut, ich schenke es dir am deiner Geburtstag. (Хорошо, на день рождения я подарю его тебе) – ответил он, подумав, что, обещая кольцо за полторы тысячи евро, он поступил несколько легкомысленно.
- ОК. Ich warte. (Я буду ждать) – улыбнулась она лукаво.
Когда красная электричка показалась вдали, он обнял её, чтобы поцеловать на прощанье. Пронзительный взгляд цыганских глаз устремился как будто в самое нутро.
- Du muss mich richtig ficken! (Ты должен меня как следует трахнуть) – негромко произнёс низкий с лёгкой хрипотцой голос.
Через неделю он ждал её к себе в гости. Убирал квартиру тщательно, засовывая подальше всё лишнее. Вылизывал и пылесосил холостяцкую берлогу. Бегал по магазинам, покупая продукты. Купил отборной свежей клубники, баллончик сладких сливок и бутылку хорошего белого вина. Накрыл стол, приготовил романтический ужин. Минут сорок терпеливо дожидался её на вокзале с ярким букетом алых роз в руке.

Свеча горела на столе. Лёгкий запах ароматизированного парафина медленно растекался по комнате. Вино опьяняло душу лёгкой истомой. Пьедад сняла туфли и прилегла на диване, вытянув ноги в его сторону. Он взял руками изящную лодочку её ступни и нежно массировал. Почувствовав сквозь тонкий капрон, маленькие льдинки пальчиков, принялся согревать их дыханием. Она сняла брюки и колготки и кокетливо протянула ему босые ножки. Как удивительно хороши были эти южноамериканские ножки! Прелестные длинные пальчики как будто выточенные из эбенового дерева издавали едва ощутимый сандаловый аромат. Полированные ноготки, словно цветочные лепестки, ярко блестели розовым лаком. Он предался своей тайной страсти, целуя их и лаская. Маленькие нежные колбаски утонули во рту. Он сосал их словно леденцы, закрывая глаза, и, урча от наслаждения как медведь, лакомящийся сладким пчелиным мёдом. Она отняла свою ножку из его жадных уст, и, озорно улыбаясь, упёршись пяткой о край стола, стала украшать её клубникой, закладывая кусочки ягод между пальчиками. Затем взяла со стола баллончик, встряхнула его и сладкий сливочный белоснежный шлейф, со змеиным шипением, лёг на смуглую кожу. Она протянула «лакомство» к его лицу. Никогда в жизни ему не было так вкусно…
Пьедад разделась, легла на спину и брызнула сливками себе на истекающее соком лоно. Он разгорячил её лаской – она набросилась на него словно огромная дикая голодная кошка, измождённая блужданием в джунглях Амазонки в поисках добычи. Повалив его на спину, обнажив распустившуюся словно цветок розы, пересыщенную желанием плоть, оседлала, словно лихая наездница, и загарцевала, оглашая комнату громкими воплями и стонами.
- Оh, mein Gott! Oh, mein Gott! – вырывалось из недр её груди.
Она заскрежетала зубами, лицо исказила жуткая исступленная гримаса. Блеснули хищным звериным оскалом белые зубы. Большой рот широко открылся.
- Оh! Оh! Оh! – вырывались из глубины плоти гортанные крики.
Стены, казалось, едва сдерживали её стенания. Она продолжала неутомимо гарцевать, ненасытно наслаждаясь страстью. Неутомимые ноги работали, словно шатуны мчащегося на всех парах локомотива.
Когда наслажденье иссякло, она ловко выскочила из «седла» и принялась ласкать его сначала жаркими влажными губами, затем ножками. Обильно смазанные маслом, её ступни творили с его плотью что-то невероятное.
- Ах, как хороши, как прелестны твои сладкие ножки! – громко шептал он по-русски.
И будто вторя этому шёпоту, плоть запульсировала, извергаясь сладострастьем, забрызгивая смуглые южноамериканские ножки густой горячей спермой.

Пьедад приезжала раз в неделю по утрам. Он чувствовал себя посвежевшим и помолодевшим лет на десять, хотя всё больше раздражало то, что она каждый раз уезжала, побыв с ним всего несколько часов. Он стал подумывать о серьёзных отношениях, даже о женитьбе, всё больше подсаживаясь на колумбийский наркотик.
Звонок раздался неожиданно и неуместно. Он поймал себя на мысли, что телефон в этот раз звонит как-то очень раздражающе неприятно.
- Послушай, Виктор, – на ломаном русском сказала Румяна, болгарка, которая тоже училась на курсах – мне Раду звонил. Он вернулся и хочет всех видеть. Пьедад я уже позвонила. Мы договорились встретиться в полдень у Кёльнодома.
На следующий день, когда они отдыхали, истомлённые и опустошённые бурным соитием, он прошептал, что не хочет встречаться ни с Румяной, ни с Раду. В ответ она жарко поцеловала его – он растаял и уступил.
Они встретились вчетвером. Зашли в забегаловку на Хоймаркте. Раду, бесцеремонно уселся рядом с Пьедад. Их темпераментные перешептывания снова вызывали у него приступ острой необъяснимой тоски. Чумазые мерзкие черти ревности терзали сердце жуткой невыносимой мукой. Он готов был растерзать их обоих. Резать, стрелять, всё что угодно, только бы остановить причину невыносимых страданий. Когда они расставались на перроне, она успокоила его заметно охлаждённым поцелуем и исчезла в красном вагоне электрички.
 
На следующий день он отправил ей эсэмэску. Ответа не последовало. Он отправил другую, затем третью. Безрезультатно. Она просила не звонить, опасаясь разговаривать с ним при муже, средством связи были эсэмэски. Иногда она звонила сама.
Наконец он всё-таки решился и позвонил. К телефону никто не подошёл. Бредовая нелепая мысль пришла в голову: разыскать старого Шарфа и рассказать ему, что его жена прелюбодействует с красавцем-болгарином. Он был абсолютно уверен, что это именно так. Черти ревности продолжали безжалостно кромсать сердце.
Спустя пару недель, пили у приятеля. Выпив по бутылке водки на брата, в четыре утра он, практически без сознания, вышел из квартиры и пошёл бродить по Кёльну. Тёмные улицы пустовали безлюдьем. Редкий велосипедист проносился мимо, угрюмо крутя педали. Где-то вдали урчали моторы автомобилей. Сознание вернулось к нему, когда он стоял под огромной телебашней и смотрел на неё снизу вверх. Красные огоньки дружелюбно подмигивали свысока. Чёрный Форд-фокус одиноко стоял у тротуара. Рука машинально потянулась к ручке – дверь неожиданно открылась. Оглянувшись, он забрался внутрь, рука тут же наткнулась на ключи, оставленные в замке зажигания. Мотор послушно заурчал. Проехав наобум два квартала, повернул направо. Полицейский Фолксваген, ослепив фарами, проехал мимо. Кабина Форда затряслась гомерическим хохотом. Улочки, повороты. Синее здание самого большого борделя Евросоюза, освещённое холодными неоновыми огнями, выплыло из ночного мрака. Разноцветная вереница автомобилей вытянулась вдоль дороги.
В нагрудном кармане рубашки – последний полтинник с мелочью. Одинаковые этажи встретили одинаковыми коридорами. Одинаковые проститутки одинаковыми жестами сонливо зазывали отдохнуть в маленькие одинаковые комнатки. На последнем этаже монстроидного храма сладострастья агрессивно соблазняли клиентов чернокожие жрицы. Эбонитовые пальцы крепко и дерзко впивались в чёрную кожу куртки.
- No, I don't wont….Ich hab kein Geld, – отнекивался он на смеси английского и немецкого языков.
Он не мог так. Брезговал. Не хотелось. Выйдя из борделя, растворился во мраке, бросив Форд-фокус.

* * *
Адам ворвался в квартиру. Ева лежала в постели с другим, отдыхая после совершённого прелюбодеяния. Она открыла глаза. Муж явился в дверном проёме огромный, суровый и неожиданный. Любовник засуетился, запаниковал. Она громко яростно крикнула Адаму, чтобы он вышел и дал им одеться. Адам схватил любовника, тёплого голого и беззащитного, словно ощипанного цыпленка, и под протестующие вопли жены, выволок в коридор. Затем, распахнув входную дверь, вышвырнул соперника на лестничную площадку.
Он сидел на кухне и угрюмо молча курил. Перед ним на столе лежал острый кухонный нож с блестящим полированным стальным лезвием и чёрной эбонитовой рукояткой. Она вошла. Белый махровый халат еле прикрывал её загорелое на черноморском болгарском курорте тело. Она была дивно прекрасна. Её тело так чертовски вкусно пахло. Еле заметный манговый аромат «Эйфории» сладковатой аурой окружал её невидимым сиянием. Босые ноги вызывающе блестели кроваво-красным лаком свежего педикюра. Она закричала на него:
- Ты, старый ничтожный импотент! Ворвался! Ревнивец! Тебя уволили! Тебе сорок три года, твои ровесники деньги лопатами гребут! Всё, мне надоело! Я подаю на развод!
Её звонкий громкий какой-то неестественно высокий голос врывался в мозг. Он молчал и страдал. Ему хотелось рыдать, но глаза его были сухи…
- Ты посмотри на себя! Ты пьян, ты жалок, ты ничтожен!
- Ева, я люблю тебя…
Он вдруг встал и попытался обнять её. Она оттолкнула его и с яростью и остервенением больно ударила ногой в пах.
- Заткнись! Не прикасайся ко мне, старый, вонючий козёл! Ты мне осточертел!
Он забылся, красные круги пошли перед глазами.

* * *
Он сидел в своей холостяцкой берлоге один небритый и неумытый в давно не стираном халате. Пыль комками каталась по полу. Ворох книг и бумаг аморфной массой валялся на столе. Тут же перед ним наполовину опорожнённая стояла бутылка виски. Он мечтал:
- Сейчас встану и поеду, и встречу её.
Она говорила, что бегает по вечерам в Корвайлере где-то в парке. Он встал и пошёл на кухню, закурил и вдруг взгляд упал на большой нож с чёрной эбонитовой рукояткой и толстым длинным лезвием.
- Вот найду тебя, сучка колумбийская, изнасилую и прикончу! – прошипел он со злостью.
Сжав рукоятку в кулак, он вдруг резко выбросил руку вперёд, имитируя жестокий мстящий удар.
- Так, какое сегодня число?
Он посмотрел на календарь, висящий на стене. Третье сентября. Написано: «Позвонить Адаму, поздравить с днём рождения». Он взял трубку и позвонил своему другу, бывшему однокласснику, Адаму Глянцевичу, поляку по отцу, который родился в Гданьске. Мужской голос ответил после серии долгих гудков.
- Адам это ты?
- Нет.
- А кто это?
- Его отец.
- Здравствуйте, Станислав Вацлавич, это я, Виктор Кац. Помните? Я Адама хотел с днём рождения поздравить.
- Адам в тюрьме, – ответил тихий, как будто ко всему равнодушный голос.
- Как в тюрьме…а … что случилось? За что?
- За убийство.
- За убийство?! Я в шоке. Он кого-то сбил… на машине…
- Нет.
- Это было убийство по неосторожности?
- Он жену свою зарезал. Застал в постели с любовником …

* * *
Он сидел в кресле ошеломлённый, тупо смотря перед собой. Воспоминания нахлынули как вешние воды. Он вспомнил, что тоже был влюблён в красавицу Еву тогда, когда им было по семнадцать, как ревновал, когда она стала встречаться с рослым атлетом Адамом. Он были друзья. Он уважал его и смирился. Какой красивой парой были они: Адам и Ева! Что-то библейское искрилось в их первородном облике. Ещё вспомнилось, как они танцевали на одной вечеринке. Какая страсть наполняла их глаза, лица, тела! Сколько любви! И эта мелодия:
Besame, besame mucho…

- Куда мне, низкорослому толстому еврею, до такой девушки… конечно, Адам достойнее меня! – подумал он тогда.
Он снова пережил всё в этот день – третьего сентября. Допил виски, бросился в подушку и долго беззвучно рыдал.
На следующий день разбитый и больной сел за компьютер, открыл свой почтовый ящик и некоторое время стучал по звонким клавишам. Затем всё стёр, вошёл в интернет, долго перебирал сайты, наконец, нашёл что искал, скопировал текст в окно браузера и кликнул «отправить»…

Besame, besame mucho,
Coma si fuera esta noche la ultima vez.
Besame, besame mucho,
Que tengo miedo perderte,
Perderte despues.