Последняя сказка

       С.Г.

       В деревушке Тэлль, меж зеленых холмов и рыжих дюн, на берегу Студеного Моря жил Гончар, равного которому не было во всей округе, а может быть и за ее пределами. Не успеет взойти солнце, а всяк, проходящий поблизости слышит, как жужжит уже гончарный круг в доме Гончара… Уж и звезды на небе, и луна налилась янтарным соком, обещая ветреный день и высокие волны, а все не смолкает песенка глины, нежащейся в его умелых пальцах. И не только свистульки затейливые, да колокольчики глиняные, но и круглобокие, важные крынки, печные горшки и кухонная мелкая утварь, разбегавшаяся по свету из мастерской Гончара, одарена была голосом звонким и чистым, глубоким и нежным. И дивились люди за тридевять земель и радовались, когда чайная чашка, согретая теплом их ладоней, оживала вдруг и нашептывала им туманные сказки о Студеном Море и зеленых холмах… Каждой плошке, каждому кувшинчику отдавал Гончар не скупясь частицу души своей, музыку своего сердца. А чем больше отдавал, тем больше сам полнился светом и радостью. И пошла о Гончаре слава, как о мастере великом, чудодее.

       И случилось однажды: шел Гончар по берегу моря и услышал тихий плач. Глянул под ноги, видит: сидит на песке рак-отшельник и горько плачет над своею разбитой раковиной. Пожалел его Гончар и сделал ему из карминно-красной глины раковину такой красоты и прочности, расписал ее такими глазурями, что самая роскошная актиния в море почла за честь, когда счастливый рачок внял ее просьбам и позволил поселиться на его раковине. А как-то засиделся Гончар затемно за работой своей, все лампады зажег в мастерской да светильники, вдруг упал на гончарный круг мотылек ночной. Принял он пламя свечи за цветок неведомый, да опалил крыло – покалечился. И его пожалел Гончар, добрая душа: чуть дыша, едва касаясь пальцами нежнейшего фарфора, сотворил ему новое крыло, пыльцою цветов живых покрыл, да так ловко приладил его мотыльку, что тот и сам не мог различить, где родное его крылышко, а где фарфоровое. И вот уже не только в мире людском, но и в мире зверином пошла слава о чудо-мастере.

       В сумрачном гроте над самою кромкою моря жил в те времена Колдун. Не добрый, на злой, а так – под настроение: коль приглянется ему кто – может мешок золота для него наколдовать да под кровать подбросить; а уж если невзлюбит кого, так уж непременно такую хитрую пакость сотворит, так заморочит – самый сильный да терпеливый и тот изведется да измучается… Прослышал Колдун о Гончаре, о славе его неслыханной, - взревновал - и послал Гончару сон. И приснилось Гончару в ту ночь чудо чудное, диво дивное. Приснилась ему ваза, формы столь совершенной и изысканной, что заплакал во сне Гончар от умиления: две легчайшие фигуры девичьи, такие гибкие и исполненные полета, что, казалось, вот-вот оживут и пустятся в пляс огневой, едва касаясь ножками ажурной травы, на вскинутых в порыве радости руках держали чашу. Ни одна раковина морская, ни один цветок полевой не мог сравниться с ней гармоничностью формы и пропорцией линий, а от самой чаши исходило такое сияние, такая радуга играла на гранях ее лепестков, будто не из грубой глины, а из утреннего тумана, пронизанного первыми лучами солнца, была она сотворена. И столь могуча была сила красоты, что оживал цветок увядший в ту вазу поставленный, а сухая ветка мертвая покрывалась листвою зеленою.

       Проснулся Гончар, сел за работу, а все видение ночное забыть не может. Хоть и знал он все тайны мастерства своего, хоть и ведал секреты глазурей да эмалей сверкающих, хоть и лучилась жизнью каждая фигурка им вылепленная, но ни разу не создал он ничего, подобного по красоте виденной им во сне вазе. И задумал Гончар во что бы то ни стало воплотить сон в явь.

       Дни склонялись к вечеру, ночи омывали зеленые холмы, а Гончар все не ведал покоя. Сотни сочетаний глиняных смесей, тысячи оттенков глазурей перепробовал он, все не было в творениях его того волшебства, коим дышала ваза его снов. Но, как бескрайне Студеное Море, так бесконечно было терпение Гончара и сильна его воля: позабросил он работу свою каждодневную и в селении не показывался, все искал он отгадку таинства, чтобы жило живое сияние в мертвой глине запечатленное. Уж и люди над ним подсмеивались, сумасшедшим считали, помешенным, уж и имя его позабылося и в округе и за ее пределами.

       Как-то раз сидел Гончар опечаленный на берегу Студеного Моря, думал думу свою извечную, видит: ползет по берегу рак-отшельник с прекраснейшей раковиной. Узнал рак Гончара, удивился виду его печальному, а как услышал о думе тягостной, что тревожит его спасителя, "Погоди, - сказал, - не горюй, Гончар!" Опустился рак на морское дно, а вернулся с прекрасной жемчужиной, и - один за другим – все братья да сестры его, все друзья да приятели потащили к ногам Гончара жемчуг морской, перекатный, перламутром теплым сияющий.

       А вечером прилетел к Гончару, прослышав о его беде, мотылек с фарфоровым крылышком, да не один прилетел – с друзьями да приятелями, да друзьями друзей (даже бабочка Мертвая Голова из Африки пожаловала). И каждое созданьице легкокрылое несло в лапках по кусочку лунного света. Ах, нет – то не лунный лучик, то были шелковистые и полупрозрачные лепестки питайи - удивительного цветка, лишь раз в году на одну ночь расцветающего на гигантском кактусе в самом сердце пустыни и озаряющего ее всю волшебным, сиреневато-золотистым светом. И этот бесценный дар осторожно и радостно сложили маленькие летуны на рабочий стол Гончара.

       А рано утром весть об удивительном событии облетела все окрестные деревушки: вошел в гавань корабль невиданный, из-за тридевять земель, из-за тридевять морей, из страны Китайской прибывший. Шелка привез расписные, тончайшие, масла благовонные, собачек крохотных, пушистых с драконьими мордочками… А еще привез он от самого Китайского Императора, в знак восхищения и величайшей милости, в подарок Великому Мастеру, Гончару-Чудодею золотой ларец, весь эмалями дивными расписанный, яхонтами изукрашенный. А в ларце том сокровище, нет равного которому во всей Поднебесной. Раскрыл Гончар ларец, и запело вновь сердце его и глаза залучились счастием: доверху был полон ларец тот голубою глиною. Вся глубинная суть земли, вся журчащая суть воды, вся бездонная суть небосвода слилась воедино и воплотилась биением тайной жизни в истоках священной реки Суань, где только и можно найти целебную голубую глину. Что бы не вылепили из нее умелые пальцы – все обретет живую душу и пронижется волшебством гармонии.

       Тридцать дней и тридцать ночей, о еде позабыв и об отдыхе, растирал Гончар порошок жемчужный, добавлял в глазури сок лепестков светящихся и ваял двух прекрасных девушек, двух хранительниц чаши сияющей. Пело сердце Гончара песню радости, песнь любви, наслажденья и творчества. Всю-то душу свою до донышка он вложил в сотворение дивное. И в тридцатый день из недр печи, из огненного ее средоточия явилась миру чудесная вещь. И свершилось великое таинство: засветилась живою плотью обнаженная кожа девушек и любовию взгляд их наполнился. И несли они чашу с гордостью, озаренные светом ласковым, что струился на них с лепестков ее.

       Не только из ближних деревень, но и из-за дальних холмов собрались люди, ожидая увидеть чудо. Прознал про то и Колдун, и переполнилось ядом сердце его – ни того он желал, посылая Гончару сон несбыточный. Надел Колдун свой плащ-невидимку, встал у Гончара за спиной и стал ждать испытания. Вот поставил Гончар свое творение на высокий помост, в честь того специально сколоченный, взял он ветку сухую ольховую, опустил ее в чашу глубокую, засияла чаша звездой ночной и покрылася ветка зеленью, запушилась цветами-серёжками. Закричали тут люди, захлопали, стали славу петь Гончару, Чудо-Мстеру. А одна самая маленькая девочка вскарабкалась на помост и протянула Гончару букет полевых цветов, что сама для него собрала. Возликовал Гончар – помнил он, как считали его помешенным, как смеялись над его безумием: высоко он поднял голову, взглядом гордым окинул толпу у ног, что умильно ему славословила.

       Той секунды было достаточно, чтоб Колдун за его спиной притаившийся, в чашу влил отраву шипучую. Покачнулась ваза изысканная, пробежала дрожь по станам девичьим. Только руку успел он отдернуть, опустил Гончар цветы в чашу, полную яду невидимого. Почернели цветы, обуглились, вместо запаха дивно-пьянящего разложения смрад над толпой поплыл. Отшатнулися люди в ужасе: кто плевался, а кто отворачивался. Лишь Колдун, никому не видимый, захихикал тихонько от радости. А Гончара точно громом ударило, точно молнией пронзило черной, змеистою. И не ведая сам, что творит сейчас, размахнулся Гончар в неистовстве, и слетела с помоста высокого ваза – дивное его детище.

       На куски разлетелся замысел, светом сердца его напитанный, всей душою его взлелеянный. И померкли тогда глаза Гончара, опустились плечи его, и побрел он, куда – незнаемо – без души… да и сердце в нем умерло.

       Лишь остались фигурки женские на холодных на плитах каменных. Жизни свет в них по-прежнему теплился, но не в силах они были – глиняные – вновь собрать, что творцом их разрушено.