Гораций Флакк и Николя Буало

Два великих художника – время и солнце создали это место. Оно существует вне привычного пространства, вопреки всякой логике, и лишь не многие знают, как отыскать туда путь. Оно переменчиво, точно узор облаков по воле быстрого ветра, оно незримо обычному глазу, и подобно зыбкому контуру озера в мареве знойной пустыни.
Можно сказать, кругом того места лежит пустыня - аморфная, нереальная. Ветер приносит россыпь вольных песчинок, они касаются ткани полупрозрачного занавеса, но через миг ветер уносит их прочь, между высоких колонн остается невнятное эхо. Звук, похожий на чьи-то осторожные шаги… повторяется, и занавес поднимает чья-то рука.
- Ты хотел меня видеть?
Мужчина в длинной мантии стоял спиной ко входу в колоннаду. Он был высок, плечист и даже издали легко почувствовать – силен, мудр, непреклонен. Его спокойная стать подошла бы к лицу любому воину. И разве странно, что когда-то обладатель белой мантии был военным трибуном, командиром легиона?
Но здесь он оказался не за ратные подвиги, и гость пришел говорить не о гражданской войне, в которой Гораций сражался на стороне Брута.
- Мне хотелось бы знать, что ты думаешь. Я ведь шел по твоим стопам, был вдохновлен твоими трудами.
- Позволь уточнить, ты жил почти на две тысячи лет позже меня, - Гораций повернулся лицом к собеседнику.
На миг незримый источник света очертил его твердый профиль. Но тот же свет смягчил лицо римского старца. Ветер тронул мантию, хлопнул складками, зашелестел песком. Гораций улыбнулся гостю.
- Давай знакомиться, потомок. Ты – Николя Буало, верно?
- Верно.
На вид он был даже старше Горация – годы при дворе оставили тяжелый отпечаток на лице Николя. Усталость и боль от ожиданий, разочарование в себе и в людях, глубокая тоска и невнятное чувство вины не сумели скрыть ни дорогие мази, ни аккуратный парик. Поношенный камзол, уместный для Версаля, здесь выглядел чужим и смешным.
- И ты действительно считаешь меня своим вдохновителем? Гораздо больше вдохновения ты мог бы почерпнуть у эллинов, не зря же ты писал про мастеров эклоги? И потом, между нами такая пропасть времени, ты держишь в памяти наследие тысячелетий, наследие эпох развития человеческой мудрости, развития поэзии. Наверное, мне стоит спросить тебя, каково оно там, в твоем времени? А потом пойти – поискать Аристотеля. Да, я бы его тут поискал. Вот кто с радостью тебя послушает. И меня за одно. Мы оба – ростки его семени.
- Аристотель не был поэтом.
- Ты так уверенно об этом говоришь. Объясни, почему?
Гость замялся. Мысль кольнула его, а Гораций словно прочитал мимолетную мысль.
- Я тоже не считаю себя поэтом. Я был бледным ростком в тени Вергилия, но если потомки считают меня поэтом, их право. Так в праве ли мы считать Аристотеля поэтом или не считать? Я бы оставил ему право быть тем, кем он хочет.
- Но ведь поэзия – это синтез риторики и музыки, разве нет?
Гораций прищурился с сомнением, тихо рассмеялся и ответил:
- От хорошего ритора недалеко идти к хорошему софисту, а если ты знаешь основы музыки, вспомни – музыка хороша тогда, когда созвучна сердцу. У всех людей оно по-разному бьется. И нет универсальных поэтов, каждый силен в чем-то своем, ты это знаешь не хуже меня, а может и лучше.
Николя еще больше смутился.
- Прости меня, Гораций, я вижу, простой беседы не выйдет. Может быть, присядем за стол, выпьем вина, разговор-то будет долгий? Или я побеспокоил тебя не ко времени?
- Ты видишь тут стол? Хм, можно поискать, но мудрые беседы лучше вести натощак. Или, к примеру, во время неспешной прогулки.
- Тогда пойдем?
- Пойдем.
Гораций сделал шаг в пространство между колонн, и Николя шагнул следом.

- Итак, тебе интересно.
- Да, интересно.
- Изволь, я отвечу, вспомню то, что мне особенно запомнилось, скажу свое мнение.
- Так ты читал? – изумился Николя.
- Позволь, я тебя рассмешу, - Гораций поднял голову вверх, должно быть, он представил себе сценку, - Пришел поэт к другу, они разговаривают, разговаривают. И тут поэт не выдерживает, совесть, его, видите ли, заела. Вот он и говорит приятелю, хватит все обо мне, да обо мне, давай поговорим о тебе. Скажи, ты читал мою последнюю сатиру?
Собеседники от души посмеялись.
- Я и при жизни не был стеснен во времени.
- Но было дело, друзья попрекали тебя. Ждали стихов, а ты – ни в какую. Как будто издеваться вздумал.
- Эх, Николя, Николя. Дай Бог поэту творить без перерыва, лишь бы творения были достойными. Увы, я не такой плодовитый писака, как некоторые.
Николя смолчал, выдержал упрек, но Гораций тут же добавил:
- Это я про своих современников, эквесов. Впрочем, давай не будем о них, а то я сейчас как начну, не остановлюсь. Итак, ты готов?
Николя сглотнул и сказал:
- За тем и пришел сюда.
Гораций мимолетно улыбнулся – не то воспоминанию, не то еще чему-то.
А ветер тихо летел между колонн, бросал им под ноги песчинки.

- Мне кажется, я понимаю ту прелесть моей, античной эпохи, от которой ты и твои современники без ума. Но поверь, если ты говоришь о поэтическом искусстве, надо быть осторожным – как бы не переборщить с набором образов Богов и Героев. Я сам в этом не безгрешен, ты так не смотри на меня, да, и у меня есть этот недостаток. Но я – дитя своего времени, а ты – дитя своего. Восхищенное моим временем Возрождение рискует оказаться посмешищем, если будет слепо копировать семантику другой эпохи. Боюсь, как бы и в будущем не закрепилась эта косность. Орфей с лирой, пегасы, Олимп, Парнас. Если и тысячу лет спустя поэзия будет тяготиться этих штампов – плохо. Это значит, человек-творец будет топтаться на месте. Может быть когда-нибудь, когда появится новый слепой певец-Гомер… Впрочем, прости, я отвлекся. Ты верно заметил, в поэзии должна быть риторика и музыка.
- Прости, Гораций, это не моя мысль, я процитировал другого мудреца.
- Да, верно, но ты писал, о связи рифмы и смысла. Я даже понимаю, что эту мысль ты почерпнул у меня, но я не уверен, действительно ли ты меня понял. Рифмованные строки с глубоким смыслом это далеко не всегда - поэзия.
Николя задумался, замолчал над непростыми мысли, и какое-то время собеседники шли молча.
- Насчет простоты и вреда излишества ты прав, в этом мы с тобой сходимся. И как сторонник классицизма я признаю, простота должна быть отмерена сообразно стилю. Высокий стиль не может обойтись без украшательства, но лучше бы его было по-меньше, а если пишешь так называемым низким стилем, старайся даже в нем соблюсти строй, присущий высокому стилю. Кажется, ты это хотел донести до читателя?
- Да, Гораций, ты правильно меня понял.
- Хорошо, что ты пишешь – не прятать смысл за туманными фразами, и сам же следуешь этому принципу. Скажу по секрету, мне не всегда удавалось. Знаешь, только сейчас я понимаю, как не хватает нам таких вот бесед, неспешных, вдумчивых обсуждений. Был бы у каждого поэта эдакий кружок товарищей-критиков, желательно причастных другому времени, а то, знаешь ли, Николя, людям свойственна зависть. Не каждый понимает, что это чувство доводит до бессилия быстрее иной лихорадки. Знаешь, меня особенно тронули твои мысли о тех поэтах, которые пишут о чувствах притворных. Я и сам не раз утверждал – пока не почувствовал, не пиши, или пиши, но тут уж как тебе дарования выпало свыше, нет ничего хуже фальшивых чувств. Но ты пошел дальше меня, ты обозначил ту вещь, без которой немыслима поэзия любви.
- Ты про безумие?
- Да, про него. Поэт, способный воспеть любовь, должен быть безумен, от воспеваемой любви, иначе сам понимаешь. Читатель – самый безжалостный судья, он никогда не прощает.
Череда колонн утонула в дымке позади собеседников, и впереди, до неясной грани горизонта ровным узором стояли стройные колонны, казалось, они касаются неба.

- Ты рассуждаешь о сонетах и об одах, но я не в праве соглашаться или спорить. При жизни, видишь ли, сонетов не писал, ну а сейчас, сам понимаешь, все иначе. А в одах остается и поныне нагромождение стихий, гипербол, пафоса. Ай, молодец, Овидий, ай да мастер. Его «Метаморфозы» как и раньше, так и теперь, да на и сотни лет вперед послужат вдохновению поэтов. А вот на благо ли? Покажет только время. Другое дело – сатиры, эпиграммы. Сатира, как известно, лишь тогда хороша, когда во-первых, правдива, а во-вторых не вызывает чесотки у главы государства. Это хорошо, если правитель мудр, а если нет? И вот ты пишешь - не трогай Всевышнего. Все верно. Но я скажу тебе так, Николя. Сочтется тот поэт виртуозным, который при жизни напишет массу сатир и эпиграмм, да только так напишет, что даже обиженным, задетым в стихах захочется посмеяться.
- Тебя они как-то терпели, Гораций.
- А я их просто не злил. Можно и даму в летах упрекнуть за излишнюю резвость в известном вопросе, но только аккуратно, понимаешь?
- Да, понимаю, - Николя рассмеялся, - Одна из лучших твоих вещей. По крайней мере, я ее ценю.
- Спасибо. Ты в своей работе рассуждаешь о трагедии, так? Вот тебе совет: лучше почитай Аристотеля, а главное, выкинь из головы эту мысль, что в трагедии все должно быть правдоподобно.
- В смысле?
- В прямом, Николя. Я согласен во всем с Аристотелем, с единством времени и места, но видишь ли в чем проблема.
- В чем?
- Иногда время и место – понятия относительные. Вот взять, к примеру, место и время, в котором мы с тобой сейчас находимся.
Николя огляделся, пожал плечами и возразил:
- Я начинаю думать, что спор о невероятном, неправдоподобном, в трагедии – величайшем искусстве, да и вообще, в любом другом словесном искусстве, это спор у которого нет, и не будет конца.
- Может быть, - легко и грустно улыбнулся Гораций.
Они шли по земле, созданной солнцем и временем, а ветер гнал песчинки, то мимо, то в лицо, то где-то там, вдалеке.

- Давай вернемся к твоим рассуждениям о герое. Я сам всю жизнь считал, что лучшие герои на свете это живые люди, но рамки классицизма нас немного стесняют, не правда ли? Я вижу, ты нашел в себе смелость сказать, что даже самый яркий герой из героев должен иметь человечную слабость. Молодец, Николя, я до такого как-то вот не додумался. Меня больше занимало правдоподобие другого рода. Что свойственно юнцу, то не должно быть свойственно старцу, и как ведет себя безусый мальчуган, так никогда не поступает зрелый муж.
- Да, я помню эти строки в твоей «Науке поэзии».
- Вот люди пошли, - огорчился Гораций, - Берут и без спросу названия переделывают.
- Прости, Гораций. В твоем «Послании к Пизонам». Я взял оттуда твои строки и немного переиначил.
- Немного, - Гораций вздохнул и посмотрел куда-то вдаль, - Как бы не была комедия жанром более низкого сорта, для нее, мой друг Николя, нужен особый дар. Не так-то просто вызвать у зрителя смех. Заставить рыдать – неизмеримо проще. Наивысшее мастерство – писать о серьезном как будто в шутку, легко и плавно. Не достаточно только смешить – нужна краткость, но даже и этого мало. Нельзя, чтобы слог был однообразен, иначе читатель начнет зевать, а то и вовсе выкинет свиток. Да что я тебе говорю, ты ведь и сам это понял. А вот применил ли на деле, вопрос не простой, ну да Время тебя рассудит. Вот в чем ты точно молодец, так в том, что ухватил самую главную нить – поэзия - великая сила, а признанная, становится легендарной, и обретает еще большую силу. Однако, ты, скажу тебе, немного хамоват. Догадываешься, о чем я?
Николя хотел было извиниться, но вместо этого задорно усмехнулся:
- Бывает, муза шутки с нами шутит.
- Да тут не муза, Николя, тут предрассудки. Уж если римлянин, то значит, вечно пьяный. Бездельник, безобразник и лентяй. Ему на хлеб не зарабатывать стихами.
- Прости, Гораций, я теперь-то понимаю - был не прав.
- Ну ладно, что с тобой поделать, не сержусь. Я-то как раз бежал наслаждений и богатства, от них несвободы по более, чем от рабских цепей. Жаль, ты сам это понял слишком поздно. А что, скажи-ка Николя, ты мне внимал?
- Внимал, и в этом честно признаюсь.
- Тогда давай меня покритикуй. Что думаешь, не слишком ли я крепко пизоново семейство приложил? Давай-давай, а ну-ка, не стесняйся! А то решишь про меня, что я, точно змей эпидаврский, только в других недостатки и вижу. Я знаю кое-какие свои промахи, но мне интересно, что скажешь ты.
Николя попросил время собраться с мыслями.
- А в чем сложность? – с недоумением спросил Гораций.
- Художника легко обидеть.
- Тоже верно. Ладно, думай. Я тебя не тороплю.
Ветер бросил под ноги россыпь песчинок, по воли стихии они прошуршали о землю, а в следующий миг помчались куда-то дальше.

- Ладно, Гораций, я-то может быть, слабый поэт, тебе не чета. Но ты хотел послушать мои мысли. Изволь, сейчас я их тебе озвучу. Ты говоришь о простоте, но сам-то ты пишешь ой как не просто. Я признаю, когда тебя читаю, ловлю себя на мысли – такие стихи мог бы написать и современный поэт. Не знаю, как тебе точнее объяснить, но если бы это был кто-то из моих современников, я бы упрекнул его в чрезмерном использовании античной экзотики. Наверное, ты ответишь – тогда, в твое время, у людей было иное мировоззрение, они больше смысла придавали мифам. И будь мы с тобою риторами, я бы сказал – возразить нечем. Но я не верю, Гораций, понимаешь? Мой внутренний голос кричит и внемлет о правде – мне кажется, ты так и не смог побороть в себе подражание эллинскому эталону. Что скажешь, Гораций?
Он замер, окаменел – так подумал собеседник о человеке в мантии, но миг, и все стало как прежде. Гораций выдохнул и вздернул бровь будто в сомнении.
- А где ты видел людей без недостатков? Оставайся при желанном тебе мнении, а мне позволь остаться при своем. Я попросил тебя сказать все, что ты думаешь. Не жди, за честность я тебя не упрекну. О, я смотрю, твое дыханье участилось. Не терпится сказать еще чего-то?
- Да.
- Ну говори, Николя, я слушаю.
- Ты верно заметил о том, как часто поэт топчется на месте. Если хочет быть кратким, его не понимают, слишком много лиричен – считают слабым. Ты тут же пишешь, пусть каждый выбирает предмет по силам. Но как понять, что по силам, а что нет? Показать критику-другу, как ты советуешь? Он отыщет слабые места, ты поправишь, а все равно не будет получаться – бросить это занятие?
- Зачем бросать? – отозвался Гораций, - Пиши заново. А потом опять покажи другу. И так до самого совершенства. Я сам бы рад вымучивать свои стихи лет по десять, да только послания, оды и гимны имеют срок годности. Я ведь тоже был придворный поэт, как и ты. Или правильней сказать – прилюдный.
- В этом твоя слабость, Гораций. Ты слишком зависел от своих читателей. А вдруг да будет хотя бы один такой поэт, или, Бог с ним, романист, который будет писать для себя. Ты говоришь, верховный суд – читатель. Читатель признает то-то и то-то, но сам поэт может считать лучшими другие стихи, толпой непризнанные. И что же, он будет не прав?
- Николя, я не пойму, к чему ты клонишь.
- Поэт не должен быть рабом читателя, вот я о чем. И рабом твоих правил поэту быть также не следует. Пусть прочитает, а потом все сделает по-своему, пусть хоть все опровергнет.
Гораций решительно мотнул головой.
- Нет, стой. Да, пусть пишет о новом и новыми словами. Но ты меня, как-то неверно толкуешь. Есть основные правила, которым все-таки надо следовать. Правила, проверенные веками развития поэзии, драматургии.
- Гораций, настоящему творцу не нужны твои правила. Ты законченный классицист, смущенный своим местом в тени Вергилия, Овидия и других великих поэтов.
Собеседник в мантии неожиданно рассмеялся.
- Николя, хватит. Мне кажется, я тебя понял. Если ты считаешь мой труд полной безделицей, твое право. Тогда и твое «Искусство поэзии» стоит немного.
- Ну почему же твой труд безделица? Вовсе нет. Кому-то поможет, но настоящий гений обойдется своими силами.
- Николя, если я классицист, то идеалист, каких поискать. Ты думаешь, гениями рождаются? Если следовать твоей логике, гения не нужно даже грамоте учить.
- Ладно, Гораций, - махнул рукой Николя, - Прости, я действительно погорячился с обвинением в твой адрес. Пусть нас рассудят потомки. Но я пришел к тебе как к учителю, чьим опытом был вдохновлен и вскормлен. Мне стыдно за свою дерзость.
Собеседник в парике учтиво поклонился. Есть вещи, которые трудно сыграть, одна из них – это честное раскаянье.
- Я не сержусь, - успокоил его римский старец, - Чего еще нам ждать от потомков, кроме суда и критики. Даже гениям не избежать этой участи, а нам с тобой и подавно. Но скажи мне, гость из будущего, есть ли хоть что-то, что тронуло твою душу, но не вызвало желание спорить, а встретило там согласие?
Во время спора безмолвствовал ветер, но едва напряжение стихло, он подул с новой силой. Песчинки зашуршали по земле, и две фигуры продолжили путь вдоль бесконечной колоннады.

- Представь, что в океане дыма и мрака я увидел отблеск огня.
- Я польщен, Николя. Признаюсь, этот образ мне самому очень нравится.
- Не удивительно. Поистине гениальная находка. А теперь я скажу больше. Мне кажется, ты увидел главное отличие гениального поэта от множества прочих. И если бы кто-то увидел эту мудрость так же, как вижу я, смолкли бы споры о том, что делает человека гением. Нельзя родиться гением, нельзя научиться быть гением, гением можно лишь стать. И право на это звание заслужит лишь тот, кто пойдет своим путем, а не чьим-то иным. Тогда будут легкость и простота, от которых людские души замрут на взлете дыхания. Небо уронит свет на ладони, в сердца, и благодарные скажут: «Спасибо».
Гораций остановился, замер, удивленный словами собеседника.
- Да, Гораций, я понял, в чем отличие. Гению нельзя подражать. Гений тот, кто нашел свой собственный путь, и этот путь ничей больше, он только его.
Стариц в мантии пожал плечами и посмотрел куда-то в сторону, в даль.
- Спасибо за то, что ты позволил тебя увидеть, Гораций. Жаль, что мы при жизни написали так мало, ведь с каждой каплей вечности мы становимся мудрее.
- Когда-то я дал себе слово, мой друг Николя. Писать до последней минуты. А как пойдет дальше, посмотрим.
- Прости Гораций, но я тебя не очень понимаю.
- Кто сказал, что ты не можешь творить после смерти?
Николя Буало не проронил ни слова, пораженный неожиданным вопросом. Он так и остался на месте, силился подобрать слова, и даже, кажется, понял, где ответ, в чем он, и как воспользоваться этим ответом. Но когда он собрался с мыслями, римский старец был уже далеко.
- Гораций! – раздался крик ему вслед.
Но ветер бросил на землю новые песчинки, а за одно унес в себе эхо, растворил его где-то в пространстве.
А потом чья-то незримая рука задернула занавес.

И место, которого никогда не существовало, растворила в себе Вечность.

Октябрь 2008.