Колумб

        Говорят, что скоро наступит Новый Год!
        Установили везде табло: в Париже, Лондоне, Москве… считают, передают в «Новостях»: «До наступления Нового года осталось столько-то дней...»

       Пусть считают, мне все равно. Я пою, я иду по солнечному городу и пою... желтые цветы осыпают меня лепестками, порхают красавицы бабочки, кружат в изумленье стрекозы. Я пою... Свежий, искрящийся ветер с моря, запах соли и водорослей, фиолетовое предгрозовое небо, желтые цветы, — Гавана... Лица, лица, — губы перемазанные в яркий фиолет. Конец года, — все чего-то ждут, надеются. Звиздеца, наверное.

       Ночь. Дымный гул голосов. Мелькают лица, руки, плечи, фиолетовые тени плещутся за спиной. Где-то рядом дышит море. Духота. Виски горячит кровь, мягкими, серебристыми волнами накатывает спокойствие. Четырнадцатилетние мулатки по метр сорок раскачиваются на своих платформах.
       Сняли двух парикмахерш: одна маленькая, полногрудая, круглолицая, — губы пляшут, рот пляшет... красные губы, губы пиявки. Она ерзает на стуле, истерически хихикает. Артур щекочет ей между ног и жмурится, как кот на солнышке. Другая — тощая, о ребра можно порезаться, пытается поднять голову Сержа, но голова падает на стол с глухим стуком.
       Неожиданно в поле зрения появляется новый субъект, наша попутичица: Даша, Дашенька... Длинноногая, длиннорукая, белобрысая веселая дурочка, с очень узким и всегда неизбежно сухим влагалищем. Теперь она с Сержем. Вчера была со мной. Вчера она писала прямо из окна гостиницы, такой был каприз.
       Утро. Птички щебечут, рассеивается туман, розовеют щечки рассвета... Идешь, идешь, смотришь на серебристо-жемчужное небо, слышно, как с деревьев капает роса, вдыхаешь запах цветущих манго, любуешься королевскими пальмами и вдруг, о чудо! — на тебя с третьего этажа, как насмешка, как ухмылка, как завораживающая сущность этого благословенного мира, глядит, подмигивая манда, взбрызгивая собой сумеречный хаос утренников и импотентную забитость школяров.

       Ночь. Желтое такси мчится по темному городу, в неверном свете мигающих фонарей поблескивают булыжные мостовые. Серж, Даша, Артур и толстуха обнимаются на заднем сиденье. Дашины ноги у меня на плечах. Я впереди с «балериной», она сидит у меня на коленях, целуемся... машину подбрасывает, цокаюсь зубами об ее передние зубы, у нее резцы выступают немного вперед, как у хомяка, или бобра, который только что полакомился клейкой, сладко пахнущей корочкой молодой березки.
       Машину подбрасывает, — раздается хриплый стон. Черный потный таксист молчит, несется как угорелый. Его лицо покрыто туманным бредом. Проскочили на красный. «Ты что охренел, дядя», — это Даша. Она уже вернулась. Таксист молчит, сопит, свирепо жмет на педаль и курит, курит... «О-ох!» — протяжно стонет Артур. Таксиста передергивает. Лицо — ливерная колбаса, глаза — пупки, рот — блестящая, открытая тупым ножом, консервная банка.

       Приехали в гостиницу, ввалились в номер. Распахнул окно, взобрался на подоконник, сижу, болтаю ногами на улицу, до узкой асфальтированной дорожки метров семь, не больше. Рядом Артур усадил толстуху на стол, стащил с нее футболку, стал на колени и шлепает себя смуглыми грудями по щекам, та закатывается от смеха, такого с ней, видно, еще не делали.
       Входит, покачиваясь, Даша. «Слушай, Артур, а где же твоя Наташенька? Наверное, дочурку в колыбели качает», — пытается она съязвить.
       Он поднимает голову, смотрит долго сквозь нее и произносит тихо, но твердо: «Иди ты нахер!»
       Гремит музыка. Том Вэйтс надрывно выпевает русский кабак. Я знаю, — сейчас с нижнего этажа придет лысый, маленький, кривоногий кубинец и начнет тарабанить деревяным молотком в дверь, тарабанить и орать, коверкая английские слова: «Stop it! Stop it. I can not sleep; I call police now, right now! »
       Два дня назад он с хозяином гостиницы и его сумасшедшей женушкой поймали одну из наших пассий, сорвали с нее парик, начали выпытывать, почему она залила их водой. Сердешная еле ноги унесла. Сейчас он придет и начнет стучать, он стучит каждую ночь. Потом я встану, возьму пистолет и застрелю его.
       За стеной рыдает Вэйтс, кто-то бьет стаканы... за стеной цыгане, гитары, черноволосые, черноглазые звеньевые с отвислыми грудями в красных платьях, медведи на цепях, карета, запряженная тройкой пьяных скакунов, голые мулатки, проделывающие сальто-мортале на скользком от вина и спермы полу, длинноволосые улыбчивые педерасты, любящие леденцы и трахаться в трусах... и все это здесь, рядом, в соседней комнате, в доме, который сегодня даровал мне Господь.

       Читаю Марка Аврелия, болтаю ногами, вдали над морем поднимается нежно-розовое сияние, сухая горечь во рту, сейчас он придет и начнет стучать.
       Артур плачет, уткнувшись в грудь черноглазой. Как пустой мешок, Даша волочет за собой по полу Сержа, потом запирается с ним в туалете.
       Светает. Скоро кончится ночь, и я пойду в город, и вновь прикоснутся к щекам моим крылья перламутровых бабочек, и лепестки желтых цветов будут осыпать меня золотистой пыльцой, и я буду петь, я буду петь: «Живи и радуйся, танцуй на цыпочках, или опираясь на всю ступню, танцуй на льду, танцуй на летящих золотистых лучах, танцуй на крокодильем дерьме, подбрасывай, жонглируй змеиными яйцами, целуй этот легкий искрящийся ветер, напоенный сумасшедшими запахами рассветного моря, рассветной земли, поцелуй, промелькнувшую серым зигзагом, кошку-волшебницу, поцелуй руку того, кто принимает сердце твое, поцелуй дерево, его молодую листву, дерево, которое возносит тебя в небо...»
       Я буду петь и крикну тому, кто всегда встречает рассветы: «Эй ты, Колумб! Живи и радуйся...» А потом кончится ночь. Кончится время. И никто не будет ничего ожидать. Ничего. Никогда. Никогда.