Шестой палец

Напротив Пикина сидел человек неземного вида. Он был с огромной брахицефальной лысой головой фантомаса, скошеным ртом и маленькими, широко расставленными глазками. Определить его возраст было очень сложно. По некоторым признакам ему можно было дать лет двадцать, по другим лет пятьдесят. Неземной человек заметил изучающий взгляд Пикина, быстро встал и протянул свою руку.
– Семён Макушенко! – произнес он голосом недавно родившей женщины. Его рука тоже была аномальной: с боку кисти, возле мизинца неуклюже торчал недоразвитый шестой палец.
– Андрей Романович! –Пикин с внутренним отвращением пожал его влажную и пухлую кисть. Неземной Семён тяжело сел, спрятав за стол своё грузное и короткое тело.
– «Наверное педераст», – мелькнуло в голове Пикина.
В конце длинного стола, за которым с обеих сторон разместилось человек тридцать, раздался мужской голос с сильными нотками волнения.
– Друзья! Мы открываем первое заседание Северо-западного отделения партии «Демократический Союз». Центр нашей организации находится в Москве под руководством известной диссидентки Валерии Новодворской. Нам предоставлена полная свобода действий в рамках устава и программы партии. Для начала познакомимся, поэтому каждый должен представиться и сказать несколько слов о себе, что его привело в нашу организацию. Начнем по очереди слева от меня.
На знакомство ушло около двух часов. Публика была разная, в основном техническая и творческая интеллигенция, человек пять студентов и пара рабочих. Все волновались, чувствуя историческую ответственность первой полулегальной антикоммунистической организации. Пикин тоже нервничал и размышлял: «Господи, что меня сюда занесло. С точки зрения логики, это абсурд. Я вступаю в антикоммунистическую организацию в стране, где уже семьдесят лет правит одна партия. Где невозможно сделать лишний шаг, высказать свободную мысль, чтобы не попасть под колпак КГБ. Ещё вчера можно было сесть за прочтение «не той» книги или «антисоветского» стихотворения. Горбачёв объявил «гласность» и «перестройку», но никто не знает границ этих понятий. Я, наверное, тоже с какой-то аномалией, как этот с шестью пальцами, только моей аномалии не видно – она в голове. А может я человек, который способен на жертву, на подвиг ради идеи…
Мне двадцать шесть, я ещё не испытал в своей жизни настоящей любви. До окончания института рукой подать, ведь выпрут меня оттуда, как ни как, а институт имени Крупской, жены коммуниста с партбилетом номер один.
Может это судьба? Может она пытается вывести меня на мой единственный путь? Может именно здесь мне суждено встретить и свою любовь, и свою идею…». Мысли в голове Пикина бежали длинной строкой без знаков препинания и с опечатками.

Через неделю Пикин уже участвовал в неразрешенном властями митинге у Казанского Собора. Народу было около двух тысяч, толпа не помещалась на небольшой площади и выдалась аппендиксом на проезжую часть Невского проспекта, парализовав движение. Пикин раздавал листовки с резкой критикой коммунистического режима. Когда он увидел приближающихся к нему милиционеров, с только что введенными резиновыми дубинками, которые народ успел окрестить «демократизаторами», то поспешил бросить листовки вверх над толпой и скрыться в плотной массе опьяненных глотком свободы ленинградцев. Но этот момент был для него не самым запоминающимся. Запомнилось ему другое.
Недалеко от него стояла Екатерина Подолина, член координационного совета и один из лидеров ДС, симпатичная тридцатилетняя женщина, на чей высокий бюст заглядывались многие партийцы. Когда к ней подошел щупленький лейтенант милиции и попросил прекратить агитацию, она легким движением руки сбила с головы лейтенанта фуражку, которая тут же была затоптана толпой. Лейтенант обречено посмотрел на утраченную часть мундира, казалось, что он хотел заплакать, но вдруг вспомнил, что он офицер, и схватив обозревшую демократку за руку выше локтя, повел её в омоновский автобус. В автобусе уже скучало человек десять дээсовцев. Подолина не сопротивлялась, на её лице читалось удовлетворение случившемуся обстоятельству. Пока Пикин глазел на поразившую его сцену с оскорблением стража порядка новой демократкой, его подхватили два крепких омоновца и потащили в другой автобус с решетками и зашторенными окнами. Сильный удар по ребрам он перенёс стойко…
Через двадцать минут почти весь состав питерского ДС сидел в ленинской комнате ближайшего отделения милиции. Всем оформили штрафы «за хулиганство» и выпустили. В протоколе на Пикина была идиотская фраза: «вырывал куски асфальта и бросал в сотрудников милиции». Кто-то перепутал булыжную мостовую и асфальт из которого не то, что кусок но и кусочек для рогатки голыми руками не вырвать.

 Вечером этого же дня зарубежные радиостанции «Би-би-си» и «Радио Свобода» бодро вещали о прошедшем митинге. Были обозначены и фамилии трех лидеров питерского ДС: Подолиной, Рыбкина, Тереховича. Пикин выключил радиоприёмник, испытывая прилив торжества и волнующего чувства, – ведь о нём тоже было сказано в одной фразе: «Было задержано двадцать пять человек». Он был один из этих двадцати пяти – «Его тоже посчитали!..».
Фамилии лидеров ДС всё чаще стали мелькать в местной прессе и на зарубежных радиоголосах. Пикина удивляло, как это всего тридцать человек способны устроить шум на весь мир.
На одно из очередных заседаний пришли новые кандидаты в партию. Это была группа из двух ребят лет семнадцати и девушка лет шестнадцати, влюблёно глядевшая на обоих своих друзей. Лидером группы был Эдуард Гадосик, очень похожий на молодого Маркса. Его длинные, чёрные, вьющиеся волосы очумело торчали из небольшой головы и не по годам густая растительность на лице, переходила в бороду, закрывавшей тонкую шею. Было видно, что моется он редко и ведёт образ жизни хиппи. Его спутники отличались относительной опрятностью. Гадосик заявил, что их на вступление в питерский ДС благословила сама Новодворская. Несмотря на это, их приняли только кандидатами, учитывая их молодость и, наверное, весьма анархический вид. Эта анархическая тройка, очень скоро сделала бомбу – она была в виде самиздатского журнальчика «Демократическая оппозиция». В котором, не стесняясь в выражениях, было опубликовано весьма пошлое стихотворение посвященное Ленину. Осознавая последствия таких выходок, «анархистов» вызвали на собрание и отчитали. Они по-детски радовались тому, что стали центром внимания и не по-детски резко и цинично хамили возмущенным однопартийцам, при этом записывали полемику на магнитофон.
Всё это не стоило бы нервной энергии, если бы эта тройка выпустила журнальчик не под шапкой ДС. Партийцы не зря волновались – через два дня начались вызовы на допросы в КГБ, а Гадосик и его спутники бесследно исчезли. Говорили, что их изчезновению помогли «Бедные родственники» - организация евреев отказников, добивающихся легального выезда из СССР в Израиль.
4 сентября 1988 года Резолюцией собрания журнал престал являться печатным органом северо-западного отделения ДС. Для создания нового печатного органа была создана редколлегия, в которую включили и Пикина.

Партийная жизнь кипела. 30 сентября Ленгорисполком разрешает проведение митинга на стадионе «Локомотив» по теме: «Какой должна быть реформа политической системы?». Под листовкой, приглашающей на митинг, подписывается ряд организаций и групп:
«Вахта мира», «Движение за многопартийность», «Доверие», «Закон и справедливость. «Инициативный комитет народного фронта Ленинграда», «Клуб психической культуры», «Оптималист», «Ленинградская группа Международного общества прав человека», «Рабочая группа клуба демократизации профсоюзов», «Свобода передвижения», «Социал-демократический союз», «Христианско-демократическое объединение «Человек»». Митинг проходит в день Конституции СССР 7 октября под бело-сине-красным флагом и многотысячным скоплением народа. Пестрят плакаты: «От неприкаянности – к России», «Демократизация – через многопартийность», «Плюрализм – да, тоталитаризм – нет!». Идет сбор подписей по снятию имени Жданова с карты города. Пикин, отвечавший за поднятие флага «царской России» на флагштоке стадиона, впервые почувствовал, что коммунисты сдают свои позиции и годы их правления на излёте.
9 октября вышла «Ленинградская Правда» с критическим репортажем о митинге «Игра в одни ворота», заканчивающимся словами: «Перестройка – тоже революция. И для того, чтобы не дать захлебнуться ей в потоке слов, нужно идти к людям, в гущу народных масс. Чтобы научить их отличать демагогию от истины». Коммунисты не пошли в массы, они предпочли сползти с политической арены тихо и подло.

Генерал-полковник КГБ Чернин Юрий Нилович, быстро бегая глазами по машинописному тексту, читал докладную записку аналитического отдела, составленную на основе агентурных донесений и видеозаписи:
«…Общий настрой выступавших был оппозиционным и враждебным к советской власти. Наиболее радикальные и экстремистские заявления с явной антисоветской и антикоммунистической направленностью одобрительно поддерживались подавляющей частью толпы». Чернин поднял голову, устало провел ладонью по лицу.
– Ну, что вы думаете Валерий Альбертович по этому поводу, по этому бар-рдаку! – прорычал Чернин, обращаясь к своему коллеги, подполковнику КГБ Маканину.
– Я, товарищ генерал в политическом отделе недавно и мне сложно разобраться в происходящем.
– Ты Валера не юли. Представление на присвоение тебе звания полковника уже ушло в Москву и судьба его зависит от твоих успехов на политическом фронте борьбы. Что Москва скажет о нашей работе после этого антисоветского шабаша? Мы ещё не успели расхлебать антисоветские выходки демсоюза. Кстати у них в программе роспуск КГБ – не боитесь остаться без работы?
– В Москве, товарищ генерал, митинги покруче наших.
– С этим они у себя сами разберутся, а вот за наш митинг, который, освещают уже все враждебные радиоголоса, спросят с нас.
– У нас, товарищ генерал, почти во всех оппозиционных организациях есть свои люди, мы контролируем процесс.
– Какой процесс мы контролируем. Нам надо управлять процессом, а не ждать, когда эта бомба взорвётся. У вас для этого всё есть. Скажите, чего не хватает, чтобы развалить это осиное гнездо?
– Партия объявила «перестройку» и «гласность», товарищ генерал, появление пены неизбежно. Если мы пойдём на радикальные меры, начнем горлопанов сажать в тюрьмы, мы сделаем из них мучеников и разозлим народ. Экономическое положение в стране плохое, народ недоволен. Мы пожнём социальный взрыв, так думают и в Москве, – отчеканил подполковник и смахнул пот со лба.
– Эх, Валерий Альбертович, я пережил смерть Сталина, снятие Хрущева, но всегда была хоть какая та ясность, вплоть до Андропова. Сейчас я теряюсь и много не понимаю.
– Горбачёв, товарищ генерал, человек Андропова.
– Да знаю я, что он человек Андропова. Это меня и удивляет.
– Юрий Владимирович не мог ошибиться в выборе. За всю историю СССР у нас сейчас самое русское политбюро и это заслуга Горбачёва.
– Молоды вы ещё Валерий Альбертович, я ничего хорошего от такой национальной политики не жду. Что мы будем делать с национализмом и сепаратизмом в республиках?
– Не понимаю товарищ генерал...
– Не читали вы лучшего специалиста по национальному вопросу. А он говорил, что русским неудобно бороться против национализма, потому что эта борьба будет воспринята как русский шовинизм. Противостоять националистам лучше нерусскими руководителями, а вот теперь кроме Шеварднадзе у нас представителей республик в политбюро и нет. Политика вещь тонкая Валерий Альбертович, особенно в многонациональной стране.
– Извините товарищ генерал, а кто этот лучший специалист по национальному вопросу?
– Сталин, Валерий Альбертович, – тяжело вздыхая, произнёс седой генерал, – Сталин.
– Когда я учился, товарищ генерал, нам Сталина не цитировали и вообще редко упоминали.
– Я знаю. Скажите-ка, товарищ подполковник, насколько просматривается влияние зарубежных спецслужб на эти антисоветские организации?
– Прямых контактов с агентурой не установлено. Частые контакты есть только с так называемыми правозащитными организациями, которые курируют ЦРУ и МОССАД.
–Я слышал, что среди этих «оппозиционеров» много евреев. Поработайте с антисионистским отделом, может там что-то прояснится.
– Среди них действительно много евреев, но эту тему лучше не поднимать и не указывать в отчётах для Москвы.
– А, что так? – прищурившись, бросил Чернин, набивая трубку табаком.
– Видите ли, товарищ генерал, сейчас идёт активная борьба с проявлениями антисемитизма в силовых структурах. Просто мой приятель в курсе этих дел и предупреждал меня быть поосторожнее с еврейским вопросом.
– Это, что новая линия партии?
– Пока вы были в отпуске, пришло распоряжение о сокращении штата антисионистского отдела и все дела этого отдела предать Москве без копирования.
– То есть, это значит ликвидация отдела, – Чернин сделал глубокую затяжку и медленно выпустил струю дыма на портрет Горбачёва, стоящий на его столе в позолоченной рамке, который подарил ему сын на день рождения.
– Всё идет к этому.
– А вы говорите «самое русское политбюро». Теперь мне ситуация стала понятней. Идите Валерий Альбертович и работайте, как вам подсказывает долг и политическая интуиция. Вам служить при новом режиме, а мне пора проситься на пенсию, – в голосе генерала проскочили нотки смертельной усталости и разочарования, – идите. Маканин взял папку с зеленого бархата массивного дубового стола и бодро по-военному вышел из кабинета. В коридоре он встретил Людвига Ивановича Азарова. Это был интеллигентный, учтивый человек лет шестидесяти, с повадками лисы. При встрече с ним все сотрудники КГБ предпочитали улыбаться и смотреть прямо в глаза, после чего вытирали пот со лба и боролись с дрожью в голосе. Людвиг Иванович не был даже генералом, он был простым психофизиологом, только вот приписан он был к полиграфу, то есть к детектору лжи, через который хоть раз в жизни прошёл каждый сотрудник КГБ. Маканин с Азаровым встречался чаще, так как ещё год тому назад работал во внешней разведке. И после каждого возвращения на родину проходил через детектор лжи. Маканин жаловался жене после проверки на полиграфе: «Чувство не из лучших, возникает такое впечатление, как будто тебя публично изнасиловали, и хочется как можно скорее смыть следы от присосок и контактов». Людвиг Иванович увидел Маканина и, задержавшись перед дверью начальника архивного отдела, бодро его поприветствовал.
– Валерий Альбертович, что-то я вас давно не видел на «пытке», – оголив в улыбке свои прокуренные зубы, затараторил главный специалист по потемкам чекистских душ, – ну простите старика за грубый юмор. Я слышал, вас перевели на усиление политического отдела. Как на новом месте?
– Пока не жалуюсь.
– Когда будете обмывать очередное звание, не забудьте старика пригласить. Люблю выпить, как говорят армейские генералы «в узком кругу ограниченных людей», – засмеявшись и сверкнув хитрыми глазами, обозначил свою осведомленность «Мефистофель». Автором этого прозвища был Чернин, они вместе с Азаровым ещё со времён НКВД.
– Обязательно приглашу.
– Не врёте батенька? А то про меня всегда забывают – не любят меня. Я понимаю, я бы сам себя не пригласил на свой праздник. Что поделать, кому-то надо делать и эту неблагодарную работу.
А вы головные боли батенька не терпите, это вредно. По капсуле ноотропила три раза в день вам не помешает, это у вас от усталости башка трещит. Попробуйте, потом мне скажете о результате.
– Спасибо, доктор, предписание выполню.
Они крепко пожали руки и, улыбаясь, расстались. Маканин даже не стал спрашивать, как он узнал о его головных болях, которыми он действительно мучается уже несколько месяцев, и перепробовал уже все известные средства. О редких способностях «Мефистофеля» ходили легенды, поговаривали, что он вхож во многие кабинеты и дома людей большой власти.
       
Рабочий день генерала Чернина заканчивался. Он открыл сейф, достал початую бутылку армянского коньяка и медленно опрокинул серебряный штоф. Затем налил ещё и, чокнувшись с маленьким бронзовым бюстиком Сталина, стоявшим в глубине сейфа, дерзко и зло произнёс:
– Просрали государство мы, товарищ Сталин! Просрали!
Чернина не переставала удивлять фигура Горбачёва: его стремительный взлет, больше всего поражала личная поддержка Андропова. Неужели больше не из кого было выбирать? Ведь Горбачёв, даже при его юридическом образовании был косноязычен, а его неправильное произношение слов просто смешило народ. Да и заслуг никаких не было, даже напротив. После того как он стал руководить сельским хозяйством СССР, мы стали закупать зерна в Америке в два раза больше, кризис сельского хозяйства углублялся, а его – в Политбюро, ему – поддержка руководства КГБ. Тело Черненко ещё не остыло, а он уже был назначен генсеком. А эта удивительная любовь к нему западных политиков, эта странная поддержка Тэтчер: «мы с ним сработаемся»? Экономика страны трещит по всем швам, авторитет партии падает, а он разъезжает по зарубежью. Вместо того, чтобы накормить народ и почистить ряды партии, он объявляет «гласность» и «перестройку»...
Чернин нередко впадал в длительные размышления о личности Горбачёва и новой линии партии, но никогда в своих мыслях не доходил до конца. Он, боялся прийти к страшному выводу об умышленном назначении Горбачёва для смены политического режима. Он боялся этой мысли, потому что не знал, что в этом случае надо делать. К кому апеллировать, кому докладывать…


На рабочем столе электротехника больницы №331 Андрея Пикина раздалась трель телефона. Звонил начальник отдела кадров. Через десять минут Пикин стоял в огромном кабинете с шестиметровыми потолками и двумя огромными окнами, из которых бил яркий солнечный свет. Ослепленный Пикин не видел человека, сказавшего:
– С вами Андрей Романович хотят поговорить. Проходите к столу.
Дверь тихо закрылась, и Пикин покорно пошел к столу, чувствуя накатывающееся волнение. За столом в кресле хозяина кабинета сидел мужчина лет сорока пяти, плотного телосложения, со следами рутинной кабинетной работы на усталом лице. Он привстал и пожал руку Пикину.
– Я майор КГБ Сикорин Игорь Викторович. Надеюсь, вам не надо объяснять, о чём мы с вами будем говорить.
Пикин по тону голоса майора понял, что разговор будет серьёзный и предпочёл сразу занять жёсткую позицию.
– Я, товарищ майор, в организацию вступил по своим личным убеждениям. Насколько я понимаю, объявленная Горбачёвым гласность не запрещает быть демократом.
– Ради Бога, будьте демократом. Но зачем вам, молодому человеку, такая компания?
– Что вы имеете в виду?
– А вот смотрите сами, – майор достал из папки лист с машинописным текстом. –Ваши лидеры: Рыбкин, отсидел семь лет, не за политические убеждения, поверьте мне, а за банальную кражу и порчу исторических памятников. Терехович, отсидел три года и тоже не за то, что он там что-то снимал на своём Ленфильме, а за кражу и мошенничество. Подолкина вообще тёмная лошадка, замечена в контактах с сотрудниками ЦРУ.
– Почему я должен верить вам? О Солженицыне и Сахарове говорят не лучше.
– Можете не верить. Вот почитайте весьма убедительный материал.
Пикин взял протянутую газету; фломастером был обведен заголовок «Тени с улицы Кайзера». В статье рассказывалось о связи Международного общества прав человека (МОПЧ) с Народно-трудовым союзом (НТС), который давно сотрудничает с зарубежными спецслужбами. Лидер питерского ДС Рыбкин был ответственным секретарём МОПЧ.
– Но если Рыбкин шпион, арестуйте его.
– Всё не так просто, Андрей Романович. Мы с вами ещё об этом поговорим. Газетку оставьте себе.
Сикорин встал и крепко пожал руку Пикину.
– Да, чтобы у вас не было неприятностей на работе, давайте скажем, что я с вами беседовал о вашем бывшем знакомом, который находится в розыске. И, надеюсь, вы понимаете, что о нашем разговоре никто не должен знать, особенно ваши партийцы.
Пикин кивнул головой и на отяжелевших ногах вышел из кабинета, застав за дверью бледного начкадрами, быстро нырнувшего в свой кабинет.
– Товарищ майор, – виновато покашливая, промямлил старый кадровик, – мы того, можем его уволить. Он живёт далеко от работы и частенько припаздывает.
– Никаких увольнений! Пусть работает. Сейчас он пока диссидент любитель, уволите, станет профессионалом. Он же лимитчик, потеряет место в общежитии, друзья партийцы обогреют, пристроят, сделают своим с потрохами. Кажется не дурак, должен разобраться сам, куда вляпался, а мы ему поможем в этом.
– Кстати, от вас давно нет отчетов о новом главвраче. Не ленитесь! Гласность, гласностью, а работать надо, не мне вам объяснять...
Сикорин сел в служебную «Волгу» и медленно выехал за ворота больницы, продолжая анализировать разговор с Пикиным:
«Этот тип я знаю. Такие сначала пугаются, потом быстро приходят в себя. Этого испугом не возьмёшь, он воин, а не солдат. Его вербовать надо деликатно, надо убедить. Но кто даст время на переубеждения? Начальство требует толкового и перспективного осведомителя. Один в их партейке уже есть, но он туповат, на интриги и тонкие ходы не способен… Из этого бы получился, но чутьё подсказывает, что не дадут время на обработку. Биография его чистая, кроме декадентских стишков ничего порочного. По старинке с наездами и запугиванием тут не будет желаемого результата. Да и запуганные работают плохо, дёргаются, многие спиваются, вычисляют их быстро. Мы и не заметили, как выросло новое поколение, которое от марксизма тошнит, а другого предложить не можем –зато им предлагают другие. Неужели трудно нашить джинсов, завалить жвачкой, сделать музыкальный канал с их рок музыкой, чтобы они не доставали всё это с трудом, презирая своё государство. Хотят многопартийность – сделайте ещё пару партий, пусть играют в демократию. На одних запретах далеко не уедем. Уже довыпендривались. Не кончится добром эта «перестройка»… Хотя Горбачёв человек Андропова; может я уже не догоняю ход мыслей руководства страны. Может, есть грандиозный план?…».
На яме машину тряхнуло – геморрой острой болью напомнил кабинетному майору о себе. Он сразу вспомнил о враче, которого рекомендовал шеф.

Пикин понимал, что встреча с майором неизбежна и что его обязательно будут вербовать. Опыт отмазки от вербовки у него уже был в армии, когда особист предложил рядовому Пикину стучать. Тогда Пикин прибёг к хитрости, сказав, что он с детства разговаривает во сне. Естественно, особисту такой осведомитель не подходил. На втором году службы от подвыпившего офицера Пикин узнал, что старый особист владеет уже утраченным, в силу появления диктофонов, искусством: в кармане он носил маленький блокнотик и огрызок карандаша. Во время нужного разговора он держал руку в кармане и записывал в своем блокнотике беседу. Он мог это делать как правой, так и левой рукой. Школа!
Пикин знал, что от кегебэшника ему легко отвертеться не удастся и придётся идти на конфронтацию с неизвестными последствиями. Жизнь готовила испытание, судьба завязывала первый узелок, который будут затягивать мастера, привыкшие к победам над покорным народом.
Пикин решил не говорить партийцам о встрече с кэгэбэшником, предпочтя дождаться развязки да и повнимательней присмотреться к руководству партии. Нравился Пикину тихий и рассудительный Юлий Болучев, член координационного совета партии. Внешне он был чем-то похож на Якова Свердлова, чей портрет висел в приёмном покое больницы, в которой работал Пикин. С этим портретом была забавная история. Один из поступивших больных –дедуля лет под девяносто, увидев портрет, иронично сказал: «А я Яшку-то живым видел, когда его рабочие на митинге в Орле булыжниками изувечили. После чего он слёг и помер. А в книжонках пишут, что он на митинге простудился, воспаление легких подхватил. Не издох бы в девятнадцатом, его бы все равно порешил Сталин в тридцать седьмом. Тогда многих жидков постреляли. Врут собаки, всё врут и нонешные врут! Стрелять то теперь некому – помойку развели... Пора помирать. Устал я, даже говорить не хочу». От этой тирады деда у дежурного врача Нейшлоса Зелика Хаимовича, сына первой волны большевиков случилась легкая истерика.
Дедуля на следующий день умер. Пикин поверил его словам, не было смысла врать ему, уставшему жить. К тому же родственники сказали, что дедушка служил в секретно-оперативном отделе Объединённого Главного Политического Управления (ОГПУ) и был членом партии большевиков с 1918 года.

В двухкомнатной квартире, приспособленной для штаба Северо-западного отделения партии «Демократический союз», царила тишина. Болучев, придерживая пальцем очки, вычитывал очередную листовку партии, которую готовили к обсуждению. Рядом с ним сидела его жена такого же маленького роста и тщедушного телосложения, тревожно поглядывая на своего революционера сквозь маленькие очки. Она не была членом партии, а забежала на минутку взять деньги у мужа на новые очки для сына. Их двенадцатилетний сын сидел в дальнем углу с разбитой губой, грыз ногти и пытался рассмотреть помещение, сильно щуря глаза. Его побили дворовые мальчишки, разбили очки. Перед глазами Пикина была типичная интеллигентная, ленинградская семья очкариков. По этому поводу, Пикину вспомнилась шутка приятеля, воспитателя в детском саду. Почему в садике половина детей в очках, а другая без. Да потому, что вторая половина забыла их дома.
Пикин дождался, когда отец-революционер освободиться от партийных и семейных забот.
– Юрий, я хотел бы с вами поговорить.
– Я к вашим услугам, Андрей, к тому же, я хочу прогуляться –устал сидеть. Они вышли на улицу и побрели по скверику, шурша первой листвой осени. Пикин рассказал Болучеву о своих сомнениях в отношении судимости лидеров партии Рыбкина и Тереховича.
– Насчёт Тереховича я, Андрей, ничего точно сказать не могу, а вот Рыбкин точно за политику сидел. У него и родители сидели за политику, он даже в тюрьме родился, – осторожно ронял слова Болучев.
– Тогда зачем солидным газетам так грубо врать, когда можно их легко опровергнуть?
– Видишь ли, Андрей, ведь когда антисоветчиков ловят на политической деятельности, им ведь стараются повесить уголовные дела или приписать психическое заболевание. Ведь у нас официально политзаключённых нет. Я думаю, что с руководством партии у нас всё нормально. Меня вот наша молодёжь больше беспокоит, как бы чего не выкинули. Ты почти их сверстник, присмотрел бы. Ведь нам с ними работать и ответственность делить.
– Хорошо, в меру возможностей присмотрю.
Спокойный и рассудительный тон Болучева пригасил сомнения Пикина. Да и данное поручение старшего товарища приободрило. Пикин не ждал от своего участия в первой антисоветской партии каких-либо дальнейших благ. Он был глубоко уверен, что после падения власти коммунистов Россия пойдет семимильными шагами к своему процветанию. Что не будут русские мужики и бабы гробится за гроши в колхозах и совхозах, а будут как европейские или американские фермеры иметь свою землю и трактора, разъезжать на личных автомашинах. Ему почему-то было жалко именно сельскую часть России. Пролетариат не вызывал в нём сочувствия может потому, что он вырос в селе и хорошо знал его нужды.
Опасения Болучева в отношении молодёжи оправдались. Через две недели на собрании стало известно, что один из молодых кандидатов в члены партии, парень лет двадцати из пригорода, написал на автобусной остановке краской «Смерть коммунистам!». Автора крайне экстремистской надписи искали кегебисты области и города. Серьёзность положения осознавали все. Проблему разрешил сам автор несвоевременной надписи, предложив забрать своё заявление в партию и нигде не упоминать о своем контакте с ДС. При этом благородном поступке его пролетарское лицо бунтаря просияло трогательной крестьянской искренностью.

В пятницу майор Сикорин позвонил Пикину на работу и предложил к шести часам вечера подъехать к гостинице «Октябрьская». Пикин уже прошел ликбез начинающего революционера с помощью старших наставников партийцев и знал, что на встречу лучше приходить раньше минут на двадцать, чтобы лучше осмотреться на местности, постоять в сторонке. Можно дополнительно собрать немало информации: человек, возможно, назначил встречу ещё кому-нибудь на этом же месте, но пораньше; или с кем-то распрощается перед вашим приходом; подъедет на автомобиле и т.п. Пикин не пренебрёг наставлениями и за двадцать минут до назначенного времени уже стоял в стороне от центрального входа в гостиницу, борясь с мелкой дрожью волнения во всём теле.
Сикорин приехал на десять минут раньше на своей служебной «Волге» и, оглядываясь, прошел в холл. Пикин последовал за ним. Майор показал удостоверение администратору и тот выдал ему ключ. Когда Сикорин повернулся и увидел перед собой Пикина, то вздрогнул от неожиданности. Пикина это удивило.
– Ты, что так рано? –смущенно произнес майор, вглядываясь в Пикина.
– Боялся опоздать и не люблю опаздывать, поэтому всегда выхожу с запасом, товарищ…
Пикин умышленно заставил еще раз поволноваться Сикорина, пытаясь произнести его звание. В голове и сердце Андрея что-то произошло, когда он увидел, как майор вздрогнул, неожиданно увидев его. Тело Андрея уже не тряслось мелкой внутренней дрожью, оно налилось теплом покоя, а дух медленно наполнялся силой и даже дерзостью. Сикорин как опытный психолог это увидел.
Они молча поднялись в лифте на третий этаж и долго шли по длинному коридору гостиницы, размеренно ступая по вишнёвой ковровой дорожке. Молчание тяготило, у Пикина на душе становилось тошно. Сикорин открыл двери, и они вошли в одноместный номер. Пикин сел в дальний угол на одиноко стоящий стул. Майор зашел в ванну, включил воду. Сквозь шум Пикин услышал, как щелкнул электромагнит прижимного механизма магнитофона. Сикорин вышел, обнюхивая пальцы рук, сел на кровать полуразвалившись.
– Мыло вонючее, не люблю индийское мыло, у меня на него аллергия.
Комнату освещала только настольная лампа, окна были наглухо закрыты черной бумагой и занавешены тяжёлыми шторами. Обстановка была почти интимно-фронтовой. Майор долго смотрел на Пикина, затем позвал к себе медленным жестом ладони. Пикин вдруг почувствовал, что волнение и дрожь вновь возвращаются в его тело. Он мог ожидать чего угодно, но не такой ход событий: оказаться в конспиративном номере гостиницы наедине с голубым кегебэшником. Майор продолжал смотреть на Пикина. Пикин же быстро обдумывал пути сопротивления на тот случай, если майор озвереет. Его взгляд остановился на мощном стеклянном графине, который стоял на журнальном столике на расстоянии вытянутой руки. Сикорин этот взгляд поймал.
– Андрей Романович, пожалуйста, присаживайтесь поближе на этот стул, – бодрым голосом произнес заволновавшийся майор.
Сикорин не был гомосексуалистом, он решил отыграться на Пикине за свой испуг, поставив его в довольно сложное двусмысленное положение. Да и спокойствие Пикина его начинало раздражать. Но Сикорин лишний раз убедился в правильности своего первого впечатления от встречи с Пикиным, оценив его как воина по духу. И получить по голове графином от потенциального агента он вполне мог, заигравшись в психологических приёмах. Сикорин даже почесал голову и улыбнулся.
– Вы Андрей Романович, подумали, что я того…?
– Мелькнула мысль.
– Вы успокойтесь, кроме женщин меня никто не интересует, а в силу моей профессии могу откровенно сказать, никого кроме жены и не было.
– Считайте, что успокоили, – улыбнувшись, бросил Пикин и пересел на другой стул, понимая, что здесь качество записи будет лучше.
– А, вы Андрей что-нибудь слышали о «главном педерасте города»? –хихикая спросил внезапно развеселившийся майор.
– Нет.
– А ведь он работает у нас на Литейном.
– В смысле на вас.
– Нет, именно у нас как штатный сотрудник в чине полковника.
– И как у вас таких держат?
– Хороший сотрудник, потомственный чекист, – почти официальным тоном произнёс внезапно скурвившийся в глазах Пикина майор, закладывающий своего коллегу под служебную запись.
– А зачем вы мне рассказываете довольно серьезную тайну вашего ведомства?
– Никакой тайны нет.
– Как это нет, это почти сенсация для западных радиостанций. Если я об этом расскажу бывшим диссидентам, завтра об этом будут кричать «Свобода» и «Би-би-си». Насколько я знаю, педерастов не берут даже в ЦРУ. А тут целый полковник из КГБ, да ещё «потомственный».
– Умоляю вас, Андрей, ничего не рассказывать, – уже откровенно смеясь, выдохнул Сикорин.
– Да не буду уж. Тем более, я уверен, что вы меня разыгрываете.
– Нет. Дело в том, что «главным педерастом города» у нас называют товарища полковник, заведающего картотекой гомосексуалистов Ленинграда и курирующего это направление. Надеюсь, тебе не надо объяснять, в каких целях это делается.
Сикорин не знал, какое обращение лучше подобрать и называл Пикина то по имени и отчеству, то по имени. Он не знал, что лучше подходит к этому странному парню не в смысле психологического контакта, а в смысле определения сути его личности.
– Ладно, повеселились, давай и поработаем, Андрей.
Пикин посмотрел на майора, и они друг друга поняли, столкнувшись взглядами. Обоим нужно было соблюдать правила игры. Сикорин собирает информацию и пытается завербовать Пикина, Пикин наговаривает на магнитофон всё подряд о своей партийной деятельности, к тому же скрывать было нечего. Главное – отвертеться от сотрудничества, не стать стукачом.
Через два часа беседы они расстались. Пикин знал, что майор отработал свой хлеб, но не достиг желаемого результата – вербовки. Сикорин же был окончательно уверен, что Пикина голыми руками не возьмешь и нужно переходить к банальной схеме запугивания, дождавшись подходящего случая и новых планов начальства в отношении «детей перестройки». Но один вопрос продолжал мучить майора: «Почему он вздрогнул, когда, обернувшись, внезапно увидел Пикина? Неужели нервы сдали? – раздумывал Сикорин, ища ключи от машины, шаря по карманам брюк, – Что-то исходит от этого парня, есть в нём некая сила, то ли от Бога, то ли от сатаны. Так или иначе, Маканин будет недоволен, а полковником он быть хочет, как и я подполковником».
Грудь и голова Пикина наполнялись пьянящей силой с каждым вздохом, ведь он выдержал поединок с представителем самого КГБ. Ему казалось, что в мире что-то изменилось, но об этом изменении и майор, и он только догадываются, и не способны назвать имя этой перемены...