Небеса во мне

Небеса во мне.

Повесть.

Вступление.

Чемодан гулко ухнул, сорвавшись с оставшейся незамеченной ступеньки, и судорожно покачнулся. Инцидент остался незамеченным: хозяин мчался во весь опор к проходу на посадку, отчаянно топая башмаками с развязанными шнурками. Самолёт, самолёт – он стоял на лётном поле и разминал крылья, упоительно урча и подрагивая всем корпусом. Он ждал воздуха, он ждал солнца. Самолёт знал, что через пару часов окунётся в лето, и нетерпеливо массировал железные мышцы.
Человек с чемоданом прошёл таможню последним, и побежал по переходу. Душная труба поморщилась от стука его башмаков и перекатывания колёсиков готового лопнуть от напряжения чемодана. Самолёт принял опоздавшего с благоволением – он очень ждал полёта, и то тепло, которое разливалось в его стальных крыльях от пульсации моторов, согревало и его обожжённую питерской зимой душу.
-Мне кажется, что мы легко оделись, - сказала я, глядя на потонувший в синей изморози город. Петербург пел мне что-то на прощание, но я не слышала его из-за иллюминатора. Я просто знала – Петербург прощается, потому что понял: я улетаю.
Навсегда.
-Там, куда мы летим, зима более снисходительна к девушкам в голубых блузках, - пошутил Тапани, отрываясь от выданного всем англоязычного проспекта про авиакомпанию «Пулково».
-И к мальчикам в белых рубашках, - добавила я, щёлкая ногтем по проспекту.
Тапани хихикнул. В этот момент в его глазах точечкой сверкнула искорка того странного сияния, которого не было в глазах других пассажиров. Он как будто всё про всех знал, и упивался этим преимуществом.
-Слушай, может, мы плохо подумали? – спросила я менее оптимистично, - Там жарко. Там пыльно. Там русского не знают.
-Что самое удивительное, там не знают и финского, - полусерьёзно-полушутя вставил Тапани, обмахиваясь проспектом, что было не очень-то уместно при скупой температуре в салоне.
-Там едят апельсины и пьют вино, от которого кружится голова, - продолжила я бабушкины байки.
-А ещё там любят шуметь и бузить, а после обеда все магазины не работают.
-Там инквизиция.
-Что – и теперь?
-Как знать…
-Не думаю.
-Но уж готика там точно, да?
-А это не страшно. Я не боюсь готики.
-А бандитов боишься?
-Хммм… А это тоже местная достопримечательность?
-Тапани, видишь, мы маловато знаем об Испании.
Тапани беспечно откинулся на спинку сиденья.
-Я отлично осведомлён в том, что там тепло, а люди не заморачиваются на проблемах. А ещё там красиво поют и красиво говорят, и нет Лауры.
-О, да, там нет Лауры, - скептически подметила я, - Там есть много Лаур, ибо это – испанское имя.
-Не проблема. Не все же Лауры – журналистки, правда?
-Наверно, это будет их единственным достоинством…
Тапани шлёпнул меня проспектом по руке, и в этот момент самолёт принялся выруливать. В груди, к самому горлу, подползло напряжение, и оно колючим кактусом закупорило мне воздух.
-Мы приняли решение, потому что Родина – это не то место, где построили дом для твоего правительства, и не та страна, где ты говоришь на том языке, на котором тебя вроде как понимают.
Тапани сказал и посмотрел в окно.
-Отчего я решил улетать из Петербурга? Ты не знаешь?
Я пожала плечами.
-Ты всегда делал не то, чего от тебя ожидали.
-Наверно… может, мне просто кажется, что этот город хоть немного, но жалеет о том, что нас здесь больше не будет.
Я усмехнулась. Петербург слишком молод, чтобы о чём-то жалеть, и слишком стар, чтобы привязываться к людям. Он сентиментален, но отчего-то я его не слышу. Наверно, это всё из-за толстого иллюминатора.
-Пусть жалеет, - бросила я, - Главное, что мне уже жалеть ни о чём не хочется. Прошло.
-Аналогично, - Тапани пристегнулся, - Знаешь, мне сегодня приснилось…
Я не успела его перебить, потому что в ту самую минуту в наш диалог вмешался какой-то мужик спереди. Он почти опоздал и приволок чемодан в салон, а теперь, похоже, что был недоволен нашим разговором.
-А можно потише свои пла-пла-пла? – по-русски прошипел он.
Тапани замолчал, а потом прыснул со смеху.
-Я ничего не понял, но кажется он недоволен, - прошептал он, пряча губы в ладошках, - Русские все такие строгие!
Я промолчала, и только в знак понимания дружески хлопнула его по руке. Запястье Тапани опять было холодным – таким же, как надвигающийся на покидаемый нами город февральский день. Я откинулась, и попробовала прислушаться телом к радостной дрожи самолёта, ждущего неба и солнца.
Мы трое – я, Тапани и самолёт – предпочли апельсины февралю… Наверно, Франциска, будь она сейчас с нами, прильнула бы к иллюминатору.
Только жизнь сложилась иначе.


Глава первая.

Какого цвета автобус ночью.

Это был уже не первый раз, когда мне удавалось совершить маленький и скромный подвиг, заблудившись в трёх соснах. За неимением хвойного субстрата, роль сосен выполняли автобусы: их ровные, холёные носы обрубками смотрели в сторону серой стены гостиницы «Октябрьская», и обнюхивали мостовую. Эти носы напоминали мне выставленные в дружном танцевальном порыве ноги танцовщиков канкана. Автобусы словно готовились исполнить странный танец, вроде каталонского танца протеста, динамично двигая полированными бёдрами.
Возможно, именно поэтому, они прятали от меня свои таблички.
-Хельсинки! – бросилась мне наперерез с каким-то вызывающим отчаянием в голосе закутанная в капюшон женщина с табличкой «Лира». Я ловко сманеврировала в ответ. Хозяева автобусов приглашали прохожих прогуляться до Хельсинки так, как будто это была какая-то наша загородная деревня, вроде Лисьего Носа. Их тактика чем-то напоминала мне тактику лохотронщиков, однако, в отличие от последних, эти предлагали вполне качественную услугу без нервотрёпки. Собственно, именно поэтому я и приволокла сюда свою похожую на тигрёнка-недоростка сумку.
Услуги туроператора с мелодичным названием «Лира» мне не пригодились исключительно потому, что на этом пятачке свидание я назначила с совсем другой фирмой. Я знала о ней практически всё, и сделала путешествия на их автобусах подобием традиции, которой строго придерживалась.
Знаете, скажу по очень большому секрету: традиций надо придерживаться. Если что-то началось хорошо, то всегда очень велика возможность того, что именно при этом раскладе всё хорошо и продолжится. Вот почему многие люди носят носки одного и того же цвета, ездят в последних вагонах электрички, а я – путешествую от фирмы ГранД-Тур. Постоянство – залог успеха, особенно, если дело касается Финляндии.
Автобус с искомыми координатами нашёлся весьма скоро. Просто, как и всё то, к чему моя персона имела хоть малейшее отношение, он вёл себя не вполне стандартно. В данном случае это выразилось в том, что автобус с жёлтыми полосками на синем боку приосанился практически на дороге, параллельно движению насупленных автомобилей. Рядом весело толклись, освежаясь на морозце, трое знакомых мне людей: гид Надя и две её знакомые, беленькая и тёмненькая.
Этих я уже выучить успела. Но вовсе не потому, что две вышеперечисленные дамы страдали от неразделённой любви к Хельсинки, и каждую неделю страсть заставляла их вооружаться фотоаппаратами и бродить по бывшей российской провинции и запечатлевать образцы бесподобного северного модерна. Дамы закупали в Хельсинки товары. Впрочем, господа-перекупщики, спекулянты, шопперы или как их там ещё назвать, используя все богатства русского языка, на данный момент не входят в список персон, которых необходимо расписать самой яркой и искристой росписью. О них лучше сложить авантюрную повесть, и я обязательно это сделаю, когда закончу со всем остальным.
Предоставив гиду чеки, знаменующие то, что я успешно оплатила возможность помучиться в кресле три плюс два с половиной чеса, я поставила сумку в багажник, а сама поднялась в салон, где было гораздо теплей, играло радио и пахло курицей – какие-то две пассажирки уже разворачивали свой дорожный скарб.
Я присела на место у окна и в глубочайшем раздумье покосилась на вывеску круглосуточного книжного магазина Буквоед. Там где-то полночный питерский народец выбирал пахнущие сладковато-прозрачным запахом книги о больших и красивых чувствах и умных вещах этого непростого мира; в кафе поглощали пирожные с такой далёкой, но зовущей брусникой голодающие, запивая сладость ароматным фруктовым чаем из чайничка; там где-то, в светящихся окнах гостиницы «Октябрьская» гости великого города смотрели телевизор или читали, а в тёмных – спали после длинных питерских дней, наполненных суетой. Там где-то, в этих узких и высоких окнах старинных домов с эклектическими завитушками и элегантными эркерами, в светящихся уютным жёлтым светом окнах, коренные питерцы садятся за стол ужинать, или просто смотрят новости по телевизору, заедая чай мармеладом, там где-то студенты готовятся к зачётам, бизнесмены подсчитывают прибыль, а заядлые интернетчики шуршат мышками и бесконечно кликают по ссылкам, ведущим в никуда.
Да, да, всё так, а я вот сижу в туристическом автобусе на третьем от начала ряду за водителем, чтобы через тридцать минут стартовать на запад и немножко на север, и в начале утра быть в городе, где меня не ждут.
Впрочем, теперь всё изменилось. Теперь у меня появился Туомас. Отрадно: хоть и случилось это спустя полгода. Туомас, как символ приюта и расположения северной державы с холодными городами и ёлками вдоль дорог. Неплохой результат: по крайней мере, теперь у меня есть какая-то цель. Какой-то свет, хоть я, конечно, не склонна считать ни одного мужчину этого мира, будь он финн, ирландец или ацтек, светом.
Потому что истинный свет мира – это музыка, но об том я тоже расскажу попозже.
С той короткой поры, как у меня появился Туомас, многое изменилось. Впрочем, стоит ли мне говорить о Туомасе, как о какой-то учёной степени, которая изменила уровень моей зарплаты? Мне ни в какую не хотелось признавать, что человек, которого я лично даже не встречала, и видела один раз на зелёной фотографии, сделанной с руки в какой-то тёмной каморке.
Однако Туомас превратился в некое оправдание всему тому, что со мной происходило, мне хотелось отыскать в его появлении некий знак, и, отыскав, расслабленно поддавалась течению. А течение не ждало. Оно волокло меня, обхватив поперек пояса, по какой-то довольно бурной и холодной реке, мимо лесов и хибар, куда-то на запад и немного на север.
Я встряхнула головой: реставрируемые питерские дома поползли по левую и по правую сторону, размахивая белыми платочками. Автобус тронулся, и гид-Надя начала старательно зачитывать правила переезда через границу. Я не вслушивалась в её слова. С одной стороны, я просто отлично знала, что это за правила, и они меня не касались. Я не везла сигарет, хоть мне и пытались их вручить почти в каждую поездку, я не запаслась алкоголем, дабы спаивать себя и правоверных финнов: я вообще очень тихий и безобидный человек, у меня есть цель – на этот раз, и зовут её Туомас.
Тем временем вокруг меня разворачивалась самая настоящая жизнь. Соседи сзади активно шуршали и ужинали. От них веяло ароматами жареной курицы и маринованных огурцов, что не самым лучшим образом сказывалось на моём вечернем мироощущении. Я подумала, что было бы, если я перегнулась к ним и попросила кусочек. Ну, крылышко там или ножку, как в фильме с де Фюнесом. Они отказали бы собрату-туристу? Возможно, кто бы так и сделал, а я продолжала молча наслаждаться ароматом дичи и слушать болтовню пассажирок.
Спереди расположилась мама с трёхлетним ребёнком. Поначалу я косилась на них с опаской, однако очень скоро поняла, что у ребёнка – милого мальчика в красном комбинезончике – не было ни малейшего желания шуметь. Единственное, чем пацан собрался занимать себя в течение всей долгой прогулки на север, это сон. Он быстро затих, и я вздохнула с облегчением.
Сосед сбоку и немножко сзади голосом демагога на пресс-конференции посвящал некую толстую тётку, явно шоптурщицу, в особенности биографии Тютчева и Достоевского. Тётка разговор поддерживала, однако мне казалось, что больше всего на свете ей хочется заснуть. Она даже приготовила себе тапочки и одеяло. Создавалось впечатление, что мужику скучно, и он решил блеснуть эрудицией. Впрочем, даже его гулкий баритон вскоре погас в возгласах соседок сзади.
-Мы едем, да, - наговаривала самая занудная из пассажирок кому-то в телефон, - Едим курицу. Да, едем. Знаешь, где едем? А вот, ЦПКО. Да, парк культуры и отдыха. Ну да, Елагин остров.
Я механически повернула голову налево, потом направо. С одной стороны мелькнул тёмной глыбой буддийский дацан, с другой замаячили ворота, ведущие на мост через Невку. Эх, сколько раз в детстве, летом, я проходила через эти ворота, по этому мосту, эх, прошло время, и теперь я только проношусь мимо них на комфортабельном автобусе, еду на запад и немного на север, и ждёт меня Туомас.
Автобус миновал магазины Сива и Вепсалайнен, просвистел синей пулей мимо пафосных новостроек последних лет, и свернул на прямую дорогу у огромного плаката, призывающего всех страховаться в какой-то там неведомой компании.
Я смотрела в окно, вдыхала последние флюиды уже почти полностью поглощённой курицы, краем уха ловила размышления басовитого мужика об экономическом будущем России, и пыталась представить себе то, как пройдёт мой следующий день. Всё должно измениться. О да, теперь из моих дней должны пропасть одинокие скитания по вокзалам и бесконечные высиживания в Макдональдсах. Теперь Хельсинки улыбнётся мне всеми своими блестящими домами, и покажет то, на что он не решался весь прошлый год. Теперь он даже скажет мне что-то любезное устами своих горожан. Эх, была не была: международная дружба способствует укреплению экономических отношений… или как там только что сказал этот занудный дед?
Впрочем, мой роман с Финляндией превратился в аргентинское танго исключительно благодаря другой, но тоже очень могущественной и светлой силе, имя которой – музыка. Именно музыка стала для меня своеобразным ветром, наполнившим паруса добротой и вдохновением. И пафос здесь как раз уместен.
Когда я, будучи ещё четырнадцатилетней крохой, слушала танцевальный бит в наушниках, папа ругался и негодовал, а мама отбирала у меня плеер, после чего заваривалась очень горькая и противная каша. Царица-музыка в лице мастеров того времени от евродэнса и поп, проезжали сквозь меня и моё существование на вороных конях, потрясая копьями. Они побеждали всё: и мамины проклятья, и папино ворчание, и всё, всё, только ради того, чтобы снова и снова возвращаться ко мне в наушниках на уроках алгебры и истории.
Когда страсти поутихли и опустились на дно, появился ОН. Он пришёл откуда-то с севера и предложил умереть от любви. Вот так просто, поманил с экрана телевизора чёрным ногтем, и указал мне север. Выражаясь более прозаично, Вилле Вало, солист финской группы HIM, показался мне на ту пору вестником той самой музыки, которую я ждала и на которую возлагала столько надежд. Финский герой отыскал во мне тайную струну и сыграл на ней отчаянно и позитивно некое подобие гимна.
-Will you join me, join me, - предложил он, и музыка, наконец, обрела для меня соответствующие очертания. Теперь я точно знала, кто так сладостно и упорно звал меня все эти годы. Вилле – человек, ради которого я решилась на поступок, на который меня не смогли подвигнуть все силы моего самолюбия и терпения. Финляндия поселилась во мне и властно потребовала напитать её поля влагой. Я скупила все брошюры о вовсе недалёкой соседней державе из всех питерских магазинов. Брошюры рассказывали мне о земледелии, природе, о красивых городах, о господине Маннергейме и славном парне Алексисе Киви, написавшем немало того, что было бы неплохо прочитать, да нет времени. Брошюры живописали Лапландию и северное сияние, оленей, грибы, морошку и северный модерн. В них не было ни слова о бравом рыцаре готик-рока Вилле Вало, но для меня это не было важно. Вилле растворился во всём, и даже в Маннергейме, и даже в морошке, и я продолжала, продолжала вкушать аромат севера с его ладоней.
-Will you join me, join me – шептал Вилле, и я зачарованно исследовала карты городов с колдовскими названиями, которые были построены людьми, так или иначе имевшие отношение к Вилле, к его прошлому, будущему, и к его музыке, которую продолжали петь для меня туристические брошюры. Мне нравилось листать вкусные мелованные буклеты и мысленно ходить по тем полям, которые теоретически могли топтать священные ноги Вилле. Мне нравилось всматриваться в улицы городов, в которых Вилле давал свои аншлаговые концерты, и по которым он тоже мог проходить из гостиницы к репетиционной базе и обратно.
А потом я и вовсе решила слиться с Вилле в один узел, и отправилась в книжный магазин, покупать учебник финского. И хоть пел Вилле исключительно на правильном английском, осознание того, что в жизни он сотрясает прохладный воздух Хельсинки непонятным мне северным наречием, не давало мне спокойно существовать. Я нашла учебник, открыла его, попробовала почитать.
«О Боже», - упало в обморок моё сознание.
«Will you join me, join me», - прошептал Вилле из подсознания, и я понесла книгу на кассу.
Уже вечером я сидела в кресле и вместо любимого сериала бормотала – олен, олет, он, олемме… Мама восхищалась и ужасалась одновременно: дочь, которую никогда было невозможно подтянуть хотя бы на английский, ворожит над книгой с таинственными письменами! В каждом слове вновь воскресал Вилле, и звал меня последовать за ним в мир его глубинных, тёмных фантазий, приходивших к нему вместе с языком Маннергейма, Киви и морошки.
Вилле приходил ко мне с хвостом в виде павлиньих перьев, с вороньими крыльями, в короне из проволоки, и мы с ним долго смеялись и катались на качелях, свитых из листовок, призывающих страховаться…
…Я дёрнула головой и проснулась. Автобус подъезжал к КПП. Отмахиваясь от остатков сна, я полезла за паспортом: вот оно, искомое.
Ещё пара часов, и меня встретит обновлённый Хельсинки… зимний дождь, северный модерн и Туомас.

Глава вторая.

Дождь и камень.

Капелька пота прощекотала от груди до пупка и растаяла под майкой. Храпящий автобус ввозил спящих любителей курицы, демагогов и детей сквозь Кулосаари в центр, покачивая боками. Никто ещё не знал, что город их назначения проплывает мимо заводскими корпусами и бетонными заборами, одна лишь я уже проснулась и наблюдала за тем, как Хельсинки вырастает из февральской ночи. Мне нравилось смотреть на то, как светятся редкие окошки и фантазировать о том, что побудило финнов встать так рано. Редкие прохожие убегают от назойливого дождика, пустые остановки, жёлтые фонари и витрины закрытых магазинов ждут полноценного утра. Всё ещё спит, и только автобус под предводительством бравого шофёра Васи медленно крадётся по улицам бывшей провинции царской России…
Сырое зимнее утро обещало много приключений.
-Мы въезжаем в Хельсинки…, - наконец провозгласила сонная Надя. Автобусный народец начал протирать глаза.
Отчего все автобусы прибывали в славную скандинавскую столицу так рано, что можно было застать ночных филинов, - непонятно. Впрочем, а чего надо было ожидать, коли старт делался вечером? Издевательство над сном превращалось в издевательство над бодрствованием.
Бедный Туомас… Неужели мне придётся разбудить его ещё до того, как его сон сменит длинную фазу на быструю?
Нет, разумеется. Я хоть и родилась в России, но манеры у меня вполне европейские. Не стану хулиганить. Придётся потерпеть, а значит – всё повторится, как встарь: ночь, ледяная гладь канала, аптека, улица, Макдональдс, фонарь… фонари и автовокзал. Да, ничего не меняется в этом мире.
Великодушная Надя, как всегда, предложила шопперам передохнуть в автобусе до восьми часов, когда откроются первые магазины, однако я вышла у Железнодорожного вокзала раньше. Перспектива спать сидя меня не устраивала, тем более, я не шоппер. У меня культурная программа. В прошлый раз я штудировала музей живописи Атенеум, а в позапрошлый расширяла своё сознание в абсурдном заведении Киасма, по-научному зовущимся музеем современного искусства.
Да, господа, это вам не продуктовый супермаркет подчищать. Кстати, кроме всех этих культурно-оздоровительных мероприятий, у меня ещё есть и Туомас. Правда, есть он пока скорее номинально, нежели реально, однако суть от этого меняется мало. В телефон забит его номер, а где-то там, дома, в компьютере, есть и его малопиксельное фото с зелёным оттенком.
Счастье.
Но пока что местом моего назначения станет автовокзал. Железнодорожный не подходит: невесёлый опыт предыдущих путешествий не давал забыть про финских бомжей, активно мешающих расслабляться и убивать время до положенного часа.
Как? А вы не знали? О да: в идиллической Финляндии с её карамельным Санта-Клаусом ака Йоулупукки и милейшей традицией Ваппу-Первомая тоже есть свои собственные, так сказать, оригинального исполнения бомжи. Они тоже не очень хорошо пахнут, выглядят ужасно, бородатые и собирают металлические банки из-под тоников и соков.
Правда, есть и одно отличие: все эти неуважаемые основной массой финнов товарищи – в прошлом такие же обычные финны. То есть, с образованием и своими положительными чертами. Они достаточно обходительны и даже умеют клянчить деньги у иностранных туристов по-английски. А один бомж на том же железнодорожном вокзале неплохо поговорил со мной по-русски, завидев в моих руках журнал «Итоги».
Однако, несмотря на то, что финские бомжи более обаятельны, нежели русские, общаться с ними в мои планы не входило. Для общения у меня был припасён Туомас. А с бомжами пусть душевно беседуют полицейские.
Я шла сквозь дождь или некое подобие мокрого снега, пробивающего дорогу в щель между шапкой и воротником, и весь Хельсинки мерещился мне огромной импрессионистской картиной, нарисованной на влажном холсте. Под ногами привычно хрустели покиданные в хаосе бумажки, пластиковые стаканчики и коробки из-под всевозможных вредных для желудка грилей и гамбургеров.
Создавалось впечатление, будто по привокзальной площади и выше, к Ласипалатси и Форуму, прошла неуклюжая армия, наспех скинувшая балласт в виде мусора. Она была застигнута врасплох, и с позором бежала, а мусор остался, но вот и его пора проходит. На войну выдвигаются мусороуборочные и восстанавливающие чистоту машинки, похожие на маленьких, неуклюжих черепашат, и управляющие ими храбрые финны снова приводят и без того потерявший респектабельность Хельсинки в открыточный вид.
Мелькнули железнодорожные атланты, держащие на могучих ручищах тускло светящиеся апельсинины фонарей. Эти суровые каменные дядьки являли собой образ пропитанного запахом снегов и мороза отважного финского викинга… и образ этот так нравился самим финнам, что куда они только не шлёпали эти суровые физиономии, гордясь придумкой расторопного Элиеля Сааринена.
Кстати, если уж на то пошло, вышеупомянутый финский господин со старозаветным именем – практически национальный герой гордой северной державы наряду с Яном Сибелиусом, Алексисом Киви и Лорди. И Вилле Вало, разумеется. А уж о том, какой Элиель был архитектор, несложно догадаться, глядя на этих замечательных каменных джентльменов – впечатляет.
Автовокзал, которого я почти достигла, можно было считать более удобным и мирным убежищем для одинокого русского, прибывшего в столицу снежной державы слишком рано для того, чтобы иметь счастье посетить торговые точки и места общепита. Вокзал, откуда разбегались тысячи дорог во все города и веси страны, опустился под землю, и там, на стоящих рядами железных креслах с дырками, ожидали автобусов десятки таких же обездоленных гостей столицы финской национальности.
Нет, с декабря не изменилось ничего - вот, за что я люблю Финляндию. По крайней мере, приезжая сюда, точно уверен в том, что застанешь вокзал на своём месте, на месте Макднальдса - всё тот же Макдональдс, а не обувной бутик, а в помещении магазина не расположилось очередное отделение банка или салон цифровой техники. Правда, однажды случилось невероятное: куда-то исчез газетный р-киоск, в котором я часто покупала жёлтую прессу про Вилле Великолепного, а вместо него поселилось какое-то кафе.
Впрочем, такая несправедливость в Финляндии столь же редка, сколь и метеоритные дожди, видимые простым взглядом. Я шла по площади со смешным русским названием Наринка, а над ней, на огромном стеклянном черепе многоэтажного Камппи всё так же светился экран и рассказывал мне о предстоящих культурных подвигах столицы, шведском театре и магазине Антилла. Навстречу скользили финны в лёгких куртках, разворачивали тележки торговцы бесплатными газетами, ползали мусорные черепашата, оглашая окрестность деловитым гулом.
Самооткрывающиеся двери, эскалатор, пахнет чем-то горелым… нет, не так – поджаренным. Лишний повод вспомнить о том, что с вечера в желудке только бутерброд и обезжиренное молоко из Шайбы. Душа просила вкусной и очень, очень бесполезной и вредной пищи в виде биг-мака и картошки-фри, обещая забыть про перманентное поклонение низкоуглеводным диетам и другие нестойкие клятвы.
Я села и поставила сумку на колени, потом переставила её на пол, сняла шапку и погрузилась в сонные раздумья, такие сонные и такие тусклые, на какие только способен человек, который приехал в чужой город, в котором его никто не ждёт.
Вернее, так – почти не ждёт.
Туомас – он появился в моих передвижнических планах сразу после того, как я поняла, что музыка музыкой, а жизнь состоит не только из парней по имени Вилле. Вало - а его священная для меня фамилия переводилась как «свет», действительно какое-то время вполне неплохо справлялся с ролью фонаря на переулках моего сознания, однако вскоре, а именно – когда я подучила финский настолько, что вполне могла неслабо писать свои любимые эссе, используя его грамматику и сумасшедшую лексику, я поняла, что мне нужен собеседник. Друг. Можно – приятель. Но только живой и настоящий. С фотографией в дешёвом «Браво» не очень-то побеседуешь. Да и с настоящим Вилле у нас вряд ли сложились бы панибратские отношения.
У меня было тайное и совсем уж сумасбродное желание переключиться на Вилле Хаапсало – я испытывала слабость к этому забавному северному имечку, - однако вовремя поняла, что высокопоставленная братия актёров обычному фрилансеру – не пара. Всё, что я могу сделать для милейшего парня Хаапсало – это написать о нём забойную и очень добродушную статейку, что я и сделала.
(К слову будет сказало, - статья вышла потрясающая, но никто из моих работодателей публиковать её не стал, объяснив это непопулярностью темы).
Так вот: распрощавшись с мечтами о лаврах покорительницы знаменитостей, я опустила планку ниже, и угодила туда, откуда начинается всякая канитель – на сайты знакомств. Однако палка о двух концах не замедлила клюнуть меня в темечко. Практически все финны, с которыми я планировала вести долгие задушевные беседы о творениях Алексиса Киви, Сибелиуса и финских готов, предлагали мне руку и сердце.
Матримониальные отношения в мои хитрые планы не входили, и поэтому очень скоро я практически разочаровалась в выбранном способе искать верного западного собеседника. Впрочем, именно тогда появился Туомас.
Туомас Турунен был счастливым однофамильцем опальной дивы Тарьи Турунен, учился на отделении русской филологии в Хельсинкском Университете, любил финский рок, путешествия и пикники. Я пикники не любила, но Туомас меня и не приглашал. Самое главное – он не упоминал женитьбу. И хоть в будущем, чисто теоретически я была бы вовсе не против сменить социальный статус, на данный момент передо мной стояла куда более глобальная общечеловеческая задача – обрести друга и собеседника.
Однако, сложная задача, если учесть то, что люди последние веков десять разучились слушать друг друга и быть хорошими собеседниками.
Итак, у меня появился Туомас, чему несказанно обрадовалась моя мама. Мама считала, что я слишком замкнута в себе и своей работе. Что у меня мало друзей, а ещё меньше тех друзей, которые приносят ощутимую пользу. С той поры, как я взялась изучать финский, мама вдохновила сама себя идеей о том, что у меня получится неким образом сделать Финляндию своей профессией, потому что уже имеющаяся приносила только неприятности и бессонницу.
О профессии я скажу немного ниже, ибо она заслуживает отдельного романа в кожаном переплёте. А пока – о Туомасе.
Все мои предыдущие поездки в страну неубранного по утрам мусора сводились к тому, что я в конечном итоге ощущала себя гостем и каким-то Дмитрием-самозванцем, явившемся на чужой день рождения без приглашения и съевший торт именинника. Теперь я могла важно и с сознанием дела жонглировать именем Туомаса, которого и в глаза-то не видела, и важно кликать его «другом» - на западный манер.
На западе – все у всех друзья, и только когда человек попадает в передрягу, остаётся только психолог.
Но лично я таила в глубине своей открытой и дружелюбной души надежду на то, что Туомас сумеет просочиться сквозь мембрану моей рутины и превратится в самого настоящего друга, с которым можно сходить в зоопарк, съесть копчёного лосося и обменяться фантиками. В общем, такой друг, как в детстве – чтоб всем об этом говорить.
Особенно – Марине, но отчего особенно ей – тоже долгая история, которой сейчас в этом повествовании не место.
Автобусы прибывали и отбывали, распахивались лепестки автоматических стеклянных дверей, финские междугородние путешественники тащили пухлые сумки, из открывшегося газетного киоска расползался запах кофе, а на трёх синих экранах, повешенных аккурат над моей головой, волшебные названия финских городов и весей сменялись их неуклюжими шведскими эквивалентами и наоборот.
Народ ехал в Ловиису, Хамину, Варкаус, Эуру, Тампере, Лахти. Дедушки и бабушки, девочки и парни в узких джинсах выкатывали чемоданы, прибывая из Оулу, Котки, Лаппеенранты и Турку. Все они были заняты делом, и одна только я, по сути, нечестно занимала сиденье, потому что ждала не автобуса, а открытия одного из крупнейших универмагов Хельсинки – Форума.
Форум хорош не только тем, что именно там шоп-турщики из славного Питера затовариваются кофточками, джинсами, и прочей тряпичной спекулянтской мишурой, но и тем, что именно там такому непутёвому путешественнику как я готов и стол, и, по возможности, дом.
Когда часы на электронном табло показали ноль-ноль минут, я поднялась и вальяжно понесла свою не очень большую, но катастрофически тяжёлую из-за наложенных туда мамой кирпичей…, то есть, очень полезной запасной одежды и другой ручной клади сумку к эскалатору. Распрощавшись с горелым запахом подземного автовокзала, я отхлебнула сырого воздуха Наринки и взяла курс на тёмную стекляшку Форума.
Красные кресла и диванчики, относящиеся к восточному кафе, приняли меня как старого гостя. Медленно шевелились за стеклянной перегородкой работницы Макдональдса, готовясь к напряжённому рабочему дню, а я просто сидела и скучала, а потому что мне ну очень хотелось позвонить Туомасу, чтобы договориться о встрече, но пока что я сделать этого не могла. Сейчас Туомас, как и всякий законопослушный финн изволит спать. Он в своё время так и написал мне в письме, мол – Юлиана, мой день имеет чёткий график, я сплю до девяти тридцати пяти, обедаю с трёх до двадцати минут четвёртого, ложусь спать в одиннадцать пятнадцать, ну а всё остальное время с удовольствием открыт для общения.
Получается, мне надо подождать ещё… мммм, ещё три с половиной часа… Что ж, за это время я успею употребить очень вкусный и бесполезный гамбургер, выпить чаю, заново накраситься и доехать до хостела, в котором остановилась. Наверно, время пробежит быстро в ожидании такого события.
Мне не терпелось превратить героя электронных писем в живого друга. Чёрт, мне так не хватало самого настоящего друга, чтоб с ним и в театр сходить, и в мяч поиграть. Просто друга, который не станет просить меня сдать статью в назначенный срок и не назовёт недоброй от того, что я не люблю кукольных блондинок. В общем, друг, за спиной которого тепло и сухо, как под ладонью Элиелевского каменного викинга. Я ведь этого заслужила, правда?
Когда гамбургер был съеден, чай выпит и поднос отнесён на его законное место у мусорного ведра, пришла пора отправиться в хостел. К тому времени я успела изрядно устать. После автобуса ломило всё, что только имело костную или мышечную основу и имело право ломить. Шея хрустела, по телу разбегались капельки пота, лицо имело модный в скандинавских краях сероватый оттенок: в общем, выглядела я не самым лучшим образом для того, чтобы правильно произвести впечатление на нового потенциального друга.
Впрочем, потенциальный друг ещё спал, и мне ничего не оставалось, как продолжить утреннюю рабочую экскурсию по сырому февральскому Хельсинки в полном одиночестве.


Глава третья.

Время, ветер, сила.

В России я боюсь практически всего общественного транспорта, включая эскалаторы метро и хозяйственные коляски, кроме трамваев, которые убаюкивают меня своей целенаправленностью и звоном. В Финляндии я практически ничего не боюсь, кроме тех же самых трамваев. Впрочем, трамваи в Финляндии разительно отличаются от наших, и именно в этом и таится главная опасность.
Целью моего путешествия был скромный остров на востоке Хельсинки, бывший некогда пристанищем моряков и рабочих. Ныне в построенном там хостеле находили убежище туристы всех стран мира, и преимущество хостела заключалось именно в том, что получить его было достаточно легко и за скромные деньги.
У меня с хостелом складывались странные и противоречивые отношения, но пока – о трамвае.
Финский Хельсинский трамвай молодо выглядит, хорош собой, отполирован и вымыт. Его зелёное тело скользит по рельсам, утопленным в земле, бесшумно и мягко, как ложка входит в засахаренное пирожное. Финский трамвай бесшумен, как и сами финны, и только на поворотах издаёт плаксивые подвывающие звуки.
Главная опасность хельсинской зелёной достопримечательности заключается в том, что вход здесь через переднюю дверь, а значит – водителя не миновать. Необходимо купить билет, в то время как коренные горожане спокойно орудуют своими карточками и платят другим способом. Я со своими билетиками и славянским финским лишний раз выгораживала свою иностранную сущность, и чувствовала себя немногим удобней и комфортней, нежели бомж на венском балу.
Впрочем, на Катаянокку – так звался остров моего назначения – лучше всего было попадать именно трамваем, так как ноги – не самый лучший транспорт, когда у вас набитая непосильной поклажей сумка, усталые суставы и бессонная ночь за плечами. Трамвай вёз меня по Хельсинки, и мимо проползали окутанные дождливой дымкой кварталы северной столицы.
Вот Стокманн – интересно, доживу ли я до того момента, когда его наконец отреставрируют? Прошло года два, а главный универмаг Хельсинки всё так же прячет своё лицо под паранджой строительных лесов и позволяет каким-то нудным рабочим окружать себя своей надоедливой заботой.
Алексантеринкату всё так же щеголяет названиями бутиков, а над президентским дворцом нет флага, что означает только одно: хранитель финской конституции Тарья Халонен опять где-то там, а не здесь, ну, это её личные проблемы. Успенский собор тоже оделся в леса, и виден остался только его центральный купол. Он одиноко тянулся к пасмурному небу православным крестом и провожал меня тоскливым взглядом.
Эх, сейчас бы белого винца… да с мускатом… да креветок… Ничего этого в хостеле нет, ибо главная задача этого миротворческого и всеобъединяющего международного заведения – дарить кров по минимальной цене и с минимальными же услугами.
Трамвай вёз меня по нешироким улочкам приморского пристанища, мимо хранящей в себе северную силу воли и северный же монолитный достоинство гостиницы Гран Марина, бывать в которой мне не приходилось, трамвай тащил меня, как запряжённая четвёркой бледных коней квадрига, - мощно, целеустремлённо и невозвратимо.
Кстати, главная особенность финского трамвая, от которой мне не очень комфортно, это его таинственная кнопка открывания дверей. Дверь открывается только в том случае, если нажать на некую кнопку, а если на неё не нажать, то трамвай благополучно стартует и покатит дальше, а вы останетесь внутри.
К счастью, у хостела народу выходило много, и кто-то из пассажиров оказался умнее и смелее меня. Со времени моего прибытия сумка, которую я волокла, казалось, потяжелела ещё больше и ещё безвозвратней. Я окончательно вспотела и перестала считать капельки, путешествующие сверху вниз по моему усталому и невыспавшемуся телу. Ладно, ладно, вот одна цель уже почти достигнута. Сейчас я заселюсь в хостел, позвоню Туомасу и мы, наконец, встретимся. Туомас всё равно сейчас должен спать, а я же хоть и из России, но культурная дамочка, и мне не в тягость потерпеть ровно до девяти тридцати пяти.
Хостел встретил меня привычными операторами на рецепции и традиционной фразой подождать до двух часов. Я знала, что названный срок – лишь предлог оттянуть время, поэтому торжественно разместилась на деревянных скамейках и для себя решила, что никуда и шагу не сделаю. Да у меня практически и не осталось сил, чтобы делать какие-то лишние шаги. Я чувствовала себя тотально раздробленной и разжёванной, а такое состояние не способствует высокой самооценке.
Перед глазами пронеслись воспоминания о мягком домашнем диване, сытном холодильнике, приятно гудящем компьютере и уйме смешных домашних затей. Поняв, что выпадаю из реальности, я перестала думать, и сосредоточилась на соображениях о том, как мне удастся построить свои взаимоотношения с человеком, на которого я возлагаю столько надежд.
Туомас стал моим бзиком. Я ещё толком не была с ним знакома, но уже строила всевозможные догадки, репетировала речи и умные слова. К тому времени подоспел и первый свободный номер. Рецепционист, по-фински симпатичный парень с причёской какого-то готического рок-музыканта с улыбкой предложил мне номер на шестом этаже для курящих. Я согласилась немедленно, так как лучше положить своё бессильное тело на койке у в номере для курящих, нежели ждать мифического прекрасного на суровой деревянной лавке.
Лифт принял меня в своё металлическое чрево, и вскоре я уже торжественно снимала ботинки, чтобы лечь на незаселенную, жесткую, как ложе из бамбука, хостелову кровать и на минуту почувствовать себя человеком, а не бродячим иностранцем. Тик-так, часики – время неумолимо приближалось в девяти часам, а это значит, что ещё тридцать пять минут, и я имею полное право звонить господину Турунену и забивать стрелку.
Нечто вроде боязни и странного предчувствия поднималось из недр моей вспотевшей и разжёванной груди, чтобы нарушить покой нелёгкими предположениями на счёт продолжавшего оставаться мифическим Туомаса. Иногда мне казалось, что я ввязалась в какую-то сложную и не совсем безопасную игру, и что Марина права, и иностранцы – все, подчистую, - шершавые и злобные типы с деньгами вместо совести.
Но любопытство пересилило опасения, и как только часы на мобильнике показали девять и тридцать пять, я собралась с духом и набрала номер Туомаса.
Какое-то время мне никто не отвечал, и с каждым пропущенным гудком где-то внутри меня начинал расти некий комок, затрудняющий дыхание. Комок свидетельствовал о том, что я опять в пролёте, и единственное, на что я могу рассчитывать, это ещё одна дождливая и одинокая прогулка в чуждом городе. Однако после гудка так двадцатого в динамике послышался голос Туомаса. Впрочем, я только предположила то, что это был именно его голос, потому что до этого никогда его не слышала. Вероятно, это действительно был Туомас.
-Это Туомас? – озвучила я свои усталые догадки.
-Да, - по-деловому ответила трубка, - А с кем я имею честь?
Во мне начали шевелится химеры сомнений. Может, Туомас, в отличие от меня, вообще не придавал никакого значения нашей встрече, если даже не занёс мой телефон в список? Или это какой-то другой Туомас, что тоже не так уж невероятно. Туомас – имя распространённое и даже модное.
-Это Юлиана, - скромно призналась я, памятуя о том, что финны во всём ценят сдержанность.
-О, - откликнулась мне трубка, - Здравствуй. Ты уже здесь?
-Да вот, с утра, - я находила первый наш разговор с Туомасом несколько скованным, и поэтому телефон в моей руке вспотел как лягушка в сауне. За стеной моей комнаты забухтели двое жильцов, а в коридоре начали соревнования по спринту какие-то приезжие малыши.
-Это здорово, - многозначительно отметил Туомас, - Мне приятно тебя слышать. У тебя хорошее произношение.
-О, это просто комплимент, - приняла я пассаж с достоинством.
-Вероятно, ты хочешь, чтобы я показал тебе город, - не спросил, а вроде как утвердил и постановил Туомас голосом хозяина двадцати акров земли и фамильного замка.
Я на секунду замешкалась. Вообще-то, город под названием Хельсинки я знаю как Приморский район Петербурга, в котором уже двадцать семь лет живу, и в особых экскурсиях не нуждаюсь. Но что ответить Туомасу? Ведь он это, похоже, из самый чистейших соображений.
-Это было бы круто, - я пошла на компромисс с совестью. Бог с ним – он просто хочет как лучше.
-Вот и замечательно, - как будто только этого и ждал Туомас, - Тогда давай встретимся. Я сейчас дома, ты помнишь, где это?
Я покачала головой, но вовремя вспомнила, что Туомас меня не видит.
-Нет, а где это?
-Район южного порта, ближе к терминалу Таллинк. Ты можешь подойти туда?
На какой-то момент я выпала из реальности. Я так устала, что едва была в силах соображать и реагировать. Таллинк? Терминал? Что-то не могу восстановить в памяти. Внутренняя карта Хельсинки в моей голове пожухла под февральским дождём и очертания её расплылись.
-Приблизительно, - соврала я, - Ты хочешь, чтобы я туда подошла?
-Это было бы здорово, - произнёс Туомас так, словно поход к терминалу Таллинк должен был стать моим кругосветным круизом на величайшем и комфортнейшем океанском лайнере.
Конечно, меня подмывало спросить, отчего это Туомас не сообразил, что мы не можем встретиться, скажем, на Сенатской площади, но, ежели он так сказал, вероятно, в его действиях заложен какой-то глубинный план. Финны – они ведь такие. Они ничего не делают просто так, без плана. Самые целеустремлённые и толковые ребята во всей Европе.
-Я подойду, конечно. Когда?
-Ну, давай через часик.
-Отлично. А какой ориентир?
-Концертный зал Ностури. Я там буду с другом, он журналист, хочет разговаривать с какой-то заезжей шведской звездой. Там и встретимся.
-Ээээ, ты уверен, что я найду искомое? – уточнила я, потому что от слова журналист мне стало немного более жарко и потно.
-Найдёшь, не беспокойся.
Мы расстались на положительной ноте пожелания друг другу всего доброго, и я окончательно легла на жёсткую, как тюремные нары, хостелову кровать и попыталась отключиться на какое-то время. Мне уж очень хотелось немного расслабиться, но организм, который сначала морили голодом, потом погружали в бодрствование, потом мочили под дождиком и насильственно перемещали в пространстве, расслабляться отказывался. Он бдел, и готов был бдеть до победного или же до самого предсмертного конца. По телу пробегали стаи встревоженных мурашек; они махали руками и семенили ножками, что тоже не способствовало расслаблению.
Мало-помалу я поняла, что великого возлежания не выйдет, и начала собираться в путь. Для начала я переоделась в сухое, подправила макияж и в таком виде была способна на многое. Даже на ещё один поход по дождю. Я уточнила по карте местоположение искомого объекта, и двинулась на встречу с Туомасом, ради которого, собственно, весь этот сыр-бор и полыхал синим пламенем.
Улица встретила меня сюрпризом: дождь испарился, и вместо него хлопьями валил мокрый снег. Он хлопал меня по ресницам и носу, оседал небольшими порциями на куртке и приступал к формированию на голове мокрых сугробов. Я натянула на нос шарф, и побрела по истоптанной ногами многих постояльцев улице.
Катаянокка всегда казалась мне неким таинственным заповедником Хельсинки-города. Тут росли дома модерн, расправляли плечи на морском ветру кирпичные крепости, жалобно мычали паромы и качали ветками брошенные всем миром деревья. У меня даже был один знакомый дом. Я всегда салютовала ему, проходя мимо. Дом этот стерёг сов – самых настоящих сов, вернее – самый настоящий совиный декор в любимом вкусе северного модерна.
Их было штук шесть, и все они держали своими крыльями эркер дома. Совы были сделаны давно и, по всей видимости, из дерева, поэтому со временем немного подурнели и потеряли таинственность и обаяние, приобретя особый, готический какой-то и даже кладбищенский колорит. Однажды я их сфотографировала, но фотография не удалась – запечатлённые с помощью света, богини мрака показались мне неестественными и жалкими.
Впрочем, я всегда любила задирать голову на знакомых сов и улыбаться им.
Перейдя по мосту на Эспланаду, я поняла, что снег подошёл к концу, и у неба опять появилось желание кормить землю дождём. Чем дальше я шла, тем сильней припускало, а у меня не было зонтика. Миновав Эспланаду, у Шведского театра я пересекла проспект Маннергейма и твёрдыми, упорными шагами начала приближать к себе таинственный Ностури, одно название которого напоминало мне имя какого-нибудь галактического корабля.
Я любила Улланлинну за её петербургский дух и обаяние, присущее только Петроградской стороне и Васильевскому, но сейчас не имела абсолютно никакой возможности наслаждаться созерцанием модерновых домиков. Дождь лил, как будто у соседа сверху прорвало трубу, плюс ко всему появился и ветер. Он явно дух со стороны залива, как бы намекая на то, что я движусь в правильном направлении, однако от таких подсказок легче мне не делалось. Ветер крепчал по мере моего приближения к искомому, казалось, он хотел отговорить меня от этого похода, он толкался, отпихивал меня от себя, остужал мой пыл дождём, но я не сдавалась.
Ветер превратил мои незащищенные руки в красные сосульки, а волосы, вылезающие из-под шапки – во всклокоченную гриву упавшего в африканское озеро льва. В общем, видок не самый презентабельный, уму непостижимо, отчего Туомас, не успела я только с ним познакомиться, погнал меня в этот дождливый морской край.
Наконец, замаячила площадь, и, перейдя через превратившуюся в серую реку дорогу, увидела маячащий во влажной дымке, за пеленой дождя, портовый кран. Кран возвышался подобно навестившему этот мир Григовскому великану. Он застыл над каким-то домиком карающей рукой возмездия, и молча терпел то, как дождь поливает его сутулые железные плечи. На самом домике я прочитала светящиеся буковки – Ностури, и поняла, что цель моя находится практически на расстоянии плевка. Однако сил переплюнуть это расстояние у меня уже не было.
Блин, а тут ещё Туомас обещал экскурсию.
Кстати, а это, кажется, и он сам – стоит под навесом у зала в синей куртке. Туомас сливался с тёмной стеной, что придавала его белеющему на этом фоне лицу какой-то особый северный колорит. Я подошла ближе и натянула мокрую улыбку.
-Привет.
-Привет, - откликнулся Туомас с деловым видом. Казалось, он пришёл на переговоры с поставщиками нефти или продавал активы корпорации.
Какое-то время меня не занимало ничего, кроме лица Туомаса. Виденное однажды на плохого качества фотографии, оно казалось мне абсолютно незнакомым. Я пыталась как-то отсканировать его и перенести в архивы своего сознания, дабы уровнять с другими лицами, уже существующими в данном архиве. Для этого необходимо было хотя бы просто понять, что именно всколыхнулось в моей плохо позавтракавшей и утомлённой бесконечным зимним дождем голове. Казалось, что-то очень знакомое просвечивает сквозь бледноватую кожу Туомаса, словно под этой, по-видимому, никогда не истязавшейся загаром кожей светились какие-то незримые экраны, на которой проносились сцены, знакомые мне ранее.
Мне показалось, что этот мощный изгиб губ и прямой, но затянутый завесою гордой и молчаливой тишины взгляд отчаянно напоминает мне некоего человека, или даже так – людей, с которыми я каким-то образом уже была знакома. Впрочем, догадки очень скоро материализовались в определённый образ. Конечно – каменные джентльмены с железнодорожного вокзала! Тот самый Элиель, судя по всему, действительно не зря потреблял свой хлеб: он потрясающе точно уловил финский характер. Время, ветер, сила – вот три печати истинного северного мачо.
-Можно я потренируюсь в русском? – спросил Туомас, и я вспомнила, что он отлично говорит на моём родном языке, так как уже четвёртый год занимается всевозможными фольклорами и сказками.
-Хорошо, - согласилась я, - А куда мы пойдём?
-Погуляем, и я покажу тебе город, - довольно чисто, но не без категоричного финского приглушения проговорил каменный джентльмен, и мы пошли по направлению к трамвайным путям.
Мне захотелось аккуратно предположить, что гуляние по подобной погоде не прибавит ни здоровья, ни удовольствия, однако тот час же случилось нечто вроде скромного такого северного чуда. Дождь иссяк, а на небе, сквозь напоминающие нестиранный синтепон тучки, начало просвечивать рахитичное, чахоточное финское солнышко. Не успела я подивиться на происходящее, как Туомас кивнул в сторону приближающегося трамвая.
-Доедем до вокзала, - провозгласил он назидательно, и не успела я отреагировать, как трамвай бесшумно причалил рядом, и Туомас вошёл в вагон первым.
Судя по всему, платить он намеревался только за себя. Он приставил к считывающему устройству пластиковую карточку и сел на свободное место, а вот мне пришлось снова петрушить свой кошелёк. Заплатив, я села рядом, но Туомас молчал, вероятно считая, что разговор в трамвае может как-то повредить личному пространству других пассажиров.
Он заговорил только когда мы вышли у железнодорожного вокзала. К счастью, Туомас нажал на кнопку дверей сам, не предоставив это мне, за что я внутренне была ему очень благодарна.
-Это железнодорожный вокзал, - Туомас вещал ровно и спокойно, как уже не единожды слышанное мною финское радио. Он говорил спокойно и даже немного отстранённо, отчего мне казалось, что он исполняет какую-то странную обязанность.
Туомас довольно подробно поведал мне о данном, несомненно, очень ценном для финской культуры памятнике зодчества, и мне не удалось даже вставить слово. Конечно, мне не хотелось перебивать Туомаса в то время, когда он был полон альтруистических мечтаний ознакомить меня с достопримечательностями родного города, но дела это не меняло. Всё то, что со свойственным коренным хельсингцам апломбом доносил до меня добрый Туомас, я знала ещё три года назад, когда в первый раз села на туристический автобус.
Однако мне не хотелось мешать моему новому другу в его планах меня просветить. В конце-концов, это его право. Туомас рассказал мне про вокзал, потом про проспект Маннергейма, в результате чего я снова услышала о знаменитом маршале; потом мы перешли на Алексантеринкату, и Туомас повёл речь уже об архитекторах петербургского периода, об Александре Первом, по которому я в своё время защищала курсовую, ознакомил меня с Сенатской площадью и собором.
Я его не останавливала, и только изредка поощряла словами «как здорово» и «замечательно». Мне ничего не оставалось, как поддерживать Туомаса в его порыве рассказать мне прописные истины, потому что, если честно, просто не знала, как вести себя иначе. Туомас держался на редкость выправлено, как солдат, и всем своим видом давал понять, что относится и к беседе, и к нашему знакомству чрезвычайно ответственно и трепетно.
Наконец, экскурсия прекратилась, и Туомас посмотрел на часы.
-Ты знаешь, мне надо встретиться с одним из моих преподавателей по истории России, - произнёс он с той же самой деловой интонацией, - Уже двенадцать двадцать пять. А я должен быть у профессора в двенадцать тридцать пять. Вероятно, мы можем встретиться вечером, если у тебя будет время.
-О да, - подтвердила я наличие у меня свободного времени, - Можем. Спасибо тебе большое, и счастливо пообщаться с профессором. Буду рада, если ты мне потом расскажешь об этой встрече.
Туомас пространно кивнул и поспешил прочь. Я задалась вопросом о том, успеет ли он за означенные десять минут, но предположила, что финны с их уверенностью в каждой минуте и потрясающе спокойным характером успевают всегда и везде.
Ну, а мне ничего не оставалось, кроме как повернуть в стону пропахшей морскими ветрами Катаянокки и укрыться в своём гостеприимном хостеле.

Глава четвёртая.

Особенности национального туризма.

Сказать, была ли я обескуражена – значит, ничего не сказать. Я дотопала до дверей Еврохостела в состоянии странной, проснувшейся не вовремя бабочки, обнаружившей, что цветов нет, а есть только сошедший снег. Право, я представляла себе первую реальную встречу с Туомасом абсолютно иначе. Ведь в письмах он писал мне о политике, географии, Америке, музыке… писал и о Хельсинки, но не так много и основательно.
Вероятно, я чего-то недопонимаю в финнах, равно как в особой, требующей тщательного ухода, компьютерной технике. Но где же купить такой учебник? Я получила ворох упорядоченных и, без сомнения, профессиональных сведений о городе, в котором я была раз двадцать, но так и не увидела человека.
Собственно, к кому я тогда так рвалась и спешила? Вероятно, Туомас сам не слишком хотел превратить меня из письменного собеседника в устного. Возможно, он и вовсе проэксплуатировл меня как носителя одного из самых распространённых славянских наречий, за которое ему исправно ставят хорошие оценки умные профессора.
Но мне от этого не легче. Я снова осталась наедине с каменным Хельсинки, очень романтичным, но пустым городом, потому что любой город пуст, когда в нём не живёт ни одного человека, с которым вы можете обмолвить хотя бы слово о жизни.
Мне ничего не оставалось, как заняться всем тем, чем я занимала себя до того, как открыла для себя индульгенцию в лице странного каменного джентльмена Туомаса Турунена, то есть – самостоятельному развлечению и познанию страны, которую мечтала сделать своей профессией. Впрочем, мне даже казалось, что так куда веселей.
Я спустилась в ресторан на первом этаже, заказала себе курицу с красным вином и гарниром, и поняла, что жизнь есть, и она не сосредоточена на конкретных людях. Добротно приготовленный ужин наполнил мой желудок приятной леностью, а мысли – томными воспоминаниями о том, что жизнь порой действительно бывает прекрасна. Мне больше не хотелось никакого общения, и единственные мечты сосредоточивались на оптимизме, с которым я хотела вступить в новый день, в котором всё будет лучше, чем вчера.
Мой оптимизм понемногу сдулся и ретировался, когда я легла спать. Жёсткая кровать рождала воспоминания почти пятнадцатилетней давности, когда я лежала в больнице с гепатитом, и я удивлялась, отчего за пять остановок в хостеле я так и не привыкла к двухзвёздочному сервису. Многократно перекладывая подушку, я пыталась отвлечься от звуков, издаваемых соседями, но они всё голосили и голосили на непонятном наречии, пока не вышли и не начали активно передвигаться по коридору от комнаты до душевой.
Я лежала на правом боку и представляла, что нахожусь в описанном Ильфом и Петровым в «Двенадцати Стульях» общежитии с картонными стенками, и после очередного детского пассажа, пришла к выводу, что было бы неплохо проверить стены хостела на предмет того, из чего сделаны его перегородки. Когда крики, беготня, суетливое хождение и бубнёж прекратились, ко мне пришло неизбежное – желание присоединиться к шумным соседям и посетить душевую, по совместительству являвшуюся и туалетом.
Я надела любимые смешные войлочные белые тапочки и побрела туда, где заманчиво шуршала вода и зазывала качественная финская сантехника. Параллельно с физиологическими желаниями в голове моей зародились неприятные мысли о том, что хвалёный Туомас себя не оправдал, и что теперь я как бы остаюсь с тем, с чего и начинала. Вернувшись назад, я села на свою отнюдь не королевскую кровать и попробовала распределить хорошее и плохое, положив его перед собой. Конечно, Туомас повёл себя как-то странно и чересчур официозно, но это ещё ни о чём не говорит. Мне отлично жилось без него, и вряд ли жилось бы лучше с ним. Завтра я буду развлекать себя так, как я к этому привыкла, а там посмотрим. Сяду на шоп-тур, уеду, чтобы вернуться, но вернуться уже новой и сильной.
С приятными мыслями о том, что я сильная и самостоятельная, я легла и почти сразу заснула.
…На следующий день, после сдачи комнаты, я отнесла столь заботливо превращённую мамой в гимнастический снаряд сумку в камеру хранения на автовокзале и с лёгкой душой и руками приступила к тому, чем вполне может развлечь себя любой прибывший в Финляндию гражданин российской федерации, не страдающий особой страстью к памятникам архитектуры.
Что сделал бы тот самый гражданин, окажись он, как я, одиноким странником в февральском дождливом городе, где камни холодные, а люди целеустремлённые? Он бы пошёл в магазин. Ну а самый главный магазин для скучающего приезжего господина, это сувенирная лавка. Один из искомых объектов скромно квартировался на Эспланаде и всегда вызывал у меня массу пушистых эмоций.
Лавка была населена чудесными, сказочными вещами, и более походила на лавочку из рассказа в стиле фэнтези, наполненную предметами для колдовства. Там вповалку ждали своих хозяев гномы и тролли, наряженные в искренние яркие одёжки кареглазые куколки-саамы, прям даже с оленями, чинно свешивали с полок ноги лоси в полосатых джемперах, лапландские собачки, ёжики и другая северная фауна. Там лежали таинственные берестяные и деревянные шкатулочки, наивные ложечки и коварные ножи, там стеклянные фигурки животных теснили ручки и зажигалки с финскими флагами, открытки с Санта-Клаусами и книжки о Хельсинки и стране тысячи озёр.
Отдельную комнату торжественно и высокомерно занимали всевозможные вязаные джемпера и жилетки, чуни и шапочки. Они стоили так дорого, что купить их осмелился бы только самый отважный турист. Мне этого и в голову не приходило. Я вообще редко покупала что-то сувенирное. В этой лавке мне нравился сам процесс нахождения среди всех этих заряженных позитивной энергией финской сказки предметов. Один раз я купила ручку, второй раз – игрушечного ёжика. Ёжик поселился на диване, и с той поры никуда не желает переселяться.
Вот и сейчас: я покрутила в руках лохматого тролля и вспомнила Туомаса. Они всё же странные, эти финны, наверно, и тролли у них такие же странные и неразгадываемые. Послать что ли Туомасу хоть смску, а то решит, что его вчерашняя экскурсия показалась мне бездарной? Я полезла за телефоном, но меня отвлёк мужик, купивший троих саамов вместе с оленями, и, покосившись на него, я вышла на улицу в дождь и промозглость.
Менее романтично настроенные спекулянты из славного города Питера сейчас не упивались романтикой деревянных и плюшевых сувениров страны-соседа, а вовсю затоваривались продуктами и одеждой. Мозги мои были не в силах объять и осознать всю мощь их предпринимательского рвения, посему универмаги достопочтенного Хельсинки я воспринимала не как арену для боя, а как обычный выставочный зал, где можно, умирая от скуки, ознакомиться с неким ассортиментом.
Более дорогой и престижный Стокманн отличался не только вечно реставрируемым фасадом, но ещё и своими этажами роскоши. Простирающиеся до самого горизонта косметические флакончики тюбики очаровывали меня своими запахами и цветом. Газетные расклады манили цветными обложками и общим многообразием, напоминавшем мне лишний раз о том, ЧТО есть моя профессия, когда в неё вкладывают неплохие деньги. Я не ограничивалась профессиональным взглядом на ворохи глянцевых изданий, и пробовала их читать. Получалось неплохо, но на покупку у меня не хватало мужества.
Более дешёвый универмаг Форум лично для меня был более симпатичен, но исключительно потому, что находился он в непосредственной близости к Мекке всех русских, приезжающих в Хельсинки с корыстными и не очень мотивами. Мекка эта носила название Финкино, и, по сути, являлась особым таким, с чисто финским привкусом кинотеатром. Это местечко как будто специально было создано для голодных и холодных русских, кочующих по городу с баулами, набитыми дарами универмагов.
В Финкино было кафе, туалет и даже две большие зелёные тахты с бархатистой обивкой, на одну из которых я и изволила присесть. Я забрала сумку из камеры хранения, и теперь мне ничего не оставалось, как просто ждать автобуса, который вернёт меня в родные пенаты. Я снова подумала, написать ли Туомасу, и долго колебалась перед тем, как достать телефон. Что ему сказать? Как это сказать? А, может, он вообще не хочет со мной общаться, и вчерашняя прогулка – тому подтверждение.
Я набрала всего несколько слов: «Спасибо за вчерашнюю прогулку, к сожалению, я уже уезжаю. Надеюсь, что ещё встретимся».
Через пять минут пришёл ответ: «Не за что, приезжай ещё».
На этом я решила и угомониться. Как бы там не было, время покажет, что лучше – форсировать события или ждать, пока всё само приобретёт очертания разумного. Бог с тобой, Туомас, у меня всегда остаётся моя Финляндия.
И с таким оптимистичным зарядом я отправилась к автобусу.
Когда садишься на шоп-турный автобус из Хельсинки, не прибыв первоначально с ним с самого утра, как бы вливаешься, врастаешь в новое общество, поэтому чувствуешь себя в должной мере эмигрантом. Приходится осторожно спрашивать, не занято ли место, не падёт ли на тебя гнев, ежели ты скромно потеснишь вон те баулы с сосисками, моющими средствами и модными свитерками, и так далее. Впрочем, никогда ничего плохого не происходило. Особенно дорога должна была стать дополнительным наслаждением в связи с тем, что место гида, а, следовательно, опытного вожака и наставника, занимала интеллигентная перфекционистка Вера.
Мне Вера нравилась. Мне вообще нравились люди. Любые люди, которые не хамят и не лезут в душу. Поэтому сто раз не права Марина, которая говорит, что я предпочитаю иностранцев. Эх, в связи со странным демаршем Туомаса в голове моей всё чаще начали диагностироваться подлые мыслишки о том, что иностранцы – люди не очень-то хорошие.
Тем временем автобус методично врезался в залитые неподходящим зимним солнцем просторы Кайсаниеми, и это значило, что Хельсинки оставался позади; он махал мне каменными руками и по-фински брал обещание, что я вернусь, и я знала, что это случится, потому что  я возвращаюсь сюда всегда.
Господа спекулянты развернули запасы провианта, и в автобусе снова невыносимо запахло салатами, колбасой и даже маринованными огурцами. По рядам передавали чай, мне его не предлагали, потому что автобусные эмигранты кажутся людьми не того круга, да мне это было и не нужно. Я никогда не пью чая в автобусе. У меня с собой есть свой собственный провиант, и скоро, очень скоро я буду его есть, а пока немного посмотрю на то, как странный город Хельсинки прощается со мной и тянется на цыпочках, чтобы в последний раз перед выездом на Третий Ринг заглянуть в окно автобуса и что-то мне сказать.
Наверно, он хочет попросить прощения за Туомаса. Впрочем, я не сильно-то на него обиделась. То, что господин Турунен повёл себя немного странно и чересчур сдержанно, ещё ни о чём серьёзном не говорит. Это просто такая притирка и калибровка. Ну не всем же сразу пить на брудершафт. Не Испания, хоть в Испании тоже, наверняка, существуют люди, не способные при первой встрече раскрыть душу.
Маринка, с её непоколебимым снобизмом в отношении всего движущегося и говорящего на языке, отличного от русского, вероятно, была бы очень довольна и вовсю злорадствовала бы над моими приключениями. Она с самого начала поставила Туомасу какой-то странный диагноз неполноценности, только по моим рассказам, и была вполне довольна своим изысканиями. Я ничего не стану ей рассказывать.
А я просто рада тому, что снова обнималась с Хельсинки, потому что камни, они, знаете ли, дружить умеют крепче и отчаянней, чем люди.
Автобус уже вовсю гнался за мечтой по автостраде, его население свернуло провиант, выбросило пустые баночки и колбасные шкурки в мусор, и теперь с вдохновением скупых рыцарей перебирало свои богатства. Я терпимо относилась к незамысловатого вида тёткам, не ленящихся преодолевать многие километры и простаивать в очередях на границе ради того, чтобы потом в течение нескольких выделенных часов накручивать круги по универмагам. Продукты, одежда, несказанно вкусный кофе, так превозносимый его знатоками, тающая во рту рыба, всевозможные яды вроде моторной жидкости и средства для мытья посуды – всё это оседало налётом провинциальности в баулах шоп-турщиков, и снова и снова иллюстрировало потаённое русское восхищение всем иностранным.
Да, Марине есть, с чем и с кем работать.
Абсолютно непонятно как, но периодически в цветущие ряды женщин затёсывались полусумасшедшего вида мужички. Вот и сейчас – один такой сидел через сиденье от меня и что-то вещал на тему будущего России.
-Вот все думают – нефть наше будущее, - говорил он с таким апломбом, с каким бизнесмены выступают на Давосе, - А ведь нет, ребята, - нефть – это вариант прошедший. Вода чистая – вот, что нужно Европе! Вода у них заканчивается! А у нас – озёра, реки! Сейчас кто водой владеет, тот и миром будет владеть! Вот наша стратегическая политика!
Я поняла, что и на обратном пути нарвалась на демагога. К сожалению, именно в таких автобусах встречаешь их больше всего. Впрочем, у меня имелось тайное оружие на тот случай, когда эмиграционное положение в автобусе, населённом подобными субъектами, становилось сложным. Это плейер. У всех они сейчас маленькие и цифровые, а у меня большой и неуклюжий. Моему плейеру уже десять лет, и кассета там уже не вертится, но зато есть радио, которое я сейчас включу и стану слушать вражеские финские радиостанции, деду-демагогу и капризной Маринке назло.
Плеер всей своей пухлой массой лёг на мои усталые колени, и в наушниках загудела какая-то музыка. Я достала из сумки бутылку минералки и сухарики с сыром, откинулась на спинку и повернула голову в окно. Там проносились принаряженные ёлки, сосны-фотомодели, - лес чернел, лес заманивал, но я просто проносилась мимо, отмеряя километры до границы, где меня ждал всё тот же лес и всё те же люди, которые вне зависимости от своей национальности отказываются понимать такое непризнанное государство, как я.
Вы знаете, Финляндия – это тоже в каком-то смысле Россия, пардон за абсурд. Здесь тоже разбиваются сердца, спорят журналисты, сталкиваются носами на дорогах автомобили, строители встают раньше всех, чтобы строить очередной дом, школьники ненавидят школу, а мамочки покупают карапузам развивающие игры. Но есть моменты, которые бьют тебя по голове тем, что отличий больше. И отличия эти есть даже в малостях, на которые с первого взгляда и внимание не обратишь.
Вот, скажем, дорожный знак с копающим землю рабочим. Тут сразу прорисовывается национальный колорит. Потому что российский рабочий сгорбился и тычет лопату в землю с озверелым опьянением. Финский же приосанился, вальяжно опёрся на лопату и смотрит на вас взглядом, полным самоуважения и довольства. И это всё потому, что если ты в Финляндии рабочий, копающий землю и колдующий над укладкой асфальта, то тебя всё равно уважают. Любят. Ценят. А – самое главное – положенный тобой асфальт долго ещё не пойдет трещинами и кочками.
Вот нищий просит милостыню в переходе. И, знаете, практически ни одной монетки рядом с ним. Потому что нищих в Финляндии как таковых нет, а есть только люди, которым лень работать. И таких – позорное меньшинство. Вот и получается, что в России нищий – почётная работа и лишний повод получить порцию народной жалости, вкалывая на улицах, в переходах и поездах метро. В Финляндии нищий, возможно, получит монетку, но не жалость. И не потому, что суровые финны рождаются без сердец, покупают их на рынке и на ночь вынимают в стакан со смазкой. Нет – просто финны не очень уважают тех, кто не работает. И попрошайство они работой не считают.
Финляндия особенная и неповторима, как рисунок мокрыми каплями по стеклу. Тут много вещей, которые надо пережевать, прежде чем проглотить, и простому туристу они не понятны. Здесь надо стать странником и критиком, исподлобья косящегося на всё, мелькающее мимо. Ну, например, кто кроме финнов станет употреблять в пищу такую смачную отраву, как уличный гриль? Выглядит такая штука с обилием кетчупа и горчицы невкусно даже на самый голодный желудок, однако крепкие финские организмы превращают и эту бесполезность в пользу.
Не отстаёт от гриля дурманящий своими бараньими запахами кебаб, наследье бранного востока, на который западают стар и млад, благодаря чему в Финляндии арабов и турков скоро станет на порядок больше бравых скандинавских парней. Однажды я проходила мимо такого кебаба. До сих пор мне кажется, что запах его застрял у меня в носу, подобно неприятному воспоминанию. Но финны, которые не хотят воевать даже с Макдональдсом, с радостью заходят в кебабы и мучают своё пищеварение восточными лакомствами.
Финны далеко превзошли русских своей непритязательностью в одежде и особой одежной мудростью, заключающейся в том, что как только наступает холодная пора, пусть даже она выпадает на конец лета, финны, не стесняясь, нацепляют шапки, наматывают шарфы и ходят так по улицам, не боясь наткнуться на ироничный взгляд. Если на финне нет ни шапки, ни шарфа, приглядитесь – значит, он обязательно надел перчатки. Для русского же надеть шапку даже в самый мороз – несказанное геройство.
Мода на блузки рубашечного покроя – тоже особенная скандинавская изюминка. Рождена ли она феминизмом, или пришедшим из дальних замшелых веков аскетизмом – мне такая мода была не совсем по душе. Памятуя о существовании в Польше магазинов, доверху забитых изящными блузками в духе эпохи модерн, от вида блузок-рубашек меня брала тоска.
Тоска брала меня ещё и оттого, что переходить дорогу в Финляндии мне всегда приходилось только на зелёный свет, даже если она была пуста и чиста, как шолоховская степь. Я чувствовала себя сковано, словно ехала на броне вражеского танка, и никак не могла понять, отчего именно в Финляндии мне так хорошо, но так странно?
Финские дети не знают никаких правил и умеют очень громко орать, потому что в этой стране не принято делать детям замечания, когда они шалят; финские мужчины весьма раскованы, когда напьются, финские женщины целеустремлённы и практичны. Да, у меня накопился порядочный материал для написания особого туристического буклета, да вот заботы о журналистике съедали всё время.

Вот эти все раскладки я в своё время подала с соусом Маринке и Нике, и если Ника хоть как-то меня поняла, то Маринка осмеяла, жёстко раскритиковала и даже написала об этом в своём Интернет-дневнике на радость своим соратникам по ненависти к иностранцам. Возможно, я смогла бы поговорить на подобные темы с Туомасом, если бы он вместо познавательной экскурсии по Хельсинки устроил мне дружеские посиделки, но что уж тут жалеть о сброшенной голове с волосами.
Надеюсь, я сумею подреставрировать старого Туомаса или приобрести новую модель, которая захочет со мной дружить.
А пока я возвращаюсь домой, впереди у меня рыбная коптильня, парочка супермаркетов, весёлые таможенники и три часа езды до града святого Петра – чем не развлечение?
…Автобус подобно грузной ночной птице стремился на свет города, и дорога, рассадившая вдоль его стремительного пути деревеньки и бензозаправки, не спешила отвлекать от важного полёта. Дорога не предлагала ничего особенного и завлекательного, поэтому я просто заснула, и снились мне добрые финские бомжи, здоровающиеся со мной у вокзала. Когда я проснулась, автобус уже преодолел развязку кольцевой у Горской, а это значило, что сейчас я снова, в который уже раз, пронесусь мимо самого потрясающего места на всём Приморском шоссе. Динос парк я увидела в первый раз летом, и поначалу приняла за чудесное видение. Отходя от сна, я неловко цеплялась взглядом за пробегающие мимо домики, в таком милом для меня патриархальном деревянном стиле, и вдруг заметила словно бы пасущихся неподвижных животных и птиц.
Видение до такой степени поразило меня, что всякий сон с меня сняло властной рукой и отбросило прочь очень надолго. Я ломала и ломала себе свою и без того не самую отремонтированную голову над тем, что за странные звери поселились на Приморском шоссе в район Лисьего Носа, а потом мои страдания великодушно разрешил Интернет. Я узнала всё, что привело меня в состояние душевного покоя, и теперь всякий раз, проезжая мимо Лисьего Носа, обязательно провожала взглядом потрясающий таинственный зверинец, который, правда, весьма прозаически оказался лишь магазином садовой утвари.
Сейчас таинственный парк опустел. Звери, видимо, разбежались, осталась только одна лошадь. Она гордо и независимо мокла под дождём и снегом, покинутая всеми своими бронзовыми соратниками, но не сдавалась, и только провожала осоловелым взглядом машины, проезжающие по шоссе, и мой автобус, и меня в том числе.
Сад зверей и одинокая лошадь словно превратились для меня в некий символ моих челночных поездок в Финляндию. Я искала взглядом лошадь всякий раз, как ехала туда и возвращалась обратно, и считала это своего рода талисманом. У меня поднималось настроение, и дорога не казалась такой уж занудной, а ждущая или проводившая меня Финляндия – не такой пустой и строгой.
Да, подумала я о Финляндии и вспомнила про Туомаса. Нехорошо как-то получилось.
…Чем бы ни заканчивались мои поездки и какого рода эмоции они мне не приносили, дома меня всегда ждало занятие, на котором покоилась вся моя жизнь, подобно стеклянному земному шару на огромной бетонной черепахе. После поездки сон и без того преследовал меня с полотенцем в руках и старательно накрывал и укутывал и без того пьяную после автобуса голову, но это ничего не значило: ровно в девять я вставала и шла на честный бой с буквами.
Немного спасал кофе, и после него воспроизводимые мною статьи по фрилансингу уже не казались пределом абсурда и детского лепета.
Кстати, о детях: львиную долю своих местечковых литературных подвигов я совершала на поприще детского воспитания. Я строчила поучительные миниатюрки на тему того, как надо воспитывать детей для одного неплохого сетевого журнала, и порой до меня доходило осознание того, каким лохотроном я занимаюсь, а иногда я осознавала себя великим журналистом.
«Ребёнка надо поощрять трудиться, - выводила я одним пальцем, похлебывая ставший ледяным кофе, - Родители должны…»
Всё это было, по меньшей мере, бредово. Детей в моей жизни играли попугаи, и даже самого завалящего мужа в гардеробе не имелось. Собственно, редактора сайта нисколечко не смущало то, что о детях я имела только смутные представления, наблюдая их по телевизору. Фрилансинг, как и всякая журналистика, строится на умелом описании журналистом того, что он знает плохо или не знает вообще. Обычно это заканчивается тем, что после нескольких статей подобного рода журналист становится уже специалистом, но именно тогда его ставят на другую работу, в которой он опять ничего не понимает.
В моей довольно короткой, но по многим меркам значительной журналистской практике, было немало случаев профанации. Я писала о клубной музыке, не слушая её, создавала полотна на тему ипотеки, посмотрев значение слова в толковом словаре, просвещала насчёт современных мобильных телефонов, имея модель дважды устаревшей конструкции, и, как опять оскорбленно и очень праведно вещала неисправимая Маринка в своём он-лайн дневнике – я писала о кошках, не будучи знакомой с фелинологией.
Вот как!
Однако я неплохо зарабатывала, и мне не хотелось думать о том, что по большому счёту я просто дилетант, эксплуатирующий своё умение виртуозно обращаться с согласованиями. О журналистике я могла бы говорить долго, но как раз в том самый момент, когда я поставила победную точку в борьбе с детской ленью, у меня заулюлюкал мобильник.
-Юлька, привет, - сказала Марина как всегда очень сексуальным тоном, как будто она была Монро и соблазняла Кеннеди, - Приехала уже из своей Чухляндии?
-Да, - сообщила я и поняла, что что-то намечается.
-Сходим в кафешку. Пообщаемся. Я Нику позвала.
-Отлично, а когда? – спросила я, потому что мне ещё надо было писать о морских свинках, но, судя по всему, эти очередные звериные откровения откладывались.
-Давай сегодня, в три. Встретимся на Василеостровской.
Ага, подумала я. На Василеостровской, значит, Маринка – инициатор. Она жила на Первой Линии, и самонадеянно считала, что всем удобно делать по нескольку пересадок, дабы встретиться с ней и выслушать её язвительные панегирики на тему иностранцев и других моральных уродов.
-Хорошо, буду.
Я согласилась отчасти потому, что у меня действительно не было сил для свинок. Свинки подождут. Как знать, может Ника расскажет что-то толковое, и я отвлекусь от своих докучливых мыслей о чересчур старательном Туомасе. Право, его прогулку мне никак не забыть.
Я выключила компьютер и стала собираться, крепко для себя постановив, что не стану жаловаться на Туомаса в присутствии Маринки.
У меня всё прекрасно, а вы как думали?
Глава пятая.

Заморские бредни Алёши.

Главная особенность фрилансинга заключается в том, что вы можете бросить любое дело на полпути и отправиться в дальние страны ковырять золотые жилы. Это удобно – в отличие от офисных корюшек, фрилансеры держатся независимо и пророй снобистски. Лично мне не хотелось держать грудь колесом, однако я знала, что отчего-то обе мои закадычные подружки, - и Ника, и, особенно, Маринка, имеют странное и не очень ровное дыхание на мой счёт общем и насчёт моего фрилансиногового старательства в частности.
Впрочем, обе они вообще представляли собой ландшафт достаточно сложный и парадоксальный, и только такой уставший вообще от всего человек, как я, имел осторожность с ними общаться. Наиболее парадоксальным и даже катастрофическим человеком из этой сцепки была Марина.
Собственно, я тем и отличалась от нормальных людей, что до поры до времени позволяла своим друзьям проделывать со мной не совсем приятные для взаимоотношений и здоровья действия. Отличительная черта Марины состояла в том, что она была полностью уверена в своей правоте. Она гордо носила свою увенчанную скирдой крашеных чем-то очень дорогим чёрных украинских волос на коротковатой шее, и представляла собой полигон для испытания терпения.
Когда Марина улыбалась, её немного ведьминский длинный нос нависал над тонкими, нервными губами, и, казалось, задевал острые клыки. Я где-то читала, что такие клыки по природе положены любителям животных и особенно - кошек. О да – тут предположения могли убить своей правотой кого угодно: Марина полюбовно отдала своё не самое широкое сердце представителям кошачьих, и даже сочиняла о них стихи. Выходило коряво, но Марина торжественно вешала сию любовную лирику в свой живой журнал, чтобы нарваться на очередную порцию комплиментов от всегда готовых услужить друзей.
Любовь к пушистым кошкам не сделала Маринку пушистей. Она культивировала свою предполагаемую стервозность с заботой миколога, обхаживающего редкий штамм гриба, и всячески выпячивала её, дабы самоутвердиться. Маринке были свойственны неплохие чувства, за которые я, собственно, её когда-то полюбила. Она могла сострадать друзьям, приходила им на помощь, нежно любила мужа-электрика и милого толстячка Преснякова, чьи песни не раз смочили карие Маринкины глаза искренней влагой.
Единственная вещь, которая могла довести Маринку до состояния долго пролежавшей в камине кочерги, это иностранцы. Марина по праву считала, что знает о них всё и отлично разбирается в данном подвиде низших приматов. Нет, она не работала в Евросоюзе и не служила при посольстве. Она даже не продавала туры по загранице. Марина эксплуатировала своё полученное со школы умение распознавать иностранные слова среди русских, и трудилась переводчиком при брачном агентстве «Натали».
Несомненно, человек с такими незаурядными, как преподносила их Марина, языковыми способностями вполне мог применить себя на поприще более интеллектуальном, нежели составление текстов для полуграмотных тёток, мечтающих о принце Чарльзе. Однако Марина с упорством многотонного танка отстаивала своё право перемывать кости представителям иностранных держав и кричать на каждом углу и в любом закоулке о том, что вот она-то всё об этих мерзавцах знает, что вот её-то не обманешь.
Наверно, данная тема была подложена в наши отношения как мина отложенного действия, но она не спешила взрываться, потому что, несмотря на мои польские гены, я умела какое-то время амортизировать грубые удары и терпеть. Маринка расшифровывала моё терпение и попытки сохранить дружбу, как слабохарактерность и повод для новых тычков и подколов. Она прекрасно знала, что я в каком-то роде космополит, и очень неплохо отношусь в частности к финнам. Она даже знала про Туомаса, и, я уверена, из-за этих знаний ей пришлось выпить на ночь не одну чашку валерьянки, дабы успокоиться.
Отчего милая Марина так сильно волновалась по поводу моих иностранных знакомых, я могла только предполагать, но у меня не было на это времени и сил.
Ника в отличие от Марины перед иностранцами почти преклонялась. Будучи певицей непризнанной группы, она исполняла песни исключительно на английском и очень уважала милого старичка Пола Маккартни. Уважала она его тихо и скромно, поэтому, вероятно, Маринка к ней особо и не приставала со своими нудными нравоучениями профессиональной переводчицы. В то время, когда Марина искала повод для того, чтобы отчитать меня за непатриотизм и душевную скудность, Ника разучивала новые песни, приглашала меня на свои концерты, мирно делилась впечатлениями от поездок в Лондон и других райских наслаждений.
Кстати, Ника часто приглашала на свои концерты Маринку, но та гордо отказывалась. То ли страх перед иноземными ритмами отпугивал поклонницу Преснякова, то ли Марина не хотела видеть чужой успех, то ли ей просто не хотелось лишний раз контактировать с тихой и неконфликтной Никой, когда под рукой в запасе была я и мои финские друзья.
Что же касается Ники, она тоже не была так уж проста, как казалось на первый взгляд. Осознание собственного таланта и народное признание узких кругов питало её вены особым родом гордости и порой заносчивости. Это проскальзывало невзначай, украдкой и, судя по всему, нечаянно, однако я прекрасно понимала, что женщина с таким голосом и такой красивой гитарой вправе задирать нос.
В общем, встреча предстояла не из лёгких, особенно в свете того, что меня кинул Туомас, и теперь у меня исчезло моральное право заступаться за иностранцев. Впрочем, мне этого и не хотелось. Я знала, что Маринка может сколько угодно смеяться над моими жизненными идеалами, называя их максимализмом, но, сколько не лаяла эта собака, караван всё также шёл по пустыне, за кладом, описанным ещё Коэльо в его Алхимике.
Мы договорились встретиться в обаятельном кафе с добрым названием «Алёша». Алеша построил свой приют на углу Большого проспекта и Двенадцатой линии, и с виду местечко выглядело умиротворяюще. Полуподвальное помещение не сильно пугало глубиной: благодаря зеркальному потолку, оно казалось почти хоромами. Стены представляли собой художественный склад традиционной русской утвари – чугунков, чайников, всякого рода ухватов, и тому подобных деталей, превращавших скромное кафе в гостеприимную обитель.
Над барной стойкой висели вязанки то ли лука, то ли бутафорского чеснока, или, как знать, быть может, лук был самым настоящим, и был старательно собран одной из этих миловидных официанток в красных сарафанах. Зал был пуст, и только вдали у стены я увидела две фигуры. Один из них, мужичок в красной косоворотке и с балалайкой выглядел довольно уныло, и я сразу поняла, что это лишь манекен. Вероятно, означенный парень и был тем самым Алёшей, в честь которого нарекли данное уютное заведение. Вторая фигура принадлежала Нике, и она уже пила пиво. Перед ней стояла так же и опустошённая чашечка из-под мороженого, благодаря чему я поняла, что аккуратная Ника пришла раньше нас всех и успела воспользоваться гостеприимностью Алёши с балалайкой. Сказывалось её увлечение Англией: вероятно, Пол Маккартни, вероятно, тоже приходит первым на все назначенные ему встречи.
-Ага, привет, - не дожидаясь моего приветствия, ответила Ника. Я кивнула и села рядом.
-А Марина? – я обвела зал глазами, словно предполагала, что Марина стыдливо укрылась за грустным Алёшей.
-Она звонила, сейчас идёт по Большому. Какие-то там у неё опять важные проблемы, - ответила Ника без энтузиазма. Судя по тому, как она говорила, встреча нужна была Марине. И обе мы знали, что в таком случае она просто хочет толкнуть очередную речь, наняв нас как бесплатных подсадных.
Что ж.
Не успела я протянуть руку за меню, которое мне по-приятельски поднесла сарафанная официантка, как в проёме двери замаячила Марина. Не узнать её было не возможно: нижняя часть её спины, напоминающая спелую грушу, являлась частью национального Маринкиного достояния, ибо по её мнению, именно данный орган способен пробудить в мужчине все самые чистые и светлые помыслы, на какие только способен сентиментальный сильный пол.
Марина испытывала исключительную гордость за этот дар природы, накопленный долгими годами услаждения себя заварными пирожными, и считала, что именно это придаёт ей шарм. Не знаю уж, страховала ли она своё соблазнительно-устрашающее филе как небезызвестная Дженнифер Лопес, но знаю точно, и что сама Лопес обязательно перешла бы на заварные пирожные, лишь бы походить на Марину фигурой.
Марина как всегда осчастливила нас своей немного высокомерной улыбкой и опустилась на стул. Стул содрогнулся.
-Что закажем? – сходу спросила Марина, для которой вопрос еды всегда стоял на первом месте. Марина могла есть при любых обстоятельствах, абсолютно любой температуре и настроении. Впрочем, настроений у неё было только два: восторженное и злое. Оставалось надеяться, что сегодня Марина была свободна от любовных переводов, и не думала об иностранцах, которые так непомерно злили её чистую, малороссийскую душу.
-Я возьму салатик вот этот, - сказала я сама себе.
-А я ещё пива, - отметила Ника. Когда она пила пиво, это означало, что не всё так сладко. Впрочем, местная звезда не показывала виду, что чем-то расстроена.
-А я сейчас посмотрю, - сообщила Марина, бесцеремонно забирая у меня из рук меню. Вероятно, она предположила, что оно мне более не понадобится.
Разобравшись с ресторанной рутиной, мы, наконец, смогли перейти к насущному. Как выяснилось после первых же минут разговора, насущное у каждой из моих подруг оказалось своё и непременно очень важное. Ника и Маринка болтали о своих мужьях, а про меня не вспоминали. И ясное дело: муж мне не полагался, и не полагался он мне потому, что лично у меня сложились уж слишком проблематичные отношения с мужским населением Российской Федерации.
Впрочем, это было не так уж плохо: по крайней мере, мне не надо было рассказывать о муже и о том, какие проблемы появляются, если ты решишься его заполучить. К тому же муж – это дополнительные растраты на двадцать третье февраля, а уж если у него пахнут ноги, то я вообще пас. Одной как-то безопасней.
Маринка и Ника изливали друг на друга свои монологи, плохо прислушиваясь к ответам собеседника, а я просто молчала и ела очень вкусный салат с китайской капустой и кальмарами. Я была довольна тем, что у меня нет мужа и мне не надо его обсуждать.
Однако подруги вскоре вспомнили о том, что рядом с ними кто-то так аппетитно обедает, и поспешили переключиться на боле интересное занятие, чем семейная жизнь.
-А как там Финляндия твоя? – спросила Ника по-доброму, хоть я и знала, что единственная страна, которую она признавала – это Англия, а до Финляндии ей было точно так же, как мне до Таиланда.
Марина напряглась и надела на глаза одно из своих самых непримиримых выражений. Я поняла, что затаившаяся в ней кошка готовится к прыжку, и выпрямилась, чтобы встретить выпад грудью. Однако выпала не последовало. Марина милостиво позволила мне сделать своё признание.
-Я вчера оттуда вернулась, - скромно оповестила я, потому что воспринимала Финляндию исключительно как загород.
-Отдыхала? – предположила Марина, дожёвывая последний кусочек мясной вырезки.
-Да. Встречалась с другом…
Ника посмотрела на меня из-за кромки полупустого стакана Гиннеса. Вероятно, она предположила, что я называю другом Вилле Вало.
Ох, возможно, когда-нибудь я дорасту и до такого титула, и нам с Вилле удастся сходить на боулинг, если он, конечно, не подвергнется тлетворному вирусу обзорных экскурсий, подобно Туомасу.
Но у меня, так или иначе, появился Туомас, и я решила его рекламировать.
-Хорошая получилась встреча. Душевная.
Маринка покосилась на меня взглядом студента-юриста дневного отделения, который смотрит на выпускника ПТУ. Всем своим видом она дала мне понять, что ей сейчас так противно, что ещё чуть-чуть – и ей придётся посетить туалет, дабы облегчить себя от только что съеденного скромного обеда тарелочки на три. Я знала, что будет нелегко, и посему держалась.
-Он финн? – уточнила Ника, то ли для того, чтобы хоть что-то спросить, то ли просто потому, что хотела разрядить ситуацию. Разрядка получилась странная. Вряд ли кто-то ездит в Финляндию встречаться с испанцами.
-Да. Мы не так давно познакомились. Отличный парень, Туомас его зовут. Погуляли… пообедали… поболтали…
Чем дальше, тем сложней мне становилось врать, но я знала, что иначе никак. Бог простит, а сидящий со скучным видом пластиковый Алёша не выдаст. Мне так показалось, что даже манекен поддерживает меня всем своим видом. Похвально.
Марина выпрямила могучую спину, и я поняла, что сейчас она приступит к качанию правды-матки – наиболее интересующего её спортивного занятия после поедания пирожных. Когда Маринка бралась своими пухлыми пальчиками за подобные серьёзные дела, она обычно краснела. Покраснела она и сейчас, и моментально приобрела колорит кустодиевской барышни. Ей не хватало только самовара, но самовар с успехом могла заменить я.
-Вот чем отличается нормальный человек от ненормального, - проговорила Маринка с апломбом, достойным Кондолизы Райс, - Тем, что нормальный не депрессирует на тему знакомств с людьми и выбирает себе нормальных собеседников, а не долбанутых. А иностранцы – они все такие. Я знаю, потому что я с этим знакома не понаслышке. Это же моя работа.
Ника смотрела на Маринку внимательно, несмотря на то, что она, равно как и я, отлично понимала, что Маринка всего лишь лелеет надежды на то, что кто-то поверит тому, что она хорошо разбирается в международных отношениях. Вероятно, если бы тот самый Алёша, с таким апатичным видом сидевший напротив нас, внезапно ожил, он бы мог поверить тому, что Маринка провела не одно совещание в Евросоюзе по вопросам Косово, или написала не один доклад на тему расширения НАТО на восток, однако Алёша по-прежнему оставался деревянным или пластиковым, а Маринка – переводчиком брачного агентства «Натали».
Видимо, Маринкины таланты по части перевода романтических посланий потенциальных русских невест были обратно пропорциональны её знаниям об иностранцах. Вероятно, Маринка в жизни видела только одного иностранца – меня, ибо я по некоторым обстоятельствам имела некое отношение к полякам. Возможно, смятенные чувства Маринки к моей замороченной персоне отложились и на всех иностранцев скопом, в частности и на Вилле Вало, и на дорогого Туомаса, который спал и не видел, как мы тут его обсуждаем.
-Иностранцы воспринимают русских женщин как красивых кукол, - продолжала отвешивать оплеухи обществу Маринка, краснея раз от раза, - Пользуются и выбрасывают. Они тупые, бессердечные и малоинтеллектуальные. Но если человек депрессивен по натуре, он ничего не различает. Вероятно, это уже карма такая.
Ника кивнула. Мне стало немного обидно: она опять малодушничала и не спешила заступиться хотя бы за своего любимого скучного и пыльного дедушку Маккартни, который тоже был иностранцем. К тому же, Маринка присовокупила к своим рассказам о нелёгких буднях переводчика ещё и монологи о карме, а это означало, что спасти меня от судьбы скифов может только чудо. Маринка неплохо владела информацией о различных кармических выкрутасах, подцепленных из шарлатанской, по моему «депрессивному» мнению книжки господина Лазарева, и когда она начинала обо всём этом говорить, способные к передвижению должны были спасаться бегством.
Я боялась, что когда Маринка разовьёт тему кармы, она может вполне перейти на жизнеописание своих отношений с мужем, а уж это никак не подлежало быть сказанным за обеденным столом. Те, кому хоть раз посчастливилось лицезреть Маринкину половинку, наверно, по гроб жизни обходят стороной стройки и лесопилки, потому что именно на вышеозначенных заведениях обитают такие же брутальные самцы, способные перепилить бревно мизинцем, а подбородком расколоть кракатук.
Если у меня когда-нибудь будет муж, и если это будет не Вилле Вало, я точно знаю, что он не будет похож на Маринкиного. Хотя бы потому, что Маринкин существует, дай Бог, в одном экземпляре, ибо ежели таких существовало бы побольше, народонаселение России пришла пора заносить в Красную Книгу.
Я посмотрела на Маринку, романтично раскрасневшуюся в своём патетическом запале, и почему-то представила, как она дарит своему мужу носки на двадцать третье февраля. Интересно, а у него пахнут ноги? Я сама не знаю, отчего так подумала – моё воображение не зависит от времени года и суток.
И в этот самый момент маленькая молния блеснула с небес и поразила меня в самую сумочку, стоящую на сиденье рядом. Господь послал мне не кого-нибудь, а Туомаса, весьма вовремя позвонившего мне на мобильный. Маринка недовольно замолчала, как будто мой телефон оборвал её правдивые монологи шлепком по губам, а Ника засобиралась, словно получив некий знак. Видимо, ей тоже наскучили Маринкины нравоучения.
-Это Туомас, - провозгласила я, словно оппозиционер на митинге, встречающий соратника, - Погодите, я отвечу.
-Привет, - отозвался Туомас, разумеется, по-фински, - Я не очень отвлёк?
-Ты как раз очень вовремя, - обрадовала его я, - Как дела?
Пока я болтала, Маринка, оборванная на полуслове, закипала от внутреннего напряжения. Вероятно, она втайне завидовала моим неплохим знаниям финно-угорских наречий, но больше всего её задевало то, что я так легко переключилась с её язвительных речей на разговоры с тем самым «долбанутым» иностранцем. Меня радовал тот факт, что наконец-то я получила возможность взять хоть и несильный, но реванш, и сейчас говорю по-фински. Если бы аккузативы и аблативы финского языка имели реальный вес в граммах и килограммах, было бы неплохо метнуть одним из них в Маринку, дабы охладить её кармический пыл, однако и без всего этого наш с Туомасом разговор мог поразить любое воображение.
-Прости, что не смог уделить тебе побольше времени позавчера, - попросил Туомас действительно каким-то виноватым голосом, - Но я надеюсь, что ты ещё приедешь, и мы сможем побольше поболтать.
-О да, - согласилась я, - Я обязательно приеду. Правда, не знаю, когда.
-А в конце следующей недели? – предположил Туомас.
-Возможно. Ты не будешь занят?
-Как раз нет! Я защищу курсовую и готов свозить тебя в Суоменлинну!
-Отлично, - согласилась я, про себя, правда, отметив, что Туомас опять начал оперировать некими экскурсионными терминами, - Созвонимся!
-Созвонимся, - эхом откликнулся Туомас, и я отключила телефон.
Гробовая тишина со стороны подружек встретила меня как гимн освобождения.
-Я пойду, - сообщила я по-деловому. Иначе мне и не оставалось после такого триумфального разговора.
-Куда ты? – спросила Ника.
-Домой, надо подготовиться к следующей поездке, - объяснила я, хоть на самом деле мне надо было хоть когда-то приступить к моим морским свинкам. Впрочем, об этом никому знать было не обязательно.
-Ну что же – пока, до встречи, - выдавила из себя почти багровая Маринка. Про себя я отметила, что этот цвет её лицо отлично гармонирует с её крашеными волосами и даже придаёт некое очарование, свойственное только рембрантовским красоткам.
-Счастливо, Марина, Ника, спасибо за приятную встречу, - бросила я с улыбкой освобождённого Прометея.
Ах, как хорошо, когда мобильник звонит вовремя!
Глава шестая.

Принимай нас, Суоми-красавица!

Морские свинки, оказывается, звери благодарные. Чем больше о них пишешь, тем сильнее в тебе проявляется желание чего-то нового и свежего, не похожего на всё предыдущее. Морские свинки умеют толкать мяч и не любят крутиться в колесе, в отличие от хитроумных крыс, - неужели я когда-то жила без знаний обо всём этом?
Господа, если вы – журналист, готовьтесь к тому, что каждый день станет дарить вам новые откровения со всех сторон! Вы узнаете, наконец, что такое сандрики и какова их роль в архитектурном облике фасада, познаете суть цен на квартиры в старом фонде города, разберётесь в музыкальном стиле эмбиент и навсегда уясните, что такое постродовая депрессия и как с ней бороться медикаментозно.
Журналистика – занятие не для слабонервных и медлительных. Каждый день – новые заоблачные высоты. Журналистика сделает из полного апатии и обывательщины человека всесторонне развитую личность, способную рассказать о свойствах сим-карт, функциях смартфонов, качестве натяжных потолков и причинах развития у детей рахита.
Не спешите называть журналистов писаками – писать ещё не самый большой их грех. Самый большой грех журналиста и одновременное его пропуск в зовущий мир психушки заключается в том, что вся эта информация – о кошках ли, об ожирении у собак, детской лени, либо кормовых смесях для молочного животноводства плотной плёнкой оседает в голове подобного специалиста и не слишком-то помогает ему в процессе жизнедеятельности. С одной стороны, информация о методах диетологии и отличии качественного гипрока от некачественного может неплохо помочь в некоторых жизненных ситуациях, но в большинстве случаев вся эта разнокалиберная информация забивает журналисту голову и засоряет её подобно выброшенному в раковину клоку волос.
Ну посудите сами: пригодится ли нормальному человеку на практике знание того, что животные обладают чувством юмора? Несомненно, никакая информация лишней не бывает, но пригодиться она может один раз в жизни, а всё остальное время так и будет оттягивать мозги непомерной тяжестью.
Ругаемая многими способность журналиста писать обо всём на свете, не сильно-то во всём этом разбираясь, часто меня выручала. Если немного подкрутить некоторые гайки в мозгу, то написать я могла хоть о генерале Пероне. Однако никто не просил написать меня о Пероне, хоть я, скорее всего и согласилась бы, так как люблю Аргентину. Вместо этого я писала о морских свинках, несмотря на то, что издревле считала этих квадратных мышей животными столь же занудными и пыльными, сколь и любимый Никой дедушка Маккартни.
Морские свинки выходили из-под моего электронного пера живыми и бойкими созданиями, способными и цыганочку сплясать. Однако, как показала пауза в полтора дня, моему редактору не сильно приглянулся этот пыл и юношеский порыв.
«Очень мало информации и примеров, - сообщила она мне в электронном послании, - Тема раскрыта не до конца».
Для меня, доселе мечтавшей выключить нудящий вентилятором компьютер и отправиться смотреть спортивные танцы на чемпионате мира по фигурному катанию, это скромное послание в три строки явилось образом пострашнее неопалимой купины. Мир в одночасье пожух и спрятался под кроватью. Стало даже как-то холодней, смолкли проснувшиеся воробьи и на небо натянулись корявые тучи.
Ох.
Я села перед бессильно распластавшейся передо мной чёрной клавиатурой и повернула голову в окно. Уж сколько живу, а пейзаж там не меняется ни в лучшую, ни в худшую сторону: всё тот же двор с редкими деревьями, трансформаторная будка, два грязновато-бордовых общежития с вывешенными на балконах детскими ползунками и ставшая на днях более аккуратной помойка. Мне отчего-то очень захотелось в Финляндию – подальше от этой помойки, будки, зловредных морских свинок и всей журналистики разом.
В Финляндию, где дороги ровные, как скатерть у хорошей хозяйки, где бомжи встречают пьяными поклонами по утру, продавцы в супермаркетах улыбаются, как приехавшему погостить родственнику, каменные джентльмены держат в мускулистых ручищах матовые фонари, а по улицам Хельсинки бродят симпатичные и доброжелательные финские мальчики, которых я ещё не успела встретить, и вряд ли встречу, если вот так бужу сидеть и писать про дурацких свинок.
Где-то сегодня вечером добрая Надя из ГранД-Тура отправляется в очередной рейс, а, может, это Эльза или Галя, и в автобусе опять тесно от желающих мелким оптом закупить кофе и порошок для стиральной машины в капсулах, и всю эту компанию на границе встретят неспящие, строгие, но справедливые таможенники с голубыми глазами, - всё будет, но не будет меня. Я буду сидеть и исправлять материал о свинках, в котом, по моему мнению, исправлять нечего.
Впрочем, депрессия очень скоро спала и выветрилась в поддувающее февралём окошко. Не беда: скоро я и в самом деле сяду на автобус и отправлюсь топтать гранитные улицы Хельсинки вместе с Туомасом, а морские свинки и редактор журнала останутся тут, и так им и надо.
Я без лишних раздумий набрала номер Туомаса и приняла выжидающую позу. Коли Туомас мне друг, он мне обязательно поможет. Для чего же ещё нужны друзья, даже если они – финские?
-Да, - ответил Туомас несказанно торопливо для человека его неспешной национальности, - Юлиана?
-Да, привет, - откликнулась я, - Я по-быстренькому. У меня к тебе один… анималистический вопрос.
-Анималистический? – переспросил Туомас нерешительно, вероятно, решив, что разговор пойдёт о защите животных.
-Что ты знаешь о свинках? Морских свинках?
Кажется, мой вопрос неслабо озадачил жителя одной из самых помешанных на животных страны. Вероятно, Туомас мог просветить меня по поводу любого другого животного, но нескучных морских свинок.
-Ну… Они почитались древними индейцами, это я знаю, - начал выковыривать из себя знания, как шрапнель, мой финский друг, - Их использовали в шаманских ритуалах… Свинки быстро бегают… умеют свистеть… Что же ещё? А, ну да – они совсем не кусаются. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Наверно, это всё.
Я отметила про себя, что Туомас даже не спросил меня о том, для чего я испытывала его на знание грызунов. Вероятно, как и все финны. Туомас считал, что коли человек спрашивает, значит, у него есть на это веские причины, осведомляться о которых – дурной тон.
-Спасибо, ты мне очень помог, - сказала я облегчённо, - Ещё пообщаемся.
-Да не за что, - и Туомас снова ушёл в небытиё эфирной пустоты.
Данной мне информации было более чем достаточно. Я ловко преобразовала её в два примера и вставила в текст. Вероятно, Туомас действительно имеет неплохое представление о свинках, поэтому цитировать его не столь уж зазорно. Самое главное в том, что теперь проклятые заморские грызуны не испортят мне поездку и не станут мучить, приходя в образах и видениях.
…Избавление от морских свинок принесло мне радость солнечного утра и всего несколько дней до вожделенного вояжа к каменным вокзальным джентльменам. Только вот мама решила немного испортить мне экстаз от предстоящего приключения и добавить в него немного перца.
-Надо купить Туомасу подарок, - строго сказала она, - Это неприлично – ехать к человеку без подарка.
Мне захотелось переубедить её, основывая свои утверждения на том, что знакомы мы ещё не так давно и не слишком-то хорошо, но мама была неумолима и несгибаема, как лермонтовский утёс.
Результатом её дружеской заботы о Туомасе стал купленный в Пассаже хохломской черпак. Черпак упаковали в дополнительную коробку, благодаря чему мои сумки раздулись до состояния походных баулов. Однако мама была очень довольна и десять раз напомнила мне о том, что черпак необходимо вручить с самого начала.
Всё это подарочное безумие немного смяло мои планы, однако когда я уже сидела в автобусе и сотый раз выслушивала путевые рекомендации, на сей раз уже от Веры, душа моя скреблась коготками из груди в ожидании какого-то красивого и пастельно-зелёного чуда. Я знаю, чудеса – они всегда зелёные с разными оттенками, и это очень красиво. Одно такое чудо непременно должно стать моим, только неясно, связано ли это как-то со злополучным черпаком.
Вечерний город навесил на себя сверкающее монисто и любовался отражением в незамёрзшей Неве. Мимо проносились, маша мне платочками дома и фонари – я снова пробовала отыскать свою собственную дорогу. С горбатого Ушака простиралась Чёрная Речка с её скверами и Макдональдсом, она лежала сонная и вялая и не могла приподняться и попрощаться со мной на три дня. Ушак – Ушаковская развязка – ещё помнил человека по имени Владимир, мерявшего её своими широкими губернаторскими шагами, и поэтому гордо прямил спину, глядя пушками в сторону Москвы.
Ванильно-творожный кексик Благовещенской церкви был роскошно освещён, словно там собрались короли и королевы непризнанного государства. Новые районы с облепленными неоном высотками, магазин Сива – тёплый привет холодной Финляндии, и некий Вепсалайнен рядышком – тоже что-то весьма близкое, но знакомое только по отражению в окне автобуса.
Петербург таял, исчезал, перерастал в бегущие вдоль шоссе и одинокой железнодорожной узкоколейки деревянные домики. Домики тускловато светили окнами, и я фантазировала о том, что делают живущие там люди. Ужинают? Смотрят старенький телевизор? Беседуют, читают? Они там, а я проношусь мимо них, и для меня они – только тускло освещённые окна, а я для них – просто шум шин за окном…
Промелькнул Динос-Парк – можно расслабиться. Одинокая лошадь пронзительно вперилась взглядом в дорогу: вероятно, она ждала весны отчаяннее всех. А я уже подбиралась к Сестрорецку, и спать мне не хотелось, и только мысли о предстоящем зелёном чуде как-то мешали мне подумать о том, что хохломской черпак занимает слишком много места в моей сумке да и в судьбе тоже.
Вера аккуратно и весьма информативно раскрыла копошащимся в тёмном салоне туристам тайны Выборга – это была экскурсионная поездка. Я бы могла написать о Выборге небольшой очерк… страниц на двадцать-тридцать, опираясь только на рассказы Веры. Моя любовь к советскому наследнику финского модерна и шведских крепостей не меркла, а только росла, и я точно знала, что рано или поздно шагну на камни, которые так давно не слушали моих шагов. Башни и горбатые улочки, модерновые львы на шершавых домах, церквушки и провинциальное обаяние полуразрушенных строений, которые раньше были чем-то, и ничем не стали… Выборг хранил столько секретов, что большинство из них не знала даже умная Вера.
Кстати, если говорить о Вере, то она всякий раз рассказывала историю Выборга по-разному. Это делало ей честь. Это говорило о её неподражаемом профессионализме, так остро отличающемся от рьяного вожделения остальных гидов к магазинам и ангарам бескрайней Финляндии. Немолодая, интеллигентно выглядящая, с негромким убаюкивающим голосом, она меня радовала… сама не знаю чем, наверно, просто потому, что дарила моему убаюканному тряской автобуса сознанию понимание близости зелонокрылого чуда.
На границе меня снова встретили русские и финские таможенницы и таможенники, многих из которых я знала в лицо. Знали ли они меня – вот вопрос, и при случае я бы с удовольствием с ними со всеми разговорилась, но они предпочитали работать. Я выходила на морозец из пахнущего резиной предбанника финской таможни с мыслями о том, что где-то там Хельсинки и Туомас, каменные хранители вокзала и набитый модными товарами Форум, а по другую сторону – обшарпанный имперский Петербург, и оба эти северных гражданина не властны надо мной. Моя родина – дорога.
Промежуточная остановка Шайба по-прежнему задиристо пахла кофе и сладостями, была наполнена пиньканьем игровых автоматов и раскатистым баритоном какого-то финского Кобзона. Когда-то я встретила в Шайбе Вилле Хаапсало… хм, как знать, если поезжу ещё больше, то встречу и другого Вилле, того самого, который вообще поверг меня во всю эту дремучую финскую пучину.
Может, логичней было бы переслать мой хохломской черпак в фан-клуб Вилле? Он бы обрадовался. А Туомас пока не дорос до проявления моей русской самобытной щедрости.
Русско-польской.
…Я сама и не помнила, как закрылись мои глаза и, открывшись, упёрлись в белую стену. Далее потянулось кладбище,- о да, начинались пригороды Хельсинки, я была недалеко от цели. Суетиться было рано, - автобус ещё многоголосо храпел и присвистывал, и можно было медленно воображать, куда бредут все эти сонные и холодные прохожие, которых какие-то неведомые силы подняли в такую рань.
По финскому времени была половина пятого, и это означало только одно – мне не миновать ещё одного утра на автовокзале. От подобной перспективы мне становилось ещё более голодно и холодно, нежели до этого, и желание прилечь хоть на какую-то, но на кушетку, свербило в голове навязчиво и безотрывно.
Выйдя из автобуса в хрустящую темноту февральского утра, первое, что я увидела, был бомж. Я уже не знала, был ли это один из старых виденных мною бомжей, либо же на сей раз до оккупированной русскими территории у Финкино добрался ещё какой-то новый, но, тем не менее, этот разухабисто выглядящий пьянчужка расшаркался передо мной с подглуповатым выражением лица.
Ну, я ещё не доросла до того, чтобы быть запанибрата с каждым финским бомжом, однако встреча добавила мне бодрости и воодушевления. Впрочем, бодрость переросла в тихий ужас, когда я вышла на площадь Наринка и увидела, что творится на улицах добропорядочного Хельсинки.
Кто не знает – финские клубы закрываются в четыре часа утра. До этой печальной поры там пьёт и отплясывает половина молодёжного города. После закрытия, вся эта толпа вываливает на улицы и продолжает веселье, теперь уже на свежем воздухе. Зрелище не для слабонервных: вряд ли хотя бы один человек в этой крикливой толпе был трезв. Молодые парни и девицы качались в разные стороны есенинскими рябинками, надрывно хохотали, отвешивали друг другу дружеские щипки и тумаки и всячески наводили ужас на редких в эту пору прохожих, никак не вовлечённых в клубный процесс.
Толпа растекалась по городу стихийно захватившими город инопланетными организмами, и я не знала, куда мне только деться, чтобы не столкнуться с её отдельными частями. Я с детства боялась пьяных, а тут ещё их столько и все они не просто идут да качаются, но и чего-то невнятно орут – зрелище не для добропорядочного питерца с окраины с хохломским черпаком в сумке.
Я спряталась от клубных блуждателей в тёплое и вентилируемое помещение автовокзала, но к ужасу моему народу там оказалось едва ли не больше. К обычным пассажирам, ожидающих своих ранних рейсов, прибавились и эти гуляки, тоже ждущие своих автобусов или просто прячущихся от ночного морозца. Все места были оккупированы, а те, что по какой-то чудесной причине ещё были свободны, располагались в опасной близости от храпящих или бормочущих что-то пьяниц, и находиться рядом с ними мне с моим хохломским черпаком было совсем не по душе.
Я прошла ещё дальше и увидела, что оба эскалатора, ведущие на второй этаж к Антилле, не работают, но они свободны, и на них чисто теоретически можно немного посидеть.
Я никогда в жизни не сидела на эскалаторе, но надо же когда-то начинать?
С высоты моего пристанища я могла видеть, как обречённо шатается по залу молодёжная часть финского народонаселения и как осуждающе смотрят на них редкие затесавшиеся в их пахнущие коктейльным перегаром ряды финские бабульки.
Эх, бабульки они везде одинаковые, всё им не так, но вот в этот раз я была полностью с ними согласна. В голове пронеслась тоскливая мысль о том, что и мой уважаемый и тонко береженый мною от нападок агрессивно настроенной к иностранцам Маринки Туомас тоже промышляет подобного рода пьяными аттракционами и что вообще сбывается неприятный лично для меня миф о том, что финны – народец мелкий, жалкий, пьющий и вообще бесперспективный.
Предаваясь таким безутешным мыслям, я со своим заботливо заготовленным для «пьяницы и прощелыги» черпаком сидела на остановленном эскалаторе и ждала, ждала, как демон на скале, поражаясь собственной участи.
Как ни странно, Туомас написал мне в девять, когда мне пришлось уже покинуть свой эскалаторный насест. Он написал, что придёт в одиннадцать часов к памятнику Алексису Киви на вокзальной площади, и я с радостью ответила ему, что подойду вовремя, потому что мне не терпелось избавиться от тянущего мне руки и душу дурацкого черпака.
Теперь мне предстояло добрести до своей гостиницы и спросить там, когда мне могут выделить номер. Обычно ранний приход в Сокос не грозил ничем положительным: все номера ещё только убирались, в некоторых ещё дрыхли постояльцы, а мне ничего не оставалось, как ждать и ещё раз ждать.
Отчего же я предпочла тёплую гостиницу ребристому эскалатору? Ответ прост: после неприятного инцидента с одним портье мне уже больше не хотелось сидеть там на мягких диванах в холле и ожидать своей очереди. Не слишком-то приятно, когда тебя принимают за бродяжку. Инцидент хоть и единичный, но неприятно меня поцарапавший. Кстати, я никому об этом не рассказывала, чтобы не дошло до Маринки и не дало ей лишнего повода для издевательств.
Но коли уж я находилась в непосредственной близи от Антиллы, то можно было немного размяться и побродить по музыкальному отделу, соблазнительно золотящемуся ягодным полем разноцветных обложек. Музыка всегда была моей дамой сердца, а теперь, когда одинокий готический король Вилле Вало ослабил свои смертельные объятия, я открылась для новых ветров.
Я бродила между стеллажей с финской музыкой и пыталась дофантазировать то, что именно скрывается на лазерной поверхности этих красиво запакованных компашей. Какая музыка, какие голоса, какие слова? О чём поёт этот милый шатен в синей курточке, и что смогла бы мне поведать хищно облизывающаяся мадам в полосатых колготках? Майя, Арья, Янне, Кайя, Ирина, Яни, Яри – паноптикум таинственных незнакомцев каждый по цене двадцать евро. Вот она – великая тайна музыки!
Покинув Антиллу, я побрела уже успевшими стоптаться ногами к своему господину Президенту – любимой гостинице всех русских туристов, - и думала только том, чтобы случилось чудо, и мне дали номер уже сейчас, немедленно, дабы прийти туда и упасть на кровать сонным мешком.
Чуда не случилось. Меня попросили подождать до двух часов дня и любезно предложили оставить багаж в специальной комнате. Разумеется, я не могла отказать в ответ на такую любезность, ибо хохломской черпак вкупе с двумя не самыми лёгкими сумками с абсолютно ненужной снедью и запасными носками мне уже всю душу вынул.
Избавив руки от насилия над ними, я пошла в свой любимый Макдональдс назло всем диетологами и худеющим красоткам.
Мысли о Туомасе становились какими-то уж слишком навязчивыми. Меня начинали кусать сомнения, действительно ли он настроен со мной общаться, либо сам уже не рад тому, что позвал во второй раз. Быть может, он считает, что я, как и большинство русских женщин в активном возрасте, лелеет мечту сменить гражданство путём выхода замуж, но это было вовсе не так. Мало того, подобная перспектива меня даже пугала. Я вовсе не хотела менять свой имперский Петербург на прохладное финское поселение в стиле северный модерн. Но как объяснить ему это и стоит ли вообще приступать к такой деликатной теме?
Мне просто был нужен друг. Я мечтала о друге. Я бредила другом. Мне хотелось полжизни и весь свой занудный фрилансинг отдать за одного лишь друга.
Но друзья, кажется, предпочитали ходить другими дорогами.
Я надеялась на Туомаса и ждала встречи с ним в назначенное время. Оставался ещё час, и я решила прогуляться в местечко, наводившее на меня ещё больший покой, нежели заманчивая музыкальная Антилла.
Финская Академкнига.
О, это место так же священно для любого выпускника гуманитарного вуза, как храм – для монастырского послушника. От одного вида книг у меня заходилось сердце, и я спешила в магазин с рвением футбольного фаната, торопящегося на финальный матч любимой команды. Но для этого я должна была ещё преодолеть несколько сотен метров.
Проходя мимо занёсших над куском железа молоты рельефных финских кузнецов, я вспомнила странный анекдот, рассказанный нашим гидом, когда я ещё в самый первый раз ездила в Финляндию. Она поведала страшную тайну – кузнецы должны опустить свой молот тогда, когда мимо пройдёт красивая финская женщина. Кто сочинил такой обидный анекдот, дело неясное, однако то, что он был неправдив, мог подтвердить любой мало-мальски знакомый с Финляндией человек. Красивые женщины там есть, например, пресловутая фигуристка Кира Корпи, которую я хоть и не люблю за невнятное катание, но вынуждена признать, что именно такой типаж нравится всем мужчинам, предпочитающим думать не головой, а другими, менее цензурными частями тела.
Тем не менее, кузнецы молот свой не опускали, и не сделали этого и тогда, когда мимо прошла я, и, между прочим, я проходила мимо них не в первый раз, так что они могли бы и потрудиться, обсудить вопрос и грохнуть, наконец, по наковальне. Но кузнецы молчали, мёрзли без одежды, и просто целились в кусок железа.
Я миновала вечно ремонтирующийся Стокманн, свернула у Шведского театра на Эспланади и теперь до моего заветного закутка оставалось совсем немного. Академкнига приняла меня своими тяжёлыми дверями и окутала тёплым воздухом книжных недр. Мне нравилось ощущать себя в окружении стольких книг и представлять свою причастность к чему-то такому, о чём и говорить-то не можется, а можется только шептать.
Кстати, если уж совсем отбросить сантименты в отношении книг и финского метода подбора рукописей для этого, то следует признать один неутешительный для любого патриота-россиянина пример.
Да, господа, к сожалению, вынуждена отметить, что Россия для читающей части финского населения – это не Достоевский, Пушкин и Распутин, а Политковская, Путин и сталинские репрессии. Именно на эту тематику финские издательства любят переводить и печатать книжки, и как результат – полки забиты жизнеописаниями оппозиционных журналистов, ужасов сталинщины и откровениями о втором российском президенте. Я несколько раз брала в руки эти увесистые книженции и рассматривала их, но ничего особо интересного для себя найти не могла. Всё это вполне можно было услышать в устном виде по «Эхо Москвы», однако немного обидно становилось за то, что Достоевский страдал зря, и теперь его гениальные самокопательства проиграли литературную битву сомнительной публицистике нового времени.
Один раз я видела среди новинок фотоальбом «Советская пропаганда», пролистала его и окунулась в тоску. Это – Россия. Да-а-а, господа, при всех наших недостатках, рожа у нас не до такой степени крива. Положительную чёрточку в портрет современной России добавили только изданные на английском Чехов и Ахматова, и последней я была рада намного больше, чем, скажем, Политковской. Конечно, сложно представить, как можно перевести на любой другой язык саму Ахматову, но факт этот меня весьма окрылял.
Среди кондовой финской литературы я отыскала целый огромный стеллаж с эссеистикой, и безмерно пожалела о том, что свои эссе я пишу на русском, а не на финском.
Но мне не везло. Для того чтобы издать эссе, я не родилась в Финляндии, а для того, чтобы просто тиснуть свой романчик, я не была Политковской. Увольте меня от любых метаморфоз!
Побродив по Академкниге и не обнаружив там ничего особо достопримечательного, я направила стопы свои к вокзалу и зеленеющему на своём постаменте великому финскому Киви, под которым меня, дай Бог, уже ждал родной Туомас, притопывая ножками от холода. Я спешила и летела на всех парах, как запряженная ветром каравелла, и с каждым шагом, приближающим меня к Туомасу, мне становилось всё жарче и жарче, как будто у железнодорожного вокзала располагался экватор.
Памятник Киви издали помахивал мне позеленевшей рукой, а у его устало поставленных на постамент ног я разглядела Туомаса. Впрочем, на какой-то маленький, но очень увесистый момент я вдруг поняла, что вижу не Туомаса. Я, конечно, не до такой степени отлично разбираюсь в особенностях финской и вообще – скандинавской физиогномистики, но всяко могу отличить одного финна от другого! Вот вы же можете отличить собаку от кролика? Так и мне ничего не оставалось, как признать, что парень, стоящий под памятником, никакого отношения к Туомасу не имел.
Или имел?
Может, я всё-таки ошибаюсь, моя голова устала, зрительные анализаторы барахлят, да и сам Туомас сделал пластическую операцию…
Я замедлила шаг и к самому памятнику подошла уже почти на цыпочках. Мало того, я сделала вид, что сама кого-то здесь жду, полностью игнорируя увиденного мной часового Киви.
Блин, так это же идея! Часовой Киви! Он бережёт тонкие литературные флюиды великого драматурга! А, может, просто ждёт свою половинку, и, кстати, не обязательно девушку, потому что в Финляндии приличное количество и тех, кто ждал бы под Киви мальчика.
Но об этом попозже.
Я потопталась какое-то время в сторонке, не зная, что же мне предпринять и каким образом понять, куда же подевался Туомас и как на его месте вдруг нарисовался этот тип в синей куртке и красном шейном платке. Но как только голова моя включилась в бурную деятельность по выявлению концов верёвочек этого финского детектива, как парень подошёл ко мне, встал напротив на расстоянии вытянутой руки и жизнерадостно улыбнулся.
Я попыталась улыбнуться в ответ, но у меня не получилось так же жизнерадостно. У меня вообще никак не получилось: я застыла взглядом на лице незнакомца, отчего-то лезущего со мной общаться, и вся-вся по горло ушла в свои соображения на этот счёт.
Может, у них тут в Финляндии существуют какие-нибудь странные правила или традиции, типа, приди к памятнику Киви и познакомься с первым попавшимся прохожим, потом трижды крякни, обойди классика литературы три раза и три раза хлопни в ладоши, и будет тебе счастье – прямиком от Алексиса Киви. Звучит бредово, но ведь Хавис Аманду в день Ваппу тоже облачают в шапку? Как знать… может я стала участником новой традиции!
-Привет, - тем временем постарался одарить меня всей своей самой положительной энергетикой парень в красном кашне, - Можно тебя спросить – ты не Юлиана?
Вот те раз, подумалось мне. Если этот господин имеет представление о том, что я – именно Юлиана, а я и знать не знаю о том, кто таков он сам, то что же тогда происходит в этой загадочной стране северных сияний и зелёных памятников? Может, это какой-то трюк? Или Туомас подстроил… впрочем, зачем – финны – парни серьёзные, не станут просто так потешаться.
Или же у них сейчас особый праздник какой-то – праздник потешания?
-Привет, - выдавила из себя я, - Меня зовут Юлиана. А ты… Вы?
-Я – Тапани, - очень легко и любезно извлёк из себя популярное финское имечко мой неожиданный знакомый, - Извини, просто Туомас на несколько дней срочно уехал в Турку по делам университета, и попросил меня тебя встретить и немного развлечь.
-Ага, - сказала я, и, несмотря на то, что теперь я поняла смысл происходящего, легче мне от этого не стало. Ну и кто там щебетал что-то про каноническую вежливость финских граждан? Проклятущий Туомас кинул меня в центре Хельсинки наедине с хохломским черпаком и странным парнем Тапани в не менее странном красном кашне, а сам уехал в другую часть страны – весело и увлекательно. Да ещё и на несколько дней: что я, спрашивается, буду тут делать, и куда я дену этот допотопный подарок, хотелось бы мне знать?
-Ты обиделась? – резонно предположил Тапани. Я бросила на него усталый, но полный внимательности взгляд. Парень показался мне очень необычным, какие-то странные у него были глаза – немного раскосые, рыбками, и они исключительно дружелюбно поблёскивали из-под красного в клеточку кашне.
Мне показалось, что сам Тапани несколько растерян и расстроен сложившейся ситуацией. Ну а что я могла ему сказать? Коли уж он явился официально и полномочно представлять мне неуловимого Туомаса, то значит, он его друг, а друзьям о друзьях плохого не скажешь. Да и не хотелось мне говорить ничего плохого о Туомасе. Мне вообще ничего говорить не хотелось, - только положить куда-нибудь ноги повыше, предварительно сняв ботинки, которые уже начали напоминать мне копыта.
-Ладно, я тогда пойду, - выдавила я из себя с усилием заржавевшего тюбика, - Мне надо в гостиницу заселиться… Если, они, конечно, меня пустят…
-Хорошо, - согласился парень Тапани, словно грехи отпустил, - Давай… Счастливо… Рад был познакомиться.
-Взаимно, - сказала я, не глядя на него, и побрела в сторону Сокоса.
Ботинки стали до такой степени неподъемными, что каждый шаг давался мне с ужасными усилиями. А что, если номер ещё не готов? Гостиничные товарищи редко дают возможность протянуть ноги раньше двенадцати часов… а сейчас и того меньше.
Внезапно я услышала позади себя какой-то странный топот, и на секунду приостановилась в ужасе от того, что это может оказаться какой-нибудь финский националист, почуявший запах русского мяса и решивший немного поживиться. Однако нагнал меня опять Тапани, - он забежал немного спереди и весело провозгласил:
-Слушай, если тебе не дадут номер, может, сходишь, посидишь у нас в редакции, а?
Я приняла позу размышляющего человека – странно, о какой редакции идёт речь? Ужели судьбина столкнула меня с неким финским журналистом? И как мне это расценивать и понимать – как Божий знак, или просто совпадение?
-А почему ты предлагаешь? – осмелилась спросить я, потому что самаритянство незнакомца показалось мне не слишком типичным в этих северных краях.
-Потому что вижу, как ты расстроилась. Если честно, мне неудобно за Туомаса. Он поступил как-то необдуманно. Хотелось бы загладить вину. Хоть это и странновато звучит.
Да уж. Звучало странновато, однако подобное предложение из уст миловидного Тапани отчего-то показалось мне вполне естественным. Он выглядел как-то свежо и ярко, не по-фински, и у него потрясающе поблёскивали глаза. Ему хотелось верить.
-А далеко эта твоя редакция? – спросила я.
-Да в том-то и дело, что прям вот здесь, - Тапани махнул рукой в сторону Атенеума, - Раз-два, и тут. А ты не хочешь проверить, дадут ли тебе номер?
-Да ладно, я уж лучше наверняка, после двенадцати, - у меня в груди заиграло какое-то странное настроение, которое раньше проявлялось тогда, когда всё в Финляндии было для меня в новинку. Сейчас оно подсохло, но не умерло окончательно. Отчего-то мне стало как-то весело и бодро, как от стаканчика пивка, и захотелось отчаянно порадоваться жизни, хоть и радоваться, по большому счёту, было нечему.
-Рад, что могу чем-то помочь, - выпалил Тапани, - Давай сумку, она тяжёлая.
Он забрал мой черпак.
-Нет, не тяжёлая, - опротестовала я, - Мне не трудно.
-Это, наверно, подарок был? – спросил Тапани с горечью в голосе, - Вот, блин, Туомас…
-Да ничего страшного, - мне нравилось внимать вновь появившемуся ощущению лёгкости, и даже осечка с Туомасом более не огорчала.
-Ну что ж, пошли тогда, - и Тапани жестом направил меня в нужную сторону.


Глава седьмая.

Особенности национального журнализма.

Старинный дом рядом с витиеватым кремовым телом Атенеума показался мне на редкость уютным, несмотря на то, что я даже предположить не могла, где там можно разместить редакцию. Проведя меня через контрольный пункт, Тапани прямо со ступенек ответил на звонок какой-то Лауры и сказал, что материал пойдёт не в этот, а в следующий номер. Мне было жуть как интересно, о каком именно материале идёт речь, и вообще – каким видом журналистики занимается этот милый парень, ибо во мне взыграла кровь истинного журналиста, готового писать как о переломах собачьих ног, так и о выведении масляных пятен с льняной ткани.
Поверьте, - журналистика – это интересно.
Тапани подвёл меня к отлично выглядящей на первый взгляд двери в стиле «евро» и жестом пригласил войти – я отнеслась к этому предложению так благоговейно, как поступил бы странник, если его приглашают в гарем. Впрочем, местечко, куда меня и мой хохломской черпак ненароком занесло в это прохладное февральское финское утро, разительно отличалось от гарема и вообще чего-то сакрального. В каком-то смысле это действительно было место святое: именно здесь рождались тупые и не очень журналистские произведения, которые потом отпечатывались в превосходных финских типографиях на потрясающей финской бумаге, и статьи эти попадали прямо в голову доверчивым финнам и тревожили их воображение.
Здесь жила капризная королева-журналистика, и какой бы суетливой не казалась обстановка в её храме, оставалось только замереть от восхищения.
-Проходи, садись вот тут, - предложил Тапани, пододвигая ко мне массивный, как трон, чёрный стул, - Это моё место, тебя тут никто не побеспокоит. Если чего спросят, скажи, что это Тапани Карьялайнен тебя привёл. Хотя обычно у нас ничего не спрашивают. А вот тебе наша продукция, - он пододвинул ко мне, по-видимому, сигнальный номер журнала, и я увидела, что называется он Suosikki.
Ага! – отметила про себя я, парень-то пишет не о чём-то, а о музыке! Главное издание, специализирующееся на поставке свежих материалов о тех самых таинственных финских звёздах, которое я видала много раз в Антилле. Ну что ж, - есть шанс познать ещё одну сторону мироздания.
-В общем, я тут буду периодически мимо пробегать и справляться, а как ты увидишь, что можно идти – скажи мне, окей? – распорядился Тапани и очень доброжелательно мне улыбнулся, - Ты в порядке?
-Конечно, - утешила его я, и, несмотря на навалившуюся на меня усталость, с интересом погрузилась в такой знакомый, но до сих пор до конца не исхоженный мир музыкальной журналистики.
Я принялась за пролистывание аппетитно выглядящего зелёненького журнальца с конца – я всегда смотрю журналы с конца, наверно, внутри меня живёт потайной араб. На самой последней странице какой-то рокер вяло отвечал на не менее вялые вопросы, и читать его мне было не интересно. Потом начались страницы, наполненные длинноволосым парнем в майке, и по объёму интервью это могло соперничать с бунинскими тёмными аллеями. Впрочем, по стилю оно разительно отличалось от указанного произведения, поэтому я и его читать не стала.
Подняв голову от журнала, я на секунду замерла, присматриваясь к окрестностям. Народу в редакции было не так уж много, чтобы начать бояться, но и не мало. В дальнем углу за компьютером сидел какой-то финский жлоб с косичками в бороде и огромной шевелюрой. Он колдовал над монитором, методично жуя жвачку, и внешне казался просто олицетворением финской меланхолии и мужественности. Две девицы современного по финским меркам вида показывали друг другу какие-то распечатки и довольно громко обсуждали некую музыкальную группу, название которой в голове моей не засело. Одна мадемуазель была вся просто фиолетовая – на пухленькое тельце натянуто фиолетовое платьице, фиолетовая тушь в волосах и специфичные сапожки. Вторая была чуть более худая, но облачённая во что-то коричнево-скандинавское: финны и им родственные души обожают этот цвет и всегда стремятся заполнить им всё возможное пространство.
Тапани тем временем о чём-то негромко беседовал с какой-то абсолютно необъятных размеров тёткой: казалось, что даму эту слепили из теста на какой-то праздник, да забыли в печь поставить. Впереди у неё, там, где у обычных женщин бывает грудь, у неподъёмной дамы были словно прилеплены ещё два куска сырого теста, наспех обтянутые каким-то замусоленным джемперочком. Тапани общался с ней легко и непринужденно, в его голосе звенели мальчишеские интонации и вся самая вероятная радость, какую только можно проследить у нормального человека. Парадоксально – человек, который на работе может радоваться этой самой работе, да ещё и в студёный февральский день!
Стукнула дверь, и в священном храме журналистики появился ещё какой-то парень. Выкрашенные на его коротко стриженной голове желтые концентрические круги сами за себя говорили о том, что хозяин подобной причёски ещё не нагулялся с ветром в голове и вся эта огромная бодяга под названием «журналистика» воспринимается им как своего рода развлечение.
-Лаура, звонил Петрус, он сказал, что интервью с Кристиной будет готово только завтра, - проинформировал крашеный товарищ. Толстуха, поименованная Лаурой только быстро кивнула в ответ, и я разглядела у неё на голове хвостик из жиденьких тёмных волос. Судя по всему, эти волосы были первоначально выкрашены в рыжий, а теперь, когда почти вся краска благополучно сползла, волосы Лауры более походили на вылинявший и закопченный сигнальный флажок на маленькой ржавой барже.
-Договорись на фотосъёмку с Маркку, - скомандовал Тапани крашеному, и я поняла, что мой новый знакомый здесь почти за главного. Как знать, может, он – один из ведущих журналистов Финляндии, а я вот так просто сижу за его рабочим столом и листаю мелованную белиберду – вот ведь кто из Университетских коллег позавидовал бы!
Впрочем, чего там завидовать – все мои университетские давно расползлись по Москве, и даже не по Питеру, и в ресторанах расплачиваются такими купюрами, которые я получаю в качестве гонорара за месяц. Журналистика – дело вполне доходное, если отнестись к этому с умом и холодным сердцем. А если воспринимать древнейшую из богинь исключительно как удовлетворение собственных эстетических потребностей, то – делать нечего, сиди, Юлиана, в чужой редакции и размышляй о чужих деньгах.
Тапани, тем временем, отдал крашеному какой-то диск, а сам повернулся ко мне и едва заметно подмигнул. Наверно, это должно было означать примерно следующее – «не скучай, я тут, по близости, всё просто здорово, и ты отлично смотришься в моём кресле!»
Последнее, конечно, было мною додумано, но, как знать, вдруг Тапани мог бы сказать и так. Я снова обвела глазами редакцию – было относительно тихо, гудели только вентиляторы, и стойкий бородатый финн методично щёлкал кнопкой мышки. Девицы в фиолетовом и коричневом достали сигареты и отправились на перекур, а Лаура и Тапани продолжали что-то изучать, негромко переговариваясь. Красота, блин. Стеклообои на стенах, подвесной потолок, всё беленькое, чистенькое, плюнуть некуда, - вот научились же финны жить после того, как отсоединились от великой павшей империи! Мониторы все сплошь ультрасовременные, системные блоки миниатюрные, чёрные дистанционные клавиатуры, огромные принтеры и сканеры, модернистские картинки в проёмах окон, жалюзи… Мне никогда не приходилось трудиться собственной редакции, поэтому во все глаза изучала чужую. Ну нет у меня своей редакции, ни такой, ни поменьше, ни побольше, ни самой такой малюсенькой. Спасибо Тапани, хоть свою показал.
Напряжение и усталость после дороги куда-то прошли, впитались в воздух и рассеялись, мне снова хотелось жить, и даже мешок с неудавшимся подарком для Туомаса не сильно меня смущал и огорчал.
Я снова принялась за изыскательскую деятельность, пролистав журнал до середины. Издание щедро и в красках рассказало мне о группах и сольных исполнителях, имевших честь и смелость бороздить музыкальные просторы Финляндии, но я практически ничего о них не знала, да и узнавать было не откуда. Журналистика – это весьма деликатная вещь, похожа на тюльпан – как только тряханёшь посильней, лепестки так и повалятся. Журналистика и создана для того, чтобы превращать сказку немного в реальность, но по большому счёту она всё равно так и остаётся – нарисованной и написанной на бумаге. Хочешь – читай буквы и верь им, а хочешь – не читай.
Я всегда мечтала работать в музыкальном журнале, и когда-то давно это счастье перепало на мою долю. Однако Господь что-то там полистал, почёркал в блокноте, да и вычеркнул все мои попытки приблизиться к прекрасному. Вместо этого ко мне начали поступать заказы на статьи про углеродистую сталь, и я поняла – судьбина у меня такая, писать про углеводород, что ж – про музыку пишут вот такие тётки из теста. Вероятно, у них получается лучше.
В конце-концов – ведь кто-то в этом мире бушующем должен писать про углеродистую сталь?
Мельком оценив качество самих статей, я подметила, что главный журнал всех музыкально озабоченных финских подростков ничего не шепнул мне хоть чуть-чуть о жизни и бытии Вилле Вало, впрочем, сейчас мой чёрный готический принц не часто появлялся в развалинах моего сознания. Живи себе, Вилле, с миром, записывай новый альбом, как запишешь – свистни, авось, не соскучусь.
Тут ко мне подошёл Тапани с чаем.
-Возьми вот, - предложил он, ставя стаканчик прямо передо мной, - Подкрепись, а потом можешь идти, если надоело.
-Мне не надоело, - я взяла стаканчик, но он оказался просто раскалённым, - Мне тут интересно. Знаешь, ведь я тоже журналист.
-Да, Туомас рассказывал, - кивнул Тапани, и я немного напряглась. Опять выплыл непревзойдённый Туомас, - к добру ли это или же это просто мой рок?
-Туомас тебе обо мне рассказывал? – уточнила я с видом, не терпящим шуток.
-Да, конечно, - повёл плечами Тапани, - Как-то раз сказал, что познакомился с некой Юлианой.
-Ага, понятно, - кивнула я и пошла на новый заход со своим чаем. Он удался, и в желудок потекла сладкая и пахнущая лимоном живительная влага.
-А где ты работаешь? – Тапани сел рядом со мной, чуть подавшись вперёд. Вблизи и на искусственном свету его глаза были насыщенно бежевые, и кроме отражающихся люминесцентных ламп в них перекатывались ещё и искорки любопытства.
-А я везде работаю, - я махнула рукой, как будто место моей работы простиралось на многие километры, - Я фрилансер.
-Ого, так это ж ещё интересней, чем просто сидеть в редакции, - восхитился Тапани, - Сам себе хозяин. Вольный художник.
Я не стала поднимать тему того, что этот самый художник готов променять свою волю на что-то более весомое, вместо того, чтобы живописать особенности углеводорода или жизни пресловутых морских свинок, но не стала расстраивать Тапани. Он выглядел таким беззаботным и полным света, что даже не сильно напоминал мне журналиста.
Помнится, в пору моей учёбы в университете я уже тогда отметила, что бремя журналиста накладывает на человека определённые черты. Журналистика – как ветер, который иссушает кожу и делает её коричневой и грубой. Журналист вечно покрыт оспинами важности и самомнения, и чем роскошней смотрится журнал, в котором он работает, на прилавке газетного ларька, тем выше он задирает нос и пытается доплюнуть до потолка. Порой с такими особями общаться слишком опасно. Но вот Тапани – он мне каким-то особенно серьёзным не казался. Напротив – он проявил ко мне нефинское гостеприимство, пригласив в это святилище газетной жизни Хельсинки.
-Посмотрела журнальчик? – быстренько осведомился Тапани, - Есть что-то интересное для тебя лично?
-Да… Не знаю, тут так много имён, о которых я в первый раз слышу, - не хотелось обижать Тапани, но по стилистике журнал соперничал с нашим «Молотком», разве что только без особого сленга.
-Вот моя статья, - Тапани не без гордости во всём виде отлистал несколько листов и показал мне материал на разворот про некую Дженни Берртиайнен. Искомая Дженни на фотографии сидела в позе лотоса, и текст интервью обтекал её, как некие флюиды. Я прочитала первые два вопроса, и пришла к выводу, что Тапани вовсе не так и плох в неблагодарном жанре опроса скучных знаменитостей. Мне показалось, что это были одни из самых небанальных вопросов, которые мне когда-либо приходилось читать, а задать музыканту, у которого чего уже только не спрашивали, не банальный вопрос – это практически цирковое мастерство.
-А сама лично ты про кого хотела бы прочитать? – внезапно задал мне каверзный вопрос Тапани, смешно подхихикнув, как будто его кто-то ущипнул.
-Ну… Про Вилле Вало, - выложила я на стол и развесила все свои потаённые желания и сердечные муки.
-Вилле? Отличная, кстати, идея, - спохватился Тапани, - Мы про него давно не писали, а ведь он новый альбом делает. Спасибо за идейку!
-Да не за что, – я допила чай и встала, - Спасибо огромное за то, что предложил погреться. Но я пойду. Мне сейчас дадут номер. Хочется уже прилечь и протянуть ноги… а у вас тут классно.
-Слушай, погоди, - внезапно остановил меня Тапани с серьёзным лицом, - знаешь, у меня всё Туомас из головы не выходит. Как-то некрасиво он поступил. Лично мне за него неудобно. Вот тебе моя визитка, если что-то понадобится, или просто скучно станет, - можешь позвонить. Я буду только рад. А Туомасу я потом скажу, когда он приедет.
Я была настолько польщена подобным предложением, что поначалу даже и не заметила, как та самая тестообразная мадам уже приблизилась к нам и как-то слишком уж тяжело смотрит на меня и мои авоськи. Почувствовался крепкий запах пота. Тапани кинул на неё взгляд, но сам сказал, обращаясь ко мне:
-В общем, не тушуйся! Туомаса нет, но есть же и другие люди в славном городе Хельсинки! Удачного тебе дня!
-Спасибо, - сказала я, косясь заодно и на потливую даму, словно давая понять, что вовсе и не собираюсь больше занимать стулья в чужой редакции, и поспешила прочь, стараясь не сильно колотить по ногам своим хохломским черпаком.
…Великий Сокос Президент смилостивился над взмыленным путником и подарил мне один из своих самых уютных номеров, в который я не замедлила перетащить все свои умело наполненные мамой пожитки и, наконец, завалиться на кровать. Кровать приняла меня пружинистыми ладонями, и на какой-то момент жизнь показалась мне настоящим раем. Не хватало только птичек и ручейка. Рай – это не то место, где поют краснохвостые ангелы, и плещется солнечный океан, а то, где ты можешь лежать на кровати без сапог и носков.
Я достала хохломской черпак и поставила его на трюмо у зеркала. Из-за отражения получалось как бы два черпака, что наводило двойной ужас. Я и с одним не знаю, что делать. Ну что? – спросила я сама у себя, разглядывая лампу на потолке и вслушиваясь в назойливый свист кондиционера. Приехала. Куда вот только и к кому? Впрочем, может это и лучше, что Туомас укатил по своим делам, не подумав обо мне. По крайней мере, будет, что сказать маме, чтобы она больше не разорялась на всякие народные поделки. А завтра я ещё немного погуляю по замёрзшему Хельсинки, а потом сяду в один из разваливающихся ГранД-Туровских автобусов и снова буду дома, - с компьютером, углеводородами, морскими свинками и детским коклюшем.
Сейчас – отдыхать!
Легко сказать, да сложно сделать – заснуть мне так и не удалось, хоть я и привлекла к этому все свои подвыдохшиеся силы, и часа два просто лежала, перебирая в голове прожитое и постепенно углубившись так далеко, что вместо накатившего на меня первоначально рая, мир померещился мне огромной тоскливой деревней, наполненной одинокими людьми с комплексами и проблемами.
Но что обычно приятнее всего делать русскому в Хельсинки? Разумеется – ходить по магазинам. Добропорядочные шоп-турщики, с которыми я приехала в этот город надежды и снов, наверняка уже давным-давно оббегали всё, что возможно. Они бегают, а сейчас, скорее всего, уже садятся обратно в автобус. У каждого как минимум три-четыре пакета и набитые сумки. Ну а я лежу на неплохой такой кровати, в отличной четырёхзвёздочной гостинице, я приехала сюда встретиться с человеком, который вместо этого укатил в другой город, у меня на столе черпак, а в кошельке всего пятьдесят евро. Весело ли тебе, девица, бегать по магазинам с пятьюдесятью евро?
Нет, не весело, но делать нечего – лежать до вечера долго, встретиться не с кем да и не хочется, посему решение возникло в голове автоматически: да, я тоже иду по магазинам, просто для того, чтобы хоть как-то себя развлечь. Русские женщины и финские магазины – это неразделимое понятие.
Многоцветный Форум рябил от покупателей. Я медлительно обходила каждую секцию, перебирала вешалки и старалась хоть как-то убить время. Проклятье, может, мне лучше было позвонить Тапани и ещё немного с ним поболтать? Он милый, любезный, очень не похож на отмороженного Туомаса, к тому же он журналист, а журналист к журналисту тянется, как пчёлка к цветку.
Бороздя просторы шведского КаппАхл, где каждый разворот корпуса дарил новые впечатления от недурно скроенных моделей миленьких блузочек и элегантных брюк, я продолжала размышлять о Тапани и о его замечательном, добром и полезном деле на благо общества. Не довелось как следует почитать его работы – что ж, значит, всё ещё впереди. Что он там пишет, как? Я всегда мечтала писать о музыке, музыка жила в моей душе, а под руки попадались только болезни грудничков и морские свинки. Музыка – это душа мира. Писать о ней – всё равно, что молиться Господу в монастыре доминиканцев. И счастлив тот, кому Госпожа Музыка уделила внимание. О, и как несчастлив тот, кому на роду написано быть подмастерьем по обслуживанию углеродистой стали.
Мои размышления подвели меня к тому, что, поддавшись внутреннему порыву, я купила себе дешёвенькую кофточку с милым вырезом, обработанным зелёными камешками. Она так сиротливо болталась на вешалке и умоляюще смотрела на меня всеми своими камешками, что мне не оставалось ничего другого, как осторожно взять её и нежно поднести к кассе.
После такого гуманного поступка мне ничего не оставалось, как пойти обратно в гостиницу и вновь погрузить своё усталое тело на приветливо мягкую кровать, которая так хороша для того, кто хочет спать, и абсолютна никчёмна для человека со склонностью к бессоннице.
Королева Бессонница шла со мной рука об руку уже не первый год, но каждый раз, ложась в кровать, я мечтала о том, что хотя бы в эту ночь строгая госпожа осталась ночевать у кого-то ещё – на планете Земля так много нервных людей!
 И настала ночь, город вымер, Сокос Президент погрузился в благопочтенную тишину, и только я одна усиленно ворочалась на пружинистом матрасе, призывая сон, но сон не шёл и даже носу не казал. Несколько раз я вставала, пила таблетки валерианы, заботливо припасённые мамой, просто ходила по комнате, всматриваясь в окно, считала всевозможных животных, прыгающих через меня, практиковала упражнения из йоги, однако наколдовать сон не получалось. Давняя хворь не подчинялась уговорам, и я меняла положение своего усталого, вспотевшего тела, но в голове по-прежнему сменяли одна другую мысли то о Туомасе, ныне прохлаждающемся в Турку, то о Тапани и его редакции, то о чём-то там ещё, включая мысли о судьбе дорогого хохломского черпака, укоризненно смотрящего на меня с трюмо.
Я раскрывалась и накрывалась, раскидывала руки, потела, снова раскрывалась и опять потела, но сон не шёл, а на мониторе телевизора напротив уже светились цифры пять-тридцать.
Скоро завтрак.
Наконец, мне удалось немного отрешиться от всего земного, и сонный ангел накрыл меня своими синими крыльями. Я спала ровно два часа, и уже сразу готова была к подвигу, названному завтрак в отеле.
Употребив в себя вкусную, но занудную нарезку ветчины, сыр и горяченькие сосисочки, посмотрев на заполонивших обеденный зал корейцев и сразу выделяющихся из толпы угрюмых русских, я направилась назад в номер и совместно со всеми моими Альтер-эго решила предпринять, чем именно мне суждено заняться в отсутствие Туомаса, так необдуманно покинувшего меня наедине с бессонницей и скукой северного города.
Разумеется, мысли мои снова вернулись к Тапани. Ну а о ком мне было ещё думать в этой незнакомой стране богатых магазинов и орущих чаек? Может, позвонить ему, расшебуршить? В конце-концов, сейчас суббота. Проводить субботу в одиночестве не очень модно. Это вовсе не красиво и не оригинально. Субботы следует проводить с новыми хорошими знакомыми, таким, как я, например. А чем я не хороший знакомый? У меня отличное чувство юмора, новый загранпаспорт и огромное чувство такта. Я просто незаменимый новый знакомый, и посему меня надо холить, лелеять и всячески развлекать сонным февральским утром субботы.
Я встала перед зеркалом в номере, окинула скептическим взглядом своё не самое выспавшееся отражение и попробовала порепетировать.
-Привет, Тапани, это Юлиана, ты меня узнаёшь? – дала я старт новой идиотической затее.
Нет, не так.
-Тапани, привет, узнаёшь? Это Юлиана. Мы вчера…
Нет, это куда как хуже. «Мы вчера» - что?
Я села на кровать и основательно призадумалась. Что если этот самый великий финский журналист одарил меня своей визиткой исключительно из вежливости. Ну вот вежливые они, эти странные финны, поэтому и раздают визитки первым встречным. А на самом деле он не будет мне рад, нисколечко, а только подумает – «фу-у-у, опять эта русская туристка».
Никто не любит русских, особенно, если они навязываются к вам по субботам.
Однако все мои пессимистические предположения показались мне не самыми убедительными для того, чтобы не попробовать на вкус коктейль риска и не совершить мужественный поступок.
А что? Без мужества и Ленинград был бы взят.
Я набрала номер, и Тапани откликнулся довольно быстро. Пока он откликался, в голове моей успели пронесись воспоминания о том, как точно так же я звонила Туомасу, и что их всего этого вышло, однако когда я бралась за что-то, остановить меня не мог и Мессершмидт.
-А, Юлиана, - вспомнил меня Тапани достаточно приветливым для недавнего знакомого голосом, - Здорово, что ты позвонила. У меня из головы всё не идёт Туомас, который так тебя подвёл. Как проводишь время?
Из всего сказанного я сделала вывод, что Тапани не очень-то расстроен моим звонком, и, как ни странно, куда более удручён поведением господина Турунена.
Ох, дорогой Тапани, как бы ты знал, как я сама удручена подобным происшествием. Но ещё больше удручён мой черпак.
-Какие-нибудь планы на сегодня?- внезапно спросил отчаянный самаритянин Тапани голосом игривого морского разбойника.
-В том-то и дело, что никаких.
Я надеялась, что Тапани воспримет это, как сигнал, и не ошиблась.
-Хочешь, погуляем по городу? – предложил мне Тапани, и я поняла, что прогулки по городу - любимое занятие всех финнов, особенно, когда они встречаются с иностранцами.
-Не откажусь, - приняла я этот реверанс, потому что ничего более оригинального всё равно выдумать не могла.
-Встретимся у твоего отеля, - шокировал меня Тапани.
Я припомнила, как Туомас гнал меня через весь город к злополучному Ностури, и как я тогда промокла и озверела, а вот теперь Тапани готов сам встретить меня там, где мне это куда как удобней. Почувствуйте разницу, мисс. Возможно, это не такое уж и плохое начало.
-Окей, я выйду через пару минут.
-Не торопись, я ведь пойду пешком. Выходи минут через пятнадцать, - весело позаботился обо мне великий журналист, - Счастливо!
Я повесила трубку и ощутила себя лёгкой золотой рыбкой в прозрачной воде. Куда-то испарились и бессонная ночь, и плохо перевариваемая ветчина, и даже осадок от дезертирства Туомаса. Я подумала-подумала, и получше упаковала черпак. Пригодится.

Глава восьмая.

Босиком по снегу.

Зима – время синих снежинок и холодного носа. Ещё зимой красиво краснеют щёки и превращаются в холодные колбаски пальцы. Зимой по улицам ходят синтепоновые шары и разлохмаченные меховые шапки, но я никогда не видела, чтобы зимой по улицам шла весна и улыбалась янтарными глазами.
Разумеется, не стала я ждать пятнадцать минут и вывалила из номера сразу же после того, как отключила телефон. А вдруг Тапани придёт раньше, меня не застанет и растает, как видение? Я стояла чуть дальше, чем заканчивается красная президентская дорожка отеля, и смотрела на то, как выгружает чемоданы пришвартовавшийся к тротуару двухэтажный автобус фирмы Нева.
Если хочется посмотреть на русских в Хельсинки, то самое русское на свете царство можно отыскать как раз вблизи Сокос Президента, на пути к белой глыбе Финкино. Там русские – самый встречающийся вид, они тянут тяжёлые баулы по земле, катят чемоданчики, а представители турфирм отчаянно отлавливают этих мигрирующих особей при помощи табличек и уговоров.
Русские ходят толпами в милом сердцу любого путешественника Сокос Президенте, превратив её в самый настоящий русский анклав. Русские бродят по коридорам, толкутся в лифтах, заседают в ресторанах, создают пирамиды из ветчины в зале для завтрака, хмуро разваливают утомлённые тела в холле на мягких серых диванах – русское царство в финской столице имеет свою форму, цвет и даже звук.
Если тронуть маленько сам Сокос, то стоит сказать, что это четырёхзвёздочное чудо на самом деле мало чем отличается от других, менее привилегированных чудес прохладного Хельсинки. Здесь тоже на завтрак можно съесть острую и отчаянно солёную, но очень мягкую селёдку, игриво сладкие огурцы и выпить свежевыжатого апельсинового сока; здесь горничные оставляют своё имя на бумажках в номерах, здесь туалеты пахнут свежей роскошью, на рецепции раздают отвратительные полосатые конфетки с мятным вкусом, а полы устланы поглощающими любые звуки красными ковровыми дорожками до самого горизонта.
Итак, я стояла на финском морозце и ждала Тапани, а в голове кочевали стала перелетных мыслей. Может, так оно и надо – не встретиться с Туомасом, и вместо этого познакомиться с парнем со смешным именем и такой отменной профессией?
-Ого, да ты уже здесь, - послышалось справа, и, обернувшись, я увидела перед собой Тапани в жёлтом кашне и очень-очень зелёной, как весенняя трака, дутой куртке. Ансамбль его зимнего костюма дополняли неброские чёрные джинсы и оригинальные перчатки, с нарисованными на них скелетными костями. Перчатки были до такой степени большие, и, по-видимому, очень в тему тёплыми, что руки этого маленького мальчика мерещились огромными, как у какого-нибудь привыкшего к рулю дальнобойщика.
-Я только что вышла, - соврала я, боясь, что мой уже обморозившийся на ветру красный нос меня выдаст.
-Есть идея прогуляться до Катаянокки, - сказал мне Тапани с приветливым видом. Я разглядывала его молодое, по-мужски привлекательное, округлое лицо и немного раскосые глазки. На ум пришло, что Тапани – не финн. Тапани вообще как-то подозрительно для финна открыт, хоть, вероятно, я просто слишком плохо знаю эту очаровательную нацию рыболовов и лесников.
-Катаянокка? – переспросила я, - А что там?
- На самом деле я там живу. Там есть очень неплохое кафе. Но если у тебя есть какие-нибудь ещё идеи, давай – предлагай, я не хочу навязываться.
-Лучше пойдём туда, куда ты сказал, - у меня просто не было других идей, а ещё я подсознательно боялась того, что наша с Тапани прогулка завершится таким же пшиком, как в прошлый раз с Туомасом. Ещё одна экскурсия мне не очень-то нужна. Мне нужен друг, а друзья – они на каждом острове не валяются.
-Ну тогда пошли! – радостно скомандовал Тапани. Он не взял меня под руку, но пошёл так близко, что мы касались куртками. В морозном, пахнущем собаками воздухе февраля, Тапани в своей радостно-зелёной куртке походил на маленького весеннего гнома, пришедшего стукнуть волшебным посохом и вызвать из-под земли цветы. Я зря боялась: он сходу заговорил, и разговор его никак не походил на однообразные Туомасовы экскурсии.
-Поначалу никак я не мог привыкнуть к Хельсинки, потому и поселился на острове, - поделился со мной Тапани, но я не сразу поняла, что он имеет в виду.
-Я ж не отсюда – с севера, - продолжал откровенничать весенний гном, и я внимательно вслушивалась в его откровения, - Представь, - приезжает человек с севера, где города – по тысяче человек, и попадает в этот котёл, когда и ночью светло и люди ходят, как заведённые. Ты-то, наверно, по-другому всё это воспринимаешь. Петербург – тоже большой город, а вот мне поначалу пришлось нелегко.
-По мне так Хельсинки – тихий и патриархальный, - осторожно вставила я свои заметки путешественника.
-Возможно, - с охотой согласился Тапани, - Но мне здесь до сих пор не очень уютно. Впрочем, представляю, какое столпотворение царит в том же Лондоне. Или в Париже. Или на Манхеттене – вот это действительно толпа! Но и в Хельсинки я устаю, честно. Особенно, когда набегаешься по заданиям, так просто голова гудит.
-Слушай, а где ты познакомился с Туомасом? – внезапно спросила я, хоть мне и не очень хотелось поднимать тему этого озадаченного учёбой студента.
Но Тапани охотно принялся отвечать.
-Да у нас просто компания общая. Есть один парень – Ари, он его друг, и мой тоже. Как-то привыкли контактировать. Туомас дельный, очень старательный, умный, начитанный, добрый. Только вот не очень открытый людям. Замкнутый такой. Может, поэтому и уехал вот так. Чёрт его знает.
-А этот Ари – он тоже журналист? – продолжила я свой социологический опрос.
-Нет. Он, вообще-то, певец. Вернее, так – был простым студентом, изучал историю, а потом – хо-пля – и подался в музыканты. Странновато как-то мне стало, когда пришлось освещать его деятельность уже не как друга, а как популярного певца, от которого стон по всей стране стоит. Дерьмовая это работёнка, сразу тебе скажу!
Я сделала минутную паузу только для того, чтобы немного осмыслить происходящее. Я вот жила, не тужила, познакомилась с мирным и скучным Туомасом, который на поверку оказался не так прост, а потом в мою жизнь шумными финно-угорскими толпами начали входить какие-то журналисты, певцы и другой очень шумный сброд, который очень сильно повлиял на мои душевные ландшафты.
Тапани – он просто солнце. И не потому, что радостно блещет не по сезону тёплыми глазами. Он какой-то очень мягкий, податливый и с большой отдачей. Идёшь рядом с ним и чувствуешь, как он тебя греет. Каждое слово от него исходит с теплом. Он готов поговорить, и делает это как-то до такой степени непринуждённо, что делается легко и приятно.
Не похож на Туомаса. Никак. Может, это к лучшему?
Мы к тому времени уже подходили к Алексантеринкату. Группа финских кришнаитов под заливистый звон бубна качалась из стороны в сторону и напевала в микрофон понятные только им то ли мантры, то ли кричалки. Их буддистские одеяния неплохо сочетались с куртками и шапками, отчего видок у этих цветов жизни был вполне северный.
Тапани махнул на них рукой.
-Смотри не на них, а на то, как заинтересованно их слушает толпа, - сказал он мне, кивком головы показав на простых финских тружеников, зачарованно смотрящих на азиатское чудо со ступенек Стокманна, - Видишь, как они внимательны? А ведь, по сути, смотреть-то не на что. Просто в Финляндии так мало всего происходит, что люди рады любому представлению. Финляндия с её вечным голодом по развлечениям – это просто рай для журналиста! Можно описать что угодно, и ты знаешь, что у тебя будет свой читатель! Что он прочитает малюсенькую заметку о каком-нибудь рок-фестивале до конца, да ещё и знакомым расскажет! В Финляндии у жёлтой и музыкальной прессы – самые преданные читатели. Просто потому, что простому обывателю здесь так скучно от спокойной и вполне благополучной жизни, что народ сам ищет каких-то встрясок.
Я не стала с ним спорить, а только убедительно кивнула головой. Я сама приметила уже давно потрясающую способность наших северных братьев вечно что-то праздновать, однако не это удивило меня больше всего. Меня поразило то, что Тапани рассуждает о финнах так, словно сам как минимум швед или ещё кто-то, более объективный. Почему он так жёсток к нации, среди которой живёт? Это такой объективизм или просто манера жить и образ мысли?
-Смотри, вот этот дом – первое, что произвело на меня впечатление, когда я приехал в Хельсинки, - снова отвлёк меня от размышлений Тапани, кивнув на огромный серый остов акционерного общества Похьола со всеми его лесными жителями и вурдалаками.
-Да, красивый, - откликнулась я, - Северный модерн. Я в своё время много писала о северном модерне.
-Правда? – восхитился Тапани, посмотрев на меня взглядом человека, отыскавшего брата по разуму в далёкой вселенной, - Я б жизнь отдал за то, чтобы писать только о северном модерне, а не о музыке! Знаешь, когда в первый раз посмотрел на эту громаду, мне показалось, что я понял душу Финляндии. Вот эти милые создания, - он опёрся рукой об одну из беззубо скалящихся каменных физиономий, - Это Север. Это его дух. Его странное мировоззрение. Иногда мне кажется, что сама Финляндия смотри на мир глазами такой вот милой кикиморы. Мишки, ёлки, белки – тут есть всё, что можно назвать национальным достоянием Финляндии. Просто энциклопедия жизни. И это если учесть то, что три архитектора, которые всё это богатство возвели, в своё время вообще никому не были известны. А потом они нашли инструмент, на котором зазвучала Финляндия, и получился Сибелиус в камне.
-Ты здорово говоришь, - только и смогла сказать я. Тапани меня просто сразил. Он знал то, что знала и я, но отчего-то говорил об этом по-особенному красиво и страстно. Вот только отчего он так критичен в отношении Финляндии, или он не финн?
-Ну, пошли, - пробудил меня от романтики модерна Тапани, стремительным ленинским жестом руки направляя вперёд, - Приятный дом, правда?
-Да, конечно, - согласилась я, но шли мы уже дальше, по торопящейся вдаль Алексантеринкату, и Тапани продолжал меня удивлять своими речами.
-Знаешь, я бы действительно многое отдал, только за то, чтобы вот так вот сидеть на одном месте и вспоминать прекрасное, описывая построенные кем-то камни.
Тапани говорил приятным мальчишеским голосом, очень мелодично и гладко. Его было невероятно сладко слушать.
-Но ведь писать о музыке тоже очень здорово, - возразила я.
-Это очень здорово, до той поры, пока музыка не начнёт тобой командовать, - удивил меня Тарани весьма категоричным высказыванием, - Может быть, в другой стране, в другое время, но не здесь и не сейчас. Ты видела, как в Финляндии реагируют на развлечения. А музыка – это самый верный способ забыть о скуке. Летом количество всевозможных фестивалей по разным городам едва ли не больше самих музыкальных фанатов, и все они созданы исключительно для развлечения. А развлечение само собой подразумевает не слишком-то серьёзное отношение.
Мы шли уже мимо кафедрального собора, и я не удержалась не посмотреть на него из-за плеча Тапани. На площади уже стоял припаркованным какой-то автобус из России, и туристы старательно ползали у памятника зелёному Александру и фотографировали друг друга на его фоне.
Тапани улыбнулся.
-Всё время, когда прохожу мимо собора, вспоминаю одну историю. Вернее, так – страницу жизни этого края. Когда я только приехал в Хельсинки, а было это в 2001 году, на площади перед собором бурлил митинг. Такой, по-фински малолюдный, и упорядоченный. Немножко флагов, немножко транспарантов – похоже на загородную прогулку. Протестовали против однополых браков. Потом я видел варианты такого митинга у здания парламента. Несомненно, финские депутаты были польщены таким жарким вниманием, - о них вспомнили! Страна отправилась защищать традиционные ценности, но традиционные ценности так и не устояли перед лицом всепожирающей политкорректности. Вот так и живём теперь.
Тапани отчего-то рассмеялся.
-А собор, он ещё не то помнит. Императоры, Маннергейм, коммунистические митинги. А ещё он отовсюду виден. По крайней мере, из окон нашей редакции – точно. Порой подхожу к окну и смотрю на его шляпу. Эдакий могучий гриб, властелин города. С его лестницы, кстати, отличный вид. Неплохой подарок подданным от царей, которые так милостиво отнеслись к жадным до самосознания финнам!
И Тапани снова рассмеялся. Он явно не выглядел, как человек, который идёт по пропитанной холодным февралём улице и разглядывает достопримечательности. Он больше походил на критичного странника, привыкшего не останавливаться. Его критическое отношение к нации, среди которой жил, начинало меня настораживать. Кто же он?
-У тебя такая речь поставленная, - решилась сделать я ему небольшой, но меткий комплимент.
-Это просто издержки профессии, - отмахнулся Тапани с обыденным лицом, - Долговато идти до Катаянокки, но пока идёшь, много чего насмотришься. Для меня всегда интересно посмотреть на людей. Иногда такие типажи отыщешь, - рука сама просится описать! Правда, в Финляндии типажей маловато. Вот был я в Америке, там интересное на каждом шагу. Только успевай фиксировать в памяти. Финляндия в этом плане более традиционна.
Из-за угла показался романтичный вид на православный Успенский собор, мёрзнущий в леденистом ветре залива. Ветер поспешил обозначить своё присутствие и подышал на моё и без того окоченелое лицо. Зашедшиеся в крике чайки, которым зима не была помехой, обозначили свою территорию. Самые наглые чайки в мире живут в Хельсинкской Катаянокке.
Сейчас в соборе тепло, горят реденькие свечечки, и туристы с удивлением рассматривают непривычные им религиозные символы. Смотрит с алтаря Христос и молча благословляет и тихих корейцев, и шумноватых русских, и вечно молчащих финнов. Благословляет он и меня, проходящую мимо с красным носом, и Тапани тоже.
-Журналистика требует жертв, - тем временем продолжал свои размышления Тапани, - Иногда и хочешь написать что-то такое, от чего сердце расцветет, а тебе говорят – это никому не интересно. Вот это самое словосочетание – бич любого творца. Сколько раз я оббивал об него лоб! Так самые хорошие идеи уходят в песок. Что поделаешь – в журналистике тоже есть свой закон выживания.
Я не могла с ним не согласиться. Сама я много раз натыкалась именно на этот странный эволюционный процесс и свыклась с идеей о том, что мир полон банально мыслящих людей, умеющим ловко навязать людям свои серые стереотипы. Я так и сказала:
-Понимаю тебя. Правда, думала, что подобные вещи бывают только в России, а в Финляндии люди поумней.
-Ха! – выдохнул Тапани, - Везде один и те же люди! Человеческая глупость не подвержена национальным различиям. Если с рождения извилины ворочаются только в одну сторону, страна проживания положение не исправит. Финны отличаются здоровым твердолобием, поэтому не думаю, что в чём-то они превзошли русских или американцев.
Я начала постепенно втягиваться в разговор. Беседы с Тапани так разительно отличались от монологов чопорного Туомаса, что вдохновение само так и поднималось из глубины. Давно уже мне не удавалось так придирчиво обсуждать журналистику!
Тем временем мы уже стояли у симпатичной маленькой кафешки, притягательно предлагающей нам тепло и горячий чай. В окнах виднелись аккуратные стулья и спартанский дизайн. Тапани толкнул дверь и жестом предложил мне войти. Приятные ароматы специй наполнили мои лёгкие, и февраль остался за спиной. Тапани безжалостно отгородил его стеклянной дверью, и он прижался лбом к стеклу, чтобы в последний раз посмотреть на неудавшуюся жертву.
-Что закажем? – спросил Тапани, облюбовывая столик у окна.
-Чай. Зелёный.
-Зелёный чай? – встрепенулся Тапани, - О, просто в яблочко! У нас на работе все пьют только кофе, а меня от него уже тошнит. Терпеть не могу кофе. Он горький и горячий, после него в голове, как будто взорвали атомный реактор. А вот зелёный чай восстанавливает обмен веществ. Здорово.
Он отправился к барной стойке, а я села и немного перевела дух. Бесконечная Алекснтеринкату меня утомила, но разговоры с Тапани настроили на положительный лад. Какой потрясающий новый знакомый! Он даже достоин того, чтобы подарить ему мамин несравненный хохломской черпак. Уверена, Тапани сумеет воспользоваться этим бесценным даром с уважением и заботой. Всё-таки, он потрясающий журналист. Говорит, как пишет, и это очень ценно.
Тапани принёс два чая и сел передо мной.
-Так вот, журналистика, - сказал он с азартом, - К сожалению, работать приходится для не слишком заинтересованных в истине людей. Народу ведь что нужно? Чтоб была красивая картинка с любимой физиономией уставшего артиста, чтоб была какая-то интрига… Такой-то отказался то-то, и в результате ой-ой-ой! Стандартная схема запудривания мозгов! И всем этим оркестром управляет самодовольный редактор, который наперёд знает всё и во всем уверен. А в Финляндии редакторы ещё и хотят развлечь читателя, выбивая у него последние мозги.
Я немного неловко молчала от того, что у меня было слишком много мыслей, но все их перебивало весьма критическое отношение Тапани к собственной нации. Вероятно, мой вопрос так и пульсировал на лице, и поэтому Тапани, вздохнув, проговорил:
-Ты, наверно, удивляешься, почему я говорю о финнах так жёстко, да?
Я отчаянно кивнула. За весьма растянутый во времени опыт общения с финнами я к ним так привыкла, что не знала, к чему же придраться. В конце-концов, царь готических ужасов, обрывов и химер – Вилле Вало, он тоже финн, а Вилле, как ни крути, любой музыке голова и вообще отличный парень с таким пространно-вдумчивым взглядом.
-Дело в том, что я привык смотреть на финнов и Финляндию немного со стороны, - начал Тапани, так деликатно помешивая чай ложечкой, как будто боялся его чем-то обидеть, - Я не совсем финн. И это было бы не так заметно, если бы сами финны не считали за должное об этом напоминать.
-А кто же ты? – вырвалось у меня столь наивная реплика, и Тапани невольно улыбнулся.
-Ты одна из немногих, кто с самого начала, судя по всему, не стал ковыряться в моей внешности. А там, на самом деле, много чего можно откопать. Не самые тактичные люди этим промышляют. А я не обижаюсь, нет. Мы, саамы, люди не обидчивые.
Я подавила в себе желание засмеяться. Саам? Тапани – саам? По правде, я об этих милых людях только читала в справочниках для туристов, и никак их себе не представляла. Я даже понятия не имела, как именно они должны выглядеть, эти таинственные люди-олени. Как наши чукчи? Как татары? Как коми? Да я и коми-то не знаю. Вот такое у меня университетское образование. Я вообще очень мало знаю о саамах, кроме того, что они живут в Лапландии и катаются на оленях.
-Вернее, так, - немного осёк сам себя Тапани, - Я саам только по маме. Папа у меня обычный такой, белокурый и голубоглазый финн. Но Боженьке было удобней, чтобы я родился похожим на маму как лицом, так и внутренним миром, поэтому я такой, какой есть, а нравится это людям или нет, это уже их, людей, проблемы.
-Почему ты считаешь, что это кому-то не нравится? – осмелилась предположить я, - Почему саамов должны не любить?
-Я не могу пожаловаться, что меня не любят, - возразил Тапани, продолжая улыбаться только своими карими глазами-рыбками, - Если бы действительно не любили, я бы озлобился, и сейчас с тобой не разговаривал. На самом деле, ко мне относятся немного настороженно. Отчасти это объясняется тем, что в Финляндии вообще с подозрением смотрят на не своё и не похожее. А саамы в понимании заурядного финна – это такие мифические люди, которых вроде как и нет. А если тебя нет, то как тебя воспринимать? Нас превратили в сувениры. Только глянь, пластмассовыми фигурками саамов в народных одеждах завалены все сувенирные лавки. Нас воспринимают, как экзотику, за которую иностранцы с удовольствием платят деньги. Финны почти ничего о саамах не знают, поэтому смотрят на тебя, как на ещё один сувенир. Я уже устал отвечать на вопрос, почему я не живу в Лапландии, а переехал в Хельсинки. Финны полагают, что каждому калачу – своя печка, и если я саам, то должен пасти оленей на севере. А то, что я решил учиться и стать журналистом, кажется им более мифическим и странным, чем если бы я умел с помощью шаманского бубна вызывать дождь.
-Нда, - только и смогла выдавить из себя я. В голове закружились карнавалом всевозможные мысли, и я усиленно старалась их попридержать.
-Я саам, и зовут меня на самом деле не Тапани, а Овлин, - продолжил откровенничать мой северный друг, - Но имя Овлин мне не нравилось. Оно напоминает «гоблин» - такое же созвучие. Поэтому я подобрал для себе довольно знаковое имя – Тапани – весьма почитаемый святой. Мама на меня обижена. Она назвала меня Овлин и сама так до сих пор называет. Она живёт на севере, в городке, где саамов больше, чем финнов, и скептически смотрит на мою профессию, потому что считает её неблагодарной. Ну а я журналистику люблю, хоть она и приносит мне много разочарований.
Я подумала, что пришла пора отвлечься от национального вопроса, хоть мне самой и хотелось лишний раз похвастаться предками-поляками. Впрочем, разве быть поляком – это так же круто, как саамом?
-У меня тоже много обид на журналистику, - решила признаться я в своих глубинных ранах, - Но я пишу с детства, поэтому привыкла терпеть. А сейчас я вообще нигде не работаю. Вернее, так – занимаюсь фрилансингом.
-Вольный художник – лучшее применение для свободной профессии, вроде журналистики, – отметил Тапани, которого теперь вполне можно было называть Овлином, но я не рискнула экспериментировать, - Я тоже одно время занимался фрилансингом, пока меня не позвала в свой журнал Лаура. С той поры уже два года работаю на финских сентиментальных девочек и освещаю жизни поп и рок идолов. Занудное занятие!
-Да ну? – не поверила я, - Это же так здорово – ходить на концерты, на всякие тусовки, брать интервью… Певцы – интересные люди.
-Ты и правда так считаешь? – спросил меня Тапани с каким-то странным и непривычным для него подозрением и даже скептицизмом. Он уже допил свой чай и просто механически вращал в руках чашку.
-Просто я слишком долго писала обо всякой ерунде и тоскую по настоящей работе, - решила вывернуться я, дабы не сказать ничего лишнего и ненужного.
-Настоящая музыка и поп-культура – разные вещи, ты должна знать, - заявил Тапани с какой-то просвечивающей в голосе тоской, - И поп-кумиры школьниц вовсе не так уж интересны и привлекательны. А больше всего отвратительна та среда, которая их окружает. Журналисту с ней как раз контактировать и приходится. Поэтому лично для меня моя работа – это особая повинность, и я давно уже перестал ловить кайф от хождения по тусовкам и беседы со всеми этими идолами. Если бы я мог, я бы тебе это доказал.
-Не надо ничего доказывать, - возразила я, - Я подозреваю, что подобная работа – не сахар. Но мне всё равно было бы интересно. Просто потому, что я устала заниматься глупостью и писать о детском коклюше.
-Это куда полезней, чем описывать очередной попсовый альбом, - вздохнул Тапани, - Ты собираешься в Финляндию ещё? Дезертирство Туомаса тебя не сильно ранило?
-Нет. Собираюсь… наверно… может, весной, когда зацветёт сакура. Обожаю это время. Люблю весну.
-Весна уж скоро, - поддержал меня Тапани, улыбаясь, - А для любого музыкального журналиста это означает страду и горячие деньки. Я бы хотел тебя со всем этим познакомить. Возможно, это покажется для тебя поинтересней, чем прогулки с Туомасом.
Я поняла так, что Тапани к чему-то меня пригласил. Осторожно и ненавязчиво. Что же мне теперь предпринять? Согласиться? А как к этому отнесутся родители, заколдованные мистическим именем дорогого Туомаса?
-Я бы хотела, честно, - я сделала своеобразный марш-бросок. Что терять, кроме скуки?
-Тогда давай держать связь, - Тапани торопливо полез в карман, - Я напишу тебе свой мэйл. Вот, бери, - он достал ручку и быстро наковырял обычным для любого журналиста, привыкшего к клавиатуре, беглым и неаккуратным почерком электронный адрес, зарегистрированный на Гугле.
Я забрала бумажку и положила её к паспорту. Какой торжественный момент!
-Можешь писать туда, сколько захочешь и когда захочешь, - сообщил Тапани, - Буду только рад поделиться опытом. Да и просто пообщаться. Надеюсь, я тебе не наскучил.
-Ни в коей мере, - сказала я чистую правду, - А что – тебе уже надо идти?
-Я бы рад, но моя паршивая работа практически не знает выходных, - извиняющимся тоном пожаловался Тапани, - Сегодня в час дня пресс-конференция одной любимой в Финляндии безголосой певички, и Лаура попросила быть там именно меня. Видите ли, я задаю самые точные вопросы. Поэтому спасибо за приятную компанию. И не бойся – пиши. Я не пропаду, как Туомас!
И он жизнерадостно рассмеялся собственной иронии.
…Обратно я возвращалась уже одна. Мне нравилось идти по промозглой и пахнущей морозным заливом Катаянокке и слушать вопли чаек. Настроение поднялось, самооценка тоже. Всё-таки, хоть кто-то готов со мной общаться. Тапани, или, как там его по-настоящему – Овлин, доказал мне странную теорему о том, достойна ли я друга.
Достойна.
Особенно, если этот новый друг – журналист.
Я никогда не испытывала дефицита в общении с журналистами, но именно Тапани показался мне самым достойным. Я просто шла по зимнему Хельсинки понимала, что эти дома, мимо которых я прохожу, построены не зря. Просто потому, что я сейчас иду по улице и несу в себе свет и позитивный заряд парня с лучистыми глазами, приехавшего с севера заниматься музыкальной журналистикой, и теперь я точно узнаю, для чего вертится этот мир. На душе было спокойно и безветренно, несмотря на то, что залив догонял и морозно обнимал голову.
Привет, Финляндия, я ещё вернусь.

Глава девятая.

Бег по ниточке.

Осталась позади ещё одна бестолковая ночь без сна, ещё один невкусный гостиничный завтрак, и вот уже ГранД-тур готовился унести моё усталое тело и осоловелую от зимы душу через расстояния до самой границы, и я сидела на самом заднем сидении, вслушиваясь в мелкую дрожь могучего автобусного мотора, и придумывала объяснение для мамы, которая, несомненно, будет расстроена отъездом Туомаса в Турку гораздо больше, чем я сама.
Мелькали за окном финские хутора, обильно посыпанные снегом, и грозные ели вдоль дорог пугали своими северными габаритами, а я неслась прочь, вслушиваясь в гомон весёлых шоп-туристов, и пыталась понять, в чём радость этой жизни.
Когда я уже подъезжала к неизменной Ловиисе с её рыбокоптильней, отчётливо манящей пассажиров автобуса, Тапани прислал мне смску. Она была краткая, но очень тёплая и добрая – «Счастливого пути! Возвращайся!»
Послание Тапани, в отличие от не удосужившегося справиться обо мне заучки-Туомаса, вдохнуло в мои жилы новой энергии. Сейчас-сейчас, приеду только домой, а там и начнётся настоящая жизнь. А дома ждёт меня чай на завтрак, компьютер с заказами по фрилансингу каждый по пятьдесят рублей за статью, гомонящие попугаи, ярая ненавистница иностранцев Маринка, вся такая тонкая и эстетично-насыщенная, Ника и её прогрессивная музыка и море-море-море одиночества. Конечно, при таком раскладе, я вернусь сюда, Тапани!
Иногда мне казалось, что родина абсолютно ослабила хватку и вполне может отпустить меня в свободное плавание. Но я не верила в то, что когда-нибудь эта чистая и напомаженная Финляндия сумеет, не морщась, подать мне руку. Мечта оставалась несбыточной, и тем самым она имела куда как большую привлекательность.
Проносились за окном щиты и вывески, и я тихонько улыбалась сама себе, вспоминая о том, как когда-то все эти длинные и кажущиеся невероятно загадочными древние руны казались мне недосягаемыми и непостижимыми. Теперь меня больше не брала дрожь от составных слов, местных падежей и размножающихся на глазах гласных, простенькое словечко «кала» больше не напоминало мне отходы, а «эротайя» не заставляло комично сморщить нос. Финский язык вошёл в моё славянское сознание и стал там ещё одной могучей и стойкой сосной в крепком северном ландшафте.
Граница подарила мне бесценные минуты ожидания: автобус стоял в очереди больше, чем полчаса. Моя соседка спереди с тоской вспоминала Финорд, а я мне не хотелось вспоминать его вообще, потому что на Финорде, среди чопорных богатеньких пассажиров с финскими паспортами, я ездила ещё тогда, когда у меня не было друга, и появился он только сейчас. У него два имени и большая пригоршня добра для каждого, и этот друг пришёл ко мне теперь, когда я вместе с другими туристами закупаю вкуснейшую солёную рыбу, выловленную в недрах чистейших финских озёр, и вспоминать о долгих месяцах одинокого блуждания по замороженному городу мне не хочется.
Преодолев границу со всеми её подозрительными таможенниками и пограничниками в валенках и шапках, автобус ринулся в галоп и уже российские ёлки провожали его снежинками. Я ехала домой, и теперь у меня был друг.
…-Как это некрасиво, - сказала мама, узнав, что хохломской черпак вернулся домой, так и не встретившись с адресатом. – Почему он уехал, не предупредив тебя? И кто такой Тапани?
После моего рассказа страсти мамы улеглись, и она пришла к монументальному выводу.
-Раз так, надо отблагодарить Тапани за его доброту. Когда поедешь в следующий раз, подаришь ему подарок.
Черпак обрадовано засопел в мешке, а папа с тяжёлым вздохом удалился в другую комнату к любимому телевизору. Я подозревала, сколько мучений ему доставляли эти перемещения в пространстве с черпаком или без.
Наверно, стоило всем им сказать, что Тапани – саам, и что зовут его на самом деле Овлин. Впрочем, какой от этого толк? Наверно, не так уж и важно говорить маме о том, что Тапани – это Овлин. Что это такое старинное саамское имя – какая разница, это не повлияет на мамино желание подарить ему что-нибудь для собирания пыли.
Но перед тем, как снова сделать марш-бросок на запад, я посетила концерт Ники. Она позвонила мне поздно вечером на следующий день после приезда и попросила прийти в очередной столь нелюбимый мною клуб на Фонтанке, дабы порадовать себя госпожой музыкой в её оригинальном исполнении. Оказалось, что приглашена и Маринка, от чего посещение музыкального мероприятия становилось ещё более острым и оригинальным.
Самое главное достоинство музыки Ники заключалось в том, что этой музыки было достаточно мало. Ника никогда не считала себя тем человеком, на концерт которого билеты продаются за пятнадцать минут, поэтому с ней ещё можно было общаться. Однако ненавязчивость музыкального стиля, в котором она играла, порой становилась слишком легкомысленной. В том плане, что слушать такую музыку хотелось только после двух стаканов пива, а если учесть, что после пива хочется совсем другого, то можно представить, как не повезло Нике.
-Мне кажется, что все твои поездки за рубеж – от не самодостаточности, - поставила мне диагноз Маринка, когда Ника играла уже третью песню. Две первые Маринка рассказывала о том, какую они с мужем купили новую кровать. Нравоучение о загранице заняло ещё две песни.
-Думаешь, там лучше жить? – вприкуску с пивом рассуждала самая патриотичная моя подруга, - Ну-ну, как же. Там хватает всего, и люди оттуда уже готовы сбежать, - знаешь, куда? К нам, милочка, к нам. Потому что наша страна давно уже вышла на европейский уровень развития. Потому что экономика поднимается, Россия приобретает вес в мире. А уж о людях я не говорю. У нас – самые душевные, самые красивые, самые умные. И мужчины в частности. Вот как мой муж.
Я слушала оппонента молча, морально настраиваясь на то, что вскоре табачный дым, понемногу заполняющий помещение, потеснит меня со стула, по-хозяйски толкнёт в плечо, сдвинет из-за стола, и вот уже я окажусь снова просто гостем, которому нет места. Дым, гитарные побрякивания и Маринкино занудство обволакивали меня драным бархатом, я неслась прочь на волнах отрицательных мыслей, и только на какой-то момент мне померещилось, что в дыму и пивном бреду из угла качнул на меня рогами северный олень.
Саамы пришли. Я поняла, что надо спасаться. Ещё немного такого терапевтического воздействия, и мои кривые и помятые, некрашеные мозги обретут форму куба. А как с такими мозгами писать об углеводороде, - страшно представить.
Мозг всерьёз занялся размышлениями о Тапани, и на какое-то время его перестали смущать даже дымные флюиды и монотонный, похожий на равномерный стук мельничного жернова голос вошедшей в нравоучительный экстаз Маринки. Мне показалось, что если сейчас я просто встану и уйду, то в этом не окажется ничего странного и противоестественного. Северный олень снова качнул рогами, и я поднялась из-за стола, прошла сквозь зал и исчезла в дверях. На улице я ещё какое-то время проверяла, нахожусь ли я ещё в стенах клуба или петербургская зима гостеприимно бросает мне колючий платок на щёки, и с удовольствием отметила то, что Ника, её брит-поп, Маринкины нотации и её вездесущий муж оказались запертыми в этом клубе. Они маялись там, царапались в стёкла, просились ко мне на улицу, но я уже села на своего доброго северного оленя и катила прочь по заснеженным улицам.
Конечно, Ника очень обиделась, когда после выступления не застала меня на моём положенном месте. Впрочем, никто теперь и не знал, где именно располагается то место, которое положено именно для меня. И как знак освобождения от такой невесёлой жизни, ко мне пришло письмо Тапани, в котором он спрашивал меня о том, насколько хорошо я знакома с финской музыкой.
С одной стороны, я была знакома с музыкой как таковой. Поверьте, это уже немало. Ведь музыка – это гармоничное скопление звуков, рождающее в голове интересную картинку. Звуков никогда не бывает много, пожалуй, только если вас не пригласили в прокуренный клуб послушать русскоязычный брит-поп, вот тогда это совсем страшно. Что же касается финской музыки, то, на первый взгляд, это любая музыка, которую можно услышать в Финляндии.
Тапани предложил мне разобраться с рядом имён, которые заботливо выписал в приложенный текстовый документ большим и понятным шрифтом. После того, как подружки накрепко разобиделись на меня за то, что я так самовольно их покинула, мне ничего другого больше и не оставалось, как попробовать постичь Финляндию через самое гармоничное в мире искусство. Тапани казался мне каким-то северным чудом. Стоило же столько раз молить север о пощаде, чтобы через сотню подобных просьб он откликнулся посланцем из Лапландии, привезшем на оленьей упряжке немного самых простых истин для понимания и повседневного пользования.
Я начинала боготворить Туомаса за то, что он не приехал, не пришёл и не забрал мой подарок. Я возносила осанну северу, сумевшему слепить из сотен плотных снежков такого милого журналиста, и боготворила саму журналистику за то, что у неё ещё есть такие последователи. Потому что не появись Тапани, я бы так и считала журналистику уделом Артура Гаспаряна и творцов углеводородных опусов. Оказалось, что не всё ещё завяло и осыпалось напрасным пеплом воспоминаний. Музыка пришла ко мне в виде северного оленя… северного саама, и напомнила о том, что и я на что-то смогу сгодиться, если избавлюсь от жизнеописания морских свинок и тому подобной мелкой живности.
Что же касается финской музыки, то здесь я поднимала руки, моля о пощаде, ибо все имена, представленные Тапани, казались мне не менее отчуждёнными и оторванными от моего понимания, чем имена участников Хельсинкского соглашения. В отличие от последних, у меня даже не было возможности прочитать о них в учебнике по истории.
Вот Дженни Бертайнен, которую правильней называть Йенни, потому что таковы правила финского языка, но я всё равно стану называть её только Дженни, во-первых, потому что я сторонник английского произношения, а во-вторых, потому что сама Дженни никогда об этом не узнает и не станет меня поправлять.
По словам Тапани, прилагающимся к каждому исполнителю на подобии этикетки, Дженни – та ещё певица, и хоть для ходьбы ей костыли не требуются, то для пения вполне сгодились бы. Дженни начинала как вокалистка девичьей группы, пока группа не исчерпала своё ресурс, и тогда за темноволосую даму с треугольным лицом взялась армада стилистов и тому подобных нахлебников шоу-бизнеса, чтобы Дженни превратилась из неудачницы в относительно сексуально привлекательную единицу для сносного музыкального употребления.
Судя по тому файлу, который приложил мне Тапани для прослушивания, голос Дженни Бертайнен оставался ещё там, где и наши добрые и не очень предки из неолита, и звучал примерно так же, как если бы запеть решила наша телевизионная дива Собчак. Тапани приписал в записочке что, вообще-то, Дженни исполняет модную в здешних краях электронику, а ругать то, что модно – не принято даже в его журнале. Дженни звезда, и если ты поместишь её портрет на обложку, то завтра его купят даже те, кто слушает не Дженни, а, скажем, Мису.
После появления в списке обозначаемых Тапани музыкантов ещё одного имени, стоило поточнее расписать диспозицию. Оказалось, что вышеназванная Мису – вовсе не домашнее животное Дженни Бартайнен, а вполне самостоятельная юная дама с классической скандинавской внешностью, важной частью которой является трогательно подчёркнутый всевозможными повязками высокий лоб. Лоб намекал на ум, белые волосы – на утончённость, а музыка, исполняемая Мису, подлежала утилизации в том же самом бачке мозга продвинутого финского электронщика, что и сиплые песенки Дженни. Насколько я сумела понять по представленному материалу, в Финляндии принято петь сипло. Это такая черта и такое очаровательное поветрие. Тапани смеялся, и объяснил поветрие проще: когда не умеешь петь, остаётся только доказывать то, какой ты реформатор.
Как оказалось дальше, странную кошечку Кису на самом деле звали Кристина Савеберг, и Тапани рассказал мне целую поэму об этой прогрессивной госпоже, к своему двадцатишестилетнему возрасту уже успевшему рассовать во все карманы других исполнителей свои напомаженные электроникой песни. Песенки пользовались спросом и Кристина, потихоньку снизившая себя до простой кошки с японским именем, записала сольный альбом, в котором попыталась стать сестрой для Бьорк. Получилось басовито, скрипуче и местами даже оригинально, но в моём личном параде симпатий Мису не смогла свергнуть с трона красивого и влекущего в свои смертельные сады Вилле Вало.
-Вилле Вало? – переспросил меня Тапани, когда я написала ему о том, как мучительно идёт моё продвижение по минным полям финского самодеятельного творчества, и как я скучаю по своему давно любимому томному парню из преисподней.
-А ты тогда лучше Лувекс послушай, - написал мне Тапани и выслал некий файл.
Название группы поначалу меня воодушевило, но при начале прослушивания во рту и в ушах крепко поселился привкус какого-то клубничного алкогольного сиропа, злостно перебивающего абсолютно всё. Солист оказался на редкость крикливым, он долго жаловался из динамика моего компьютера на свою плохую финскую жизнь, истерично плакал, топал ногами, пока я не прекратила его мучения нажатием особой клавиши. Судя по всему, группа Лувекс была рассчитана на всё тех же любителей домашних животных вроде Мису, и мои не самые расположенные к пушистым питомцам мозги не в силах были даже представить, что я могу завести себе такое животное.
На группе Лувекс наш с Тапани обмен культурными пластами подошёл к концу, и случилось это вовсе не потому, что поток финских исполнителей, как это можно было предположить, иссяк. Напротив, Тапани сообщил, что там их ещё тонны и тонны, но лучший способ всё это обмозговать, значит приехать и посмотреть собственными глазами.
-Намечается вечеринка в честь Мадонны, - сообщил мне Тапани по телефону, - К концу апреля, как раз потеплее станет. Вернее, это просто обычная тусовка для бездельников, которым в день перед работой приспичило размять старые кости в клубе. Все дружно порадуются выходу нового альбома великой и ужасной, потопают ногами, выпьют пару Маргарит и успешно обо веем забудут.
-Ты полагаешь, это будет интересно? – предположила я, потому что с самой юности очень сильно заболевала от горя при звуках имени Мадонны.
-Придут наши знаменитости. Будут вальяжно ходить по залу и щебетать журналистам о том, как они любят Мадонну и как всегда хотели быть на неё похожими. Это забавно, потому что тупо. Наши звёзды привыкли притуплять себя абсурдными интервью, а нам, журналистам, приходится немного их облагораживать. А когда мы этого не хотим, то звезда в интервью так и выходит во всей своей природной тупости… ну, ты понимаешь, я хотел сказать – красоте. Именно поэтому нас, журналистов, стараются вовремя прикормить, чтобы на сытый желудок наши светлые головы соображали лучше. Ну так что? Отличный повод посмотреть на работку твоей мечты со стороны!
Разумеется, я и сомневаться не хотела. Такой шанс пропускать стыдно. Надо сказать маме, ведь именно мама в этом полушарии командует войсками, отправляющимися на Северо-Запад. Но мама первоначально решила определиться с тем, чем именно я буду благодарить Тапани за его такое доброе отношение ко мне. С холодком внутри я попробовала предположить, что пока что мы не слишком хорошо знакомы и подарки станут только напрягать, но мама всегда лучше всех разбиралась в сложной психологии иностранца. Она съездила в любимый пассаж и купила для Тапани очередную посуду. На сей раз это была салатница в стиле гжель.
Я робко поинтересовалась у доброй мамы о том, почему нельзя было отдать Тапани уже купленный черпак-путешественник, а то что ж он пропадает, но мама оказалась строга – черпак всё равно предназначался для Туомаса, и в том случае, если он вернётся, я должна буду его подарить. Я попыталась предположить то, что раз Туомас не звонит и не пишет, то он либо не вернулся, либо я ему не очень важна, и, как следствие из этого, ему не очень-то важны и все мои подарки в народном стиле. Но мама обозвала меня неблагодарной девочкой, и поняла, что на сей раз в Финляндию едут на моём горбу не только хохломской черпак, но и с салатница, что, конечно, двойная головная боль.
Кстати, пока я везла подарок по территории России, успела разглядеть отрадную весеннюю вещь: в Динос-Парке вынесли на улицу всю оставшуюся продукцию, так что к лошади, одиноко мёрзнущей на не прогревшемся воздухе, прибавились ещё какие-то звери, как мне показалось, даже зубр.
…-О, салатница! – сказал мне Тапани, с прожилками искреннего счастья в голосе, словно у него дома как раз и не хватало этой красиво расписанной синими рыбами и подобием водорослей продукции одной из Российских фабрик, - Как здорово! Стильно! И я обожаю синий цвет! Но, право, не стоило…
-Я люблю делать подарки, - мне, уставшей после очередного автобуса, на самом деле было всё равно, рад ли Тапани салатнице искренне, либо же в нём просто сработал его финский менталитет и наработанная система общения качественного журналиста.
-Кстати, Туомас вернулся, - вскользь скинул он мне весьма важную информацию, но у меня уже не было сил радоваться или удивляться. Мы шли по всё ещё холодной улице к гостинице Сокос-Президент, где мне суждено было вновь лелеять свою хроническую бессонницу, а вдоль дорог уже пробовали свои силы синицы и превращались из ссохшихся треугольничков в сочные кубышки почечки деревьев. Пока я знакомилась с наследием современного финского шоу-бизнеса и ждала дня вечеринки, прошёл март и вовсю разогревал бока апрель, но только в Хельсинки с его дующими отовсюду сразу ветрами этот апрель ощущался более робко, чем в Петербурге. Однако по лицу и одежде Тапани было ясно – он уже давно встретил не просто весну, а лето, и вальяжно шествовал по улице в одном только клетчатом свитере.
Кстати, вы заметили, что журналисты чаще всего носят клетчатые свитеры? У меня есть возможность заняться этим исследованием и протоптать дорожку.
Но пока мне было предписано устроиться в гостинице, а потом, в одном из кафе, а может, и Макдональдсов, обсудить диспозицию насчёт вечеринки, дабы время не прошло даром.
-Встретимся в пабе Адъютант на первом этаже твоего отеля, - сказал мне Тапани непринуждённо, - Кстати, ты захватила какой-нибудь крутой шмот, чтобы затмевать глаза собравшихся на вечеринке?
-Нет, - сказала я и расстроилась, потому что шмот в нашей жизни – это больше, чем просто покровы для бледной кожи.
-Вот и здорово, - опередил меня Тапани невероятно собранным голосом, - Ничего такого не надо здесь, это просто не принято. В худшем случае примут на малограмотную в подобных вопросах эмигрантку и не станут поворачивать голову. У нас тут всё строго. Не выпендривайся, и тебя заметят и оценят.
-Ага, - проглотила я эту с виду несложную истину, - Ну ладно, я сейчас, а ты пока подожди.
-Да вот, уже жду, - и Тапани схоронился от остального мира за мягким креслом и очередной скучной утренней газетой.
Мне удалось расквитаться со всем достаточно быстро, поэтому, когда я пришла, Тапани продвинулся всего на страницу вперёд и сейчас изучал материалы о внешней политике.
-Теперь можно спокойно идти на разведку, - и Тапани поспешил юркнуть в паб с таким видом, словно только там получал право голоса.
А, может, ему просто хотелось пива?
-…Пива я не пью, - отметил Тапани, когда мы сделали заказ, как бы невзначай, - Но если в компании и по делу, то можно. Так вот, Юлиана, расклад такой: вся журналистика будет у тебя на виду. Я тебе всех покажу, и надеюсь, всё это чему-то тебя научит.
Я поёжилась.
-Полагаешь, меня есть чему учить? – самодовольно проговорила я, сделав напыщенное лицо.
Тапани засмеялся каким-то очень особенным, пузырьковым смехом. От его смеха мне тоже стало смешно.
-Юлиана, пойми, журналистика на бумаге и в жизни – это очень разные вещи. И если та, что на бумаге, способна очаровать луну с неба, то реальная заставит тебя бежать через колючие кусты до следующей опушки, пока силы не закончатся. Так что не надо играть с журналистикой, особенно – музыкальной. Долго объяснять, по ходу дела поймёшь сама.
-Ни за что не поверю, что писать про морских свинок интересней, - я стояла на своём, потому что резонно предполагала, что у Тапани нет такого зверского опыта фрилансинга, от которого у меня проржавели все мозги.
-В общем, спорить не буду, просто дам тебе некоторую диспозицию насчёт того места, куда мы идём, - сказал Тапани очень поставленным голосом.
-Да, я немножко в справочнике почитала, - порадовала его я. Пусть Тапани подумает, какая я обязательная и догадливая.
-А теперь забудь всё, что прочитала, - скомандовал Тапани, - ДТМ когда-то был флагманом гей-клубов по Европе. Теперь от него остался небольшой уголок в железобетонной коробке на пешеходной улице, и попасть туда может абсолютно любой, если только докажет своё совершеннолетие. С тобой всё просто – показываешь заграничный паспорт. Этим к такому не привыкать – всякие приезжают. А потом начинается самое интересное.
От подобных слов мне стало вовсе не интересно, а как-то очень уж холодно и захотелось обратно домой. Признаться, я боюсь людей нетрадиционной сексуальной ориентации, как чего-то неестественного и непривычного, и всегда ловлю себя на том, что геи вызывают у меня тот же праведный ужас, что и уличные калеки.
-Вот только без страху, - опередил меня Тапани, - Геи тоже люди, у них свои странности, но к натуралам относятся спокойно, пусть даже дружить не побегут. У них там свои знакомые, любовники, друзья – всё на самом высшем уровне. Это их междусобойчик. Так что веди себя естественно и никого не бойся. Даже не пробуй бояться – взгляд исподлобья расценят на неуважение. Просто веселись.
-Тапани, но ведь Мадонна… то есть…. – начала я, но Тапани оказался умней и сообразительней меня.
-Она хороший шоу-мэн. Знает, как привлечь зрителя. Сильная натура, практиковала лесбийскую любовь, пока не поняла, что выглядит как полная дура, идя против своей природы. Ну, вот геи и уважают её.
-Как сильную личность?- уточнила я.
-За всё. Она для них совершенство. Уверяю, никто из тех, кто сегодня придёт на вечеринку, не прослушал больше одного-двух альбомов. Да это и естественно - там слушать вовсе нечего. Мадонна – это шоу и бренд. Кстати, последний альбом – откровенная пластмасса. Ни одного живого звука, но ты об этом только случайно никому не ляпни.
-Да и не собираюсь, - пискнула я, но Тапани продолжил свой инструктаж.
-Во всём держись меня, если какие-то проблемы – тоже ко мне, - Тапани выглядел так серьёзно, как будто отправлял в лоно врага брать языка, - А, в общем и целом, веселись, смотри на наших знаменитостей и удивляйся миру – и такое бывает!
-Слушай, а ты не сказал, кто будет? – уточнила я, как будто от этого мне должно было стать легче и интересней.
-Разные наши деятели, - бросил Тапани, - По ходу объясню.
-Вилле Вало…
-Вилле Вало не ходит на попсовые вечеринки, - улыбнулся Тапани, - Ты только не переживай. На Вало клином не сошёлся ни рок, ни свет. Кстати, ты когда-нибудь слушала Скорпионс?
-В школе на дискотеке.
-Нда? Попробуй их новый альбом. Душевная вещь. Это так, к слову о Вало. Давай, я к тебе подойду около восьми вечера, как раз будет время дойти.
-Слушай, а у тебя что, - нет машины? – задала я весьма логичный вопрос.
-Неа, нет, - отмахнулся Тапани, - Мне все говорят – купи машину, а мне как-то и на общественном транспорте неплохо. Ну ладно, давай, жди меня и развлекайся!
…»Развлекайся» прошло долго и томительно. Для развлечения я использовала прихваченные с собой газеты, в которых прочитала всё-всё, вплоть до последнего кроссворда. Оставалось только удивляться, отчего вышеозначенная вечеринка в честь альбома Мадонны проводилась так поздно. Впрочем, когда Тапани всё же пришёл и забрал меня из обители тоски и газетной бумаги, он сказал, что в отличие от клубных концертов, вечеринка начинается ещё достаточно сносно.
-Франциска придёт, - сказал он мне какую-то до такой степени замысловатую фразу, что я не сразу и поняла. Польское имя Франциска как-то не вязалось у меня со всем этим финно-угорским маскарадом.
-Это певица, эмигрантка из Польши, - пояснил мне Тапани, когда мы уже спускались вниз на лифте, - Отличная девчонка. Поёт так, что Вилле Вало начинает сетовать на природу. Это к слову о роке. Талантливая и очень умная. Только с продюсером ей не повезло. Хотя, кому в этом шоу-бизнесе вообще везёт с продюсерами?
Он многозначительно замолчал, вероятно, давая мне самой возможность поразмыслить о феномене продюсерства и всем вытекающим отсюда последствиям. Потом, когда мы уже шли по проспекту Маннергейма в необходимом направлении, Тапани сказал:
-А вообще, новый альбом Мадонны мне не понравился. Я уже говорил, но повторю ещё раз. Сломал все уши, но стоически вытянул до последнего звука лишь потому, что надо было писать обзор. Редкостная патока.
-Я не слушаю Мадонну, - гордо ответила я, и это была сущая правда.
-Ну и ничего не теряешь, - быстро реабилитировал меня Тапани, - Сколько лет пишу о музыке, сделал неоднозначный вывод о том, что любовь к ней имеет странную закономерность сочетаться с уровнем интеллекта. Мадонна – это не для каждого. В смысле, не для каждого умного человека. Скорее, наоборот.
Наверно, это надо было воспринимать как комплимент. Но вместо спасибо я спросила:
-А ты уже бывал в гей-клубе?
-Раза три, и остался цел, - проконсультировал меня Тапани с улыбкой, - Нет, на самом деле – они меня нисколько не смущают. У всякого свои заморочки. Многие тур-менеджеры обожают ставить гей-клуб для концертов. Особенно тур-менеджеры Ари.
-Кто такой Ари?
-Узнаешь скоро. Он тоже будет выступать. Мальчик-цветок, вся Финляндия готова носить ему фиалки к подворотне.
-А он сам случайно не гей? – поинтересовалась я.
-Сложно сказать. В шоу-бизнесе всё относительно. Я не задумывался. Для меня главное место всегда занимает работа, а не слухи.
Тапани немного помолчал, а потом добавил:
-Знаешь, я полагаю, что у меня никогда не было бы столько работы, если бы я не жил в Финляндии. Помнишь, я уже говорил тебе о том, что финны обожают веселиться? Это всё потому, что жить им скучно и монотонно. У нас в Лапландии развлечений и то больше. По крайней мере, лично я не жаловался. А все эти столичные жители ходят по клубам, чтобы унять свою северную тоску. Да к тому же, сейчас весна, Рананейда раскинулась, вот и потянулись финны по клубам да дискотекам самоутверждаться. Так что, по большому счёту эта вечеринка – обычное развлечение. Сотни две усталых от однообразия столичных жителя соберутся в одном месте под американские ритмы, скажут друг другу несколько стандартных слов, а завтра уже обо всём забудут. Журналисты напишут свои материалы, а продюсеры соберут денежки. Певцы и певицы получат пять минут славы и аплодисментов, а Мадонне хоть бы хны, посмеялась бы она надо нами всеми, завидев такую кутерьму. Так что, относись ко всему проще.
-Я поняла, - сказала я, потому что действительно всё поняла, кроме одного слова, о чём и не замедлила сообщить, - А кто такая Рананейда?
-Это богиня Весны у саамов.
-Саамы до сих пор её почитают?
Тапани расхохотался.
-Нет, отнюдь, просто я увлекаюсь мифами родного народа. Мне нравится. Читаю всякие умные книжки и переношусь подальше от мира Мадонны и гуляющих по улицам геев. Кстати, вот и улица, на которой стоит клуб. Красивая, правда?
Я окинула взглядом не очень высокие домики в стиле модерн, уже погасшие в вечернем сумраке, и отчего-то мне стало очень хорошо и свободно.
-Воздух-то какой, - сказала я невпопад.
-Весна, - прокомментировал Тапани, - Видела, черёмуха листики распускает? Она самая смелая, черёмуха. Не боится заморозков. А вороны уже таскают веточки для гнёзд. В общем, природа во всей красе. А я иду в гей-клуб писать о Мадонне и её последователях. Вот тебе и пробуждение к жизни!
Отчего-то я рассмеялась, и Тапани обаятельно улыбнулся, довольный тем, что развеселил. У него и в правду были очень милые саамские глаза.
Глава десятая.

И целой Мадонны мало.

…Стеклянная дверь закрылась, и мир развязных голосов, хлопков музыки и блуждающих толп обхватил меня за пояс. Наши с Тапани куртки слизнули быстрые руки гардеробщиков, и впереди возник зал, заполненный пока что только на половину лениво пританцовывающими посетителями. Пока что я решительно не видела в них ничего такого, что могло бы соответствовать статусу гей-клуба или уровню намеченной вечеринки. Впрочем, если я никогда в жизни не видела ни настоящего гея, ни знаменитости, то можно представить, как сложно мне приходилось.
Ди-джей за стеклянной загородкой жонглировал дисками, и ставил, судя по разносящимся по залу мяукающе-писклявым звукам исключительно творения самой Мадонны. Розовые прожекторы кропили стены радостным светом, и в воздухе разве что не носился аромат магнолий. Райская обстановка, так где же обитатели рая?
-Там, - объявил мне Тапани, махнув рукой на холл, - Пока что они все там. Занимаются непосредственно своей профессиональной деятельностью.
-О Боже, - вырвалось у меня, потому что с перепугу я подумала нечто совсем невероятное.
-Сейчас происходит обоюдный обмен взаимополезностями. Журналисты спрашивают глупости у звёзд, а звёзды отвечают в меру своих умственных способностей и рекомендаций продюсера. Пойдём, посмотришь.
-Тапани, а тебе самому работать не надо? – испугалась я о том, что моего единственного проводника в этом беспорядочном карамельном мире может оккупировать его любимая профессия.
-Вместо меня тут Лаура. От меня требуется мало, и это мало я сделаю потом. Попозже, а пока, смотри, Дженни отвечает Сейске.
-Сейске, - повторила я неразборчиво, потому что название это скорее напоминало мне о сейсмонеустойчивых районах, нежели о газете.
Мы встали напротив гардероба, но так, что рассмотреть нас было сложно, а вот сами мы видели достаточно много. Длинная девица в чёрной юбке до пят и кофточке с приспущенными рукавами потряхивала волосами в такт собственным мыслям, и на её треугольном лице изредка пробегали неоновые полосы благополучия и расположения. Перед её носом держал маленькую видеокамеру низкорослый финн с намеком на бородку.
-Это Марти, - прокомментировал мне Тапани, - Мы с ним ходили в прошлом году на фестиваль Рованиеми-рок. Только я писал интервью, а он в сторонке дегустировал пиво за пивом. Потом сообразил целый скандальный отчёт о том, как участники за кулисами якобы передрались.
-То есть, наврал, что ли? – уточнила я. Мне было крайне важно познать профессию мечты изнутри, потому что рано или поздно я всё равно хотела переключаться с жизнеописания морских свинок на музыкальные распри.
-Конечно, наврал, - подтвердил Тапани, меряя взглядом белобрысого Марти, - Надо знать специфику Сейски. Я не знаю там ни одного, кто бы закончил хотя бы курсы. Насколько я помню, меня туда не взяли по причине того, что у меня на ту пору не было базы данных телефонов звёзд. Отказали, как в профнепригодности.
-То есть, если бы у тебя эти телефоны были, то ты бы там сейчас работал? – не верилось мне.
-Разумеется. И основной моей работой было бы названивать знаменитостям и щебетать им что-то вроде – «Ой, Марья, это правда, что вы ждёте ребёнка? Ой, правда-правда? Как здорово, мы об этом напишем!»
-А, теперь я знаю, откуда жёлтые газеты всё это берут.
-Не до конца. Знаешь, когда той же самой Сейске не хватает информации или просто нечем заполнить полосу, в ход включается фантазия. Журналисты как один начинают проявлять свои творческие способности. Подключается и коллективный разум. Представь, один говорит – «Слышь, давай этого увидят в баре!» Второй отвечает – «И он будет там выпивать». Первый уточняет – «С блондинкой, наверно». Третий – «Ребята, блондинка обязательно должна быть красивой». Так складывается подобие информашки для полосы, к которой прилепляют фото из фотобанка годичной давности, и вот газета уже в руках у наивной домохозяйки, поражённой поведением любимца.
Тапани сам себе хлопнул в ладоши и даже поклонился.
-Поверить сложно, - сказала я, ибо инсценировка Тапани показалась мне вопиющим антижурнализмом, - Неужели всё именно так? А ты откуда знаешь? Ты же там не работал?
-Журналисты всё друг о друге знают, - уверил меня Тапани с оптимизмом в голосе, - Вон, посмотри на этого парня с фотоаппаратом, видишь?
-Ну да, - на том направлении, куда только что показал Тапани, на левый фронт действий, где маячила низкорослая и лобастая Мису, продвигался самый настоящий солдат в камуфляже в виде высокого парня с уже облезлой головой и мегатоннами железа в синеватых носу и губах.
-Это Хенрик, - поведал мне Тапани, - В своё время он так часто носился со своим фотоаппаратом, что я думал, будто он прирастёт к его лицу в виде естественного приложения. Теперь он занимается фрилансингом и является на все эти вечеринки в поисках подвыпивших звёзд.
-Он папарацци?
-Для папарацци он слишком медлителен и неповоротлив. Я видел его пейзажные фотографии, вот там он силён. Главное другое – знаменитости уже просекли его таланты и теперь стараются здороваться и не избегать. Потому что это для них тоже работа. Потому что так продюсер велит. Потому что иначе поклонники не сумеют узнать о том, какой новый череп ты наколол себе на заднице.
Тапани перевёл дух и одновременно любезно кивнул тому самому Хенрику, проползавшему мимо вместе с цифровой зеркалкой моей мечты.
-В нашей тусовке действует круговая порука, - продолжил Тапани, зачем-то взяв меня под руку, - Если ты журналист или фотограф и чем-то полезен, то вокруг тебя готовы зажечь прожекторы и прыгать в ритуальном танце, дабы ты ниспослал им милость. Если ты ещё по каким-то причинам не успел раскрутиться, то ответом тебе станет только тишина. У нас тут не принято уделять внимания тому, от кого нет пользы. Поэтому если ты сейчас к кому-то из них подойдёшь, от тебя просто отвернутся. А если я потрачу целый вечер на рассказы о том, что ко мне приехала великая журналистка из России, - держись только, не будет отбоя от желающих пропиариться, да плюс ко всему они ещё и начнут называть тебя своим другом.
-Вот как? – мне было крайне лестно то, что девушка с треугольным лицом, у которой я не слышала ни одной песни, могла бы стать моей подругой, - А я думала, что дружба – это что-то большее.
-В нормальной жизни – да, - подтвердил Тапани, - А в шоу-бизнесе дружба – это совместное посещение вечеринок, кинопремьер и распланированных интервью на радио. Для журналиста друг – это тот, кто вместе с тобой задавал глупые вопросы очередной участнице конкурса «Стань звездой и не лопни от гордости». Вы могли вместе сидеть на одной скамейке, ожидая выхода суперактрисы с местного хутора, и потом на всю жизнь до самого окончания журналистской карьеры обречены встречать друг друга поцелуями и сырыми рукопожатиями. Кстати, а вот и Ари.
Я отчего-то вздрогнула. Ещё в прошлый раз Тапани как-то уж очень зацепил меня этим именем, и мне стало любопытно – кому поклоняется страна, которой по определению поклоняться некому. К тому времени писк Мадонны, сопровождающийся хлюпающими танцевальными шумами, стал совсем невыносим для моего чувствительного слухового аппарата, и я невпопад вспомнила соседа сверху и его работающую по вечерам на отжим стиральную машину. Кто-нибудь выключил бы этот розовый свет.
Ари оказался щуплым мальцом с невидимыми бёдрами и костлявыми пальцами. Коротко стриженые тёмные волосы и тёмные растерянные глаза придавали ему сходства с заблудившемся в лесу сыном мельника с соседнего хозяйства, а подобранная специально для торжественного случая улыбка подрагивала и уже готова была сползти с его бледного, нервозного лица с вытянутыми щеками.
-Ари тоже сейчас поёт дифирамбы Мадонне, - отчего-то очень печально сказал Тапани, словно Мадонна была футбольным клубом, конкурирующим с его любимой командой в кубке кубков.
Я повела плечами. Собственно, сложно было представить то, чтобы он сейчас делал что-то другое. Иначе зачем приходить в это царство мерзкого розового цвета и бездарных ди-джеев.
-А нам, журналистам, другого и не нужно, - с каким-то сожалением промолвил Тапани, внимательно наблюдая за деланным выражением лица обаятельного Ари, - Я приблизительно знаю, что он нам напевает. Мадонна богиня, она очень талантливая женщина, очень красивая, её последний альбом превосходен, и я буду слушать его в машине, когда поеду домой.
-А, может, он так и сделает, - предположила я.
-Плохо верится, - покачал головой Тапани, - Ну да, вся страна знает о том, что Ари слушает Мадонну и даже ездил на два её концерта в Германию. Но в данный момент его слова запланированы, а журналист даже диктофоном не поведёт, чтобы вытянуть из него хотя бы что-то более оригинальное. Ведь и о любви можно говорить нестандартно, а я готов голову дать на отсечение, что Ари поет совершеннейшую чушь.
-Можно подумать, что Мадонна его услышит и оценит это, - задумчиво промолвила я, изучая хлипкое тело финской звёздочки, Ари был похож на недокормленного цыплёнка с плохой фермы.
-Что там Мадонна, - отмахнулся Тапани, - Год назад, когда вышел альбом одной из подопечных Марко Хюнунена, нашего открывателя талантов от музыки, Ари порол приблизительно ту же самую чушь, вроде того, что Анна великолепна, что её альбом очень хороший и что он будет слушать его в машине. Ха-ха-ха.
-Почему ты считаешь, что он не искренен? – резонно предположила я.
-Потому что не будь Анна его коллегой, он бы не разорился для неё ни на один комплимент. В шоу-бизнесе есть одна очень нехорошая обязанность петь дифирамбы, а журналист не в праве даже чуть-чуть вмешаться в это королевство лжи. Потому что наше дело – послушно записывать слова звёзд и переносить их на бумагу. Впрочем, даже это некоторым сделать сложно.
-В каком смысле? – не поняла я.
-В том, что сейчас этот парень даже не удосужится правильно расшифровать интервью. Он просто придёт домой, прослушает запись, и запишет всё то, как сам понял. Насколько я помню из своих курсов, расшифровка интервью происходит с учётом всех лексических и других особенностей речи говорящего, чтобы не упустить ни одного важного междометия. Но сейчас так никто не работает. Лаура и вовсе дописывает своим персонажам собственные слова. Получается недурная беллетристика. Вот, а ты говоришь – журналистика, журналистика.
Я пожала плечами. Лаура – это, наверно, та толстая тётка из редакции с грудью из теста. Любопытно, сам Тапани ничего не говорит о том, как работает сам. Стоит ли предположить, что он делает всё правильно?
-Живя в таком мире, невольно начинаешь халтурить, - как бы опережая мои мысли, пожаловался мой саам, - А потом начинаешь сам себя ненавидеть. Кусаешь локти, и понимаешь, что по-другому никак, потому что если все бегут в одну сторону, сложно обежать в противоположную. Кстати, Сейска, как я погляжу, уже сматывает удочки. Правильно, ей тут делать больше нечего.
-Как же, они не останутся, посмотреть на то, что произойдет дальше, когда все знаменитости выйдут в бар надраться? – спросила я с искренним изумлением, - Лично я не упустила бы такой шанс!
-А зачем Сейске смотреть на то, как знаменитости скучно пьют пиво? Они сами выдумают то, что им захочется. Так интересней. Поэтому Сейска никогда не пишет об официальных мероприятиях, а описывает что-то абстрактное. Кстати, почему не вижу Франциски? Я хочу вас познакомить.
У меня отчего-то подогнулись колени. Надо же, всего в первый раз на таком мероприятии, а Тапани уже хочет представить меня какой-то там Франциске. Любопытно, говорит ли она по-польски?
-Посиди пока тут, пожалуйста, - попросил меня Тапани, подводя к какому-то очень милому нежно-бархатистому диванчику и аккуратно приземляя на него, - Хочешь, принесу пива? Коктейль, шампанское?
-Пиво, - выбрала я самое безобидное, несмотря на то, что знала всю правду о пахнущем селёдкой финском пиве.
-Сейчас вернусь. Скоро уже выступление начнётся, - напомнил мне Тапани о продолжении издевательства над моими не тренированными Мадонной ушами.
Всё происходящее сильно напоминало вечеринку на карамельной фабрике, и этот розовый свет добавлял происходящему элемент сентиментального воспоминания о детском саде. Вращались зеркальные шары, распыляя по не очень-то большому залу жирных зайчиков, музыка билась об стены гулко и смачно, словно огромный, толстый мужик ломился к кому-то в дверь всей массой. Народ танцевал, и некоторые делали это с восторженным упоением.
Мне удалось насчитать как минимум штук пять гей-пар, одного фрика в накинутом на голову плаще из блёсток – он танцевал сам с собой, делая замысловатые движения, а потом к ним всем присоединился какой-то кругологоловый объект с выкрашенными на голове оранжевыми пятнами. Причёска этого весёлого гея напоминала поля Ричмонда после приземления на них вражеских НЛО, и я какое-то время им любовалась, пока не увидела вышагивающее от гардероба неведомое создание в женской мини-юбке, с практически женской грудью, но до обморока мужским лицом, прикрытым сверху копной ржавых волос. Ориентируясь на имеющийся в моей голове на всякие случаи жизни список возможного и вероятного, я поняла, что, наверно, именно так выглядят трансвеститы. Я зачарованно смотрела на его угловатую физиономию, покрытую бурой накипью макияжа, и пыталась придумать объяснение тому, отчего у обычного мужика, правда, с некоторыми не совсем лёгкими завихрениями в голове, появилась такая грудь, и как он её сделал. Моё воспитанное ещё в Советском Союзе сознание просто терялось и разводило руками перед такими явлениями нескучного и удивительного мира.
«Надо же – живой трансвестит!» - пульсировало в моей наивной и воспитанной в почти стерильной России голове. Да, господа, я знала почти всё о творениях Шолохова, мастерстве Малевича и гениальности Рахманинова, но никогда в жизни не видела живого трансвестита. Где уж тут настроиться на западный эпатаж, полный маленьких нескучных загвоздочек.
Трансвестит так здорово меня отвлёк, что на какое-то время мне стало неинтересно смотреть на танцующих. Тем временем их становилось всё больше и больше, они наступали на мои владения, трясли спинами в непосредственной близи от моих сверхчутких носовых и ушных рецепторов, и я поняла, что для того, чтобы увидеть хоть что-то из того, что должно будет происходить на сцене, мне понадобится стремянка.
Но тут в толпе танцующих замаячила знакомая фигура, и что-то там, в механизме моих анализаторов начало выдавать некие результаты. Впрочем, анализаторы моментально оказались в шоке, и их работу пришлось временно прекратить, во избежание перегрева. Я не могла поверить своим глазам, уже достаточно посечённых розовым светом. На танцполе в нескольких шагах от меня танцевал Туомас, но танцевал он не один. Прямо перед ним извивался какой-то гибкий, как садовый шланг, блонидинистый парень в облегающей маечке, и оба они обменивались друг с другом то многозначительными взглядами, то изящными пассами рук, то кокетливыми подрагиваниями бёдер.
Я смотрела на танцующего Туомаса с таким усердием, что уже на второй минуте глаза начали сопротивляться и жечь. Сам танцующий, равно как и его друг, вообще ни на кого внимания не обращали, и увлечённо обменивались энергией своего почти ритуального танца. Потом они обнялись и так вот, в обнимочку, уплыли от жестокого мира непонимающих людей в лучшее место, настоящий рай у барной стойки.
Чтобы лучше рассмотреть этот тандем, я встала, а когда опомнилась, то на моём месте уже сидела толстая девочка в нарядном белом платьице и пудрила размокший от танца нос. Тут-то и подошёл Тапани с пивом.
-Ты чего встала? – спросил он, - Сесть уже больше негде. Ну ладно, давай постоим. Мне по-любому потом ещё придётся отлучиться за кулисы. Почему такой вид?
Я помотала головой. Слов у меня пока не подбиралось. Видимо, как я не пыталась изобразить на своём усталом от розовой карамели лице полную удовлетворённость происходящим, наверняка, на нём нарисовалось что-то не совсем обычное. Например, гримаса ужаса.
-Тебя никто не обидел? – спросил Тапани грозным голосом, словно сейчас же готов был крушить клуб и его обитателей подобно герою боевиков Тому Крузу.
-Нет… нет… просто я… я кое-кого видела здесь, - пришлось признаться мне. А что такого? Тапани тоже должен знать, чем промышляют его странные друзья.
-Кого же? – продолжал не понимать Тапани, вероятно, полагая, что меня напугал какой-нибудь араб-эмигранит, потому что кроме них в спокойной и паутинной стране Финляндии бояться, в общем-то, нечего.
-Тут где-то Туомас, - мужественно выдавила я ставшие квадратными слова, - Он был тут… танцевал с каким-то парнем… теперь, кажется, ушли к бару…
-Нда, - Тапани потёр подбородок и сам отхлебнул от того пива, которое держал, - Значит, Туомаса видела. Блин, я не думал, что ты так быстро всё узнаешь.
-То есть, ты знал, что Туомас – гей? – заключила я без малейшей обиды, но с неким подозрением.
-Разумеется, он же мой друг. Всё на виду. Просто не думал, что ты об этом узнаешь. Впрочем, вы не сильно-то и общались, так что новость не самая страшная, правда?
-Новость-то вообще не страшная, просто я удивилась и…, - я замолчала, потому что не могла придумать, что именно ещё меня так поразило, дабы не оказаться в глупом положении старомодной иностранки, готовой удивляться и ужасаться всему тому, чего она до этого не видела.
-Туомас гей, но он не всегда им был, - Тапани отвёл меня немного в сторону от подпирающих нас танцоров, к гардеробу, - Одно время у него попадались и девушки, а потом на него вдруг накатил-набежал какой-то свет, как он сам выразился, и с той поры он считает себя геем. Не выпячивает, но и не прячется. Друга его я видел только один раз. Развязный такой парень, курит травку. Ну, если у них там любовь, то куда ж я против этого? Мы на эти темы не общаемся.
Тапани замолчал, а я задумалась. В странную же я попала ситуацию. До какого-то времени гомосексуалисты казались мне весёлыми персонажами из американских фильмов. Гомосексуалисты жили заграницей, проводили свои гей-парады, агитировали за однополые браки, а до меня долетали только отголоски всей этой несерьёзной возни, кажущейся ещё более несерьёзной на фоне приключений с повышением цен, нереставрируемыми домами в историческом центре, выборами в Думу и другими доступными развлечениями русскоязычных пользователей планеты Земля.
И тут я знакомлюсь с милым парнем, который – бац! – и сначала кидает меня одну с хохломским черпаком, а потом – бац! – и вообще оказывается геем. Ха-ха, как весело, а самое весёлое в том, что я не знаю, как это всё комментировать, чтобы Тапани не подумал про меня ничего плохого. Да и вообще – кто мне теперь даст гарантию на то, что сам Тапани не вступил в эту веселую секту избранных Богом, или саамам это не грозит?
-Знаешь, я сам всегда скептически относился у геям, - сказал мне Тапани так, что уже самая первая фраза меня немного успокоила, - Просто я сам в душе немного консерватор. Таким меня мама вырастила. А потом начал общаться, среди знакомых оказалось много гомосексуалистов. В целом они ничем от обычных людей не отличаются. Ну да, есть некоторые заскоки, придурковатые они такие. Но быть геем в Финляндии – это значит, быть практически нормальным человеком, и я даже не знаю, кто тут больше с отклонением, они или мы с тобой.
-Ты хочешь сказать, что в Финляндии больше геев, чем в России? – во мне загорелся какой-то странный патриотизм, неуместный в данном случае.
-Нет, я просто считаю, что в Финляндии и в Скандинавии как таковой – гомосексуалисты – это естественное следствие феминизма.
-Ага, - начало доходить до меня, - Получается, что во всём опять виноваты женщины.
-Не женщины, а политика в отношении женщин, - Тапани отвёл меня ещё подальше, посадил на чудом освободившийся стул и отдал пиво, - Женщины – милейшие существа, но в Финляндии феминизм развит настолько, что обычные мужчины сами отстраняют себя от каких-то дел, потому что привыкли к тому, что женщины начали брать на себя всё. Так появляются геи – сначала мужчине надоедает женское господство и её неласковость, потом его начинает тянуть к мужчинам, а потом он уже ходит в гей-клуб и кричит о том, что это нормально.
-Нечестно обвинять во всём женщин, - проснулось во мне моё самомнение.
-Возможно, но об этом уже многие говорят. Не война, не эпидемии, не катастрофы косят славных финских парней, а общество.
Тапани тяжело вздохнул, вернее, мне показалось, что он тяжело вздохнул, потому что всю тяжесть его вздоха, вызванного сочувствием финским мужчинам, было не оценить из-за громкой музыки Мадонны, прилипавшей к моим ушам подобно фруктовой жвачке.
-Ого, а вот и Франциска! – внезапно вырвалось у Тапани самая радостная по тону за сегодняшний вечер реплика, и я автоматически повернула голову туда, куда всем корпусом устремился Тапани. Навстречу ему от входа буквально бежала невысокая девушка в чёрном и с чёрными волосами. При таком раскладе Туомас и его поиски вечного счастья отошли на второй план, и я сосредоточилась только на таинственной Франциске. Отчего-то я приготовила себя к тому, что она мне не понравится, но стоило мне только подняться со стула, как я поняла, что только что предубеждение могло сыграть со мной отвратительнейшую шутку.
Франциска была прекрасна.
Я посмотрела на неё снова и снова, и поняла, что, наверно, именно так должны были выглядеть в разудалые советские времена работницы-стахановки и просто радующиеся жизни комсомолки. Не в том плохом смысле слова, не тот переперченный образ советской комсомолки из пропагандистских фильмов, а красивая, как истинно искренний и расположенный к жизни человек, - вот такая она предстала передо мной, - Франциска.
-Привет! – радостно поздоровалась она с Тапани, протягивая узкую ладонь. У Франциски были большие глаза цвета жемчуга и миниатюрный, вздёрнутый носик, похожий на озорную маленькую птичку. Выкрашенные в любимый оттенок готов волосы добавляли немного диссонанса в образ симпатичной польки. Мне хотелось расположиться на неё счёт моментально, - добрую энергетику Франциски не могли перестучать ни ритмы вечеринки, ни замалевать розовыми мазками настойчивые прожекторы.
Пока клуб извивался и топал под пропущенный через мясорубку диджейских звучков мадоннин карнавал, я просто стояла и здоровалась с женщиной, у которой были такие светлые глаза и такой озорной носик.
-Привет, ты ведь Юлиана? – спросила меня Франциска не очень громко, но я сумела расслышать, - Мне Тапани говорил. Ты тоже из Польши?
-Нет, из России, но корни польские, - оправдала я свою приёмную державу, - Здорово познакомиться. Как тебе вечеринка?
-Я не любитель такой музыки. Мне нравится рок. Я его исполняю. А сюда меня просто пригласили, но я надеюсь немного повеселиться!
Франциска очень искренне улыбнулась, и от этого её глаза тоже начали напоминать птичек. Тапани по-братски похлопал по плечам нас обеих.
-Вечеринка в самом разгаре, - проговорил он, - А мне категорически не хочется работать. Что ж…
В тот самый момент, когда Тапани, вероятно, готов был произнести некий высокохудожественный монолог о странностях работы журналиста, на горизонте появился объёмистый объект, подобно проходному щиту метростроя прокладывающий себе дорогу среди разбитных геев и пухлых барышень в платьицах своей тестообразной грудью. Чёрные волосы, наивный девчоночий розовый блеск на губах, очки в мощной оправе, сползающие с носа-кнопки, - Тапани притянул к себе ту, что с самого начала ассоциировалась у меня с чем-то нечистым и неправильным.
-Лаура! - прокомментировал Тапани, и Франциска посмотрела на него с сочувствием.
-Привет, Тапани, - поздоровалась Лаура глуховатым голосом человека, который явно перебарщивает с курением, - Хорошо бы поймать после выступления Маритко и попросить кое-что прокомментировать. Сейчас я её не отыскала. В общем, займись. Ты знаешь, на какую тему, мы вчера обсуждали.
Тапани только кивнул. Лаура перевела взгляд своих очень-очень голубых, но ровно в такой же степени холодных и неуютных глаз, на Франциску и на меня. Я видела то, как она изучает сначала меня, потом Франциску, потом опять меня, и челюсти Лауры двигались в ритме жвачки, и чем наглей становился её взгляд, тем чаще пережёванная белая масса показывалась из-под её скачущих зубов.
-Франциска, ну как твои дела? – спросила Лаура, наконец. Всё то время, пока она высилась рядом с нами огромным куском необработанной человеческой плоти, мне начали мерещиться запахи пота, к коему я очень тонка.
-Всё нормально, - абсолютно спокойно произнесла Франциска, с её худенькой фигуркой смотревшаяся рядом с Лаурой просто как яхта рядом с ледоколом.
-Какие-то проблемы там у тебя наблюдались? – мне показалось, что в голосе Лауры прозвенели хозяйские нотки, как будто Франциска прошлым вечером работала у неё на фермерских полях, да вот, что-то недовыработала. При этом она продолжала жевать жвачку и делала это словно напоказ, причавкивая и облизывая губы.
-Никаких проблем уже нет, всё наладилось, - улыбнулась Франциска светло и искренне.
-Ага, - Лаура ещё раз посмотрела на меня, и я уже было собралась открыть рот для того, чтобы тоже как-то поучаствовать в таком вот непонятном диалоге, но вместо этого Лаура ещё раз хищновато улыбнулась Тапани, отодвинула его и меня и прошла в толпу, погрузившись в неё, как фрикаделька в рассол. Мне показалось, что она специально отодвинула меня плечом, потому что пройти в зал можно было великолепно и не мимо нас с Тапани. Вероятно, прохождение через живые ворота добавило Лауре королевского статуса. Она как-то на удивление для своей комплекции потерялась в зале, который уж погасил огни, успокаивая и умиротворяя собравшихся танцевать до утра.
-Я отлучусь на секунду, - сказал Тапани мне и Франциске и пропал в толпе.
Мы стояли рядом и, в конце-концов, Франциска спросила меня, но к моему огромному удивлению – по-русски.
-Как тебе здесь нравится?
-Ого, - почти присвистнула я, - Ты можешь так говорить?
-Не очень здорово, но я учила русский в школе. Это была практически уникальная школа, потому что моё поколение выросло при людях, которые изничтожали всё, что могло напомнить им о красных оккупантах. Но мне русский нравился.
-Ты здорово говоришь, - похвалила её я и это была чистая правда. На сцене тем временем манерно соперничали друг с другом два разодетых под Мадонну трансвестита, и вероятно, то, как они пародировали героиню вечера, должно было веселить. Кое-кто веселился, остальные потянулись за пивом.
-А как ты попала в Финляндию, - поинтересовалась я у Франциски, видя, что действо ей не очень по душе.
-Так же, как это делают все польки – вышла замуж за финна. Потом развелась. Потом увлеклась музыкой. Предложили контракт, выступала целый год, нахлебалась всякой грязи в прессе и от своих же начальников. Мне тогда ещё сказали – с твоим характером ничего у тебя не будет.
-Проблемы с журналистами? – уточнила я, - Но ты дружишь с Тапани, значит, он тебя как журналист, устраивает?
-Ты же понимаешь, что журналисты бывают разные. Тапани другой. Может, благодаря тому, что он не до конца финн и мировоззрение у него немного более оригинальное, чем у кого-то ещё его возраста, он и остался похож на человека, в мире, где каждый готов друг друга подставить за хороший материал. А ты, вроде, тоже журналист?
-Да, но ты меня не бойся, - попыталась пошутить я, - За всю свою жизнь я только и делаю, что пишу советы счастливым мамам и владельцам собак и кошек. У меня, знаешь ли, арсенал слабоват. О музыке только мечтаю. Но и морские свинки, признаться, тоже приносят неплохой доход.
-Морские свинки, - как-то зачарованно проговорила, вернее, прокричала Франциска, потому что теперь вместо трансвеститов толпу развлекала уже инфантильная блондинка в длинном подобии сари, - Да, морские свинки – это очень стильно. Наверно. А что касается Тапани, так он очень, очень хороший журналист. Несмотря на то, что иногда ему приходится заниматься не самыми чистыми делами.
Вот это да, пронеслось в моей подёрнутой пивом голове. Что бы это могло значить? К сожалению или к счастью, но нечистые дела могут быть разными. Не хотелось бы верить, что такой милый саам таит в себе ядерный потенциал.
Но Франциска меня живо успокоила.
-Только не волнуйся, - заявила она профессионально, - Помнишь Лауру? Эту толстуху в очках?
-Ну да. Она его начальница.
-Да, и она частенько не прочь подогреть свои пухлые пальчики на огне чужой корысти. Есть один тип… в общем, сложно описать, кто он, но кто-то вроде начальника звукозаписывающей компании. Этот парень… да что там, не парень уже, а просто настоящий противный мужик, в общем, он часто продвигает своих подопечных в прессе. Ты же знаешь, чем чаще имя мелькает на страницах газет, тем больше на исполнителя обращают внимание. Ну вот, Марко и приходит почти каждый месяц к Лауре за тем, чтобы она тиснула какую-нибудь милую статеечку про его подопечных. Система простая. Но работает она исправно. Особенно, когда работают в ней профессионалы типа Тапани. Ты вот думаешь, куда он сейчас побежал, когда представление началось? А ведь он помчался разыскивать Маритко, ту самую певицу, которую ещё на прошлой неделе проплатили для журнальчика Лауры.
Франциска замолчала, а я не стала дальше её теребить. Информация была настолько калорийной, что моему мозгу требовалось довольно много времени, чтобы её переварить и усвоить. Собственно, это было сродни белковой болтушке или отменой браунгшвейской колбаске. Может случиться и несварение. Что ж, где-то я уже слышала про проплаченные материалы, но наивной своей, бабочкиной душой полагала, что схема подобного надувательства возможна только в развращённой России. Ан нет, чистенькая Финляндия тоже не очень-то чистоплотна.
-Только ты не думай ничего плохого про Тапани, - поспешила оправдать нашего общего друга Франциска, - Он же не гадости пишет, а только хорошие, можно даже сказать, глянцевые вещи. Он мастер жизнеописания и может так завернуть, что простая школьница станет читать материалы о попсовых карамельках, подобно романам Руссо! Это же дар Божий!
Я кивнула. Вот бы почитать, что там Тапани накропает про Маритко. Собственно, я и Маритко никакой не знаю, так что, буду весьма объективна. Любопытно, сможет ли текст тронуть меня до такой степени, что я пролью Ниагару слёз, скуплю все альбомы и побегу при жизни возводить для Маритко монумент на кладбище Хитаниеми или, ещё того круче, Александро-Невской лавры? Я вполне готова была согласиться с тем, что Тапани – мастер, потому что мне просто хотелось в это верить и несмотря ни на что, я хотела купить ещё не изданный номер журнала и читать его при свечах. Тапани казался мне мастером хотя бы потому, что я его ещё не читала. А непрочитанное манит крепче всякого известного.
-Такая вот работа, - заключила я с неким оптимизмом. Работа журналиста в этот момент показалась мне действительно полной своих холодных и бурных подводных течений, как Вуокса по весне.
-Смысл того, что я тебе сказала, скорее, в избирательности начальника, - Франциска смотрела на сцену, где стонал в ритмах одного из знакомых мне творений Мадонны какой-то крашеный блондин с серебристом костюме. В глазах очаровательной польки отражались россыпи розовых огней. Это ей даже шло. Она походила на фею карнавала.
-То есть, о тебе статьи Марко не заказывает? – уточнила я, проявив чудеса детективной наблюдательности.
-Именно. Это совсем другая история. Он даже с продлением контракта медлит.
-Как это? – не поняла я.
-У меня контракт на альбом. Я его записала, теперь контракт надо продлить, а он молчит. Уж не знаю, какой такой пятницы он ждёт, но выглядит это всё некрасиво. Вот, хожу по вечеринкам, изображаю из себя счастливую, а у самой проблем – побольше, чем у бармена пива. Кстати, не хочешь ещё стаканчик?
-Думаю, мне хватит, - любезно отказалась я, потому что и от употреблённого уже количества моя голова начала напоминать ветряк в девятибалльный шторм, и восприятие казалось бы очевидных вещей превратилось в розовый карамельный карнавал. Я продолжала воспринимать то, что словно начитывала мне Франциска, но какая-то глубинная деталька мозга, ответственная за трезвость и благоразумие, начала окисляться. Мир казался мне очаровательным, розовым и сиреневым, Мадонна – милой нимфой с рождественской открытки, а её новый альбом – идеальным зефиром к чаю, который так вкусно есть дождливыми вечерами. Счастье, переполнявшее меня, сумело побороть подозрение к тому, что сейчас делал Тапани для этой странной Маритко, о которой я знала только то, что она блондинка, как и все женщины страны Суоми, которые едят очень, очень много рыбы.
-А вот и я, - послышался голос героя этого карнавала, и Франциска радостно произнесла его имя.
-Теперь можно и идти, - заключил Тапани. На его кареглазом лице высвечивались лазерные точки светового оборудования, и это напоминало американский клип.
-Какое счастье, а то у меня уже начала болеть голова, - сказала Франциска, - А Юлиана не хочет остаться? Она ведь ещё не видела Ари.
Я поняла, что это относится ко мне. Теперь, когда розовый цвет внутри меня липкой массой опутал все мои системы, я могла воспринимать мир исключительно в сладких тонах. Вечеринка прекрасна, но у меня болят ноги, свербят глаза от переизбытка светового зефира, а ещё отчаянно хочется тишины, потому что под воздействием пива новый альбом Мадонны снова начал напоминать звук включённой на отжим стиральной машины.
-Я готова, - сказала я, словно тайная миссия американского правительства отправляла меня на Уран с целью обезвредить группировку зловредных пришельцев.
-Ну вот и здорово, - мне показалось, что Тапани стремится прочь из клуба ещё сильней, чем я, как будто опасается, что Маритко догонит его и попросит написать целый роман страниц на триста. Я была уверена, что Тапани справился бы и с этой ответственной задачей, однако не представляла, кто бы сумел это оплатить.
Мы вышли. Ночь загоралась над тихими хельсинкскими улицами, мигающими жёлтым светофорами и чистым, красивым небом с точечками газовых гигантов Вселенной.
-Давайте-ка проводим Юлиану до гостиницы, - смело предложил Тапани, и я поняла, что он не ошибся.

Глава одиннадцатая.

Когда мы едем на Восток.

Прихваченный ветром с вечно покрытого влагой и чайками залива дождик обильно накормил мутный хельсинкский асфальт крупными каплями. Одна такая капля устало стекла мне под воротник, другая ляпнула по волосам. Дождь уносил к земле последние остатки розового цвета, пропитавшего кожу и глаза, последние отголоски Мадонны, и Мадонна таяла, таяла в ночном холодном воздухе, становясь только бабочкой воспоминаний.
-Знаете, а я тут намеряюсь съездить в тур-поездку по Европе, - совершила откровенное признание Франциска, когда мы уже стояли у дверей погружённого в мрачноватую дрёму отеля Президент. Его стеклянные двери подёргивались от недоумения – мы стояли слишком близко к анализатору движения, и несчастная дверь никак не могла определиться с тем, кто из нас заходит.
-Везёт! – похвалил Тапани, - А у меня работы на всё лето.
-Я хочу и в Россию заехать, - призналась Франциска, улыбаясь своими широкими серебристыми глазами, - Юлиана, если я приеду, ты меня встретишь, чтобы поводить по городу? У тебя будет время?
-О да, - сумела только произнести я. Кто бы знал, до какой степени часто я мечтала и прокручивала в своей голове то, как ко мне приезжает какой-нибудь иностранец, а я показываю ему свой город.
Детство моё иностранца мне не подарило. Не подарило, хоть я и активно изводила родителей просьбами взять хоть кого-то в школе по обмену, чтобы потом поехать в манящие Германию или Швецию, или Англию, что тоже неплохо и тоже очень перспективно. Но мама и папа заболевали неизвестными нервными болезнями от слова иностранец, и, вероятно, это именноо ни заразили этой болезнью достопочтенную Маринку, которая теперь не может даже выговорить это зловещее слово, не закусив его огурчиком.
Я мечтала об иностранце, как нормальные дети девяностых мечтали о компьютерных приставках, а перестроечные – о бананах. Я строила планы о том, как и что я ему скажу, как буду таскать по усеянному достопримечательностями городу, и как счастлив будет мой иностранец, получив такую грамотную и страстную экскурсию.
-Я денька на два остановлюсь в гостинице, а ты мне обеспечишь программу, окей? – добрые руки Франциски пожали мои отмороженные хельсинкским дождём пальцы.
-Ну конечно.
-Надеюсь, и я когда-нибудь сумею воспользоваться экскурсионными услугами этой фирмы, - подмигнул мне Тапани. Ох, казалось мне, что саамы пусть и не самые могущественные люди мира, но самые обаятельные.
Я смотрела на Тапани, а он улыбался, и дождь отметил обильными мокрыми плюхами его красную куртку. Сюда ещё голливудского оператора и можно снимать продолжение лирической комедии, типа «Я, он и Мадонна». Ах, да, ещё и Франциска, она тоже подойдёт на одну из ролей.
-Приезжай в Лаппеенранту, - попросил, словно о присутствии на операции, Тапани и немного погрустнел, - Приедешь ведь? Интересненькое на гей-вечеринке не заканчивается.
-Куда ж я теперь денусь, - откликнулась я, и это были последние слова, которые сумело сформировать моё сонное сознание перед тем, как ноги послушно донесли его до мягкой синтепоновой постели, устланной заботливой горничной, и тело получило долгожданный покой и волю. А во сне ко мне приходила вся от пяток до ноздрей розовая Мадонна со стаканом пива, и мы танцевали, а где-то рядом Туомас белил извёсткой потолок, и за ноги снизу его поддерживали сердечный друг и толстая Лаура с тестом вместо груди.
…Дом подарил мне обыденную усталость, несколько заказов на тему того, «что можно сделать с ребёнком, прежде чем он схватит папино ружьё и подарит свободу нуждающимся». Статьи не шли из моей головы, цепляясь липкими ногами за всевозможные пороги, и в самый разгар моего неудачного мозгового штурма нагрянула Ника и стала просить написать для неё что-то типа заметки для интернет-сайта, да так, чтобы после этого к ней валом покатились поклонники и по возможности продюсеры.
-Хорошо, – решилась я, припомнив о том, что мой новый друг Тапани, наверняка, сейчас уже отчеканил отличный материал о таинственной Маритке, после которого ей точно дадут Грэмми, как самой хорошо пропиаренной певице. Вот так, теперь подобный труд пришёл и на мою фабрику. Вероятно, разница только в том, что за публикацию материала о Маритко Лаура получила неплохой куш, которым, вероятно, по-братски поделится и с Тапани, а вот мне достанется только спасибо.
Ну, и ладно. Надо же когда-то начинать тренироваться, чтобы потом вырасти в такую же влиятельную даму, как та самая Лаура. Желательно только, чтобы у меня не было таких тестообразных форм.
После Ники пришла мама и спросила, подарила ли я подарок.
-Я подарила, и ему понравилось. Кстати, тут на днях в Петербург приедет Франциска, знакомая Тапани, она певица, я обещала ей экскурсию.
-О, - произнесла мама с таким видом, как будто нашла орфографическую ошибку в работе студента, - Франциска? Это о ней ты вчера говорила? Отлично, обеспечь ей хорошую прогулку. Обязательно покажи Казанский, Исаакиевский, Петропавловскую крепость.
Мама ещё долго называла разные достопримечательности города, вероятно, я должна была записывать это в блокнот, но я ограничилась прослушиванием рекомендаций, которые завершились вопросом:
-Франциска – она ведь полька, да?
-Именно, - был мой правдивый ответ.
-Надо тоже подарить ей подарок.
-О да, - послушно подтвердила я.
-Хорошо, - осталась удовлетворена мама, - А про Туомаса ничего не слышно?
-Нет, мама, ничего не слышно, - только и оставалось, что соврать мне, потому что я абсолютно не могла сказать правду о том, что видела того, кому в прошлый раз должна была подарить хохломской черпак, в весёлой компании верного друга гомосексуальной ориентации. Реакция на подобную информацию могла бы и у здорового и крепкого волей и телом человека вызвать неадекватное расширение глаз, чреватое получением небольшого удара. Подобным образом я решила не мучить родную и очень щепетильную маму, оставив Туомасу возможность самостоятельно разбираться в своей запутанной личной жизни и дальше стаптывать модные кеды на вечеринках в честь певиц с карамельной на вкус музыкой.
-Несказанное неприличие, - прокомментировала мама исчезновение Туомаса и пошла в магазин.
…Встречать Франциску на Итальянской, месте, куда прибывают автобусы Финорда, вызвалась и Маринка. Уж не знаю, что именно вынудило её оставить излюбленного мужа и вместо того, чтобы ласкать его натруженные лесорубовы ноги отправилась в центр города. Вероятно, Маринка вообще представляла автобусы, курсирующие на данном направлении, как некий род зоопарка, где роль смешных обезьянок выполняли финны и эмигранты из Финляндии.
Погода выдалась дождливая и не самая тёплая, но Маринка отчаянно вышагивала в короткой юбке, торжественно обтягивающей её похожую на грозовую тучу попу, и каблуках-шпильках толщиной с иголочку.
-Она полька? – выясняла степень запущенности Маринка, семеня за мной.
-Да.
-Живёт в Финляндии?
-Да.
-Отлично.
Мне вовсе не хотелось ни о чём говорить с ней, и более всего мою голову занимали мысли о том, что было бы, наверно, очень неплохо, если бы вместе с Франциской приехал и Тапани. Вот весёлая наметилась бы компания! И тогда Маринке точно понадобился бы успокоительный сбор, дабы уложить страсти в растревоженной иностранцами душе.
Автобус прибыл ровно по расписанию, около трёх. Он задумчиво пришвартовался к тротуару, усатый финн открыл багажник, и растрясённый пятичасовой дорогой пассажирский контингент плавно покинул свой комфортный крейсер. Франциска вышла предпоследней. Она несла в руках одну-единственную сумку и на её немного сонном лице читалась радость от ощущения твёрдой почвы под ногами.
-Привет, Юлиана! – она трогательно обняла меня, и на пару мгновений моя голова погрузилась в райские сады её духов, напоминающих имбирь. Франциска была одета по-дорожному, в какие-то чёрные брюки и бадлон, и казалась невероятно хрупкой по сравнению даже со своей не самой большой сумкой.
-Привет, как доехала? – я старалась не замечать того, что Маринка висела надо мной подобно тёмному архангелу.
-Отлично доехала! Всё время после границы спала, а ещё у шофёра играла какая-то потрясающая русская музыка, рок, и я наслаждалась ей сквозь сон.
-Привет, - встряла Маринка отчего-то на английском. В её исполнении язык бриттов напоминал булькающий клубничный коктейль, в который добавили слишком мало водки. Вероятно, она лучше освоила письменный перевод через электронный переводчик.
-Привет, как дела? Ты подруга Юлианы? – спохватилась любезная Франциска.
-Да, одна из её лучших подруг, - пророкотала на своём любопытном английском Маринка и отчего-то засуетилась, - Ох, мне пора! Меня дома ждёт красавец-муж!
-Счастливого пути, - пожелала ничего не подозревающая Франциска. А в моей голове пронеслась мысль о том, что, вероятно, общение с иностранкой вызвало у Маринки некую аллергическую реакцию, либо непроизвольное и очень неприятное сокращение кишечника. Чего же ещё приходится ждать от иностранцев. Это вам не бродячий зоопарк.
…Несмотря на то, что мама настоятельно рекомендовала мне протаскать Франциску по всему городу с короткими остановками и познакомить её абсолютно со всем, что нагородили да понастроили в своё время французские, итальянские и немецкие архитекторы, я сама предложила Франциске выбрать, и она остановилась на Исаакиевском соборе. В гордости Петербурга Франциску привлекли стройные ампирные формы и заманчивая колоннада наверху, где нас весело продул невский ветер, и где Франциска наделала много-премного шпионских фотографий окрестностей, кутаясь в ненадежный шёлковый шарфик.
На следующий день погода у Боженьки удалась более ласковая, и поэтому не встало даже сомнения насчёт того, куда ехать и что делать. Как вы думаете, что надо предпринять, если у вас выпадает возможность показать другу лучшее место на земле? Мы с Франциской сели на пригородный автобус и поехали туда, где сходились все дороги – в Динос-Парк.
Вероятно, немного странно показывать человеку лучшее место на земле, на поверку оказывающееся обычным магазином паркового дизайна, однако Франциска, отважно перетерпев переполненный рейсовый автобус, с большим энтузиазмом осмотрела всех моих старых знакомых – лошадь, трёх собак, зубра и миллион цапель. Она ласково трогала их за шеи, фотографировала, рассматривала цветы, ветряные мельницы и фонтаны, после чего мы обе при огромном подъёме душ и желудка отправились в располагавшийся рядом ресторанчик Лисья Нора, торжественно именующийся таверной. К тому времени солнышко петербургских широт расщедрилось на настоящую тепловую атаку, поэтому к местечку в беседке на открытом воздухе прибавилось и холодное пивко.
-Природа – как в Финляндии, - отметила Франциска, запуская вилку во вкуснейшее творение кулинарии – салат с креветками. Я обратила внимание на её руки: очень тонкие, белые пальцы с явственно проступающими венками и сухожилиями – тонкая натура. Франциска нравилась мне всё больше и больше, и я уже начала забывать о том, что до этого мечтала в придачу с ней получить ещё и Тапани.
-Немудрено – всё это, бывшая территория именно Финляндии. У Лисьего Носа даже было какое-то другое название, но я его не вспомню.
-Вижу, тебе тут нравится, - отметила Франциска. Она щурила ярко-серые глаза и то ли улыбалась, то ли просто забавно морщилась от солнца.
-Да, - выдохнула я вместе с воздухом Лисьего Носа, наполнившего меня изнутри свежестью и тишиной, - Это моё любимое место. Одно из любимых.
-У каждого человека на земле есть место, которое он может назвать лучшим, - сказала Франциска, - Это место, где его сердцу хорошо. Куда он хочет приезжать. Где бы он изначально хотел быть. Но вся ирония заключается в том, что стоит тебе только сделать лучшее место на земле обыденность, как тайна исчезает, и у тебя появляется уже новое лучшее место, и заканчивается это тем, что ты просто начинаешь скитаться.
Я задумалась. Любопытная версия и вполне логичная. Лучшее место на земле как недосягаемый идеал. Ускользающий замок Кафки. Прекрасная пустынная симфония. Наверно, и Лисий мой Нос с его бронзовой лошадью скоро превратится из волшебного сада в обычный пригородный магазин садовой утвари.
-Знаешь, - продолжила Франциска, не дожидаясь моей тягучей реакции, - А ведь когда я ехала в Финляндию, я тоже думала, что, наконец, обрету лучшее место в мире. Скажу честно, выходила замуж не по любви, а только чтоб вырваться из того мира, в котором жила.
-Как? – переспросила я. Слова Франциски немного удивили меня – страстную поклонницу Польши. - Ты хочешь сказать, что в Польше тебе было очень плохо?
-Не то что бы очень, но обстановка начинала на меня давить. Стареющий отец измучил претензиями. Мама постоянно попрекала работой, которая приносила мало денег. Обстановка давила, хотелось чего-то красивого и свободного. Познакомилась с финном, вышла замуж. Переехала сюда. Потрясающая страна, милые, вежливые люди. Красивые маленькие городки, роскошная природа, и тишина, тишина, о которой я так мечтала.
Франциска замолчала и затянулась пивом. Та самая тишина окутала её плёнкой печали. Было видно, что разговор не даётся ей так уж легко. Я тоже молчала, пила пиво, а над нами ветер забавлялся с бутафорской мельницей.
-Но прошло время, совсем немного времени, и тишина исчезла. Вернее, она превратилась в гробовое молчание.
Франциска постучала пальцами по запотевшей от холодного содержимого стакану с пивом и тихонько рассмеялась.
-Представляешь, - продолжила она скорбным голосом, - Волшебная тишина обернулась молчанием могилы.
-Но отчего? – не поняла я, - Ведь там так здорово! Я сама приезжаю почти каждый месяц, и уезжать не хочется. Впечатления самые прекрасные.
Франциска усмехнулась.
-Гробовое молчание наступает только после хотя бы года жизни там. Финляндия – отличная страна, там много чисто финского позитива и отличных сторон этого бренного существования, но не всякий способен выжить в месте, где обычная дружба часто подменяется стандартной вежливостью. Финны – очень вежливые люди. Во всём.
И она снова затянулась пивом. Ветерок усиливался, он трепал мои волосы и отчаянно шерудил салфетками, припёртыми перечницей. Уже выпитый хмельной напиток начал поступать в глубинные отделы мозга и раскрашивать мир в тот самый розовый цвет. Он не вязался с настроением очевидно призадумавшейся Франциски.
-Ты хочешь сказать, что финны плохи в общении? – уточнила я.
-Они хороши в общении, - сказала Франциска, - И дело не в их национальности, а в привычке жить для себя и для той самой тишины, которая их окружает. В наше время искренность подменяет дежурная вежливость. Когда общаешься с продавцом в магазине, это проходит приятно. А когда человек, называющий себя твоим другом, говорит, только руководствуясь правилами приличия, то тут-то тишина и начинает мутировать. Это как будто выходишь на улицу, и идёшь против толпы, бросаешься, кричишь, катаешься по земле, а все проходят мимо, занятые только своим молчанием. Приходится забывать об откровениях, о посиделках по вечерам. Знаешь, тут никто не сидит с друзьями допоздна. Тут ходят в клубы, где такая музыка, что не слышишь ничего. Шум – обратная сторона тишины и её второе лицо. Когда я попала в группу, и мы начали записывать альбом, мы часто ходили по клубам и вроде как что-то обсуждали. Не знаю, какие решения они там принимали, но я слышала только тишину. Её не нарушали даже слова, вроде – Франциска, твой новый альбом потрясающий. Обязательно приду на концерт! И я знала, что всё это сказано только для того, что надо было сказать хоть что-то, и тишина продолжалась.
-Финны неискренны? – спросила я и почему-то подумала про Тапани. Мне он показался вполне искренним и даже откровенным. Естественным и простым, как вода.
-Я не сказала – финны, - уточнила Франциска, - Я имела в виду людей как таковых. Нация не ставит отпечаток. Просто мы живём в мире, где каждый строит свою клетушку сам, и сам в этой клетушке живёт. Нас не волнует другой человек до тех пор, пока он в эту самую клетушку не постучится. Но и тогда мы гордо сделаем вид, что его просто не существует. Мы рождены жить в мире, где по большому счёту, никто никому не нужен. Наши ценности – это неприкасаемость и тишина. Люди открываются только своим личным психологам, а с друзьями предпочитают говорить о стандартных вещах. Я знаю, о ком ты сейчас подумала. О Тапани, верно?
Я кивнула.
-Вот-вот, Тапани, - Франциска улыбнулась, - Он как раз другой. Он не вполне финн, не до конца. Его северное воспитание отдалило его от Запада так же, как восток отдалил меня и тебя. Тапани может говорить искренне и без шаблонов. Он никогда ничего не делает из вежливости. Я счастлива, что знакома с ним. Однако даже это не может перебороть могильную тишину.
Франциска откинулась на грубую деревянную спинку беседки и подняла руки, потянувшись.
-Эх, Юлиана, если ещё год назад я хотела жить в Финляндии, теперь я больше всего на свете хочу оттуда уехать. Куда-нибудь ещё, в лучшее место мира.
Она рассмеялась. Ветер забавно мотал крашеные чёрные пряди её пушистых волос.
-И где же теперь твоё лучшее место? – спросила я. Несмотря на розовый цвет, тягуче устлавший поддоны моего подсознания, я начинала понимать одну любопытную истину. Наверно, все мои поездки в идеальную страну должны были закончиться именно этим. Чтобы появился человек, который вот так запросто расскажет мне о том, что так долго и занудно внушала мне Маринка. Тапани тоже заикался на эту тему. Вывод один – не делай лучшее место в мире своим постоянным адресом проживания. Приезжай туда на автобусе, смотри, нюхай, прикасайся, но не впускай в жизнь, потому что когда-нибудь прекрасные, волшебные лошади окажутся всего лишь садово-парковой скульптурой.
-Моё лучшее место? – переспросила Франциска, - Это Испания. Однозначно.
-Ты много знаешь об Испании? – спросила я. За головой Франциски проносились автомобили, мчащиеся по Приморскому шоссе, и розовый цвет в голове постепенно уступал тягучему сиреневому.
-Паэлья. Фламенко. Оливки. Томас де Торквемада. Андалусия. Женщины в мантильях. Красивый язык. Собственно, ничего особенного и ничего, кроме того, что это лучшее место. Просто лучшее, и часто когда я засыпаю, я представляю его себе. Города, которые никогда не видела, дороги, по которым не ходила, людей, с которыми не разговаривала. Именно поэтому это – лучшее место в мире. И, рано или поздно, я его найду.
Мы обе примолкли. Креветки закончились, пиво подходило к концу, а ветер становился только прохладней. Двигаться не хотелось, новые темы для разговора рождались и умирали, но потом я всё же спросила:
-Ты можешь рассказать мне о Лауре?
-Лаура? – переспросила Франциска с каким-то удивлением, - Зачем? Я её не люблю.
-Мне кажется, что и я её не люблю, - поделилась я с улыбкой, - Почему она не здоровается с людьми? Чем она вообще занимается, кроме редакторской деятельности? Как Тапани может с ней общаться?
Франциска отчего-то взбодрилась. От пива она раскраснелась и стала похожа на писаную славянскую красавицу. Её озорной носик, словно сам по себе, светился счастьем. Отчего-то мне стало хорошо. Откуда-то повеяло шашлыком, настойчиво чирикал воробей, и сиреневый цвет в моей голове начал уступать белому.
-Лаура сноб, - заключила Франциска – Но сноб в плохом смысле этого слова. Она знакома со многими важными и знаменитыми людьми в стране, и поэтому изначально не общается с теми, кого ставит ниже себя.
-Так уж она могущественна? Разве может какой-то музыкальный журналист занимать такое место?
Франциска привстала и рукой показала на себе формы Лауры. Мы обе зловредно захихикали, как две подружки-школьницы, нарисовавшие шарж на училку.
-Она как будто сделана из дрожжевого теста, - поделилась я.
-Да и голова её тоже полна теста, - отметила Франциска, - И дело не в её неидеальной внешности. Знаешь, лучше всего о ней говорит то, что Лаура общается только с теми, от кого ей есть какая-то выгода. До поры, до времени она лезла и ко мне, когда я только-только выпустила первый альбом. От неё не было спасения – она разве что не материализовывалась в моей микроволновке. А потом я сказала ей всё, что думаю. В общем, сделала ошибку, от которой меня предостерегала ещё мама. «Франциска! – говорила она, - Ты слишком категорична!» Лаура отлетела от меня, как снаряд. Теперь у меня есть мой личный враг, да к тому же из армии журналистов. Знаешь, продюсеры артистов всегда наущают питомцев дружить с прессой. Ведь нет прессы, нет и славы. А я не смогла продать совесть на пару хвалебных публикаций.
Франциска допила уже порядком согревшееся пиво и покраснела ещё больше. Наверно, и у меня тоже изменился цвет лица, однако цвет мыслей так и оставался белым, несмотря на то, что одно только упоминание о Лауре приводило меня в злобную тоску. Я сама не мола понять, отчего испытываю столько неприязни к неопрятной женщине, с которой даже мне не посчастливилось как следует познакомиться. Возможно, потому, что Лаура сейчас могла общаться с ним. С Тапани…
-Ты смотрела фильм Адвокат Дьявола? – спросила Франциска уже посерьёзней.
-Да. Сильная вещь.
-Помнишь, что там сказал Дьявол? Тщеславие – один из моих любимых грехов! Так вот, на Лауре Дьявол уже, наверняка, подзаработал на приличную двухпалубную яхту с вертолётной площадкой. Дьявол разбогател и смотрит сейчас на Лауру с вышины своего адского благорасположения и посылает ей всё новые соблазны, которые она хватает и съедает, словно суши с ананасом и креветками. Лаура – заложник собственного тщеславия. У неё столько самомнения, что его хватило бы на всю редакцию, которую она возглавляет. Каждую свою статью, проплаченную очередным расторопным продюсером она делает венцом собственного эгоизма. Она самовыражается, понимаешь? Я читала её «произведения». Это очень тенденциозные вещи. Там много пафоса, метафор, придуманных из головы диалогов и описаний, там очень много самой Лауры, и от этого читать её статьи более всего и противно.
Франциска сделала небольшую паузу и отвела глаза на дорогу, по которой всё так же перемещались из города и к городу машины и автобусы, развозящие людей и их тщеславие, и вместе с нами за дорогой наблюдал и Дьявол сквозь бриллиантовое пенсне.
-Материалы Лауры – это не журналистика как таковая, а просто способ самоутверждения, - продолжила Франциска, - И продюсеров, готовых осыпать её чёрным жемчугом, и артистов, и других журналистов она всего лишь использует в качестве живых кирпичиков для строительства пирамиды тщеславия. Именно поэтому у некоторых критически настроенных людей, разбирающихся в вещах морали, Лаура вызывает отторжение. К счастью, один из таких людей – Тапани.
Я кивнула, несмотря на то, что не знала многого. Например, я не знала, что за тайные шёлковые нити связывают такого обаятельно парня с этой похожей на переевшую картофельной шелухи неопрятную мышь Лаурой. Я не понимала, насколько нормы приличия и вежливости выше, чем элементарная брезгливость. Вероятно, меня ещё многому надо было учить.
-Тапани хороший актёр, - продолжила Франциска, - Он знает, что и когда нужно делать. Он общается с теми людьми, которые сами этого просят. Но что там думает внутри – один Бог знает. Я уверена в том, что игра не приносит ему удовлетворения. Он просто терпит, но как долго продлится его терпение? Он успешный журналист, но Тапани всегда говорил мне, что стать успешным журналистом честно – очень сложно. Поэтому несложно представить, какой кризис таится за этим обаятельным фасадом.
-Лаура случайно не пробовала себя на писательском поприще? – поинтересовалась я от лица человека, который лет пять забивал в компьютер всевозможные похождения разных по качеству героев и мечтал о том, что когда-нибудь книжка с этими похождениями будет валяться в каждом газетном киоске на радость домохозяйкам.
-Она написала только одну вещь – какую-то книжонку для девчонок по типу – закадри мужика. Это её тема, ведь раньше она трудилась в каком-то девчачьем журнальчике, знаешь, таком, где на обложке печатают всякие розовые банты и фотографии смазливых солистов. Книжка вышла такая, какая надо, то есть – глупая, вдобавок ко всему, ещё и гигантским шрифтом. Вероятно, тщеславие Лауры в тот самый момент, когда она держала её в руках, перевалило за тысячу терабайтов. Что-то в голове её замкнуло, и с той поры Лаура вообще превратилась гадкую рептилию.
-Практически каждый журналист в душе мечтает издать книгу, - сказала я с иронией, направленной в первую очередь на себя саму, - Но только в мире так много всевозможной литературы, и восемьдесят процентов из неё – отменное занудство, поэтому не вижу абсолютно никакого смысла пополнять этот список ещё одним.
-Поверь, книга Лауры – не меньшее занудство! Но дело вовсе не в том, чему можно научить подростка по такой бездарной азбуке. Дело в самой Лауре, ведь не веди она себя так погано, её допотопное творчество можно было бы воспринимать более лояльно. К потугам стать великой прибавляется ещё и элементарная подлость.
-Подлость? – переспросила я, отвлекаясь на официантку, предлагающую расплатиться.
-То, что журналисты вообще редко бывают честными, ты и сама можешь знать, пообщавшись со своими коллегами, - заявила Франциска, - Но чем выше стоит журналист и чем сильней его связи, тем фанатичней крепнет его уверенность в том, что его гениальность позволяет совершать поступки любого рода.
-Например? – поинтересовалась я. Пивной угар уступил место мутному дыму: так в моём организме эндорфины замещались какими-то ещё гормонами, что, однако, не влияло на моё желание познать собственную профессию через детализацию поведения Лауры.
-Для начала – Лаура принимает заказы на статьи и постановочные ситуации, - Франциска наклонилась ко мне так, словно нас могла слышать и понимать бутафорская мельница над нашей беседкой, - Это когда приходит продюсер и говорит – создай мне слух! Подтверди его! А я заплачу тебе столько, сколько влезет в твою наглую пасть. Журнал Лауры пестрит интервью, написанными ей самой или Тапани. Там только процентов двадцать от личности артиста, остальное – слова продюсера, умело сервированные одним из специалистов в этом деле. Есть ещё одна Лаурова любимица, зовут её Анна. Они такие подружки! Анна пишет долгие романтические истории из жизни нашей музыкальной тусовки, которые потом идут нарасхват у подростков, падких на сказки. Анна сама себе придумала псевдоним – Лунный свет, и вот этот Лунный свет, озаряющий мрак наших музыкальных лесов, ездит по Хельсинки на Порше и командует работниками, как на плацу. Кстати, что касается рядовых трудяг из журнала, что им нечасто приходится здороваться за руку с Лаурой или Анной. Лаура очень жестока к новичкам и зарубает их материалы за малейшую провинность, не объясняя причин. В её стиле принять несколько работ, но оборвать сотрудничество без уведомления, потому что все остальные, кроме неё, Тапани и Анны – рабы, с которыми приказы плантатора не обсуждаются.
-Подленько, - отметила я с должной мерой кислоты в голосе, вспомнив собственные приключения на поприще прессы, - Похоже, это стало традицией – отшивать соискателя гордым молчанием.
-Лаура сама выбирает того, у кого возьмёт кровь. Общаться с ней по работе безопасно только для Тапани и Анны. Остальным только и остаётся, что утираться. И не дай Бог какому-то продюсеру или артисту поссориться с Лаурой! Страшнее может быть только сценарий Герберта Уэллса! Можешь считать, что антипиар наполнит воздух почище диоксида серы в промышленном районе. А что такое антипиар и слухи я знаю по собственному опыту.
-Про тебя много пишут в жёлтой прессе? Но там вообще про всех пишут, и практически никогда хорошо.
-Поверь, меня не утешает то, что про того же самого Ари пишут в сотню раз противней. Все эти заметки – вторжение на мою территорию. А как я должна относиться к людям, которые приходят в мой мир с оружием и громят мои дома? Я пережила несколько нервных срывов. Тапани мне здорово помог. Он не сделал ничего особенного, но в пору, когда небо застилает копотью, хорош любой источник. Он просто был со мной и разговаривал. Разговаривал, разговаривал… Мы говорили вечера напролёт.
Франциска сделала паузу, чтобы промокнуть глаза кончиками своих нервных пальцев.
-А для человека, попавшего в мир, где правит тишина, чужой язык, чужие города и нравы – его слова были важнее всего. Они повергли тишину в пыль. Теперь мне лучше. Злобные публикации продолжаются, есть затруднения с продюсером, но Тапани научил меня главному. Это он рассказал мне про лучшее место на земле, и теперь я знаю, как мне жить. Я живу мыслями об этом месте, и, поверь, ни Лаура, ни Анна, ни Сейска не смогут прийти туда с гранатами и перепахать его. Чего и тебе желаю – твоё лучшее место действительно потрясающее. Но нам, наверно, пора обратно.
Мы встали синхронно, словно две гимнастки.
-Тяжёлая вещь – слава, да? – спросила я.
Франциска сделала на голове рукой некое подобие невидимой короны.
-Я – императрица рока, - пошутила она, но в её приятном низком голосе стрункой звякнула ирония обречённого, и отчего-то мне захотелось её обнять. Просто порыв, как будто отправляешь родного человека в опасное плавание.
Отчего?
…По пути в город мы с Франциской ещё долго говорили о журналистике, а когда она отправилась в свой отель, я ещё долго лежала в своей комнате, отслеживая собственные сомнения, и думала о том, почему лучшее место в мире не может подарить одной простой вещи – спокойствия…
Глава двенадцатая.

Попроси тишины у Бога.

Холодный май разгорался черёмуховыми свечками, но их белый отблеск не согревал ни мои пальцы, ни мысли. Вынужденное сидение дома перед компьютером в поиске умных мыслей о сновидениях у животных превращало меня в гибрид человека и стула – бесформенный и всегда очень голодный. Я хрустела хлебцами фитнес-линии, слушала Вилле Вало и переписывалась с Тапани и Франциской, а за окном всё так же вставали рассветы, не приносившие ровным счётом ничего нового.
То немногое новое, что осмеливалось войти в мой дом в маленьких туфельках, обычно заключалось в новых заказах, после выполнения которых работодатель мне обычно не отвечал, потому что ему не хватало духа и совести сказать о том, что все моим долгие труды пошли прахом.
Разговор о редакторах и других всевозможных особях похожего характера, проживающих в Интернете в виде электронных слепков, тот самый разговор, принёсший мне немало отдохновения во время беседы с Франциской, постоянно всплывал в моей голове и время от времени, и, чисто для своего собственного успокоения и удовольствия, я возвращалась к нему. Но молчала милая Франциска, и я опять оставалась одна со своими идеями перестроить мир и вычистить его от несносных людей типа редакторов и им подобных.
Ещё одним опытом укрощения зверей для меня стал родимый моей залихватской и вечно молодой душе журнал для молодёжи. А, надо признать, что молодёжь у нас в стране приблизительно такая, как и журналы для неё. По-видимому, госпожа Денисова, одарившая славный имперский город Питер новым изданием на молодёжную тему, в своё время до одури начиталась грязноватых московских молодёжных изданий, и осознала, что если не она и не её ловкие руки, натренированные на всевозможной деловой прессе, Петербург погрязнет в своих болотах ещё раньше, чем придёт новый Нострадамус и настрадает нам очередные неурядицы.
Денисова собралась, сгруппировалась, и выплеснула из себя продукт, отдалённо напоминающий памятку по пользованию телевизором, с едва доносимым, но вполне отчётливым ароматом пионерской зорьки. Она взяла на себя смелость изобрести новый, усовершенствованный вид молодёжи, которой интересно читать наукообразные статьи и не любить проявления чувств. Возможно, своеобразным Адамом для молодёжной Евы послужила сама госпожа Денисова. Она слепила образ молодёжи, для которой работала, с самой себя.
Что же касается личностных качеств данной представительницы универсального войска редакторов-киллеров, то им могли позавидовать сами братья Запашные. Денисова напоминала закрытый наглухо и забетонированный израильский сейф с опускающимся стеклом. Она была настолько закрыта для нормального общения, что ни разу не попыталась мне позвонить, чтобы обсудить тот или иной материал. Общение по Интернету для неё, видимо, было столь же опасным, сколь открытое море для продавшего душу морскому дьяволу пирату Джеку-Воробью. Ни письма, ни записки, в лучшем случае – только «спасибо».
Написание статей для журнала Денисовой напоминало мне запуск батискафов в жерло Марианской впадины: девяносто девять процентов за то, что аппарат не вернётся назад. Само дело, общение с подобными безответными людьми не самым лучшим образом сказывалось на моей хрупкой нервной системе.
Редактора приходят и уходят, а журналистика остаётся. И остаётся она вне зависимости от того, что какой-то очередной, излишне рьяный главный редактор, поставит своей целью привлечь читателя яркой картинкой, а не умным текстом. Таких, кстати, было на моём веку едва ли не львиная доля. Отчего-то многие считали, что без картинки текст, как пирожное без крема, и читателю будет абсолютно неинтересно читать материал про собак, не проиллюстрированный физиономиями добрейших животных. Вероятно, некоторые собаковладельцы так увлечены собственным любимцем, что забыли о существовании других представителей данного рода.
Другие же были абсолютно уверены в том, что фотоматериал для любой статьи обязан поставлять также сам журналист. Возможно, эти осторожные люди просто экономили на бильд-редакторах. Тем не менее, им порой было очень сложно заглянуть в фотобанк и купить там за копейки эксклюзивные фото собаки Буша и её умывающегося хозяина.
Самый главный и болезненный для любого рядового журналиста синдром главных редакторов заключался в том, что все они – абсолютно все! – были уверены в том, что только им, как пророкам или блаженным, известно то, что читателю потреблять интересно, а что – нет. Они распоряжались темами для статей и очерков с лёгкостью и самомнением тринадцатилетнего подростка. Они сами решали, что читателю покажется скучным, что, напротив, занимательным. Они распоряжались читательскими увлечениями, как мать распоряжается игрушками годовалого сына. И ориентировались все эти смешные люди в первую очередь не на гипотетического читателя, а на собственные интересы, сдобренные комплексами и не самым широким кругозором.
Устав от борьбы за кусок опостылевшего хлеба, я отдалась вольному ветру собственных соображений на то, какой должна быть журналистика, и открыла небольшой филиал журнала «Пишу что хочу» в своей захламлённой использованными Интернет картами, книгами, болванками для компьютера и бумажками с невероятно умными и полезными записями. Филиал обслуживался одним, но очень талантливым журналистом, не жалеющим указательного пальца своей правой руки на набор текстов о грядущем Евровидении и его весьма симпатичных участниках. Журнал издавался в Интернете на моей персональной страничке на литературном сайте, и когда я давала на него ссылки Марине, она потом подробно раскритиковывала каждую статью в своём украшенном фотографией мужа он-лайн дневнике, выплёскивая накопившийся негатив и создавая для моего самиздата какое-то подобие аудитории.
Я писала, писала, и на какое-то время забывала про то, что Финляндия резко отодвинула свою границу от моего балкона, и что теперь мне надо подождать как минимум заветного маминого аванса для того, чтобы просто сесть у окна в большом и добром Вольво и пошуршать шинами мимо любимой лошади в Динос-Парке туда, где ветер с залива в любое время года пытается расстегнуть все пуговицы, и где по бывшим имперским улочкам бродят кареглазый оптимист Тапани, курносая Франциска и только что подкрепившая свой неподъёмный имидж очередной плюшкой деловая Лаура как всегда в чём-то белом. Я знала, что мой автобус просто стоит где-то в своём автобусном стойле и ждёт меня, а добрая Надя играет в карты с Верой и рассуждает о том, куда же провалилась эта Юлиана.
И моя тоска уже готова была свернуться калачиком под моим столом, но к тому времени Евровидение окончательно распрямилось, поддало затылком потолок и гордо заявило о себе сорока двумя песнями на разный лад, подарив на короткий срок радость миру. Так как Вилле Вало никогда не принимал участие в подобно города карнавале, я никогда не принимала во внимание то, что там на самом деле поётся, и до недавнего времени полагала, что Перу и Аргентина тоже смогли бы зажечь этот старенький мир. Но Маринка, которая в этом году обрела кумира среди участников, как всегда насмешливо поставила мою голову на место, сообщив прописную истину о том, что правом макаронить уши телезрителю имеет только европеец.
Уделив некоторое время из моего нескончаемого журналистского багажа на размышление о том, как в число европейских стран попали Грузия и Армения, я покопала в Интернете и отчаянно потратила половину месячного трафика на ознакомление с высокой музыкой. Страну лихорадило родной композицией на тему веры, но мне не повезло дослушать её до конца. Когда уровень скрипичного фальцета достиг апогея, мои уши просто закрылись, и их пришлось долго полоскать в вокале Вилле, дабы избежать глухоты, которая мне совсем не была нужна накануне столь важного мероприятия.
Маринка бегала и щебетала дурным голосом в пользу Турции, и то, как она пушила хвост при упоминании неоседаемого в голове европейца имени солиста, неплохо было бы послушать её мужу. Но муж, вероятно, рубил свой лес и музыку не слушал, и главными адресатами Маринкиного умиления стали мы с Никой. Причина такого подобострастия в отношении турков крылась в прошлогоднем посещении Маринкой пляжей гостеприимной Анталии со всеми её могучими мачо, падающими ниц от одного только вида Маринкиной попы. По-видимому, приняв такое выражение чувств за преданность до самого могильного камня, Маринка прониклась Турцией, равно как и сознанием собственной неотразимости, и теперь видела в черноволосом покорителе европейского карнавала свою несостоявшуюся любовь. Она нахваливала песню и беззаветно обрабатывала скептицизмом мою симпатию к сербской и польской исполнительницам.
-Воют там что-то, воют, - делилась она о них, после чего опять следовали панегирики Турции, которые было бы неплохо взять на заметку любой работающей в этом направлении турфирме.
Ника к Евровидению никак не относилась в прямом смысле этого слова: человек, который сам делает музыку, чаще всего готов соревноваться сам с собой за новые вершины честолюбия. Поэтому Ника всегда воздерживалась от дачи каких-то комментариев, памятуя о собственных музыкальных достижениях в выступлении по неизвестным природе клубам родного микрорайона.
Но именно Ника однажды пришла ко мне и грустным голосом сказала, что устала и хотела бы проехать со мной в Финляндию, дабы подаренная ей Полом Маккартни тоска по английским равнинам прошла, подобно простуде на губе.
Я согласилась. Во-первых, под просьбу Ники мамин аванс выделился как-то немного более быстро, во-вторых, Тапани, никогда не теряющий связи со мной, предупредил, что в конце недели уезжает в Сербию, и если я хочу посмотреть на то, как в Хельсинки цветёт сакура, то лучше поторопиться.
Да, сакура была великолепным поводом для того, чтобы собрать сумку и снова сесть в роскошный автобус с видом на пробегающую мимо дорогу и все её самые лучшие места в мире. Данное до этого обещание Тапани показать мне журналистику такой, какая она есть, понемногу отступало на второй план, потому что уроки понимания жизни для меня заключались не в Лауре и её выходках, и не в финской попсе, и даже не в том самом мастерстве оболванивания, которое было бы неплохо постичь, карабкаясь по лестнице фрилансинга. Я же искала друга, а если ваш новый друг оказался журналистом довольно высокой квалификации, то попробуйте отделить от него эту квалификацию и оставьте просто друга. Это полезней и рискует не испортиться без холодильника. Друг – редкий товар в магазинах судьбы.
Мама обрадовалась. Да что там, даже папа обрадовался моей новой поездке в Хельсинки. Все они наперебой токовали Нике о том, как прекрасно то, что она решила сделать, вероятно, заботясь о том, чтобы она не передумала и не променяла Хельсинки на Виндзорский дворец. Мне кажется, что если Ника ещё разок съездит в Англию, то в тот самой дворец её смогут пропускать уже по отпечаткам пальцев. Но Ника всерьез заинтересовалась Финляндией, и всю дорогу до и после границы читала справочник с картинками, вероятно, пытаясь понять, что же там может быть более интересного, чем в Кентенберри или Ливерпуле.
-Очень красиво, - сказала она мне, перелистнув последнюю страницу, - И даже похоже на Англию.
Финляндия, в это время заглядывавшая к нам в окно, радостно захлопала в зелёные ладоши. Её сравнили с Англией, а что ещё нужно такой маленькой стране.
Когда мы проезжали мимо Динос-парка, я увидала, что лошади нет. Я едва не открутила голову, но лошадь от этого не появилась. Некоторое время я соображала, куда могла сбежать бронзовая лошадь, но потом поняла: лошадиный час пробил, и её просто кто-то купил. Интересно, кто? Я попробовала представить себе портрет человека, способного приобрести для своего сада-огорода небольшую такую, размерчиком с настоящую, кобылку, стоимостью примерно как неплохая «ауди», и моя фантазия увела меня далеко на север, в Карелию, где люди живут в замках и по утрам ходят в сады, где их ждут такие вот бронзовые лошади с добрыми глазами.
Я ехала дальше, и фантазировала на тему того, счастлива ли лошадь, и как она там сейчас стоит, и куда смотрит, и помнит ли Динос-парк и проносящиеся мимо автобусы.
Надеюсь, она действительно счастлива.
…Хельсинки раскатился по собственным улицам прохладным рассветом, непротрезвевшими бомжами и непривычной тишиной. Ника шла, оглядываясь. Возможно, она считала, что сейчас, в честь первого раза, из-за какого-нибудь угла к ней должен был выйти Санта-Клаус, одетый в честь конца весны в футболку с игривой надписью, либо же Ника просто пыталась сопоставить Хельсинки реальный с тем, что она прочитала в путеводителе.
У автовокзала нас встретил Тапани. Он был бодр и свеж, как будто и вообще не ложился, его синенькая лёгкая курточка сливалась с небом.
-Привет, - сказал он с восторгом.
-Привет, - откликнулась Ника с осторожностью.
-А вот и мы, - объявила я.
-А пойдёмте-ка в Макдональдс, - было решение, и хоть Ника, вполне возможно, имела какие-то другие планы, мы все вместе отправились туда, где пахнет говяжьими котлетками, с которыми долго и бесполезно борется весь вегетарианский мир.
…Плотный завтрак, открыточные достопримечательности, готовые каждому туристу раскрыть ладони, и вот уже Ника сверкает и почти поёт, вероятно, в этом ей помогает баночка жидковатого финского пива и осознание того, что эта страна всё-таки красива и добра, и достойна принять даже Пола Маккартни. После того, как полдень растопил солнышкину печку, Ника изъявила желание побродить по магазинам, ну а мы с Тапани просто пошли туда, где лучше всего вот так сидеть и разговаривать ни о чём, когда твой лучших друг скупает синтепоновые подушки и примеряет модные кофточки.
Успенский собор.
У него много лиц и профилей. Стоит он на своей горушке и наблюдает за тем, как пошевеливается на берегу пахнущий овощным многообразием рынок и как с картами подходят к его узористым стенам китайские и русские туристы.
Мы сидели на склоне соборного холма. Ветер доносил до нас отголоски Хельсинки. Тапани всё чаще молчал и только насильно растягивал губы, когда я напоминала ему о чём-то.
-Знаешь, - был мне ответ, - а ведь я устал. Просто ничего не осталось, чтобы вот так таскать себя по этим улицам и думать о прекрасном. Музыка меня изъездила. Я просто-таки как туристическая лошадь где-нибудь в Лондоне, запрягли меня, и я катаюсь по Вестминистру и другим достопримечательностям в серебряной уздечке.
-Я тебя понимаю, - сказала я, разглядывая траву, на которой так пышно вознёсся цитадель финского православия, - Я тоже устала. И если ты – туристическая лошадь, то я – обычная, сельскохозяйственная. И везу я тяжёлую телегу с какой-нибудь картошкой. Вот. А почему ты такой? Есть какие-то конкретные проблемы?
Тапани усмехнулся. На какой-то момент его красивые саамские глазки блеснули полярной звёздочкой.
-Не описать конкретно. Всего понемножку. Пойми, уже почти лето, а я сижу в городе и описываю достижения людей, которым не мешало бы немного подучиться и набраться хотя бы элементарной человеческой вежливости. Эти мальчики-девочки поют для себе подобных со сцены вышиной в два локтя и чувствуют себя так, словно их Грэмми заждался. Я пишу, пишу, Лаура подгоняет, изо дня в день новые концерты пресс-конференции и фестивали, а вот придёт лето, и фестивалей станет ещё больше, и это будет уже пятое моё лето без отпуска.
-Без отпуска? – ужаснулась я.
-Если можно считать отпуском редкую неделю в Инари, где моя мама уже давно одарила Южную Финляндию со всеми её журналистскими амбициями всеми возможными заклинаниями. Понимаешь, я выдохся. Я понимаю, что я уже не могу смотреть на всё прежними глазами. А для нормальной работы как раз и нужна свежесть ума и взгляда. Как я смогу писать о том, что Ари «представил на суд публики свой качественно сработанный второй альбом», если от этого альбома у меня того и гляди начнётся диатез, а сам Ари с его примитивными выходами на сцену больше напоминает мне недоросшего Мика Джаггера после семи недель пребывания в клинике для бесталанных музыкантов? Мне трудно и душно. Я вижу то, что не должен видеть. Например, как Лаура плетёт козни за спиной Франциски. А я смотрю на это и руку себе готов отгрызть, потому что не готов ещё к самостоятельному проявлению симпатий. Меня купили, я куплен и вся моя работа – это следование правилам и указаниям.
-Тапани, но ты же можешь поговорить со своей Лаурой хотя бы по дружбе? – не поняла я. До меня всегда тяжело доходили сложные жизненные сентенции, я была слишком наивна для того, чтобы разложить в голове пасьянс существования в музыкальной журналистике.
-Могу и я разговаривал, конечно. Но это ничего не меняет. Лаура всегда говорит – отделяй зёрна от плевел. Работа это одно, а личные отношения – совсем другое. Франциска по уши в той самой нехорошей консистенции, для которой народ придумал унитазы. Она попалась, она влипла. Шоу-бизнес её подкормил, а потом посадил на строгую диету. Я видел её на прошлой неделе, - контракт на второй альбом ещё не подписан, продюсер думает о том, нужна ли ему певица такого формата. И пока он разминает свою железную голову о мысли подобного рода, Франциска нашла себе другое занятие.
Тапани помолчал, но, видя мой встревоженно-удивлённый взгляд, с неохотой сказал тихо-тихо, чтоб и Успенский собор не был в курсе.
-Она пьёт. По крайней мере, видел её под мухой. Бледная, осунувшаяся, в каких-то драных, мятых джинсах. Новую татуировку себе сделала, какой-то крест или вымпел. Размахивала очередной жёлтой газеткой. Никак не может привыкнуть ко всем этим маленьким придуманным заметочкам. Требует справедливости, а какая справедливость может быть, когда пришёл журналист? Да это и не журналистика. Так, беллетристика. Кто-то разминает перо перед выпуском масштабного эротического триллера. Франциска тонкая, вдобавок она идеалистка. Такие люди не умеют принимать среднее. У них всё по максимуму, а максимум – не самая лучшая атмосфера для жизни на этой планете. Я-то это уже давно понял.
Разговор о Франциске качнул моё настроение в какой-то пустой и холодный чан. Мысли гулко забились в железном пространстве, а сердце пропустило тоскливый заряд. Я вспомнила наше сидение в таверне, и мир на секунду осветился, но потом небо вспомнило о полярной ночи и погасило веки. Боже, береги Франциску. У меня ещё никогда не было такого хорошего друга.
-Ну, а ты как? – встрепенулся Тапани, - Успехи? Настроение? Планы?
-Всё относительно и требует дальнейшей стимуляции, - улыбнулась я.
С горы был виден Кафедральный собор, его голова на барабанной шее тянулась посмотреть, как там Успенский, но краснокирпичный был занят другим делом: он возносил над городом кресты, давая горожанам немного возможности вспомнить о Боге. Но город просил у Бога только тишины и молчания.
-Не хочешь сходить на пресс-конференцию Ари, завтра, в двенадцать? – спросил Тапани с какой-то странной улыбочкой, словно заманивал меня на лошадиные бега.
-А меня пустят?
-Отчего нет? Выпишу тебе временный пропуск, посмотришь, как финская попса умеет извиваться на песке, когда её жарит солнышко. Ты же хотела познакомиться с профессией ближе. Уверен, тебе сразу бросятся в глаза некие парадоксы, от которых я уже устал.
-Слушай, это здорово, но почему всё время Ари? – не выдержала я, - Он у вас придворный певец? Или выиграл Евровидение? Отчего куда не пойдёшь, уткнёшься в Ари?
-Ну, дорогая, это же просто, - развёл руками Тапани, - Продюсер вбухал в него денег побольше, чем ваш Абрамович в яхты. И всем хорошо: продюсер получает деньги, фанатки – любимый кусочек мяса, а Ари – активную стимуляцию своего эго. Поверь, для начинающего артиста эго – его вторая голова. Посмотришь поближе на Ари – поймёшь. Ну так как, идём?
-Идём. Ты меня вдохновил. А куда девать Нику?
-Можем взять её с собой. От лишней персоны воздух в зале не переведётся. Она же тоже музыкант, вот, поучится. Кстати, ты о Евровидении заикнулась… Ари туда даже не сватали. У наших боссов свои проблемы восприятия музыки. Финляндия проповедует рок, и рок – наше проклятье. Посмотрим, что из этого выйдет. Меня всё равно есть, за кого болеть.
-За кого же? – полюбопытствовала я.
-Сербия. Песня моей души. Второй раз, да, надеяться не на что, но музыка – это не для соревнования, а для Бога. Сербия второй год пытается до него достучаться, и, ты знаешь, мне кажется, что даже строгий Бог склоняется ближе к земле, когда играет эта музыка.
-Мне тоже очень нравится, - вставила я.
-А в прошлом году, помнишь? – лицо Тапани приняло выражение, какое, наверно, бывает у старых леди, вспоминающих балы молодости, - Когда победила Шерифович, я готов был бегать по городу с сербским флагом и орать «Не дамо Косово». Меня как заклинило. Тогда я всем говорил – смотрите, смотрите, журналисты вы от Дьявола, вот они – ваши прогнозы, вот она – ваша расчетливость и предсказуемость. Сколько вы не препарировали конкурс, он преподнёс вам сюрприз. Музыка наконец-то подошла и села на трон. Именно музыка, а не профанация и шоу-бизнес. Тогда я был счастлив. Нынешнюю песню слушаю по утрам, чтобы появились силы что-то делать и вообще как-то воспринимать мир, в котором мне уже надоело жить. Слушай, ты прости, я разошёлся.
Тапани так резко себя оборвал, словно на ходу дёрнул поводья взмыленной лошади. Но страсть его слов меня покорила. Я видела человека. Я видела мысль. Я видела сердце. И от этого сидеть на холме перед прохладным финским городом было спокойней и теплей.
-Всё-таки, разберусь с делами и махну домой, - Тапани поднял голову к небу и улыбнулся, как будто облака его пощекотали, - Гармония с природой – вот моя следующая станция. И поезд отправляется на север. Он мне часто снится, север. Мне снится, что я – олень.
Я улыбнулась. Звучало мягко и сказочно.
-У саамов есть миф об олене. Это король всего, предок человека. Вернее, так – предок саама. Олень всему нас научил. Всё дал. Наверно, моё подсознание хочет мне что-то сказать, что-то важное для моего понимания мира. Наверно, мне надо вернуться к истокам в глубине души. Разрыв причиняет мне дискомфорт. Здесь, на юге, люди даже к лесу относятся по-другому. Я часто вижу во сне лес. Он встречает меня и провожает. Южные люди шумят, от них так много гвалта. А ведь тишина – способ услышать Бога. Представь, если все начнут кричать, небо никогда не сможет сказать нам что-то важное. Вот и Хельсинки. Здесь все ходят, разговаривают, двигаются. Мне не хватает пространства. А во сне я бегу по тундре и вижу богов на небе. Знаешь…
Тапани отчего-то сложил руки домиком, словно таким образом хотел отгородить себя от галдящего мира обыденности.
-Знаешь, у каждого человека есть на земле своё лучшее место. Саамы называют его Сайво. Мир изобилия, где всего хватает, но больше всего покоя.
-Знаю, мы с Франциской говорили о таком месте, - сказала я и вспомнила Динос-парк. Там, правда, больше нет лошади, но это, вероятно, ничего не меняет. Лошадь сейчас тоже в лучшем месте, своём собственном.
-Сайво одно на всех, но у каждого своё, - продолжил Тапани, - Но смысл в том, что любое лучшее место со временем становится просто местом, и гармония достижима только после смерти. А стоит ли умирать ради одного только места, когда в жизни можно найти и посетить их с десяток? Иногда мне хочется уехать. Куда-нибудь, посмотреть на то, как люди живут без журналистики, фестивалей и Ари Мауконена. Без утра за компьютером и трамвая номер четыре, идущего на север города. Но пока что всё это для меня ещё более мифологично, чем саамские сказки. Так что, давай пойдём на пресс-конференцию и посмотрим на то, что можно сделать из такой хорошей вещи, как музыка.
…Я согласилась, да, но в голове всё ещё играли на трубах архангелы неспокойствия. Я думала о Франциске. Как бы повидать её, как-нибудь приободрить? В конце-концов, нашла, из-за чего переживать. Вот Ника – идёт рядом со мной в сером пиджаке и несёт в себе музыку, и не жарко ей, и не холодно, и не потеет она и живёт вполне сносно со всеми своими неудачами и неприятностями. Что стоит немного расслабиться и просто посмотреть на мир таким, каким он себя изначально позиционирует, а не выдумывать что-то, ради чего потом можно печалиться. Франциска поймала саму себя в липкую кубышку. Когда слишком много ждёшь от жизни, всё со временем начинает казаться липким. Загрязаешь и теряешь контроль над критической массой. Критическая масса нарастает и потом заваливает с головой. Как же, как же, как же мне найти Франциску и предотвратить камнепад? Но Франциски не было, а Ника с любопытством вертела головой по сторонам, и её белёсый хвостик скакал по серой спине белочкой.
Пресс-конференция великого и блистательного Ари проходила в неплохом помещении, доведённом до ума потолочными плиточками и стенами со стеклообоями. Это всё выглядело очень чисто и вполне по-фински, что даже в самом отдалённом участке мозга не возникало подленькой мыслишки о том, чтобы бросить фантик или того круче – плюнуть жвачку. Стол с микрофонами подготавливал участников к тому, чтобы встретить виновника со всем полагающимся уважением: букет сирени в голубой вазе рождал только самые светлые чувства и стимулировал поэтические ассоциации. Тапани, молчавший всю дорогу, выбрал место подальше от главного стола и сходу выгрузил из кармана диктофон. Машинка была маленькая, и мне захотелось её потискать. Тапани посмотрела на меня, потом на Нику и сказал по-английски:
-Если придёт Лаура, я с ней поругаюсь.
-Отчего? – не поняла я. Тандем Тапани и Лауры казался мне нерушимым, как Китай. Ника тоже повела плечами. Вероятно, она не знала, отчего в Финляндии можно ругаться.
-У неё есть некие планы насчёт Ари и его продвижения в прессе, которые я никогда не разделял, - уточнил Тапани, - Но это никогда её не беспокоило. Теперь беспокоит. Знаю, что поздно решаться на что-то категоричное, но если дело станет за моим к неё отношением, я торговаться не стану. Фу, какое-то странное у меня сегодня настроение.
Последнюю фразу он произнёс по-фински и скороговоркой, но для меня было достаточно и этого. По-правде, я испытывала к Лауре с самой первой нашей встречи такую неприязнь, что с удовольствием готова была помочь Тапани наговорить ей не самых хороших вещей.
Народ понемногу перемещал себя в пространстве, и закончилось всё тем, что откуда-то сзади, совсем нехарактерно для маленького музыкального принца лесной республики, вышел и сел на стульчик Ари. Его цыплячье тело было завёрнуто в синюю футболочку, а на голове красовалась такая большая для него кепка с символом Нью-Йорка, что тоненькая шея, казалось, готова была переломиться под её тяжестью. Тощий, востроносый Ари с бледной и прозрачной по-скандинавски кожей напоминал мне чудом сбежавшего из лагеря смерти мальчика-полячка. Да, именно так – Ари напоминал мне поляка, вероятно от того, что всех чернявых и востроносых парней я относила к милым моему западно-славянскому сердцу полякам.
Я сама не заметила, как началась пресс-конференция. Она стартовала так хаотично, что я не смогла разобрать первых вопросов. Кажется, они касались какого-то нового проекта Ари. Не успела я войти в такт, задаваемый сурового вида гражданином, сидящим рядом с хрупким мальчиком Ари, как дверь открылась ещё раз и запустила в комнату большой комок сбежавшего из миски теста. Лаура пропихнула свои пузыристые формы внутрь и заняла место рядом с Тапани. Меня это напрягло, но исключительно по той причине, что теперь я и вовсе не представляла, как стану выходить, если тесто Лауры накрепко заклеило мне пожарный проход.
В воздухе явственно закрутился запах пота, словно в помещение заглянула прогулочная лошадь. Тапани не вёл ни ухом, ни глазом, ни носом, а вот Ника, похоже, ощущала себя ненужным советским шурупом в автомашине западной сборки. Конечно, теперь-то я понимала – пригласить Нику на эту пресс-конференцию было одним из самых абсурдных поступков, которые когда-либо делало человечество. Хотя, возможно, таким образом я спасла её кошелёк от неминуемого истощения: что бы делала Ника, оставь я её наедине с полными модной сезонной одеждой магазинами на Алексантеринкату?
Народ слушал Ари, потел, задавал плоские в своей затасканности вопросы, снова потел, стойко противостоял треску дроздов за окном, и с каждой минутой из всего этого лепилась некая гармония, внимая которой, Бог составлял своё мнение о человечестве.
Мнение имело своеобразный характер.
-Ари, что вы скажете о своих кумирах? – вылетело в пространство от Тапани, при этом его лицо оставалось до такой степени скептическим, что даже Ника, не понимавшая ни слова, покосилась на него с удивлением. Лаура стрекнула на Тапани быстрым взглядом утопленных в щёки глазами и постучала мобильным телефоном о стол. Вероятно, на языке амазонок это должно было что-то значить.
Если бы я была музыкантом, вероятно, самым моим нелюбимым вопросом был бы вопрос о кумирах. Но журналисты, как и всякие джентльмены, предпочитают глупость, поэтому стараются эксплуатировать человеческие слабости себе на радость. Вот лично у меня никаких кумиров нет. Вилле Вало? Да нет, это, скорее, душевная привязанность, нежели что-то более нецензурное. Но что же скажет Ари? Как он поступит с этим странным, измызганным и насквозь нафталиновым вопросом, который отчего-то задал именно Тапани, а не кто-то другой?
-Я люблю Мадонну, - промолвил мальчишка в кепке с сознанием дела, - Она мой кумир. Она прекрасная женщина и прекрасная певица, а ещё…
-А ещё она ездит в Африку усыновлять детей, - неожиданно для подобного мероприятия перебил Ари Тапани, - Возможно, именно поэтому в прошлом году вы ездили в Малави в огромной компании?
-Ну-у…, - Ари был похож на пылесос, который вдруг захлебнулся пылью и перестал работать. Его глаза из-под кепки воссияли настолько ярко и недоумённо, что мы с Никой только переглянулись. Судя по тому, как закрутился на хвосте продюсер, и какой симпатичный кирпичный оттенок приобрела Лаура, вопрос предназначался в большей степени не щуплому мальчику, а этим откормленным товарищам с большой долей самомнения.
-В Малави, с сопровождающими, - подсказал костяк вопроса Тапани, слегка облизывая нижнюю губу. Этот жест выглядел как вызов.
-Как Мадонна, - добавил он через пару секунд напряжённого молчания Ари.
Бедняга-певец выглядел весьма бледно. Он действительно стал какой-то прозрачный и слился со стеной напротив, в то время как продюсер только-только отошёл от пыльного удара и приобрёл способность ворочать тяжёлыми, как гирьки, финскими словами.
-Наша поездка в Малави была организована Всемирным Фондом Дикой Природы, - пододвинул к себе микрофон продюсер. Он тёр ладони одна об другую, словно хотел изготовить из них крахмальную муку. Выглядело это жалко, и я поняла, что Тапани своим вопросом всколыхнул какой-то ил, на котором десятки лет не ступала нога ни одной рыбы из шоу-бизнеса. Вероятно, так проявлялось его усталое настроение, о котором мы говорили ещё сидя под Успенским собором. Теперь Волк из саамских сказок сорвался со своей цепи, и миру грозило неминуемое разрушение.
-Что он говорит? – спросила меня Ника, но мне было некогда переводить: я увлеклась боем, как финальным матчем кубка УЕФА.
-Я полагаю, что Фонд организовал поездку не только Ари, но и десяти его сопровождающим, без которых, вероятно, он никак не смог бы спасти природу озера Малави, так? – Тапани был неумолим. Он расправил все свои чёрные паруса и мчался навстречу глазу бури. Ситуация начинала напоминать эфирное шоу с Жириновским.
-Что вы имеете в виду? – лоб толстого продюсера покрылся несимпатичными и неровными красными пятнами, образовавшими нечто похожее на очертания южной Америки.
-Я связался с Фондом по своим каналам, и они ответили мне, что названное в заявке озеро не нуждается в экстренном вмешательстве, из чего можно было сделать вывод, что поездка на самом деле носила более рекламный характер, - Тапани говорил быстро, напористо, но ничуть не нервозно, и в отличие от него Ари, вцепившийся глазами в стол, выглядел как школьник, попытавшийся украсть из супермаркета шоколадку.
-Судя по тому, что вместе с Ари ездили и вы, и ряд некоторых наших журналистов, я предположил именно рекламный характер. Или же Ари просто подражает Мадонне, а вы отлично чувствуете, на каком подражании можно неплохо заработать.
Лаура так сильно стукнула телефоном о стол, что мне показалось, что именно на этом клочке электроники она пытается сорвать всю свою ненависть. Вероятно, это её имел в виду Тапани под расплывчатым термином «некоторые».
Я сидела посреди всего этого боя, и чувствовала себя зайцем, попавшим в поле обстрела между нашими и фашистами. Остальные журналисты, кажется, тоже ощущали себя не совсем в безопасности, и предпочитали только следить.
-Суть ваших претензий необоснованна, - бросил продюсер, резко поднимаясь. Южная Америка на его лбу плавно перерастала в Африку. Тапани отчего-то тоже встал.
-То есть, вы не скажете всем нам о том, для чего именно была инициирована дорогостоящая, но сомнительная поездка в Африку, когда вы подвергли жизнь и здоровье вашего подопечного, перенесшего мононуклеоз, в жаре и окружении десятков опасных для европейца болезней?
Тапани так разошёлся, что теперь ему только не хватало плаща и чёрных очков, чтобы походить на героя Киану Ривза из «Матрицы».
-Пресс-конференция окончена, - отрезал продюсер, и после этого Ари, как по команде, поднялся, и, не попрощавшись, ринулся прочь из комнаты, потуже натягивая кепку, словно её могло внести могучим ветром.
Мы с Никой поспешили удалиться тоже, но именно в этот момент ощутили непреодолимое препятствие, в виде Лауры, прочно перекрывшей проход своим дрожжевым бюстом. Разумеется, единственным, кому она хотела не дать уйти, был Тапани.
-Что тебе надо? – бесцветным голосом спросил мой любезный саам. Судя по тону, он выплеснул весь кураж на продюсера Ари и не хотел больше бряцать оружием.
-Ты сдурел? – грозным шепотом провозгласила почти на всё помещение оскорбленная финская женщина. Она так хапанула Тапани за его худенькое запястье, что у меня создалось впечатление хруста. Ручаюсь, после такого нападения на руке Тапани запечатлелись кровавые подтёки. Но храбрый северный воин не вёл и бровью. Его поджатые губы говорили только об одном: теперь, когда усталость и раздражение вырвались наружу, ему самому стало не очень хорошо от испытываемых эмоций. Я-то знала – Тапани другой, он как финское озерцо, спокойный и прохладный, и чтобы довести это озеро до кипения, надо постараться.
-Я сказал правду, - бросил Тапани Лауре, - Ты так привыкла врать в своих статьях, что заработала на неё аллергию. Я давно хотел спросить это у Марко, и пусть он помолится тем Богам, которых ещё не успел распугать своим поведением, о том, что я не спросил его про очень многие его дела.
-Зачем тебе это надо? – продолжала шипеть Лаура, её голос напоминал мне сдуваемую автомобильную подушку под голову, - На нас все смотрели! Какой толк от твоей правды? Чего ты ей добился? Кому она принесёт добро? Тебе? Ари? Может быть, твоей Франциске?
Я видела, как в глазах Тапани при слове Франциска случилась какая-то революция – с флагами, огнями, выстрелами и подобным шумом. Всё это случилось в одну секунду, но за эту секунду Лаура, если она в конец не затопила свои мозги холестерином, должна была понять, что происходит, и что не стоило ей касаться этой заповедной темы.
-Оставь Франциску в покое, - Тапани не дрогнул ни звуком, ни телом, но я поняла, как ему это далось. Крепость выстояла.
-А что к ней приставать? - спарировала Лаура, - Она уже никто. Она и была никем. Жалкая эмигрантка, живущая на пособия государства. Никто, ничто, а теперь ещё больше, чем вчера: пьяная немочь с единственным талантом орать погромче в микрофон и тусоваться с собственными музыкантами. Кто она? Пи Джей Харви? Дженис Джоплин? Просто ходячий мертвец, потому что с таким характером, как у неё, долго не живут. А ты, Овлин…
Вероятно, Лаура сама себя раскалила так, что назвала Тапани настоящим его, саамским, именем, и, наверно, это должно было означать некое великое презрение или суровый субъективизм. Тапани стоял и молчал, но его молчание было равносильно удару торнадо. Я знала: вся его энергия собралась внутри и отливается в какую-то форму, но станет ли он применять это оружие сейчас, или скопит мощь до следующего раза? Монолог Лауры о Франциске не мог не задеть Тапани за живое. Да что там: мне самой стало противно и захотелось полить Лауру чем-то вонючим из какого-нибудь предназначенного для этого сосуда. Но мы стояли, и зло торжествовало, как это и бывает в жизни, и чего точно не допустили бы американские сценаристы, сделав Лауру новой Годзиллой.
-Совесть свою ты давно поменяла на деньги, - бросил Тапани, повернулся ко мне и неожиданно для меня и остальных потянул меня за руку к выходу. Вероятно, этот жест должен был что-то значить, но Лаура расценила его по своему.
-Любитель славянских грязнуль, - бросила она ему в след загадочную для меня фразу, - Русская для времяпрепровождения.
Счастливая Ника, которая ничего не поняла, нырнула в дверь за нашим с Тапани паровозиком. Я шла, а в голове звучало Лаурино ругательство.
Меня назвали, нет, вернее, обозвали русской, и это не слишком хорошо. Во-первых, я не совсем русская, и это несправедливо – хотелось бы истины, а во-вторых, коли уж я русская, и если это так плохо, то почему я вдобавок и грязнуля – вот это совсем некрасиво получается.
Я грязнуля, а она, значит, чистая. В этом я бы мгла посомневаться, потому что ухаживать за стодвадцатикилограммовым телом не очень удобно, ну – не удобней, чем за шестидесятикилограммовым. Лаура явила свой звериный лик: когда человеку совсем нечего сказать, он начинает говорить что-нибудь о внешности, национальности или чистоте, и единственный положительный момент, который только можно во всём этом найти, так это то, что Лаура не сказала бы подобного, не разозлившись как следует. Получается, Тапани её довёл. Тапани сказал правду, и от этого её начало корёжить, как вампира в солнечных лучах.
-Не слушай Лауру, - сказал мне Тапани, когда мы уже вышли на свет божий и увидели над городом огромные, пухленькие облака, заботливо плывущие с моря, - Она взбесилась, потому что я первый раз пошёл против её инструкций. Не стоит принимать её слова близко к сердцу. Возможно, ты не знаешь, но в душе всякого самовлюблённого финна живёт миниатюрный националист. И если финна неправильно потереть, то появляется чёрный пакостный дымок. Не все такие, но их много. Финляндия – маленькая страна, и ей свойственен особый, очень острый комплекс маленькой державы, на фоне которого остальные державы становятся вроде как конкурентами. Поэтому при неправильном обращении финн может оказаться патриотом, но ближе к националисту, и пропустить пару-другую словечек на эту тему.
-Тапани, я не обижаюсь, - перебила его я, - Националистов хватает везде, у нас их ещё больше. Я считаю, что подобные вещи говорят только подлые люди, а подлость и нация – вещи разные. Лаура давно дала понять, кто она такая. У неё особая национальность – стерва.
-Но я рад, что так поступил, - Тапани протёр лоб пальцами, и на них осталась солёная влага достойно заработанного пота, - Теперь хотелось бы расслабиться. Как ты смотришь насчёт ресторана?
Прежде, чем ответить, я перевела глаза на Нику. Она явно получила совсем не то, на что рассчитывала: никакой музыки, а очень много препирательств на незнакомом ей языке. При таком раскладе всегда выглядишь как дурак, и я бы поняла Нику, если бы она обиделась, но непризнанный последователь творений Пола Маккартни только истинно по-английски попросил:
-Можно я вернусь в хостел и посплю немного?
-Окей, конечно, мы тебя проводим, - засуетился Тапани, но Ника его остановила.
-Я сама. Всё было очень любопытно, честно.
И она пошла по набережной в своём сером пиджаке, словно родилась и выросла под этим студёным морским ветром.
-Она не обиделась? – спросил Тапани.
-Нет, она никогда не обижается, это её политика.
-Хорошая политика, мне б такую, - Тапани поднял голову на небо и улыбнулся облакам, - Знаешь, иногда я вот так смотрю на облака и фантазирую. Что это не облака, а горы встали над Хельсинки. Прикинь, горы над Хельсинки? Красиво было бы, да?
-Да…
-Это успокаивает, - и я поняла, что таким образом ко мне вернулся прежний Тапани, северный мальчик с огромной любовью к миру, которой хватит на всех.
Глава четырнадцатая.

Колесница усталых коней.

Старый Тапани вернулся, и в его компании Хельсинки снова показался мне большой красивой ракушкой, в которой всегда-всегда слышно дыхание моря и, где-то спрятанная, лежит жемчужинка. Это впрыснуло в меня голубую воду спокойствия, приукрашенную, как картошечка укропчиком, посещением ресторана, имя которого всегда дарило мне добрый огонь и все на свете переливы эмоций.
Севилья.
Мы пришли туда в странном и очень безмолвном состоянии духа. За нашими плечами, как за парочкой вышедших на перекур архангелов, сгустилось напряжение. Я видела, какой Тапани, и даже чувствовала, как сильно он топает ногами, поднимаясь по лестнице отеля Сокос Президент. Я точно знала, что люди начинают топать ногами вовсе не ради большого развлечения и от хорошего состояния духа. Тапани топал, и мне хотелось составить ему компанию, оттого, что Лаура назвала меня русской грязнулей, и вообще хотела меня обидеть.
Уже за столиком колоритного, но ещё довольно сонно выглядящего испанского ресторана мы расстались с культурой и, поставив локти на стол, подались друг к другу порыве взаимного сожаления.
-Не слушай Лауру, - повторил мне Тапани ту самую мысль, с которой мы и ушли с пресс-конференции, - У нас с ней отношения давно уже начинали червоточить. Сейчас стоили мне только взбрыкнуть, как из неё полезла зелёная слизь, которой обычно мучают в фантастических фильмах. Она проиграла. Она это знает, поэтому не надо удивляться.
Мысль про зелёную слизь показалась мне забавной. Наверно, именно поэтому Лаура такая толстая. Не дай Бог проткнуть её чем-то! Впрочем, Тапани вполне удалось это сделать.
-Последний оплот невоспитанного и гнилого по своей натуре человека – это выпад в сторону происхождения. Ты не арабка, не чёрная, но для такой категории доведённых до состояния воспалённого прыща людей это не имеет значения. Тут-то в финнах и просыпаются все их дремлющие недостатки. В общем, не стоит обижаться на Лауру за то, что она такая. Поверь, ей сейчас тоже очень плохо, только она и переживает как плохой человек. Готовит мне взбучку. А мне всё равно.
Нам принесли меню, и Тапани долго водил пальцем вверх и вниз, изучая заказы, полные таких слов, которым не учат ни в одном учебнике, а потом показал мне, но, не дожидаясь подтверждения, подозвал официанта.
Мы сделали заказ и сидели в таком странном ожидании, будто вместо вкусной испанской стряпни нам могли принести филейную часть морского чудовища, гарантированно обитающего где-то под водами хельсинского залива. Тапани чувствовал себя устало, и я это понимала.
-Знаешь, эта поездка в Африку, когда Ари спасал каких-то неведомых рыб в озере, которое само всех нас может пережить, чуть не вышла мне боком, - поделился Тапани сначала очень гулким, глухим голосом, а потом своим обычным, - Меня тоже туда приглашали. Мол, будешь описывать каждый день нашего Ари. Сам Ари вообще ничего не соображал, чего от него требуют, и каждый день ползал по джунглям и давился всякой малавийской едой. Я не поехал, и это рассказывала Лаура. Её толстый зад рисовался рядом с Ари на каждой фотографии. Плюс ко всему, нашего соловья окучивали ещё десятка два журналистов и фотографов, какие-то высокие и благообразные люди из комитета по защите природы. И у них, и у Лауры были свои цели, один только Ари, получив краткий инструктаж, так и не понял, кого же он спасал. Вероятно. Малавийским рыбам достаточно было только услышать глосс Ари, поющего неграм, да и сами негры, вероятно, до сих пор ещё вспоминают и думают, что же это такое было, и какой Бог прогневался так на нас, что прислал этот шум и гомон.
Тапани протянул руку за заказанным вином и отхлебнул капелюшку. Красная жидкость добралась до его губ и окрасила их благородным бордовым цветом и краснотой всколыхнулась в карих глазах. Я тоже попробовала вино на вкус, оно показалось мне терпковатым, но очень вкусным. Его вкус в моём рту боролся с горечью ситуации.
Но Тапани, кажется, уже понемногу забывал об инциденте. Он только добавил:
-Меня приглашали принять участие в карнавале идиотизма, но я сослался на крутую занятость. Иначе мне точно пришлось бы работать над яркими эссе на тему того, как маленький финский певец Ари Мауконен спасал мир и покорил собой местное население.
-Слушай, - он сходу оборвал разговор, - А тебе удалось хоть немного разобраться с творчеством Ари?
-Ну как же, я слышала его последний диск, - утвердительно кивнула я, несмотря на то, что из скаченных файлов добросовестно сумела прослушать лишь один трек.
Кажется, Тапани меня понял, потому что только улыбнулся. Он пододвинул к себе подоспевшие тарелки с креветками в соусе Чили, и одну очень аккуратно поставил передо мной. Теперь мы вполне могли считать себя испанцами. Сверху посыпалась испанская музыка, как романтичное дополнение к перемещению в пространстве. Можно было брать кастаньеты и отплясывать. Но я внимательно слушала Тапани, потому что никакие креветки не могли сравниться с тем музыкальным триллером, в которой даже мне пришлось сыграть эпизодическую роль.
-Ари победил на конкурсе вроде «Зажги звезду»… какая-то такая мишура, которую после ужина смотрят толстые школьницы, высматривая себе мальчика со сцены для новых стонов. Знаешь ведь такие конкурсы?
-Конечно. Как не знать. У нас пол-эстрады оттуда, и у всех самомнение Ари.
-У Ари, по большому счёту, самомнение не такое уж большое. Потому что он, равно как и я сам, и ещё некоторые журналисты и артисты знают, как он попал на сцену.
На какую-то секудну смазанные Чили креветки перестали транспортным потоком поступать в мой желудок, ибо сказанное Тапани сработало как спазм. Я напряглась, но Тапани продолжил бодро, но обыденно.
-Просто один музыкальный композитор позвонил продюсеру шоу и показал на парня. Что-то вроде того, что дайте мне этого мальчишку, у него отменный типаж, я буду писать для него музыку, и получится неплохой продукт. Самому продукту это, разумеется, не сказали, хоть я и уверен, что теперь Ари всё равно об этом знает. Полагаю. Это не очень-то весело - жить, петь и спасать чужих рыб, когда знаешь, что победил только потому, что какому-то композитору понравился твой типаж. Говоря примитивным языком – то, как и откуда у тебя растут ноги руки, и где в твоём теле не скапливается жир.
-Композитор-то хоть стоящий? – вопросила я.
-Такой же, как и все – при написании песен учитывает, в какой момент расстёгивать рубашку. Поверь, это очень важный момент. Девочки начинают прыгать, деньги текут рекой. Ари похож на красивого зверя в достаточно просторном вольере. Но сколько ни будь просторным вольер, убежать некуда. Ари носит курточки от фирмы Пума, потому что Пума спонсирует его музыкальную компанию. Ари ездит на машине Тойота, потому что Тойота – его официальный спонсор. И если он купит себе Мерседес, его оштрафуют за несоблюдение контракта. Вот такая вот музыка, детвора.
Поначалу мне показалось, что Тапани перешёл на шутки, но потом, видя, с каким сосредоточенным лицом он устроил охоту вилкой на креветок, поняла, что в шоу-бизнесе шутить очень сложно.
-А ведь знаешь, сколько талантов вообще сидит по всем этим нашим хуторам, в деревеньках, где и собственной кирхи нет, где только лес, лес, и папины посадки турнепса, - страна только на карте небольшая, а на самом деле тут много людей, певцов, молодых, не очень. И у всех такие голоса, небо можно проколоть и грозу разжалобить. Я знаю, ездил как-то с репортажами, собирал материал. Даже на диктофон записывал. Написал, Лаура половину вынула, но материал всё равно громыхнул. Ну и толку-то? Таланты сидят, потому что нет такого продюсера, которому покажется, что твоя жировая прослойка соответствует твоему будущему сценическому образу, сидят они и поют для своих бабушек. Сидят и мечтают о славе, а вот Ари, наверно, уже мечтать перестал, и не потому, что слава пришла к нему в виде толстозадых школьниц, а потому, что по ночам он теперь просыпается от кошмаров, которые выплёвывает его разогретая психика. Психика, потревоженная студией, концертами, тупыми песенками в стиле мозгового развития его композитора, и рыбами, которых он так и не спас. Юлиана, я могу говорить жёстко, ты меня останавливай, если что.
Я только один раз махнула рукой. Всё как-то странно слилось: испанские мотивы в музыке, пронзительно-вкусные креветки, разговоры об Ари, и аромат чего-то неповторимого, ради чего не надо ехать далеко. Я поняла: это был аромат понимания. Тапани сидел передом мной открытый и кристаллизованный. Он говорил правду. Он не мог говорить её долго. Он смог теперь и имел полное право есть этих неуловимых креветок и жить. Просто жить, а не выдумывать жизнь.
-Говори, - только и сказала я, - Журналистика – такая странная вещь, что если ты не говоришь, а только думаешь, она погибает. Журналистике нужна вода и глубинная сила.
-И правда, - добавил Тапани, - Знаешь, я очень скучаю по Франциске. Давай на обратном пути к ней заглянем. Она живёт недалеко отсюда.
Я кивнула. Мысли о Франциске отчего-то наводили на меня такое странное, туманное состояние, будто разговор шёл не о посещении близкого человека, а о каком-нибудь посещении древнего захоронения.
-Хюнунен должен быть счастлив тем, что нашёл Франциску, - сказал Тапани тоже не самым оптимистичным видом, - Она раритет. Она делает музыку, она сама – это музыка, воплощение её иного начала – тёмного, сильного, тягучего, неукротимого. Такое – просто драгоценность. Она так не похожа на Ари, вообще ни на кого она не похожа. В ней есть искренность, свежесть и сила, но не просто сила – грубая и тёмная, а некая энергия к движению. Она движется, и всех нас может сдвинуть, если мы только захотим. Знаешь, она просто не вписалась в этот ритм, её ритм – её собственный. Он не совпадает ни с кем в этом мире. Поэтому ей так тяжело сейчас. Нынешняя психология потребительства требует с артиста быть положено худым и иметь жир только там, где надо. Эта психология подсказывает, где и что надо оголить и как спеть о любви, чтобы школьница заплакала. Истинности нет. Искренности нет. Франциска и потребление – это две разные структуры. Франциску нельзя потреблять. Её надо только любить и понимать. Вот в чём конфликт Франциски с миром шоу-бизнеса.
Чтобы потреблять, нужно возбуждать. Ари отлично умеет показывать свою грудь и живот, и поэтому его концерты забиты неудачницами, мечтающими о плэйбое. Для Франциски музыка – это не голая кожа, а голые нервы. А нервы сейчас кажутся невкусными. Вкусно – это когда кожа. У Франциски есть выбор, но я знаю, что она всегда там, где тёмная сторона, там – где настоящая музыка. Поэтому ей нужна и настоящая журналистика, а не то поганенькое грязное деревце, которое выросло на этих каменистых почвах, в стране, где людям делать нечего и думать ни о чём субботним вечерком не хочется.
-Тапани, но ведь в Финляндии много продюсеров, которые работают не только с голопузыми мальчиками, но и занимаются вполне пристойной музыкой, - припомнила я о том, что когда-то очень давно поселилось в моём музыкальном представлении о Финляндии, - Вот Вилле Вало, что насчёт него? Почему бы Франциске не заняться тем, что и он? Не найти себе продюсера, который будет любить её голос и талант, а не внешний вид?
Тапани отловил последнюю креветку и жестоко с ней расправился, отправив в рот. Я видела, какими усталыми были его глаза, так, что даже зрачков стало не видно. Такие глаза бывают у добрых, но очень усталых сторожевых собак, по долгу службы вынужденных заниматься не совсем тем, к чему рвётся их высокая душа.
-Если бы всё было так просто. Вот смотри, ты – талантливый журналист. Но неужели только одно то, что ты отлично пишешь, может подарить тебе контракт с редактором, понимающим твою ценность? По миру ходят миллионы голодных журналистов, миллионы непризнанных певцов, все они ищут истину с фонарём, но находят только милостиво соглашающихся приютить их рабовладельцев. Так и Франциска. Вало повезло, ей нет. Он пристроился и расцвел. Франциске пообещали удачи в дальнейших поисках.
Это цинично и вполне в духе современного мира, где массовая культура превратила музыку в параноидальное верчение полуголых тел и отчаянное битьё лбом под компьютерные удары. Мир, в котором трудно выжить, с которым и подружиться-то сложновато. Франциска только сейчас это поняла. Поняла, но принять не сумела. Мечется и ищет выход. Я чувствую, что должен ей помочь, но не знаю, как. Иногда мне кажется, что я подсознательно выбираю то, что выбрала бы она. Например, сижу сейчас тут с тобой, в этом симпатичном испанском ресторане. А ведь и она тоже могла быть сейчас с нами. Севилья - её любимый приют. Она обожает Испанию. Испания кажется ей страной солнца и солнечных людей. Лучшая страна в мире.
Он помолчал, оглядывая неплохо оформленные интерьеры Севильи. За соседним столиком боролся с салатом какой-то русский постоялец отеля. О том, что он русский, говорила его футболка с надписью «Аршавин», и сосредоточенно-непримиримое лицо, словно он громил не салат, а футбольного противника. Тапани перевёл глаза на меня и в первый раз за вечер улыбнулся, как обычно это делал.
-Лучшая страна мире, - повторил он, - Пока не приедешь туда и не столкнёшься всё с теми же странными людьми, для которых тело важней души. Страна пролитых слёз, невостребованных мыслей и тяжёлых вечеров. Пошли отсюда. Может, удастся навестить Франциску.
…Навестить Франциску у нас не получилось. Сразу после Севильи, мы двинулись куда-то чуть на север, за здание парламента, и в какой-то узкой и по-фински миловидной улочке зашли в пятиэтажный дом с чёрной крышей. На крыше нотами расселись голуби, и саам Тапани отметил, что это добрый знак. Но сколько не давил на синюю горошину звонка Тапани, квартира Франциски не издавала ни звука, ни шороха.
-Может, она на природу поехала, - предположила я.
-Может быть. В любом случае, если так, то её лучше не тревожить. Мыслям свойственно приходить и уходить, но лучше всего, когда они делают это в тишине.
…Мы распрощались в палисаднике напротив маннергеймова коня и застывшего за ним угловатого космического замка Киасмы.
-Провожу вас с Никой завтра на автобус, - сказал Тапани, - Надеюсь, всё было не до такой степени плохо, как мне это показалось. По крайней мере, твоя подруга обогатила свой гардероб. Говорят, шоппинг успокаивает, может, и мне попробовать?
Он рассмеялся. Я чувствовала, что его душа отчаянно стремится оттаять, но что бы ни предпринимал её хозяин, привычный к снегам и занесённым льдами дорогам, у него получается только притворяться.
-Даст Бог, свидимся, - сказала я, и мы обнялись. От Тапани пахло орехами и ромашкой. Очень вкусно.
Я донесла запах Тапани в своих ноздрях до самого хостела. Мне нравилось вспоминать то, как он вёл себя на пресс-конференции и как говорил о жизни и музыке в ресторане. Мои друзья должны быть такими. И когда-нибудь у меня будет несколько таких друзей, а лучшими станут Тапани и Франциска.
Ника спала. Она вдоволь завалила мою кровать своими покупками в разноцветных мешочках и мешочищах с надписями торговых домов. Я аккуратно потеснила их на пол, застелила кровать и подошла напоследок к окну. Там, в доме напротив, горел свет в двухкомнатной квартирке. Кто-то сидел спиной к окну и смотрел телевизор. По типу мелькания я сообразила, что это Евроспорт. Кажется, показывали какие-то гонки. Постояв немного и порассматривав обстановку – скромный торшер, стол, стульчики, кухонька, я увидела, как зритель встает и ковыляет на кухню. Финский пенсионер проводил вечер в компании волшебного ящика. От окон обычного финского жилища внезапно повеяло смесью уюта и тоски, и ещё чего-то горько-сладкого, как пахнет всё то, что пока есть, но скоро закончится.
Я перестала наблюдать за стариком, задёрнула штору и легла спать.
Мне приснилась Франциска.
…Уже в автобусе, с трудом умещаясь на сидении рядом с разноцветными и очень шуршащими Никиными покупками, я вспомнила, что не спросила Тапани о планах на будущее. Вернее, я спросила его о том, как он дальше намеревается работать с Лаурой, и вроде он ответил, что не видит для общения с амбициозной редактрессой никаких препятствий.
-Поеду на фестиваль в Лаппеенранте, - сказал он мне, - Большое действо после Йохануса. Приезжай, если будет желание.
Вот и весь разговор, но меня интересовало не то, куда ещё я могу сходить, чтобы потешить собственное журналистское самолюбие и позлить таких завидущих людей, вроде Маринки. Мне хотелось знать, как Тапани вообще представляет свою жизнь и работу журналистом. Не хотелось бы ему что-то изменить? Начать по-другому? Переписать испачканное чернилами и грязью?
Нет ответа. Да я и сама не знала, что теперь делать и как поступать, насытившись по самые края воздухом подобного «творчества». Я ехала домой, и мимо проносились мутные, кофейно-чайного цвета ручейки с гордыми названиями река Великая и ручей Форельный, пробивала собой разгорячённую от сотен шин магистраль Скандинавия таинственная речка Грязновка, а вдоль дороги памятники и кресты с венками вновь подсовывали в лицо неоспоримые доказательства того, что ни о чём не стоит беспокоиться, кроме как о том, что всё когда-нибудь закончится.
Закончится ли оно венком на берёзе вдоль трассы, или же просто очередным обломом и обрывом, но не лучше ли просто так ехать и пытаться заставить себя подумать о том, что впереди ещё есть что-то вроде пути, и ветер – попутный. Ника дремала, а я вспоминала Франциску, и пальцы танцевали вальс в попытке набрать её номер или отправить смс-ку, но ровный гул дороги покрывал собой всё, и оставалось только что-то вроде маленькой надежды.
…Дома меня ждали новые заказы и атмосферное похолодание. Май окончательно испортился, изгваздался в дождях, скис и подарил мне ещё недельки две одиноких мыслей о том, как неприкаянна наша жизнь.


Глава пятнадцатая.

Огни Ивана Купалы.

Иногда жизнь расступалась передо мной, как большие и добрые воды какой-то неведомой реки и открывала мне своё дно, усеянное золотыми камешками. Там плавали рыбки с серебряными боками, и порой мне удавалось этих рыбок разглядеть. Не всегда – чаще они устремлялись прочь, но бывали времена, когда даже моя жизнь наполнялась чем-то, напоминающим идеал.
Золотыми камешками было то, что мне удавалось отыскать в Сети. Я упорно вводила в поисковую строку имя Тапани, и порой электронные недра дарили мне немного того искреннего света, которым жил тот, ради кого сама Земля могла расступиться и показать все свои тайны. Тапани писал мне довольно часто, часто и звонил, но только один раз с его губ сорвалась мысль, ожидать которую я уже устала.
-Йоханус близится, - поведал мне Тапани с интонациями неизбежности, - Это неплохое время для того, чтобы кое в чём разобраться. Для меня лично, конечно. Если хочешь, приезжай, посмотришь на то, из чего можно соорудить фонтан бодрости. И друзей своих захвати.
Мысль о празднике показалась мне правильной, а вот про друзей мне вспоминать не очень хотелось. Маринка так и продолжала носиться со своим неповторимым мужем, а Ника, испробовав все способы привлечь к своему творчеству хоть самого задохленького продюсера, впала в некое подобие депрессии. Я сказала об этом Тапани, и он меня одобрил.
-Вероятно, твоих друзей лучше оставить в покое, - посоветовал он мне, - Йоханус – не место для самоутверждения. Это освобождение сил природы. Кто не умеет быть естественным, того исключают из игры. Мне кажется, что ты всеми своими предыдущими поездками доказала то, что ищешь именно что-то непритворное. Вот почему для меня так важно, чтобы ты была в этот раз. На тебя и Франциску я и ориентируюсь. Один из фестивалей, на котором я должен быть, пройдёт в Лаппеенранте. Хочу кое-что понять насчёт своей профессии. Я пытался сопоставить разные вещи весь месяц, но так и не смог. Дело всё в том, что за этот месяц я словно прожил несколько жизней, а теперь вот собираюсь положить на весы последнюю соломинку. Если лжи окажется больше, я уйду. Мама воспитала меня правдивым. Папа научил любить людей и музыку. Работа в шоу-бизнесе меня подкосила. Это последний раз, когда я иду на сделку с совестью, потому что середина лета должна сделать для меня услугу – дать сил.
Я подумала, что языческие корни Тапани, вероятно, очень сильно разогрелись под июньским солнцем и начали испускать какой-то неведомый аромат, под воздействием которого Тапани стал таким решительным. Лично я никогда не уделяла должного внимания ни солнцу, ни его стоянию, ни тому, на что ради этого единственного светлого дня готовы различные народы. Дав Тапани согласие на приезд, я немного почитала о предстоящем празднике, и подумала о том, что прыгать через костер я не стану, а вот шашлыка съем.
Однако прыгать через костёр меня никто не заставлял. Да я и возможности такой не имела: утром субботы меня встретил вымерший город по колено в бумажках и качающие головами финские флаги на домах.
Тапани ещё спал.
Франциска спала.
Весь город спал, и нигде не было видно хотя бы малюсенького намёка на какой-нибудь костёр. Не работали даже Макдональдсы, и по осиротевшим улицам финской столицы перемещались нестройными группками заезжие корейцы, немцы и другие туристы, одиноко ворочающие глазами в поисках хоть какого-то намёка на жизнь. Изредка попадались уже опохмелившиеся финские бомжи, любезно здоровающиеся со мной из-под припухших век, и русские туристы, купившие себя однодневный тур и сходу попавшие в сонное царство усталых после ночи жжения костров язычников.
Я погуляла по торжественно раскинувшимся передо мной улицам Улланлинны, а потом села на скамейке на Эспланаде и увидела его.
Шест.
Огромная, тонкая стрела, увитая пожухшими уже берёзовыми веточками и цветами, прокалывала любезно настроенное, ясное небо, и напоминала какую-то одинокую мачту с корабля весенних призраков. А удивительнее всего было то, что под этим самым шестом стоял и трогал цветочки Тапани.
Я пару раз кашлянула, чтобы в случае чего спугнуть видение, но Тапани обернулся и показал на меня пальцем.
-Ага, я угадал!
Он стоял перед шестом заметно похудевший и с отметинами усталости на лице. Немного раскосые глаза сверкали непринужденными звёздочками, похожими на лесные цветки, затерявшиеся в траве. Лёгкая маечка, шорты, - Тапани сгодился бы сейчас в какой-нибудь туристический поход к развалинам марокканских камней. Он пришёл и принёс собой цвет лета и даже его запах. Мне показалось, что именно в этот самый момент, от праздничного сооружения повеяло свежей зеленью и ароматом подсыхающих календул.
-Я знал, что ты можешь сюда прийти, - сказал мне летний принц и сел на скамейку рядом со мной, - Когда город пуст, и его жители наблюдают четырнадцатый сон об очередном падающем лифте, гости города приходят на Эспланаду, потому что это главная дорога к заливу, а ещё здесь всегда есть, где посидеть и положить рядом с собой собственные мысли. Мысли, которым в голове тесновато в такой солнечный и во всех смыслах святой денёк.
-Ты не праздновал Йоханнус? – догадалась по судя по странному и немного скептическому лицу Тапани. Он всё ещё смотрел на шест, как будто он должен был ему что-то сообщить, во что Тапани всё равно не поверит.
-Нет, я просто спал. А потом вышел ближе к утру и ходил вот здесь, от залива до проспекта, смотрел на чаек и собственными силами проводил солнышко в долгий и непростой путь над землёй. Знаешь, если вспомнить о том, что я – саам, то праздновать такой праздник надо по-другому, нежели это стало развлечением для современных финнов. Что они хотели, то и получили – шоу. Огонь, искры летят, рядом вкусная еда – психология потребительства в действии, и никакого тут праздника, только один шум.
Тапани сел рядом со мной, и я увидела, что он в каких-то сандаликах, и его худые, жилистые ноги уже запылились. Это выглядело мило, комично и даже уютно. Мне захотелось его пощекотать, но Тапани снова переключил моё внимание на столб.
-Раньше такие штуки ставили только на Аландских островах. Там сильно воздействие собственной культуры, а чистым финнам достались костры, потому что, как и все маленькие дети, финны обожают всё то, что вертится и сверкает. Теперь эти шесты ставят в южной Финляндии, где, собственно, аландцами никакими не пахнет. Вероятно, на почве праздников у людей съезжает крыша, и они активно работают над корректировкой традиций. Потому что так интересней. Костры отгоняют злых духов. А что отгоняют такие вот столбы – сказать сложно. Видимо, для нынешних финнов главное – это отогнать работу – магазины не будут работать ещё два дня. Чем не праздник?
Я пожала плечами. Вероятно, праздник летнего солнцестояния достаточно просто отмечать. Вышел рано – радуйся солнцу. Ходи и поздравляй всех с солнцем. Современному человеку надо не так уж много – свободное утро, незанятый день, то самое солнце, фильмы по программе выходного дня и тихие посиделки на природе, когда даже укус комара покажется праздничным. Интересный праздник, а, главное, очень непрактичный.
-Когда же мы поедем в Лаппеенрату? На автобусы магия Йоханнуса не распространяется? – спросила я, прислушиваясь к нестандартной для Хельсинки тишине. Казалось, это какая-то фантастика в стиле фанатастов-классиков, и если бы не растерянные корейские туристы, перемещающиеся по тротуарам сгруппированными горстями, и не такси, исправно нарезающие круги по главным улицам, можно было подумать, что Спилбергу удалось воплотить в жизнь один из своих самых проплаченных сценариев триллера.
-Сейчас посидим и поедем, - Тапани поднял голову и шумно вдохнул в себя воздух, - Запах утра ни с чем не сравнить. Для меня утро пахнет водорослями, кронами деревьев и пыльцой. Мне нравится, что на всякий праздник висят флаги. Жители города как бы сами себе напоминают о том, что надо не просто спать, а спать в честь чего-то. Флаги очень милы: днём они висят и качаются, а вечером приезжает бригада работников и бережно сворачивает флаги, увозят на склад, и там они мирно спят до нового праздника. Не слушай мой бред!, - Тапани расхохотался, и, несмотря на тишину вокруг, голос его всё равно показался мне тихим и мягким, - Я просто расслабляюсь, чтоб ничего в голове не сплавилось. И о фестивале я думаю тоже как-то уж слишком расслабленно, несмотря на то, что какими-то очень тонкими и чувствительными мембранами клеток понимаю, что устал.
-Ты говорил в письме, что нашёл компромисс.
-Компромиссов в нашей работе не бывает. Или ты делаешь то, что тебе говорят, или ты ничего не делаешь вообще. Я пока не понял, стоит ли мне продолжать. Подыскивал работу в туристическом журнале, хотел ездить по свету и писать о том, как великолепен этот мир, и как глупо тратить жизнь на жжение костров, сооружение столбов, проведение попсовых фестивалей и создания кумира из комка мокрого страха и огромных волосатых амбиций.
Тапани завернул такую сложную и образную метафору, что мне даже захотелось инстинктивно пожевать челюстями от отвращения. И то правда: маленькие жемчужинки шоу-бизнеса сделаны именно из такого материала, поэтому вскрывать оболочку не рекомендуется. Тапани, как умелый дрессировщик этих пакостей, выглядел весьма удручённо. Он был таким усталым, что даже его когда-то округлое и очень мягкое лицо достаточно сильно осунулось, показав подводные камешки желвачков и сухожилий. Впрочем, это придало ему шарм усталого воина, идущего в последний бой за Карфаген.
-Как там твоя подружка? – спросил Тапани. Он сидел на скамейке, вытянув вперёд свои жилистые ноги в шортах и шлёпках, и напоминал морского волка на суше, прикорнувшего в теньке. Свежий воздух с залива приятно проникал в ноздри, щели одежды и пах рыбами.
-Прекрасно. Обе мои подружки в отличном расположении духа, - сказала я и не соврала ни разу, - Ника, правда, ищет продюсера. Мне так кажется, что даже ко мне подбивала клинья, потому что считает тебя способным ей помочь.
-Ника, значит? – провёл пальцем по губам Тапани, словно снимая с них звук, - Ника… Она симпатичная. Беленькая такая, с хвостиком, для многих продюсеров неплохой типаж. Некоторым нравится, когда женщина с гитарой выглядит так, что на неё хочется надеть купальник и выпустить на конкурс бикини. А ещё иногда это действительно срабатывает. Только надо ли это Нике? Я помню, она девушка с интеллектуальными данными. Спроси, ей точно это надо?
Я развела руками. Ника часто говорила мне о том, что самое главное для неё – это музыка. Она приносила мне ворохи каких-то болотисто звучащих английских рокеров, показывала некие трюки на гитаре, напевала, и если лично я не могла усмотреть в этом какой-то особенный талант, то, может быть, отыщется тот, кому захочется поставить Нику на сцену и выжимать не одну майку от пота, подпрыгивая в ритм её зажигательным боевичкам.
-Марко Хюнунен? – сказал Тапани заветное для тысяч жаждущих славы мальчишек, девчонок и перезрелых барышень слово, которое когда-то стало главным словом и жизни Ари, а потом и Франциски. Слово, которое достаточно просто напечатать на бумаге и ходить с ним по улицам, словно с хоругвием, и толпы станут отступать прочь, и реки повернутся вспять.
-Марко Хюнунен, - повторил Тапани, но только уже в другой тональности, словно придерживая себя от необдуманных добавлений, - Я прикинул в голове… это может стать реальностью. Если ей это надо. По крайней мере, я могу их познакомить, но не сейчас. Через неделю после этого фестиваля, будет ещё один, но в крытом зале, в Савонлинне. Там будет выступать Франциска. Намечается что-то вроде вечеринки. Друзья, приглашённые медиа-работниками, проходят бесплатно. Так что… если надо…
Тапани как будто застыл. Он смотрел прямо перед собой, но его глаза, наполнившиеся небом, внезапно потемнели.
Я положила руку ему на плечо. Казалось, Тапани впадает в какое-то медитативное брожение, которому лично мне никогда было не научиться.
-Я просто подумал, - встрепенулся Тапани, отбросив с себя страшащую меня неподвижность, - Ника должна твёрдо решить, от чего она сможет суметь отказаться. Хюнунен – человек-пещера. Единожды в неё забравшись, прямым ходом не выйдешь. А можешь и вовсе там сгинуть. Этот человек отлично разбирается в деньгах. Он умудрился выпустить диск – саундтрек к фильму, на котором восемь из десяти песен, поют артисты, приписанные к его лейблу. Понимаешь, какой это для него доход? Он был инициатором союза с Валио, и полгода вся страна пила молоко из пакетов, где на обложках красовались портреты его подопечных, щебечущих о том, как они любят этот ценный продукт белого цвета.
Я положила ладони перед собой, словно хотела, чтобы Тапани положил на них свои доводы. Но и без этого я поняла, что он хочет сказать. Собственно, в этом не было ничего нового.
-Решать Нике, - закончил Тапани, - А нам пора собираться на автобус. Экспресс подойдёт через полчаса, так что надо двигаться к вокзалу. По дороге я скажу тебе ещё кое-что.
И мы оставили столб Ивана Купалы позади, не заметив, как он помахал нам своими пожухлыми листиками.
На счастье.
…Автобус нёсся по дорожке, легко выплевывающейся из под его сильных колёс, и мы с Тапани сидели на двух передних сидениях, как два радостных отпускника, дорвавшихся до лайнера в Анталию, а кроме нас в автобусе только двое людей притаились на задних сидениях: какая-то старушка с газеткой и парень. Видимо, это были те единственные финны, которым не хотелось спать после огнемётных ночей проводов лета. Практически пустой автобус летел словно балерина, носочками не касаясь земли, и за окном одна лужайка сменяла другую, мельтешили деревья, а деревянные коробочки домов прятались за мотающейся в ветряном порыве листвой.
Мощная машина-зверь, голубые велюровые сидения рисовали наше утро, и мягкие спинки уважительно относились к моей начинающей побаливать шее. Автобус мчался, и с каждым гулким рывком его двигателя я отдалялась и отдалялась от Хельсинки, и ещё больше и стремительней – от Петербурга; между нами вырастали пустоты, растягивались шоссе, и город таял за полосой лесов, и автобус увозил меня вглубь страны, зажав между своих белых с полосками боков.
Тапани сидел ближе к проходу, и его худые ноги словно стремились вперёд по дороге первей хозяина, ну а сам хозяин, как это ощущалось во всей его позе и частоте мелькания взгляда, думал о чём-то хронически важном.
-Ника любит музыку, - сказал Тапани непреложную истину и посмотрел на меня более чем внимательно, - Слушай, а ты её когда-нибудь спрашивала, что для неё музыка? Ну вот как она себе её представляет и за что любит? Что ей надо от этой самой музыки?
Я пожала плечами. Вот сейчас как раз и надо было бы спросить у самой Ники, но она в трёхсот километрах от меня и стремительно продолжает удаляться, потому что автобус не спит, он мчится в Лаппеннранту вместе со мной и моими сомнениями о смысле жизни.
-Ника любит музыку как таковую, - попробовала я разобраться в чащобах чужой души, - Она постоянно слушает какие-то заунывные английские группы, пытается их играть, неплохо копирует, потом исполняет на своих концертах с группой. Мы с Маринкой приходим, всё это слушаем, она, как всегда, критикует и язвит, потому что ей нравится, а мне не очень нравится, поэтому я хвалю, чтобы Ника не обиделась.
-А где она выступает?
-В клубах. Знаешь, такие пивные ресторанчики, где ещё можно через силу втиснуть хоть какое-то подобие сцены больше похожее на гладильную доску. Туда приходят спокойные парни и не очень развратного вида девицы, чтобы покурить, выпить и обсудить проблемы. Никакой толпы, все чинные и ладные, как греки в амфитеатре, всё вполне по-домашнему.
-А, ну понятно, - кивнул Тапани, - Франциска у себя в Польше тоже пела именно в таких клубах. Ей нравилось. Говорила, что порой могла играть всю ночь напролёт, петь, и все пели вместе с ней. А потом её потянуло в страну, где трава зеленее.
Он почему-то посмотрел в окно, где как раз та самая утрамариново-зелёная трава догоняла мчащийся автобус.
-Приехала, встретилась с Марко, и он показал ей настоящую музыку. Такую, какой она бывает, когда в зале сидят не греки в амфитеатре, а сонмы школьниц в сползающих с бёдер джинсах и крепким запасом фанатизма за щеками. Оголтелые парни, готовые полезть к тебе на сцену, дотошные журналисты, скандалы и сенсации, вынутые из канализационных труб и просмолённые, чтоб горели поярче. Вот такая настоящая музыка. Так что решай, где она действительно настоящая.
-Ну, - важно сказала я, - Лично я это понимаю. Но у Ники что-то вроде комплекса. Ей нужна именно такая музыка, потому что она постарше Франциски, и считает, что в её возрасте ей положено покорять пики Мэдисон Сквер Гарден.
-Настоящая музыка, это когда можешь писать альбомы годами, не обращая внимания на то, что от этого падает твоя популярность, - сказал Тапани, - Популярные альбомы штампуются раз в год. На них тратится колоссальные силы и эмоциональное топливо. И всё это для того, чтобы месяца три проболтаться с гастролями по клубам с такими маленькими сценами, что негде разместить клавишника, и спасаться в отелях от возбуждённых придурков. Ради чего всё это? Ради музыки?
-У популярности тоже есть свои издержки, - я смотрела в окно на проносящихся мимо коров и лошадей, бродящих по полям, - Ника хочет признания своих заслуг. И Франциска хотела именно этого. Потому что творить только для себя всё равно, что жить всю жизнь в квартире и не выходить на улицу, вот, что это такое.
Тапани немного помолчал. Автобус выруливал по сложным развязкам, мы въезжали на территорию Лаппеенранты. Солнечный город готовился и стряпал для нас с Тапани пахнущий теплом и распаренными травами воздух.
-Знаешь, я надеюсь, что Ника сумеет найти свою настоящую музыку, - наконец сказал Тапани, когда мы уже въехали на автовокзал, - По крайней мере, желаю, чтобы ей повезло больше, чем Франциске.
Маленький автовокзал привольно лежал между двумя парками, и поначалу казалось, что автобус высадил нас на какой-то ничейной лесной территории, покрытой густой шубой сосен и берёз. Но Тапани так бодро взялся за наши сумки, что я поняла – его так просто не собьешь с пути. Городок Лаппеенранта, похожий на маленькую зеленую шкатулочку, явно припас для нас своих терпких леденцов.
-Пошли, - скомандовал Тапани, и мы отправились по какой-то дороге в направлении севера. На горизонте замаячили домики в три-четыре этажа, прячущие усы за деревьями; редкие машины с шипом проносились мимо, обгоняя нас, и чириканье воробьёв растекалось над головами.
-Лаппеенранта – город моих воспоминаний, - поведал Тапани, щуря свои удивительные саамские глаза от солнца, - Когда-то я приезжал сюда отдохнуть. Мне было пятнадцать лет. Запомнил озеро, запомнил зелень, а ещё запомнил кладбище. Не очень большое, не самое протяжённое, но яркое, как вспышка. Это было военное кладбище, и там кроме обычных могил были ещё такие камни и плиты с именами людей, погибших на территории России.
-А, - мне стало не очень приятно, - Знаю. Выборг, Зеленогорск… то есть, Терийоки…
-Оно самое, - подтвердил Тапани, - Представляешь, столько народу, и никто не забыт. А по тем землям ходят чужие люди. И получается так, что война бесконечна, потому что земля хранит в себе воспоминания. Знаешь, я очень странно отношусь к войне. У саамов практически нет этого понятия, у нас даже нет сказок на тему завоеваний или военных походов. От того, что я с Севера, у меня нет такого желания преклоняться перед маршалом Маннергеймом, хоть я и считаю, что он был великий человек. Однако то кладбище произвело на меня впечатление исключительно потому, что там были сотни, тысячи имён людей, которые нашили лучшую страну в мире и умерли за то, чтобы не отдавать её никому.
Он немного помолчал и остановился возле поворота, чтобы передохнуть – не знаю, как его собственная, но моя сумка была очень тяжёлая от стараний мамы.
-Лучшая страна в мире забрала их жизни, - продолжил Тапани, на его верхней губе поблёскивал пот, - Так лучшая ли она страна, если ради неё надо умирать?
-Тапани, это, несомненно, очень необычный взгляд на Зимнюю войну, - сказала я. Тема военных отношений России и Финляндии всегда наводила на меня какой-то тоскливый ступор. Я помню, ещё с Туомасом мы разговаривали о Маннергейме, и он пел славному маршалу соловьиные серенады. Но Тапани как человек особенный, по-особенному подошёл и к этому.
-Иногда, когда я думаю о Финляндии скептически, мне всегда вспоминается это кладбище, - произнёс Тапани задумчиво, - Вспоминается дождь из имён на плитах и то, что эти люди никогда так и не узнали, что война закончилась и бывшие враги – уже друзья. Наверно, у них была другая истина и дрогой подход к делу. Они не знали о работе на заказ против совести и жили просто и мудро. Возможно, когда найду своё новое лучшее место в мире, я напишу статью об этих людях, и о том, как они любили эти камни.
Мы остановились, я подняла голову и увидела, что стоим уже прямо у отеля – не очень высокого здания в минималистском конструктивистском стиле, издали напоминавшем мне что-то административное.
-Пришли!- воскликнул Тапани так бодро и жизнерадостно, как только он умел, и мы поспешили внутрь.
…Финские отели похожи на многочисленную армаду ухоженных бойцов, готовых отстоять честь страны перед желающим вытянуть ноги на мягкой кровати. Ведь жизнь такова, что очень часто все твои дальнейшие поступки и отношение к окружающему зависит от того, насколько качественно тебе получится протянуть ноги после непростой дороги. Финские отели, сколько бы звёзд они не носили в кармане, всегда разрешат брякнуть ключи на столик и положить тело на кровать, всегда идеально застланную достопочтенными синтепоновыми одеялами. Давая отдых спине и всегда имеющим какие-то претензии к качеству услуг утомлённым ногам, можно насладиться скандинавским минимализмом в дизайне и побродить взглядом по репродукции какой-нибудь абстракции, повешенной на стену напротив, для того, чтобы создавать атмосферу стиля и высокого класса.
В финских отелях всегда одинаково вкусно пахнет – свежестью, ремонтом, чистыми простынями. Я нюхала стол, я нюхала занавеску, я нюхала Библию в трюмо – они пахли особым финским уютом, на который клюнул ни один приезжий, и даже Тапани, сообщивший мне о том, что в этом отеле ощущает себя почти дома.
Устланные нестаптывемыми ковровыми дорожками коридоры, манящие двери, ресторанчик в холле, идеально вышколенный персонал: отель Сокос Лаппее гордо стоял на страже Лаппеенранты, и его неказистый корпус частью своих окон выходил на военное кладбище, где тишина и без того тихой Финляндии становилась абсолютной.
Разные номера дали нам с Тапани небольшую паузу, но вскоре после того, как мы удовлетворённо раскидали свои вещи из сумок, и у Тапани, и у меня появилась мысль просто погулять, потому что фестиваль обещал стартовать только после шести вечера, а погода и активное состояние духа не велели лежать пусть даже и на таких красивых кроватях.
Переодевшись в более лёгкую одежду и оросив лицо знаменитой чистой финской водой, я вышла из отеля, и увидела Тапани, разглядывающим цветы в керамической клумбе. Воцарилась пауза: Тапани не видел меня, а я его видела, он осматривал клумбу так, как это делают фанаты грибного поиска с только что найденными боровиками. Заметив моё присутствие, Тапани встал с корточек и улыбнулся с искринкой лукавства.
-Присматриваю цветочки, - сказал он мне по-деловому, - Всегда думал – а не соорудить бы мне сад, с красивыми дорожками, камешками, альпийскими горками, цветочками, скульптурой. Знаешь, просто так и видел его по ночам, прежде чем заснуть, он вставал передо мной во всей красе, и напоминал о том, что иногда жизнь бывает прекрасна.
Мы медленно-медленно двинулись вдоль здания отеля к военному кладбищу, маячившему впереди чёрными плитами.
-Мой собственный сад, как символ рая. Просто как уголок тишины. Но вот проблема: в Хельсинки у меня нет места для сада. У меня даже места для двух простых горшков с кактусами не хватит. А на севере, где мама осталась, там такое не шибко рассадишь. Лето от силы месяц, а всё остальное время мой личный рай будет лежать под слоем грязи, опавших листьев и снега. Разве это хорошо по отношению к раю?
Тапани посмотрел на меня искоса, будто вызывал на ответные откровения.
-У меня тоже бывали схватки насчёт цветника, - призналась я, - Но только на балконе. Помнится, выращивали с бабушкой в ящиках с землёй. Красиво было. Бабушка умерла, ящики рассохлись и сгнили. Ты полагаешь, личный рай тоже может засохнуть или сгнить?
Тапани кивнул.
-Конечно. В этом и есть вся проблема любого личного рая. Любого лучшего места на земле. Потому что ни один рай, ни одно Сайво, не вечно. Оно зависит только от тебя. И стоит тебе сделать так, что оно тебе надоест, как былинным временам приходит конец и наступает железный век. Рай хорош своей недоступностью. Если ты его уже где-то соорудил, считай, что отсчёт пошёл на часы. Иногда мне кажется, что где-то есть такая страна, где можно создать рай и найти своё место на более долгий период.
-Думаешь, такая страна есть? – спросила я. Мы подошли к огромной плите и оба меланхолично поплыли взглядами по именам, высеченным на неё. Там было много разных Тапани. Там было много других мужских имён, принадлежавшим людям, которые умерли за лучшую страну в мире.
-Мне кажется, Испания – это неплохое место, - проговорил Тапани в полголоса, вероятно, чтобы те, кто умирал за карельские камни, не очень обиделся.
-Там тепло, там танцуют фламенко, пьют херес. Ходят в мантильях и едят паэлью, - пошутила я, - А стоит тебе узнать о том, что кроме всего этого там ещё могут напасть в переулке, украсть деньги и толкнуть в автобусе, как лучшая страна в мире переместится ещё на тысячу километров в сторону. Тапани, ты же знаешь, твоего Сайво нет.
-Сайво есть, - упрямо подтвердил Тапани, - Просто оно не вечно. Иногда мне кажется, что я его имел и потерял. А вернуть Сайво так же сложно, как найти следы прошлогодней оттепели на камнях. Поэтому приходится идти по новым дорогам. Франциска много говорит про Испанию. Купила себе испанскую юбку и кастаньеты. Хлопает ими у коллег на нервах и читает испанские этикетки на банках с оливками.
-Она просто мечтает, потому что здесь и сейчас ей очень тяжело, - сказала я, представив себе Франциску с кастаньетами. С ними или без, я очень по ней соскучилась.
-Я верю, что она найдёт своё Сайво, - утвердительно заявил Тапани, - Потому что Франциска одна из тех людей, которые умеют находить нужные дороги. Ей бы только немножко сил… выбилась она…
И Тапани замолчал. Его следующее слово прозвучало в тишине сонной Лаппеенранты только когда мы вышли с территории, где правили духи неоконченной войны, и пошли по улице, ориентируясь на маячившую вдали луковку деревянной жёлтой церковки.
-Мне кажется, они бы не помнили зла, - его слова были обращены уже к павшим воинам, и я обернулась на кладбище. Оно тихо смотрело нам вслед.
Не сговариваясь, мы приостановились у церкви. В странноватых окошках горел свет, и виднелась только довольно большая зажжённая люстра. Церковь стояла тихонечко, и было непонятно, есть там внутри кто-то или нет. Тапани отчего-то улыбнулся. Я посмотрела на него вопросительно.
-Вспомнил себя маленького, - пояснил он, - Мне нравилось сидеть в церкви. Знаешь, по всей Финляндии таких деревяшечек немыслимая уйма. Но небеса не становятся ближе. Наверно, потому, что небеса должны быть внутри каждого человека. Бесполезно искать Бога вне себя самого. А ты как считаешь?
Я на какое-то мгновение притихла, не ожидая начала богословских разговоров. Право, я никогда не была сильна в богословии и сторонилась подобных речей, как кипятящегося ковшика. Но мысль про небеса мне понравилась, и я сказала, сама от себя не ожидая:
-Небеса во мне. Небеса в тебе. Небеса в нас. Поэтому, чтобы посмотреть на небеса, нам не обязательно поднимать голову.
-Правильно, - согласился Тапани, но продолжения эта тема не получила. Мой вдумчивый саам примолк, и до самого озера, куда вывела нас легонько идущая под скат улочка, он вообще ничего не говорил.
Озеро, к которому мы оба подошли в незамутнённом и очень поэтизировавшимся после кладбища и церкви сознании, как ни странно, называлось Сайма. Иногда мне начинало казаться, что Сайма в Финляндии везде. Она как всеведущий водный дух растеклась по стране и плещется холодными водами у каждого города. Я сказала об этом Тапани, и он посмеялся.
-Уж чего-чего, а воды у нас хватает, - Тапани улыбался, и солнце откладывало на его смугловатое лицо свои прозрачные акварельные краски, - Это ценность и символ Финляндии. Присядешь?
Он показал мне на камешек. Валун был достаточно большим, чтобы на нём уместились мы оба.
-Инари тоже большое озеро, - поделился Тапани своей смутной тоской по Лапландии, - Большое и мудрое. Знаешь, я верю в то, что озёра несут в себе мудрость. Какую – не знаю, но что-то есть в их сдержанном молчании. Возможно, они знают что-то такое, чего нам знать не положено. Лежат они, холодные и прозрачные, крутят в себе рыбу и камешки и посматривают на то, как мы приходим к ним купаться или просто вот так сидеть и смотреть на то, что нам не принадлежит.
-Почему – не принадлежит? – не поняла я.
-Потому что мудрость не принадлежит никому. Свобода никому не принадлежит. И озеро – тоже. Мы можем взять у него рыбу, но не возьмём дух. Может, у каждого озера есть свой хранитель? Не знаю. Вот здесь, например, водится нерпа. Должна водиться.
Тапани так неожиданно и изящно переключился с эзотерики на фауну, что поначалу я не смогла сосредоточиться на его словах. Озеро лежало передо мной и дышало всеми своими коротенькими волнами, солнце плавало в нём осколками, и общее состояние зачарованности уносило мои раскаченные поездкой в автобусе мозги и вестибулярный аппарат в голубые дали.
-Нерпа красивая, - сказала я немного невпопад. Я вспомнила симпатичного зверька с мордочкой собаки и поняла, что это далеко не глупость.
-Вот была бы фантастика, если бы сейчас приплыла нерпа, - расфантазировался Тапани, раскидывая руки в приветственном жесте Сайме, - Просто так, прямо к нашим ногам. А из того леска вышел бы лось. Прилетели бы птицы. Мне нравится думать о том, чего не будет, потому что это всё равно оставляет маленький шанс на то, что оно всё-таки может случиться. Например, я часто думаю о том, что когда-нибудь отыщу работу, от которой по ночам мне не будут сниться карабкающиеся за мной по лестницам монстры.
Я даже присвистнула.
-Тапани, ты оригинален как всегда, - сказала я, - Любой журналист был бы счастлив работать в престижном музыкальном журнале и каждый день общаться на равных с музыкальным бомондом. Чего ты ещё хочешь? Писать про продажу коттеджей?
-Я пробовал списаться со строительным журналом, - невозмутимо подтвердил Тапани, - Но потом передумал. Строительство – не моё. Мне бы хотелось неважно что, но покоя. Просто чтобы не было ни Лауры, ни всевозможных Ари, ни других плодов безголового финского шоу-бизнеса, похожего на большой сарай с несмазанными телегами. Я устал. Я уже говорил, но сейчас я устал ещё больше. Внутри меня зреет какой-то нарыв, и мне кажется, что скоро случится что-то, что прорвёт его окончательно.
Он помолчал, напряжённо тиская пальцы.
-И мне страшно, - добавил он тихо и как-то по-детски робко. Сердце моё сжалось. Здесь, на берегу мистической Саймы, странное предчувствие Тапани прозвучало как-то особенно гулко.
-Не хочется отсюда уходить, - внезапно голос Тапани окреп и снова зазвучал как тетива, - Но на площади уже собирается народ, и где-то там Франциска, которая просила меня подойти пораньше, от того, что ей неприятно видеть некоторых людей.
Я засуетилась. Как там Франциска? Я не видела её долго, дольше, чем этого хотелось бы, я скучала, и редкие телефонные разговоры не перевернули моей уверенности в том, что моя красивая полька свернула с автотрассы на тропинку, бегущую по пустырю. Тот самый нарыв, о котором толковал Тапани, зудел и у меня внутри. Отчего-то все, что происходило вокруг меня в такой прекрасной зелёной стране с нетронутыми мудрыми озёрами, начало напоминать мне нескончаемый шабаш, и поэтому даже здесь, у Саймы, мне не сиделось и не мечталось.
Я думала о Франциске и о том нарыве, который упомянул Тапани. А ещё мне ужас как не хотелось видеть тощего Ари с его нервным голосом и мертвенно-бледной скандинавской кожей. Того самого Ари, который щуплой своей фигуркой нарисовался от имени всего финского бомонда на фоне так любимых мной пейзажей самой лучшей страны.
-Пошли, - почти что дёрнулся с места Тапани, и мы дружно повернулись к Сайме спинами.
Сайма продолжала смотреть в небо.
Глава шестнадцатая.

Леди приходит в чёрном.

Площадь Сатаматори пропахла дымящимся грилем и пропиталась многоголосыми языками собравшейся на фестиваль толпы. Мелькали спущенные с бёдер джинсы на тыквообразных попках, натянутые, как на барабан, белые топики, парни с гроздьями металла в губах и носах, сосредоточенные финские мамашки в бежевых и голубых кофточках, пасущие рядом подростков в маечках своих сладких кумиров и готические барышни, все как один утончённо-усталые и проникнутые духом бледного загробного спокойствия.
Мы с Тапани прошли за ограждение по его журналистскому удостоверению, оставив позади искоса глядящих на нас фанаток Ари с фотоаппаратами в ладошках. Вне расставленного, словно для ловли гигантских мух шатра, заслонявшего белый свет от всех тех, кому понадобилось прийти сегодня за своей порцией особенного настроения, солнышко отбрасывало лучи, но забор-сеточка делил пространство ещё на два сегмента. В первом обитал тот самый бомонд, страсти по которому читались в глазах напомаженных девиц, протыкающих сетку пальцами и взглядом. Тапани молча кивнул мне туда, откуда слабо доносились какие-то разговоры, и я поняла, кого высматривали эти обездоленные души.
Там где-то толокся Ари, я видела его белую рубашку и джинсы на бёдрах, видела, как он постоянно пьет из бутылки и переговаривается с двумя полноватыми людьми, и я отметила, что именно на них Тапани посмотрел как-то особо пристально.
-Тут Марко, - прокомментировал он, - Получается, что он возобновил свою традицию преследования персонажей своих эстрадных грёз. Где же Франциска? С утра самого ни слуху, ни духу, а выступать уже скоро. Какие-то нехорошие пчёлы гудят в моей голове. Тревожно. А тебе?
Я пожала плечами – отчего-то именно здесь, под этим возведённым явно от дождя, но в результате построенного для того, чтобы прятать тело в холод от солнца шатром мне было как-то особенно неприятно. Напряжение бодрой стрелой пробивало по позвоночнику, какой-то странный смолистый запах толкался между людьми, которые в свою очередь накопились в таком количестве, что толкали всех остальных. Толпа, всё прибывающая, с бумажными браслетиками на запястьях, вытеснила нас с Тапани на обочину карнавала, и мы очутились у небольшого вещевого расклада, где крутились маленькие и не очень покупатели атрибутики артистов.
Я окинула скорым, но довольно наблюдательным взглядом все эти экспонаты, и понаблюдала за тем, как девочка лет тринадцати со сжатым от осознания торжественности ситуации лицом сначала примеряет маечку с отпечатанным на ней весьма схематичным и аляповатым рисунком верного друга всех девчонок Финляндии Ари, а потом перебирает брелки с логотипами. Тапани почему-то взял меня под руку и вынул из столпотворения вокруг сувениров. Казалось, для него эта маленькая толпишка была неприятней, чем остальные.
-Где Франциска? – спросила я, слушая внутри своей груди какой-то странный ком воздуха, нагнетающийся с каждым новым вдохом и только подбавляющий распирания. Мне казалось, что я сейчас лопну от того, что моя голова наполнится воздухом через грудь, или превращусь в воздушный шарик и взмою над этим страшноватого вида шатром, чтобы упасть на головы готичным барышням.
-Она должна была подойти сюда, где мы сейчас стоим.
Я осмотрела то место, где мы стояли – кусочек травы, зажатый забором с сеткой, а за этой сеткой, как напоминание о вечных небесах, падающих в волну, качался из стороны в сторону океан Саймы, не знакомой с толпой, просто вечеряющей и спокойной. Странное ощущение затеребило мои вены: мы тут, мы рядом с озером, которое дышит в вечерний воздух своим невидимым влажным духом, а нас заперли за сеткой, и Сайме не добросить до нас волны. Ни до тех, кто зарылся носом в брелочки и кошельки с именем своего кумира, ни до тех самых кумиров, принёсших свои модные и вожделенные тела на это вечно продолжающееся шоу.
-Тапани! Юлиана! – внезапно донесся до нас фрагментарный звук, словно вместо обычного пути голос первоначально рассыпался на сотни манных крупинок, и только частичка попала нам в уши.
-Франциска, - вырвалось у нас так облегчённо, как воины приветствуют наступивший мир.
Худенькая фигурка Франциски в готическом платье с корсетом, туго передавившем её и без того микроскопическую талию, отделилась сразу же от гомонящей толпы Ариной свиты. Она приблизилась и принесла с собой физически ощущаемое тепло. Тепло шло от её щёк, шеи, ладоней, и вместе с этими тёплыми, как пушистые беличьи кисточки, мазками, ощущался какой-то призрачный, ненавязчивый аромат, словно особая ароматная птица пролетела мимо Франциски и просто задела её мятно пахнущим жасминовым крылом.
-Как я рада, - она обняла меня за плечи, перекинув неуловимые крупинки своего свежего запаха на мою одежду, - Как я соскучилась! Ну, теперь-то всё будет хорошо. Тапани, иди сюда.
Тапани с радостью ответил на Францискины объятия, я видела это со стороны и понимала, что только абсолютно прогнившему человеку, воспитанному воронами на помойке, могло бы подуматься, будто Франциска и Тапани исполняют прелюдию к любовному танцу. Я знала, что когда Тапани прикасается к Франциске сейчас, он просто берёт у неё частичку души, души, которой у Франциски так много, что хватило бы и на десяток бездушных по природе.
Франциска отступила от Тапани с огромной улыбкой, светящейся, как блик на воде, и поначалу я что-то хотела ей добавить, сказать, ещё поприветствовать, но слова так резво побежали к выходу, что упали, завалились одно на другое, перемешались, слиплись и образовали восторженный комок. В голове моей всё металось от состояния абсолютного и чистого, как проточная вода, счастья ощущать себя рядом с этим человеком. Скоморошной сутолокой промелькнули воспоминания о Маринке, видеть которую для меня всегда было столь же сонно, сколь и пить пахнущий дёгтем энерготоник, и на какое-то самое светлое мгновение у меня в голове пронеслось осознание мимолётности того, что было в моей жизни, и безумную прелесть от того, что там ещё будет.
А ведь будет?
-Ну, вот я и готова выступать, - Франциска светилась, и её милый курносый носик, похожий на озорную птичку, и глубокие серые глаза с искринками словно зажили своей жизнью, - Я пела все предыдущие дни. Я пела даже за обедом. Мне хочется этот концерт. Знаете, я поняла, что не могу без музыки, пусть даже это не совсем то, с чем мне хотелось бы пройти по жизни. И сегодня я буду петь, как поёт соловей в терновнике. Как в последний раз!
Видно было, что Франциска сильно возбуждена, и на какой-то момент у меня промелькнула мысль об алкоголе, тем более что Тапани уже заикался об этом.
-Франциска, ты береги себя, - только и сказал Тапани, и я заметила, как саамские глаза моего северного приятеля словно ушли куда-то под раковинку, словно улитка. Боится ли он чего-то? Подозревает ли что-то?
Мне было не дано сосредоточиться на том, отчего Тапани так переменился. Десятимильными шагами на тонких жилистых ногах, завершавшихся грязновато-белыми туфлями с взрывающими землю каблуками, к нам сзади, откуда-то из тусовки миниатюрного и почти незаметного в толпе своих почитателей Ари к нам подошла некая блондинка. Её ненакрашенное лицо природа развернула таким странным кривым способом, из-за которого было сразу не разобрать, от чего кривится эта девушка, или он вовсе не кривится, а просто хочет что-то сказать. Потирая левой рукой серовато-желтоватую скандинавскую массу не самых чистых волос, девушка тыкнула во Франциску пальцем.
-Ты не на месте. Или за кулисы.
-Анна, а не пойти ли тебе самой куда-нибудь подальше? – ответила Франциска свойственным ей низким, грудным голосом с нотками сарказма. Сейчас её голос зазвучал набатным колоколом. На месте той самой кривоватой Анны любой попробовал бы себя в быстроте бега. Но Анна, о которой я догадалась и без подсказок, что это та самая правая рука бесформенной госпожи Лауры, Анна продолжала стоять на своих жилистых ногах с корневищами вместо икр, подперев бока плетнеобразными руками.
-Твой выход после Ари, - проинформировала распорядительница. Тапани стоял рядом и молчал. Я знала, что на этот раз его молчание вызвано не боязнью, а всего лишь презрением, и он полностью отдавал этот бой Франциске.
-Иди, прогуляйся до сортира, - Франциска прибавила голосу громкости, и скоро уже на таких тонах можно было давать корабельную сирену, - Ты мне не указ, девочка. И не вздумай писать про моё выступление. Потому что если ты напишешь о нём так же, как о моём первом диске, а попробую тебя в качестве водного скейта – посмотрим, как скользят твои кости по славному озеру Сайма.
Мне показалось, что жилистые ноги Анны на какой-то момент завибрировали, словно по ним прокатился ток. Саркастическая улыбка, проползшая ленточным червём по лицу молодого журналистского дарования, сделала её щёки ещё более нессиметричными.
-Ты просто маленькая девочка, которой понравилось не слушаться маму и папу, - сказала Анна, п- прежнему то ли лаская, толи чем-то намазывая своё хилый блондинистый хвост, - Пройдёт время, и ты поймёшь, что мы – единственные, кто согласился возиться с твоей музыкой, сыгранной на одной струне под елочкой.
По-видимому, более оригинального или могущего задеть Франциску сравнения ни нам, ни самой Франциске услышать не довелось. Анна потопала под шатёр, поминутно проваливаясь каблуками в рыхлую, пропитанную песком почву, и Франциска заметно изменилась в лице. Её носик больше не пел озорной птичкой, глаза ушли под переброшенные с затылка волосы. Франциска стояла за сеткой, отгораживающей свободное и ждущее озеро, и это выглядело как некий страшноватый символ, описать который не дожили ни Кафка, ни Гессе.
Тапани взял Франциску за бессильно повисшую ладошку. Я коснулась второй, но тут Франциска встрепенулась и оправила свою роскошную готическую юбку, словно понимала, что карета готова, и надо выезжать на бал.
-Я пойду готовиться, - сказала она голосом, внешне не похожим на голос глубоко утонувшего в своих мыслях человека, - Тапани, Юлиана, я вас люблю, встретимся после концерта!
-Конечно, - сказал Тапани негромко. Он просунул пальцы в ячейки сетки, словно через неё пытался нащупать прохладную кожу Саймы.
-А пока посмотрим на Ари, - был вердикт Тапани, и я знала, что сегодня вечером, под этим отгораживающим от белого света свой особый, страшноватый мир музыки, тентом меня ждёт что-то, чего остальному миру вне тента знать вовсе не нужно.
…Мне доводилось присутствовать на музыкальных фестивалях в Петербурге, и это были мазки в памяти, отмеченные усталостью в глазах, усталыми ногами и особым состоянием в ушах. Фестиваль – это место, где никто не сидит, а если ты сел, то ты проиграл, потому что в фестивальном мирке всегда идёт борьба за свободный клочок пространства. Фестиваль – это особая территория перемещающихся по твоим ногам людей, и самое главное здесь – это позволить им это сделать. Толпа, массирующая животами и грудью ограждение перед сценой – предмет особой осторожности, потому что стоит такой массаж недёшево: сунувшись в него единожды, можно сильно испортить здоровье.
На фестивалях любят откармливать продаваемым втридорога мороженым детей их отмеченные скорбью родители, и пока отпрыски делают что угодно, родители вникают в образ и посыл артиста, отчаянно ища там нотки, способные тронуть сердце.
Ари, усиленно топтавший модными кедами серую сцену, был похож на маленького солдата. По его бледному финскому лицу суетились капли пота, и вскоре потом было покрыто всё, от пробивающихся над губой усиков, до острого подбородка и высокого лба, с которого он постоянно откидывал волосы, тоже изрядно намокшие и превратившиеся в плети. Солдат отрабатывал деньги, и при этом он так старательно топал ножками в пределах досягаемости рук фанаток, то в другом месте, то вдруг задирал на себе пропотевшую рубаху, сопровождая это визгом в микрофон, что через какое-то время мне стало просто скучно. Заученные па анорексичного юноши напоминали мне урок физкультуры в пятом классе.
Тапани на сцену вообще не смотрел. Он что-то ковырял в своём небогатом телефоне. Судя потому, как он безжалостно мял и кусал губы, что-то не ладилось. Он вообще выглядел немного взбудоражено и потерянно. Мне казалось, что истинная причина заключается во Франциске, мне тоже показалось, что она ведёт себя не совсем обычно.
Тем временем Ари зажигал, как маленькая ароматическая свечка. Толпа девчонок, присосавшаяся к сцене, дружно хлопала в пухлые ладошки и притопывала кроссовками и чешками в такт ритмичным конвульсиям маленького певца. Над спущенными по никак не могущей пройти моде джинсами приплясывали студенистые животы. Им всем было весело, и только Ари от песни к песне всё ненасытней припадал к голубенькой колбе минералки и покрывался прозрачным потом, напоминающим плёнку.
-Что-то я вас не слышу-у-у!!! – срывающимся на сипение голосом звал он в микрофон, и толпа охотно отвечала ему на таких высоких регистрах, что залетевшие с озера комары падали без чувств.
Тапани прислонился к стенке, огораживающей звукорежиссерский пульт, и был похож на случайного прохожего, попавшего на вечеринку к богатому папику. Он тоже немного вспотел от духоты, порождаемой чёрным тентом, но взгляд его внимательных северных глаз, казалось, всё ещё улавливал что-то со сцены.
-Это уже четырнадцатый Арин концерт, - сказал он мне, сделав руку трубочкой, чтобы его слова не погрязли в девчоночьем вопле, - Я понятия не имею, что тут можно писать. И о чём. И о ком. В голове только сплошной сарказм. Я никогда ещё не чувствовал себя таким усталым. Сейчас мне хочется, чтобы Ари куда-нибудь пропал. Телепортировался в Бразилию.
Он посмотрел на сцену с таким видом, как будто действительно ожидал волшебства. Вместо этого Ари снял с себя насквозь пропитанную потом рубашку и кинул прочь. Толстые животы ответили на подобный смелый поступок более активной вибрацией, и всё больше комаров падало вниз от восторженных воплей. Окинув взглядом вспучившуюся от рёбер голую грудь Ари, мы с Тапани одновременно разочарованно вздохнули. Брошенная рубашка Ари тряпочкой сиротливо валялась в стороне, пока по ней не протоптался танцор, уже явно путающийся во всех частях своего длинного тела.
-Вот так, - запротоколировал Тапани уныло, - И каждый концерт ничего новенького. Нет, правда, на позапрошлом ему бросили трусы. А сам Ари прыгнул с барабанов. Сейчас ему точно сил не хватит.
-Он похож на селёдку, сбежавшую из-под шубы, - заключила я. В этот самый момент Ари и компания уже раскланивались. Сердце заскочило пируэтом: значит, выход Франциски.
Тапани что-то шепнул мне неразборчиво и отошёл в сторону, я обернулась. Позади стояла кривоватая Анна фон Борринг, на своих жилистых цаплиных ногах, и скребла каблуком землю, вырывая в ней кротовину. Я видела, как Тапани что-то говорит ей, но наблюдать за их диалогом впрямую я не могла. Сама не зная, отчего, я испытывала к жилистой Анне ещё больше неприязни, чем к Лауре. Они были полными внешними антиподами, но зловещая худоба Анны вызывала у меня куда как больше рвотных позывов, нежели тёпленький жир Лауры.
Свет внезапно взорвался снопами лазеров, что-то грохнуло с торжественным устрашением, забились в истерике барабаны, и под гитарный вопль на краю сцены появилась фигурка в чёрном. Низкие басовые нотки раскачали толпу, поредевшую после ухода Ари, до состояния набата. Вперёд выступили огромные рокеры с металлом в носах и наштукатуренные извёсткой готические красотки. Остальные ретировались на задние ряды: Франциска пришла, Франциска распахнула двери музыки, как истинная леди с сердцем из лепестков чёрных роз.
Я впилась в представление всеми органами чувств. С замиранием воздуха в узкой трубке трахеи я смотрела на то, как плавно движется по сцене тоненькая фигурка в развевающейся чёрной юбке, и какие красивые картины вырисовывают её чёрные волосы под ветерком турбомашины на фоне белесого задника сцены. Глаза притягивались к взмахам тонких белых рук, словно заколдовывающим толпу по древней системе давно умерших магов, и музыка, поначалу такая громкая, настойчивая, дерзкая, превращалась в шумно катящие свои воды тёмную грунтовую реку, от которой мог потемнеть даже океан.
Я почувствовала, как Тапани легонько прикасается к моему плечу.
-Она, как всегда, королева, - проговорил он довольно, - Марко видит сейчас, какой царственной особе он хотел перекрыть кислород.
-Она просто прекрасна, - не выдержала я, - Это музыка от Бога! Я её чувствую, словно меня окутали бархатом!
-Да, подтвердил Тапани, - Это красиво. Жаль только, что красота не вечна. За красотой нужно ухаживать, как за диковинной магнолией. А если судить по тому, что там говорит Анна, то Франциска выпадает из формата фирмы грамзаписи. Значит, предстоит ещё много маленьких и больших сражений. А пока – наслаждайся.
После астеничного стриптизёра Ари с его песнями морских свинок, Франциска смотрелась как гений ночных небес, пришедший встряхнуть сонные души. Её голос ни разу не дрогнул и не сорвался, а энергия, так и давившая на толпу неумолимым тёмным прессом, смогла излечить даже мою подколодную тревогу.
Впрочем, шоу закончилось быстро, и тревога вернулась. Мы с Тапани бегали по опустошающемуся с огромной скоростью шатру, забегали за кулисы, но не могли отыскать Франциску.
-Она так часто в последнее время, - немного по-детски жаловался Тапани, но под его незамысловатой интонацией в голосе сквозило беспокойство.
-Может, она…, - начала я, но в этот самый момент поймала кончиком слуха какой-то крик, и крик этот нарастал и крепчал, как предгрозовой ветер. Тапани поменялся в лице. Уже через мгновение было ясно – кричали две женщины, и одна из них ругалась по-польски. Прорывая остатки толпы, как старый полиэтилен, мы помчались на звук, и стали свидетелями драки. К ужасу моему, это была Франциска, и, кажется, она побеждала. Поверженной была Анна, она и её некрасивые ноги раскоряченной свалкой лежали на песке, из-под короткой юбки пугливо светились белые стриги, а руками воительница музыкального пера прикрывала голову и лицо, завешенное выдранными из причёски жидкими волосами. Франциска навалилась на свою жалко выглядящую жертву всем своим невесомым телом и со страшенными, не требующими для русского человека перевода, польскими ругательствами, раскачивала Анну так, словно та была репкой, досадно застрявшей в земле посреди сбора урожая.
Рядом суетилось несколько, но никто не отваживался подобраться к Франциске, из прекрасной леди внезапно превратившейся в опасное животное. Только какая-то абсолютно круглая дама с противными кривыми зубами и прыщавыми надутыми жиром щеками что-то бормотала и пробовала ухватить Франциску хотя бы на краешек наполовину развязавшегося корсета.
-Франни, перестань! – крикнул Тапани, и в этот самый момент Франциска будто получила холодный душ. Она последний раз пихнула Анну, и та плюхнулась на песок, как изломанный штангенциркуль, бормоча что-то распухшими губами.
Франциска поправила корсет, волосы, схватилась за лицо, закачалась, и мы с Тапани подхватили её под руки.
-Гадина… Гадина…, - шептала Франциска, скребя ноготками рубашку Тапани и мой топ. Усталость и боль на её красивом курносом лице проступала потом и складочками поплывшей помады.
-Франциска, - попробовала сунуться к нам круглая тётка, но получила только очередные ругательства через плечо.
-Хренова лесбиянка! – выплюнула тётке Франциска, ещё сильней цепляясь за ниши с Тапани плечи.
-Ну успокойся, успокойся, - шептал Тапани сипловато.
Под изумлёнными взглядами взбудораженной благообразной финской публики мы трое прошли сквозь ограждение и направились вдоль озера к гостинице. И только озеро влажно вздыхало нам вслед.
Глава семнадцатая.

Ваше благородие, госпожа Удача…

Ветер Саймы аккуратно пробивался в щёлочки жалюзи и старался поделикатней упасть на лицо. Доносящиеся с улицы поскрипывания и шорохи висели плохо сколоченной декорацией надо всем тем, что мы видели.
Франциска лежала на кровати навзничь. Не успели мы кое-как довести её до номера и выспросить хоть что-то, как она опустошила половину мини-бара и с польским бормотанием ушла в себя. Так и лежала она в своём концертном одеянии и готических грубых сапогах на аккуратно застеленной руками какой-то горничной-эмигрантки кровати, погрузив покрасневшее лицо в растрёпанные космы крашеных волос, и бормотала, бормотала что-то, и её странные речи походили то ли на причитания, то ли какие-то народные песни, произнесённые речитативом.
Мы с Тапани сидели по обе стороны от её изголовья как два больших и усталых ангела возмездия и оправдания, и просто пытались понять, что свело так отлично начавшийся вечер на нет.
-Это всё Анна, - глухо сказал Тапани, - Она вечно пристает к людям с глупостями и хамством. Она наглая, она сноб. А с Франциской так нельзя. У неё маленький резервуар терпения. Как скоро он переполняется, так скоро наступает буря. Бог весть, что она там ей наговорила. Могу приблизительно представить по тому, что бывало раньше. Франциска всегда собачилась то с ней, то с Лаурой.
-Отчего? – вопросила я, легонько поглаживая Франциску по высокому вспотевшему лбу – мне казалось, так ей будет легче.
-Лаура и Анна – одно и то же создание. Анна – тень Лауры. Они обе командуют и раздают распоряжения. Но не в случае Франциски. Она как-то сразу ми очень ловко умудрилась восстановить их обеих против себя, ведя себя резко, вызывающе и самостоятельно. Она словно провозгласила непризнанный авторитет. Делала всё так, как говорило ей её сердце, а не Лаура и Анна. Создалось соответствующее отношение… вот, почему она так долго сидела без работы. И сидела бы ещё дольше, не поговори я напрямую с Марко. Он хоть и сноб побольше, чем эти обе, но у него хоть какое-то чутьё на музыку. Франциска востребована, и он дал ей ещё один шанс. Но та этого не оценила. Поэтому её драка с Анной для меня всё равно как что-то обыденное. К этому всё должно было прийти. Франни просто взорвалась. Ей достаточно одного слова. Анна могла сказать что-то про её внешность, про музыку, про национальность. Она такая. А Франциска готова сойти в огонь, но не потерять гордость. Кстати, ты не понимаешь хоть чего-нибудь, что она говорит? Ты же полька.
Мне на мгновения стало стыдно за то, что в своё время я оставила милый рыженький учебник языка предков раскрытым на восьмом уроке, а дальше двинуться не решилась из-за чрезмерной занятости с морскими свинками и другими надоедливыми грызунами. Что-то я усвоила, скромненько так, на уровне общения в гостинице, но чтобы разобрать на слух полубредовые метания страдающей женщины – это было слишком большой эквилибристикой для моих мозгов.
Однако я прислушалась. Франциска бормотала слабо и очень быстро, но в тягучей веренице сказанных ей шипящих польских слов проскальзывало несколько, которые отдалённо мне что-то напоминали.
-Хлопец… Хлопчик муй… Милощчь моя… Птак мое… Якуб… Якубек коханы…
Я поморщилась оттого, что польские слова начали активную щекотку моих рецепторов сознания. К тому же, Франциска произносила всё это так жалко, что слёзы наворачивались, и я не могла сосредоточиться.
-Ну что же там? – потребовал Тапани, припадая почти к самому лицу Франциски. Она была в полуобморочном состоянии, но по лицу текли слёзы, они спадали под подбородок и копились на открытой груди, как маленькие бесцветные капельки крови.
-Хлопец – это мальчик, парень, - начала я свой суперпрофессиональный синхрон, - Милощьчь – любовь. Коханы – любимый. Якубек – насколько мне не изменяет моя дырявая память, это мужское имя.
Тапани нахмурился.
-Не говорила она никогда, что у неё есть возлюбленный по имени Якуб, - сказал он, - Знаю, был финн – не сложилось. Теперь вроде как романы только в жёлтой прессе, но и там не фигурировало ни одного парня с таким явно польским именем. Может, это её старая любовь из Польши? Хлопец – это ведь вроде как молодой человек, да?
-Не совсем, - я поняла, что тонкости восприятия финна, русского и поляка так же далеки друг от друга, как созвездия Вселенной, - Понимаешь, хлопец – это…
Я не успела перевести, потому что Франциска пробормотала ещё одно слово, которое мог распознать и тот непутевый русский, который знал о польском лишь то, что во многом он похож на русский.
-Сын… Сын… Коханы… Якубек…
Я выждала секунд двадцать, чтобы переварить услышанное, и сразу же до меня как будто достучался большой усталый ангел с колотушкой. Сын? У Франциски есть сын? Или будет? Но нерождённого ребёнка не называют Якубек, значит…
-Тапани, мне кажется, она говорит о своём сыне, которого зовут Якуб.
Эти слова мне дались так же нелегко, как если бы я говорила о собственном незапланированном ребёнке своей матери. Тапани почесал кончик носа, потом он почесал бровь, потом он вообще весь начал чесаться, и под конец только вымолвил странным голосом:
-Юлиана, я ничего не знал о том, что Франциска – мать. Она молодая такая и… В общем, я думал, она мне точно должна была сказать… Ты не ошибаешься?
-Она говорит о сыне в бреду, а в бреду обычно не врут. Поверь, для меня самой это новость. Я думала, мы подруги, а она мне ни в чём не призналась. Странно всё это.
-Она скрывает сына? – попробовал разобраться Тапани, - Но почему? Где – в Польше? Не могу поверить, что она его бросила. Наверно, были какие-то сложности…
-Если бы она его бросила, то не переживала бы так сейчас, - заключила я, - А раз не говорила, значит на это были свои причины. Ты же знаешь вашу жёлтую прессу. Франциска была на ней помешана. Боялась сделать лишний вдох. Её можно понять, а лучше всего – это не делать поспешных выводов, и когда она сама будет готова, аккуратненько обо всём спросить.
Тапани молча кивнул. Лицо у него было усталое и озадаченное. Я его понимала – столько тайн и загадок не бывает и в мексиканских хрониках. Однако, моя собственная усталость, пожирающая изнутри лобные доли, и затылок упрямо толкала на завершение спасательной операции.
-Оставим её здесь до утра, она придёт в себя, и там уже посмотрим, - предложил Тапани, - Я только сапоги с неё сниму.
…Мы ушли, коротко перебросившись фразами, разошлись по своим номерам и провалились в сон. Там где-то работники разбирали шатёр, довольные фанаты просматривали честно заработанные фотографии, а Сайма просто лежала в своей прохладной тишине и кормила небо влагой.
Наутро мы все встретились за шведским столом. Явно плохо выспавшийся Тапани отгородил для себя на тарелке Стоунхендж из разных видов аккуратно нарезанного сыра, довершив конструкцию неизменной для любого утреннего пиршества в финском отеле селёдкой в кисло-сладкой одёжке. Стакан апельсинового сока дополнял этот скромный поход на кухню и давал понять, что после вчерашних приключений у аппетита Тапани мало шансов пробраться к нему в тарелку и в душу.
Мне и вовсе не хотелось есть. При одном только взгляде на прилежно развалившиеся по алюминиевым ёмкостям кругляши колбасы и ветчины, во мне просыпался воинствующий анорексик, поэтому единственное, на что совершили поползновение мои руки, так это кусочки помидора, арбуза, очаровательные при любом раскладе карельские пирожки с румяными щёчками и стакан обезжиренного молока, того самого, на котором помешалась вся огромная молочная держава Суоми.
Франциска пришла завтракать позже. К тому времени все столики в нашей досягаемости оккупировали русские постояльцы, и их приглушённый гомон наполнил ресторан ощущением обыденности и стойкой привычки. Я видела, как Франциска наложила себе каши, маленьких сосисочек, взяла дольку арбуза и с чашкой чая углубилась в просмотр любезно подложенных на соседний столик свежих газет региона. У неё было абсолютно обыденное лицо, ровное, отлично накрашенное, аккуратно прибранные волосы и безукоризненная брючно-блузочная симфония любимого чёрного цвета. Пока Тапани ковырялся с сыром, мои овощи уже получили упокоение там, где им и было место, и я решилась подойти к Франциске. Она встретила меня своей коронной открытой улыбкой, сощурив серые глаза в два пушистых моточка.
-Юлиана! Как тебе утро? Прекрасная погода! Я хорошо выспалась, а ты?
-Я нормально, - приврала я, - А ты… точно в порядке?
Франциска пододвинула мне стул, пустующий рядом, приглашая присесть.
-Я в порядке, - сказала она без дрожи в голосе и ресницах, - Знаешь, эта проклятая Анна меня вчера немного вывела… В последнее время я какая-то очень нестойкая. Слава Богу, что хоть само выступление прошло отлично. Публика была очаровательная. Такое воодушевление… Юлиана, ну ты скажи, у меня ведь совсем другая публика, чем у Ари?
Франциска спросила это так отчаянно, что показалось, будто услышь она иной ответ, вновь прокатится гроза.
-У тебя другая публика, - подтвердила я, - Ари вообще плохо пел. Только кривлялся. А у тебя была музыка. Ты молодец. Ты точно в порядке?
-В порядке, - улыбнулась Франциска, прижимая руками чашку чая к груди, как головку маленького ребёнка, - Я могу часто ссориться, но быстро прихожу в себя. Мы, поляки, такие, ты же сама должна знать. А как там Тапани? Он сидит и не подходит.
-Он устал, - оправдала я нашего общего друга, - Честно. И ещё он очень понервничал из-за тебя и Анны. Что именно произошло?
Франциска отхлебнула чай и опустила в чашку ресницы.
-Просто стычка, - и я поняла, что она не намерена откровенничать. И уж, конечно, ничего она не скажет и про то, что бормотала вчера в полубреду.
-Ты точно ничего не помнишь из того, что хотела бы нам сказать? – решилась ещё немного помучить Франциску я.
Та только улыбнулась, сморщив задорный носик. Её лицо говорило о многом. Я знала, она просто не желает говорить, но у меня никогда не было опыта выпытывания информации, хоть я и пыталась изображать из себя великого журналиста.
-Ну ладно, на улице встретимся, - пожелала я и вернулась к Тапани. К тому времени его сырная война подошла к концу, и я заметила невзначай:
-Тапани, как ты считаешь, у Франциски много тайн?
Тапани пожал плечами. На его невыспавшееся лицо было неприятно смотреть. Даже под симпатичными раскосыми глазками появились какие-то стариковские полосочки.
-Я не стану ничего её спрашивать, если захочет – скажет сама, - отрезал он, - Про Анну я и так всё знаю, она профессиональная стерва. Для меня общение с ней ещё впереди, потому что писать обзор нынешнего фестиваля нам придётся на пару. Ты знаешь, как пишется любой обзор? Простой и доходчивый метод, который срабатывает при любой погоде. Пиши о том, что слышал краем уха, как о том, что обдумывал год. Больше эмоций, авторских эпитетов, сравнений, потому что читатель этого и так не знает и проверить не сможет, в общем – постарайся развести восемь тысяч знаков со смыслом, прибавив для вступления немного истории всего и вся. Результат читается легко и быстро, и переваривается в голове со скоростью чернослива. Вероятно, и эффект имеет аналогичный.
Ничего не добавив больше, Тапани отправился выкидывать объедки, проходя мимо он обнял Франциску.
Мы увиделись с ним уже на автобусном вокзале. За мной заехал усталый после Иматры и усеянный спящими пассажирами русский Совавто. Тапани обнял меня и сказал:
-Музыка бывает разная. Надеюсь, твоя подруга сумеет остановить выбор на той, после которой не хочется выпить весь мини-бар в гостинице.
Это звучало как шутка, но уж слишком мрачная.
-Франциске привет передавай, - грустно сообщила я. Франциска извинилась, что не может меня проводить, и побежала на озеро, вероятно, хотела, чтобы вечная Сайма рассказала ей что-то хорошее и доброе, и я не могла с этим спорить.
Автобус увёз меня до границы, и лучшая страна в мире активно хлопала зелёными ветвями, провожая странницу своих дорог на усталую родину.
…Неожиданность явилась ко мне тогда, когда первое, что я увидела, шагнув на переплавленную июньской жарой землю забытого Богом автовокзала на Обводном, это юбка-облако Маринки, колышущаяся на тонких – слишком тонких – для её овальных ног шпильках.
-А вот и лягушка наша приехала! – воспаряла словами и духом моя язвительная подруга, помогая с чемоданом, - Ну что, твоя Лапента? Красиво? Жарко? Покупалась хоть? Какие новые сказки о лучшей жизни за бугром привезла нам на радость?
-А ты для чего здесь? – спросила я тоном мужа, который пришёл домой и застал там личную парикмахершу жены. Надо помнить, что милая внешне чернявая красавица Марина ничего не делает просто так. Где-то в складочках своим ажурных колготок пятьдесят второго размера она носит тоненький блокнотик с подробными описаниями всех тех мучений, которым она хочет подвергнуть человека по имени Юлиана Каминьская. Возможно, с любой другой момент мне бы стоило отправить её к своему обожаемому мужу, но сейчас мне отчего-то подумалось, что приехать за тридевять земель на Обводный, только, чтобы поиздеваться надо мной, это слишком большая моральная и физическая затрата. С какой-то стороны меня это даже должно было тронуть, да вот отчего-то не тронуло.
-Ты разве не на работе? – спросила я, вспомнив про сплочённую бригаду спасателей, горячо участвующих в соединении сердец двух лыко не вяжущих индивидов.
-Нет, у меня сегодня выходной, - прощебетала Маринка. От неё пахло новым пряным ароматом Кензо, на жаре напоминающий запах сильно переперчённой шавермы, но сама Маринка и её большое и доброе тело были настроены позитивно. Я отчего-то с тоской вспомнила Франциску. Было бы неплохо засунуть Маринку в один из этих чистеньких автобусов и транспортировать, заплатив таможенно-багажную пошлину, прямо в руки кривой Анны, которая слепит из доставшегося ей жирка идеал для своих музыкальных экспериментов.
Впрочем, как мне показалось, Марина в первый раз в жизни не планировала читать мне лекции про иностранцев. Возможно, она просто смирилась с тем, что когда она говорит со мной на эту тему, я слушаю её ещё менее внимательно, чем пьяный бомж моральные экзистенции добропорядочного служителя порядка.
-Видела тут Наташку, - как бы невзначай подарила мне свою заботу Маринка, мизинчиком помогая нести мне сумку, - Ну, ту самую Наташку, с которой ты когда-то сотрудничала в одном туристическом журнале.
Моя подкисшая от жары и мыслей о Франциске голова вроде что-то вспомнила, но наткнулась на защитный щит, который, по-видимому, мозг выстроил сам для того, чтобы не возвращаться к неприятному. Наташка с фамилией, которую я не могла вспомнить, встала перед моими глазами и окончательно испортила жаркий день.
-Ну так что? И как ты умудрилась с ней встретиться?
-Она приходила ко мне в агентство. Мышастая такая, с плохими ногтями. Говорила, что мечтает познакомиться с немцем. Наверно, ей бы польстил какой-нибудь немец из борделя, но я посоветовала записаться на приём. Разговор зашёл о тебе. Она как-то видела нас вместе. В общем, по её рассказам, ты весьма слаба в журналистике. Милая, а может тебе всё это бросить? Ну не твоё это. Придумай себе менее творческую профессию. Например, пойди в детский сад.
Я промолчала. Было очевидно, что хоть Маринка и отложила в дальний кармашек тему об иностранцах, но не упустила возможности поддеть меня в другом. Уму непостижимо, как можно было разговориться с сумасшедшей Натальей, нуждающейся не в редакторской работе, а в консультации невролога. Наверно, любое низведение моего образа до нулевой точки приносило поролоновой душе Марины несказанные звуки наслаждения. Но мне и говорить на эту тему не хотелось. Сам факт, что бездарная сочинительница опусов про Турцию до сих пор вспоминает меня, придал новый заряд моим усталым венам. Я подготовилась к ответу, но в тот же час меня и Маринку разделил взорвавшийся звонок мобильного. Трепет, которым наполнилось всё моё устало-распаренное существо, можно было сравнить только с ощущениями входящего в воду прокажённого. Но на телефоне высветилась непонятная вереница цифр, отдалённо не напоминающая номера Франциски или Тапани.
-Да слушаю, - разговор отделил меня от прокисшей Маринки, как дымовая завеса. Прослушав пару минут, я поняла, что где-то в непролазном Интернете кто-то очередной раз обсосал моё резюме и решил рассмотреть поближе личность, сумевшую так искусно описать все места своих одноразовых попыток.
-Я подъеду, - пообещала я далёкому женскому голосу, представившемуся Галиной, а тоска в душе между тем расширилась, как намокаемый пенопласт, и давила на лёгкие своей неизбывностью. Что, если таинственным образом потереть Маринку, может, она подобно арабской лампе, превратится в Тапани или Франциску?
Разговор о моём жизненном предназначении оказался прерванным. Наверно, в отместку за это, Маринка донесла мою мечтающую присосаться к земле сумку только до метро, а дальше мне пришлось взаимодействовать с ней самой. Короткий отдых дома, и вот уже пока мчаться на собеседование, которое любезная телефонная Галина назначила на шесть вечера. Голова моя была занята Франциской и совсем немного Тапани, и захламленные всякими нужными мелочами шкафы родного дома, наблюдавшего за мной уже двадцать семь лет, не приносили уюта и горячего чая с пирожками. Вспомнился Лисий Нос, и лучшее место в мире, которое бывает лишь раз, а потом превращается в плевок на карте, который указываешь на почтовых конвертах в качестве почтового адреса, а сам рассматриваешь новые карты и мечтательно обводишь пальцем очертания новых лучших стран.
Я села в метро и долго мчалась в синем вагоне по прокопанным когда-то мужественными людьми дырам в земле, тем самым дырам, которые неплохо помогают коммуникации, но ничего не знают о том, где на земле такое лучшее место, где хочется умереть и прахом лежать ещё лет триста. Улица Дыбенко и её китайский минибус оправили моё полубездыханное тело дальше, сквозь торчащие по бокам многоквартирные зубы изнанки Петербурга, и автобус всё катил, катил, и мысли мои возвращались к Финляндии и Франциске, переползали кончиками щупалец на Польшу и таинственного Якуба, а потом на Испанию. И в пока китайский пластмассовый коробок углублялся в нечитанные дебри Петербурга, перед лицом моим танцевали крепкие тётки в андалузских юбках с оборками, и у одной из них был такой же весёлый носик, как у Франциски.
Автобус вёз меня уже какими-то деревнями, через мостики узких грязных речек, мимо полуразрушенных дворянских дач, где под обломками изразцов ещё звенят слова «Кушать подано!», мимо облупившихся от людского равнодушия храмов, и вот, когда мы уже почти полностью приблизились к Охтинской плотине, гонящей несвежую воду как триста лет назад для пороха, автобус остановился и опустел.
Конечная. Я вылезла, а в голове соей до сих пор танцевали умелые тётки, погромыхивающие кастаньетами. Лучшее место? Может быть, там много света и пространства для пребывания в одиноком плавании по волнам счастья, и для этого не надо ехать через весь город мимо страшноватых территорий заброшенной всеми богами разом Ржевки.
Контора, где меня приглашали писать коротенькие музыкальные новости для мобильных рингтонов, располагалась на фабрике по производству кормовых смесей для животных, и у меня появилась не единственная возможность, разобраться в том, что чувствуют свиньи и другие такие же обаятельные животные, когда добрый человек говорит им «Завтрак»». Запах свинячьего корма поселился в моей трахее, постучался в печени и клубками осел в мозгах. Обратно я ехала уже какими-то другими пустырями, вспоминая слова Тапани о том, какая бывает музыка. Возможно, данная свиноферма могла бы стать отличным домом для такой экстремалки, как я, но писать обзоры для телефонных рингтонов пусть пишет Анна, или Лаура, потому что с недавних времён мне открылась истина о том, где кончается сбыт, и начинается искусство.
Дом, обед, сон – вот и новый день. И снова гудит компьютер, а где-то там, в красивой Польше, когда-то отвоёванной отважными парнями-крестоносцами, живёт маленький человечек Якуб, и его мама сейчас занята тем, что разбирается в том, какая музыка ей нужна, и подойдёт ли для нового дома город, где красивые тётки танцуют с кастаньетами.
Глава восемнадцатая.

Зелёные дорожки.

Тапани позвонил мне пару раз для того, чтобы пожаловаться на судьбу мешающею ему раздобыть русскую визу и уехать на Селигер. Почему именно Селигер, он не объяснил. Сказал только, что ищет нужную воду. Ему кажется, что спасение в воде.
-Очищает, - пояснил он, - Восстанавливает молекулы.
-У себя молекул уже не хватает? – спросила я, вспомнив о Сайме.
-В этой стране мне уже давно ничего не хватает, - огорошил меня всегда такой спокойный Тапани, - Люди, дороги, слова, шуршание газет. Люди, которые зашли далеко в своих играх. Я жду чего-то. В воскресенье выступление Яни Вильхельма в Савонлинне. Знаешь Яни?
-Не доводилось.
Мне действительно казалось слишком пыльным трудом запоминать все эти имеющие к музыке скандинавские сочетания, напоминающие меленькие бисеринки, рассыпанные по давно нечищеному ковру.
-Яни Вильхельм, - повторил Тапани как имя известного кардиохирурга, прославившегося борьбой со смертью, - Хороший парень. Тихий, как причал в лесном озере. После ссоры Франциски с Анной он пригласил Франциску спеть с ним дуэтом. Она согласилась. Яни молодец. Всегда вне склок, особенно бабских. Делает свою музыку, словно огород выращивает. Увидишь его – всё поймёшь. Ты ведь увидишь? Сможешь приехать?
В голове моей мигом воцарился большой калькулятор с красными кнопками, и через какое-то время высветившаяся сумма дала мне добро.
-Попробую. Очень хочется посмотреть на нормальный концерт, где не кидаются потными рубашками.
-Не, Яни не такой. Уж он точно знает, что такое музыка. И Франциска спокойна. Я рад, что ты приедешь.
На этом мы расстались, а ещё через пару минут, как только я начала перелистывать активно читаемый мною путеводитель по Испании и Андорре, и поглощать в себя переданные с помощью мелованной бумаги ароматы древних монастырей и запрятанных в горы аббатств, в дверь позвонили. Пустая квартира откликнулась недовольством. Привычка жить с родителями настроила меня на вечное ожидание того момента, когда кто-то из них не откроет эту несчастную дверь самостоятельно. Пришлось аккуратно положить мечты о далёких камнях на диван и впустить в дверь гостя. В глазке маячила женская фигура. Предположив, что это новая соседка заявилась просить укроп для суперароматного диетического блюда, я открыла.
Открыла.
Замерла.
Поймала губами остатки куда-то исчезнувшего воздуха.
Передо мной в тёмной юбочке по коленку и чёрном топике, с выведенными стразами абсурдными буквами, стояла малышка-птичка со своим добрым носиком и ароматными дымными глазами.
-Юлиана, - Франциска кинулась на мою ослабленную долгим сидением за очередным сетевым заказом шею и отчаянно прижалась мягким тельцем, как делает ребёнок, у которого не остаётся больше никаких аргументов для того, чтобы попросить заветную игрушку с верхней полки магазина.
Боже, Франциска… Прихожая сразу наполнилась тоненьким ароматом чего-то чистого, свежего, не похожего на стандартные духи, просто ласковые прикосновения не к носу, а к сердцу через запах жасмина и свежести.
-Юлиана… Милая…
Франциска так и стояла на пороге, перевесившись большей частью на мои запылённые половики, пока я не взяла её за руку и не отвела в комнату. Франциска послушно сбросила с миниатюрных ножек тяжёлые сапоги, так уродливо выглядящие в сочетании с её нежной кожей, и упала на мой диван, где я успела позабыть не только книжку про горячие андалузские дороги, но и пульт от телевизора, и фантик от глазированного сырка. Не успела я расчистить территорию, как Франциска задремала. В дрёме она лишь шёпотом подозвала меня к себе, и когда я склонилась над ней, произнесла погромче:
-Я всего денька на три… До Савонлинны… Добра пани, мне нужно отвлечься… отдохнуть… помоги…
-Помогу, помогу, - подтвердила я, прикасаясь взволнованно-горячими пальцами к отчего-то прохладным крашеным волосам Франциски. Там, на корешках, густой чёрный уже начал отрастать, и показались обычные францискины волосы – по-славянски мягкие и русые, как пёрышко воробья.
-Принести тебе чего-нибудь? – так же тихонечко спросила я, будто боялась потревожить маленького ангела сна, прилетевшего помочь.
-Воды… просто воды…
Я принесла, и Франческа выпила всё, крепко обхватив пальцами-перьями прохладный стакан.
-Спасибо, - и она моментально уснула, похожая на поверженную птицу в доме доброго охотника.
Я сидела на кресле напротив - раз, ходила, сидела - два, телевизор включать не решалась, за компьютер не тянуло. Судя по часам, из гостей должна была вернуться мама. Я набрала номер Тапани и сказала, дождавшись ответа:
-Франциска здесь.
-Что? - переспросил голос Тапани, приглушённый автомобильным шипением и гулом, - Так она у тебя? В Петербурге? Мы её везде ищем. Не думал, что у неё всё ещё действует виза. А она хоть в порядке?
-Приехала и сразу упала спать. Проснется, накормлю чем-нибудь, расспрошу. Может, какие-то сложности.
-Хорошо, держи связь, - и Тапани отключил свои фоновые шумы вместе с голосом.
Как раз в то время, когда у меня состоялся разговор с Тапани, дверь начала шипеть и вертеться от просовываемого в неё ключа. Я решила встретить маму на пороге.
-Что ты делаешь? – задала мне мама такой вопрос, словно я встретила её не в своём обычном растрёпанном домашнем облике, а с каким-нибудь мечом-кладенцом через плечо.
-Мам, у нас Франциска, - сказала я, наблюдая за тем, как мама ищет свои голубые тапочки под ворохом папиных полуразвалившихся ботинок.
-Франциска? – переспросила мама на должной громкости, от которой любой мог бы пробудиться ото сна, но со стороны комнаты всё ещё доносилась смиренная тишина.
-Девушка-певица, наша с Тапани подруга.
-И что эта певица делает у нас дома? – мама подошла к комнате и увидела всё ту же спящую Франциску и её подоткнутый подушкой носик певчей птички.
-Она обещала приехать?
-Нет, но ней пришлось. Она всего на три дня. У неё тяжёлое состояние. Если хочешь, я поселю её в бабушкиной комнате.
Мама промолчала. В её добром, но обтрёпанном горячими клешнями разочарований сердце наверняка сидела жалость. Сидела и смотрела на то, как смирно спит красивая и миниатюрная девушка с кругленьким лицом и копной воробьиных волос.
-Это она полька, да? – задала последнее уточнение мама, перед тем, как полностью потерять интерес к ситуации.
-Она.
-Хорошо, позаботься о ней.
Не знаю, испытывала ли моя мама особый паритет к полякам, бегающим по её заводной крови с подручными инструментами и периодически открывающие какие-то огнеопасные шланги, однако по рассказам Франциска ей нравилась, а то, что они сразу не познакомились, так это потому, что мама ушла спать с дороги, а Франциска напротив проснулась, как только мама вышла.
-Есть хочешь? – спросила я.
Франциска улыбнулась. Мягкая, пластилиновая улыбка её податливых губ должна была сводить с ума любых мужчин, но теперь она сводила с ума только меня: передо мной сидела подруга, путешественница, которая прошла много стран, прежде чем вот так запросто войти в мою квартиру и душу и просто улыбнуться на слова, и этого было бы достаточно.
Вместо ответа Франциска ещё раз порывисто бросилась мне на грудь, и какое-то время наши сердца перестукивались между собой.
-Я не сильно голодна. Если только в какое-то кафе сходим. Я не хочу объедать вашу семью. Я остановилась в гостинице, так что проблем быть не должно…
Я приостановила поток её неловких оправданий, обхватив мякишами пальцев её щёки.
-Как скажешь, так и будет, - пообещала я, глядя в её светящиеся глаза. Франциска моргнула как от пойманного зайчика и снова растянула мягкие губы в искренней улыбке.
…Наш паб на проспекте не отличался просторами помещения, но столик ближе к окну мы отыскали. Блинчики, греческий салат, по большой порции пива - мы говорили обо всём, что касалось блинчиков, пива, греческого салата, запаха карри, моего застроенного многоэтажными уродцами проспекта, но всю эту плотную массу так и не смогли прорвать признания о том, почему же Франциска здесь, почему она так грустно улыбается в такт веселым словам, и какова во всём этом моя собственная роль.
Мы поели, и Франциска сообщила, что возвращается в гостиницу на Крестовском острове.
-Обещай мне завтра Лисий Нос, - попросила она так, словно Лисий нос продавался в отделе кукол по самой большой цене, и я должна была уговорить Санта-Клауса его подарить.
-Конечно, - кивнула я, - Лисий Нос будет твой. Там красиво.
-Мне нужна тишина. Просто спокойствие, где я могу себя понять, - в бархатистом голосе Франциски послышались нотки усталости, - Мне бы только прижаться к небу… подготовиться… Ты поможешь мне?
-Помогу, - я обняла тёплое и подрагивающее от возбуждения тельце Франциски и отправилась домой.
Следующее утро принесло прохладные серые облачка с залива, обмазавшие мои окна тусклыми слезинками, но потом солнце взялось за фен и аккуратно высушило все следы тучкиных расстройств и навело красоту. Я лежала в кровати и смотрела на кусочек неба, положенный прямо на рыжие крыши общежитий, стоящих тут тридцать лет. Общежития стояли, как незыблемые мегалитические столбы и каждое утро встречали меня своими по-разному скроенными балконами и вывешенным тряпьём. Но в это утро я заметила не их, а отсвет луча на радиоантенне какого-то сотового оператора. Оно горело будто шаровая молния, и от его света разливались ниточки ожидания. Я припомнила слова Франциски – «подготовиться»… Подготовиться к концерту? Но когда подготавливаются к концерту, репетируют. Что же она забыла неказистом курортном поселке на берегу давно непригодного к купанию финского залива, не отличающегося ничем от сотен таких же собраний деревянных хибар, где гордые и независимые старушки доживают свой век вечных лишних?
Мы договорились встретиться в станции метро «Чёрная Речка», и ещё за пятнадцать минут Франциска уже стояла там, теперь уже в белом, как охотница сафари, и только её чёрные волосы создавали на голове эффект шапки.
Мы снова обнялись. Объятия заменили даже слова. Мы словно обменивались какими-то энергетическими полосками, сгустками, проникающими в сердце. Мы просто стояли у одной из самых оживленных станций беспутного питерского метрополитена, мимо проносились озадаченные девицы с джинсами ниже пупка и деловые парни с наушниками от телефона, похожими на длинные чёрные кровоподтёки, вдалеке обсасывал чужую бутылку бомж, а мы стояли, и между нами лежали зелёные поля рыцарей Мальбрука, молитвы Ченстоховы и острые иголки костёлов, покалывающие небеса, чтобы они не забывали про благословения для страны, для которой гордость стала стягом и смыслом.
-Красиво, - непонятно, отчего, сказала Франциска, когда мы сели в маломерный китайский автобусик с пластмассовыми сидениями, больше похожий на запущенный мальчишкой по асфальту драндулет – авось не развалится. Автобус прогревался насквозь подобревшим солнцем, пах пластиком, но удачно довез нас до остановки за эстакадой, сразу там, где за зелёными штанишками берёз начинался родимый Лисий Нос, пристанище для сбежавших из лучшей страны мира.
Пока автобусик скрипел желтыми боками, деревеньки Приморского района раскидывали мимо нас свои серые хибары, как последнее богатство на барахоловке, и солнечными серыми глазами Франциска благодарно принимала эти застарелые дары, проглатывая их восхищенным взглядом, полном искрящихся мушек, которые водятся только в глазах у очень искренних людей.
За эстакадой начинался сам посёлок, и пока мы перебегали через неустанно посылающее нам под ноги разные типы автомобилей шоссе, за нашими спинами одиноко простучала почти никому не нужная полупустая электричка, знающая всё о том, как живёт этот странный край, наполненный китайскими автобусами и людьми, которые ездят в них в свои покрытые вельветом старины деревянные домики.
-Пойдём? – вопросила Франциска легко, словно всю жизнь прожила между этих заросших деревьями улочек без названий. От неё пахнуло свежестью. Этот запах отбросил моё сознание в какой-то потусторонне-идеальный мир. Я, Франциска, Лисий Нос, добрый летний день и тишина, которую не нарушают даже притаившиеся в листве лисьи аборигены.
Мы взялись под руку и двинулись вперёд, туда, где наивными ещё своими, и не до конца выключившимися детскими сенсорами ощущала я воду. Прошло так много и так долго, а маленькие крупинки радости внутри меня всё ещё продолжали вспоминать дорогу к заливу, куда с мамой и папой ходили шлёпать ногами по мелкоте песчаных кос, ловить бычков и собирать красивые ракушки, похожие на диадемы непридуманных принцесс. Тогда мама одевалась в красивый купальник, папа был моложе и сильнее, а дома ждала бабушка с плотным обедом, зная, что семья проголодается.
Остался Лисий Нос и его залив, плоский, как ванна для купания младенца. Мы с Франциской шли всё вперёд и вперёд и ничего не говорили, наверно, потому что думали об одном и том же.
На подобии песчаного пляжа уже грелись какие-то северяне, но Франциска потянула меня под дерево на кусочки суровой от борьбы за выживание травки.
-Юлиана, мне так хорошо, что я смогла приехать, - сказала Франциска. Она словно отторгла свои слова от сердца, и кусочки её плоти легли на мои ладони.
-Тебе плохо? Ты грустишь? – спросила я, зная, что не стоило, наверно, начинать этот разговор самой, однако Франциска сама его с охотой продолжила.
-Я видела у тебя дома на столе книжку про Испанию. Смешно, у меня такая же. Похожая. На них на всех рисуют красивых танцовщиц фламенко, алькасары и собор в Барселоне. Наверно, Испания такая и есть. Знаешь, мне хотелось бы знать, чем именно руководствуются авторы путеводителей, когда составляют сборник. У них нелёгкая задача - показать лучшую страну в мире. Чтобы человек собрал все свои вещи и отдал жизнь за эти красочные страницы.
Она обернулась на залив: вода смотрела прямо нам в глаза и не пробовала пропускать волны. Это было простое синее покрывало, отдающее бризом и водорослями, положившее на свои тонкие ладони внезапно похорошевшее питерское небо.
-Мы говорили – лучших стран не бывает, - сказала я, но Франциска всё так же продолжала смотреть на белёсоватый залив.
-Слушай, если провести линию отсюда через море на материк, можно добраться до моего города, - внезапно сказала Франциска, мягко трогая губами кончики белых зубов. Казалось, она чего-то стесняется.
-Польша?- переспросила я очевидное.
-Там моя любовь. Там осталось почти всё, но я потеряла к этому доступ. Финляндия взяла меня в свои еловые руки и попробовала научить любимой финнами стойкости, но каждое утро я просыпаюсь и вспоминаю о том, что за этим синим и пресным морем стоит кроватка с мальчиком, для кого моё имя только одно - мама.
Мы обе замолчали. Наверно, после такого стоило сделать паузу. Я не могла настроиться на дальнейшие слова. Я плохо говорила, и плохо умела вести разговоры о душе, потому что сама слишком часто слушала только свою душу.
-Мой Якубек, - не стало долго мучить меня догадками Франциска, - Знаю. Тогда, в номере, я что-то наговорила… Скажи Тапани, что я ничего от него не скрываю. Просто больно… а когда больно, как-то не говорится.
-Как так получилось? – тихо задала я осторожный вопрос.
-Моего парня звали Кшиштоф. Мы рано поженились, у нас родился Якубек. Мама Кшиштофа взяла над сыном опёку. Я не хотела, но каждый день эта женщина внушала мне то, что у ребенка никудышная мать, и вскоре мы с Кшиштофом развелись. Начались постоянные игры. Якубек плакал и по маме, и по папе, но мы быть вместе уже не могли, и папой и мамой Якубеку стала Тереза. Подвернулась Финляндия, выгодное замужество. Страна, от которой я ждала того, чего у меня не было в маленькой и очень нервной Польше. Я надеялась уехать, заработать денег, получить имя, потом вернуться и забрать Якубека. Много раз я приезжала к Терезе, чтобы повидаться с сыном, но она его от меня прятала. Иногда мне удавалось её обмануть. Якубек бросался мне на шею, обнимал, а я плакала оттого, что не могла его тогда забрать – навсегда. Я ждала, ждала… ждала возможности, когда страна, которой я отдала всё то, что выносила с кровью, позволит мне подняться на ноги и вдохнуть её небо, небо свободы, но у этой страны были свои планы. Лаура, Анна… Ярлык эмигрантки. Издевательства над акцентом. Прелести жизни в шоу-бизнесе. Я хотела уйти, хотела работать хоть продавцом, но меня держала музыка.
-Музыка? – спросила я, - Но ведь ты могла вернуться в Польшу и там попробовать жить с Якубом. Придумать что-то.
-Я искала лучшее место в мире, - горько смахнула с лица Франциска, - не оправдывай меня. Я плохая мать. Я эгоистка и я хотела и до сих пор хочу славы. Можешь оставить меня в этом Лисьем Носу и никогда больше не общаться. Но прежде знай, что болью своей я искупила всю свою глупость. Я поняла многое, но поздно. Но самое главное из того, что я поняла, это то, что лучшей страны нет. Есть хорошее место, такое, как этот посёлок. Сюда здорово приезжать и сидеть, глядя на залив. Но стран – нет. Есть только государства, есть визы, курсы языков, менталитеты, обычаи, полицейские и депутаты. Красивые картинки только на туристических буклетах. Я ненавижу Финляндию. Я не могу вернуться в Польшу. Я просто не смогу начать там всё сначала с этой Терезой… с Кшиштофом… Я не могу уехать куда-то ещё. Всё, что у меня получилось, это добраться до этого дерева в посёлке под красивым и одиноким русским городом и смотреть на залив, как напоминание о том, что небеса где-то есть, и есть они в первую очередь во мне самой.
Бриз с залива усиливался и запах водорослей, смешиваясь со свежестью аромата Франциски, строил вокруг нашего маленького оазиса среди песка тихое и напряжённое свечение.
-Пойдём кое-куда, - позвала я, протянув Франциске руку. Она моментально поднялась, словно тянулась к краю пропасти от обрыва, и под руку, как и пришли, мы опустились под разросшиеся кроны и побрели по застроенным зелеными и серыми коробочками обиталищами чьих-то не менее сложных судеб.
Мы шли, мы молчали, пока совсем рядом не показался аккуратный куполок на зеленой ножке. Деревянная, крашеная в простую белую краску дверь церкви была открыта, и запах свечей ещё снаружи падал лёгким угаром на ресницы. Франциска приостановилась, словно к этим дверям подвели её ангелы и спросили, чего она хочет – остаться или пройти в мир, где всё бело и прекрасно?
-Церковь…, - негромко проговорила Франциска, словно боясь спугнуть запах свечей, - настоящая… Настоящая церковь… не такая как там… в Финляндии.
-Церкви везде похожи, - сказала я. Прикосновения запаха свечей к моему носу рождало вспоминания лучшем месте в мире… если оно есть, там пахнет именно так.
-Нет, там церкви другие, - покачала головой Франциска, привставшая на цыпочки, чтобы аромат сладкого дыма и тепла не погасил её лёгкость и отдохновение, - Там скамейки. Там пусто. Там нет икон. Там ничем не пахнет. Пахнет только стоптанными дорожками, постеленными в проходе. Я бывала там несколько раз, потом перестала.
-Но ведь ты полька, для тебя настоящая церковь – это костёл, - я понимала, что говорю какую-то наивную дурь, но всё это глупое недержание само выкатилось из моих губ.
-Настоящая церковь – это где пахнет свечами. В костёле пахнет, здесь пахнет. А ведь свеча, знаешь, это что? – она посмотрела на меня так внимательно, что у меня даже сердце рухнуло, - Свеча это знак, что кто-то просит Бога. Свеча – это горящая душа. Это знак диалога с небесами. И небеса смотрят на того, кто возжигает свечу, потому что видит огонёк и слышит слова. А если церковь пуста, если в ней только скамейки, стоптанные дорожки, буклеты для посетителей за один евро и тишина, разве это церковь? Разве небеса склонятся над местом, где туристы щёлкают мыльницами витражи и пустые холлы?
Мне показалось, Франциска немного рассердилась, но к счастью, это был праведный гнев. Чтобы унять её и без того, такую нервную и страдающую, я сказала:
-Давай войдём внутрь. Католичка ты или нет – Господу это не важно. Если ты зажжёшь свечу, Он увидит её и всё поймёт.
Франциска какое-то время нерешительно посматривала на красивого ангела на витраже, но потом, видимо, ангел кивнул ей – «пойдём». Франциска осторожно ступила вслед за мной, и мы обе оказались в небольшом помещении типично деревенской церкви, полутёмном и пропитанном плотным запахом крашеной древесины. Из-под серебристых подсвечников темновато посматривали иконы, каждая, как дверь в иной, тёплый и спокойный мир, и сама церковь больше походила на небольшую деревенскую сторожку, где всё поставлено аккуратно, и скоро войдёт хозяин, а пока, до его прихода, каждый кусочек пахнет уютом и благочестием.
Франциска переменилась в лице. Её словно осветили изнутри. Даже в полутьме церкви было видно, что её широко распахнутые глаза серебрятся как никогда до этого. Я бросила в щель ящика десять рублей, взяла свечу и протянула её Франциске.
-За Якубека…, - прошептала она, и шёпот её ворсинками попадал на внимательно наблюдавшие за нами древние лики людей, знавшие о Боге и лучшем месте в мире больше, чем все самые хорошо научившиеся читать посетители пустых церквей со скамейками.
…Мы вышли. Какое-то время между нами висела потаённая тишина, склеивающая наши души, слова и мысли. На скамеечке, откуда куполок смотрелся маленьким яблочком, закинутым в голубой кисель небес, Франциска достала из-под одежды крестик и какое-то время долго ему шептала, словно выплёскивала всё, что крестик должен был вобрать из её несложившейся жизни.
-Якубек, - сказала она посвежевшим голосом. Казалось, будто это совсем другая Франциска, вышедшая из под струй горного водопада или походившая без зонта под дождём, - Я точно знаю, что вернусь к нему. Мне показалось, я слышала его голосок. Он меня ещё не забыл. Ещё зовёт. Я смогу наладить свои дела с карьерой и вернуться, чтобы забрать его.
Я покачала головой.
-Франциска, не ставь всё на карьеру. А если не сложится?
-Мне осталось полгода проработать в компании, и тогда мне дадут полновесное финское гражданство, - Франческа так страстно вышёптывала эти слова, будто молилась, - Без моего гражданства Якубека взять невозможно. Просто вернуться тоже не могу – там Тереза, Кшиштоф, они мне помешают. Я получу гражданство, и мы будем жить вместе, хоть эта страна уже и показала мне то, что её больше нет на карте лучших. Как знать, может потом, Испания…
В глубине меня всё разочарованно ухнуло.
-Франциска, какая Испания? Ты хочешь и там жить без гражданства? Среди чужих людей и языка?
Франциска рассмеялась.
-Испания – моё лучшее место в мире. А я уже говорила, что лучшее место в мире нельзя делать постоянным местом жительства. Оно от этого тускнеет, как серебро от пота. Я просто хочу ещё немного доработать, чтобы взять Якубека к себе. Я сумею отобрать его у Терезы. И тогда всё точно будет хорошо. Точно. Правда?
Франциска спросила меня, а посмотрела вроде бы на небо. Небо выплеснуло ей в глаза немного синевы. С юга ползли тучи, недвусмысленно давая понять, что жёлтый автобус с пластмассовыми сидениями уже едет по долам и весям, чтобы на одной из остановок посадить туда нас обеих.
-Правда, - сама себе ответила Франциска, подхватывая меня своей разгорячившейся ладошкой, мы встали, и куполок на прощание отразил нам голубоватые перья склонившегося с неба ангела.

Глава девятнадцатая.

Я знаю точно, небеса во мне…


Мама нашла повод для недовольства, и сорвала неприятное удивление от слишком быстрого по её мнению отъезда Франциски, на не задвинутом стуле, и бедному стулу пришлось разделись участь моей нерасторопности, только вот Франциска уже ничего не могла слышать, она ехала на своём Финорде с сине-серыми откидывающимися сиденьями, и, вероятно, уже спала и думала о Якубеке.
-Гостям надо показывать Эрмитаж, а не Лисий Нос, - вынесла вердикт неспокойная мама, но на этом всё как-то приулеглось.
На следующий день мне позвонил Тапани и с радостью в голосе отметил перемены в состоянии Франциски и пригласил меня в Савонлинну на её выступление вместе с незнакомым мне, но уже кажущимся добрым и тёплым, как Карлсон, Яни.
-Да и Савонлинну я тебе покажу, - словно пригрозил Тапани, смеясь. Он знал, как я люблю чужие города, даже если они нарисованы на картах уставших от хотения быть лучшими стран.
Савонлинна? Я определённо что-то о ней слышала. Само название рисовало в понимании то ли огромный сталактит, то ли замок до небес, и вторая попытка восприятия оказалась верной. Я нашла в Интернете фотографии Савонлинны, и даже мама, увидевшая их, пришла к выводу, что Савонлинна рождена для того, чтобы потратить на неё ещё совсем немного денег.
-А ещё её надо сфотографировать, - был её вердикт.
Я долго пропахивала Интернет по плану того, что такое за место эта Савонлинна, где там можно выступать, и уж не собрались ли милые Яни с Франциской составить партию мастерам из мировой оперы и растрясти старые стены бывшего пристанища некоего Олава своими впечатляющими голосами. Тапани облегчил мои беспрестанные шлёпания по клавишам, и прислал фотографию концертного зала. В таком маленьком теремке могла жить сказка, и я подумала, что Франциске обязательно понравится смотреть на то, как из окошек домика идёт свет её песен.
-Гостиница в соседнем городе, - предупредил меня Тапани, к огромному удовольствию моей мамы, взявший на себя роль гида и спонсора. Мама ничего не говорила, но внутренне было счастлива от факта присутствия в моей жизни неплохого помощника саамского происхождения, знавшего всё о грибах, птицах и заказе недорогих гостиниц турист-класса.
-Место картиночное, - объяснил Тапани, - Самого себя я заселил в Казино. Ну, это так называется приют несчастного меломана в самой Савонлинне. Её плюс в том, что из неё куда ни глянь – торчит Савонлинна Сали, а там наши любимые артисты таскают свои контрабасы. Мне же надо о них написать, а мотаться из города в город для трех строчек в интервью мне накладно. Ничего, вы с Франциской найдёте, чем удивить озеро Керимяки, видавшее ещё Маннергейма!
Потом Тапани сообщил, что идёт писать обзор на новый диск какой-то Майи, что это очень важно, и очень опасно, потому что от романтично выставленных по лазерному носителю сипящих вокализов симпатичной шатенки вещества в организме бурлили от невообразимых страданий.
-Но написать надо, - Тапани вёл себя как истинный финский воин времён советского захвата, - Знаешь, как пишется музыкальный обзор? Слушается первая и последняя песня, посередине вставляются общие слова об участвующих в записи музыкантах, о которых легко через лупу прочесть на буклете, а потом из всего полученного лепишь добрую рекомендацию с учётом возраста и гендера. Ты не знала?
Тапани рассмеялся.
-В нашей попсе слушают диски от начала до конца только сами продюсеры и очень здоровые фанатки. При любом раскладе, диск доберётся места минимум до четвертого и изнасилует главным хитом всех пассажиров дальних рейсовых автобусов. Удачи тебе в сборах!
Оставив меня наедине со сбором чемодана, Тапани отправился по своим таинственным делам ваяния золотых статуй из олова, а мысли мои были наедине с Франциской, которая сейчас, наверняка, уже отрепетировала выступление и больше не думала о стране своей мечты так неукротимо, как это было всего день назад.
Вот если бы в первом ряду сидел Якубек и маленькими ручонками помогал красивой маме ловить ноты и строить из них невидимых птичек, стремящихся в чужие сердца.
Интересно, какой он – Якубек?
…Брусничное сдалось после второго часа стояния автобусов морда к хвосту и двух коробок чипсов. После этого колёса сине-белого Вольво закрутились как глаза у попавшего на экономический форум банкира, и вот уже гряда Пункахарью на своём узком лесистом хребте тащила меня между вечной Саймой с её голубыми ладошками чистых вод, а позади оставались Маринка, Ника, измождённые летом родители, ненайденные работодатели и пустые почтовые ящики, в которые так и не написал человек, которому был так нужен журналист с любовью к настоящей музыке.
Я вспоминала Нику. За день до отъезда она приходила ко мне в красивых джинсиках из Англии и привычном стильном сером пиджаке и печально толковала о том, что её музыка её больше не устраивает.
-Я бы завела ребёнка, - призналась усталая Ника, и музыка за её покатыми плечами то ли вздохнула, то ли приподняла брови, - Не знаю. Я ещё подумаю, в любом случае. Понимаешь, это совсем не то, что я хотела бы.
Я вспомнила про Франциску, её ребёнка и ту же самую музыку, про которую она тоже не смогла определиться, хотела бы она её или нет.
Ника пробыла у меня недолго. В отличие от Марины, заполнявшей своё и чужое время активным движением воздуха во всех направлениях света, Ника всегда говорила быстро, мало, по делу, потому что жила внутри себя, а не снаружи. Меня раздосадовало то, что я ничего не смогла ей посоветовать. Теперь уже было поздно.
Я ехала в автобусе в город, который моет пятки в озере по имени Сайма и ждёт настоящей музыки. Сине-белый агрегат проносился мимо одиноко выросших в убаюканной зябликами тиши лесных опушках домиков, столбов, камней, и с каждым часом, с каждой минутой врезался поршнем в серую вену страны, которая пускает к себе любого, у кого нет аллергии на сосновые запахи, но вряд ли отпустит привыкшего к одиночеству. Франциска – к чему привыкла она? И, неужели, её почти ребяческое желание сменить зелёные пелёнки Финляндии на песчаные паласы испанских городов, утыканных крепостями, давно забывших о войне, - настоящее желание, и когда-нибудь она положит музыку в долгий чемоданчик простого коричневого цвета, возьмёт за руку аккуратно причёсанного Якубека и шагнёт с камней на песок, где её тот час же окружат разноцветные танцовщицы в звонких туфлях, пахнущие паэльей и оливками?
Савонлинна осталась где-то немного слева – автобус повернул на Керимяки, и вскоре прошуршал по узкой лесной тропе, самим видом показывающим на то, что широкая и свежая Финляндия больших дорог и мощных развязок осталось позади, а наступала маленькая полянка хуторов, населённых людьми, не очень любящих чужую жизнь и большие автобусы, привозящие в их аккуратные посёлки слишком много обвешанных чемоданами чужаков.
Тапани ждал меня на вокзале. Он облокотился о стену, и во всей его фигуре в летних серых джинсах и стальной кофточке было что-то обыденное, словно в этих самых невидимых и через лупу Керимяках он прожил все свои двадцать семь лет и каждый день встречал тут автобусы, ползшие по уникальной гряде, насыпанной старинным ледником.
-Привет, - он легонько обнял меня, дрогнув губами в приятной улыбке старого друга, - Франциска пошла в церковь. Церковь сейчас открыта. Самый большой деревянный храм Финляндии открыт потому, что в приходе наконец отыскали одного не занятого мыслями о тщете всего сущего священника. Я не шучу.
Тапани взял меня под руку, одновременно по-хозяйски взяв за ручку непослушный чемодан, словно упрямого щенка.
-У нас мало священников, - сказал он немного равнодушно, - А когда они находятся, церкви открывают не только для туристов, и туда приходят бабушки с библиями, читающими про Христа, словно со страниц ежедневных газет. Бог входит в их сердце. Только вот Бог всегда входит в сердце не с бумагой, а с небесами. Достаточно просто посмотреть наверх. А ещё лучше – внутрь себя. Но сейчас это сделать невозможно. Тучки, видишь? Господь укрылся пледом. А Франциска сидит и ждёт нас. Уж не знаю, думает ли она о Боге или ещё о чём. Мы приехали утром, и это утро она начала с большого стакана датского пива. Вероятно, её мысли очень просили пить.
-Ей опять нехорошо? – спросила я с огорчением. Состояние Франциски напоминало мне своё собственное пару лет назад, когда в моей кухне армадой непризнанной армии прямили спины пустые бутылки из-под джин-тоника, а Бог входил в душу не через Библию и небеса, а кошмарные сны, где чёрные ангелы тащили меня в могилу.
-У неё что-то типа депрессии, - ответил Тапани. На горизонте уже замаячил очаровательный жёлто-серый колпак церкви, могущественно оглядывающей миниатюрные Керимяки с огромной шеи.
-Когда она ездила ко мне, мне показалось, ей было вполне неплохо.
-Она говорила, что у тебя отошла сердцем. Назвала подругой. Знаешь, Юлиана, это очень редкий момент, когда Франциска кого-то называет другом, а особенно – подругой. Она вообще толкуют про то, что женщины дружить не умеют. Для неё завести сердечные отношения с женщиной всё равно, что шахтёру подняться в небеса. Извини, неудачное сравнение, я сегодня довольно кислый, устал после переезда. А ты?
-Устала.
-Не скажешь. Бежишь впереди меня, чего не видно по твоему чемодану. Ну, давай, служба ещё не началась, вон там Франциска.
Мы стояли напротив открывающегося перед нами как галерею в семирамидины сады зала церкви, украшенного приятными деревянными подсвечниками. Традиционные скамейки были пусты. Любители потреблять Бога через бумагу ещё толпились на улице, а на третьей от края левого ряда скамеек сидела узенькая фигурка в красивом голубом платье. Я поняла, что это Франциска. Волосы в хвостик, спина немного ссутулена. Финки редко носят такие платья, особенно – голубые. Франциска выбрала то, что опять отличило её от счастливых жителей лучшей страны мира, которую она сама позвала.
Я подошла. Франциска махнула хвостиком в сторону, и на её круглом лице с забавным носиком легла световой полоской скромной бежевой помады искренняя улыбка.
-Привет, - произнесла Франциска лёгкими прикосновениями ещё хранящего польский оловянный акцент губами и языка, - Тапани, привет снова. Ты загорел.
-Да? – искреннее удивился Тапани, забавно уменьшая в улыбке свои саамские глазки. – Солнце в этом году активное.
-Пошли в гостиницу? – спросила Франциска, поднимаясь. Я увидела на ней красивые плетеные босоножки в тон к платью, обвивающие мягкие лодыжки васильковыми нитями. Это было очень красиво. Никогда не думала, что голые ноги могут смотреться так романтично.
-Пошли, - кивнул Тапани. Франциска почему-то обернулась на алтарь, где какими-то по-фински ленивыми приготовлениями занимался человек, похожий на священника.
-Бога тут всё равно нет, - был её вердикт.
Мы с Тапани оба промолчали. От Франциски всё ещё незримо дуло солодом, но вела она себя спокойно, как только что проснувшийся праведник.
По дорожке чуть в гору, за никчёмными разговорами о последних музыкальных новинках и газетных откровениях, на тему, кто у кого родился, мы дошли до отеля. Небольшой, компактный, бордовым сундучком протянувшем шею к озеру, а ноги - к наставительно оставленным аккуратным окопам и дотам финско-советского противостояния, отель напоминал хижину доброго лесного грибника, широким сердцем своим позволившим жить здесь каждому, кому не чужды ленточки песен зябликов и едва уловимый шум ароматных сосен.
На рецепции нам выдали обыкновенные ключи, а Тапани улыбнулся и обнял нас обеих.
-У вас целый вечер и пол-утра до завтра. Всё будет хорошо! Сегодня с Яни идём в сауну. Поговорим о вечном.
-А мне можно будет познакомиться с Яни? – спросила я.
-Почему нет? Сделал бы это и сегодня, если попросила, - пожал плечами Тапани, - Он приветливый и тёплый. В мире мало тёплых людей.
-Яни добрый, - добавила Франциска, улыбаясь светло и оптимистично, - Привет ему. А Лауре и Анне – не привет. И можешь передать им мой тумак. Каждой по две штуки.
Она заливисто рассмеялась, но в мускулах её приятного девичьего лица сразу появились какие-то железные нити.
-Не скучайте тут, - повелел Тапани, пропустив пожелание Франциски мимо ушей.
Мы ещё раз обнялись и по маленькой лесенке поднялись в номер, пахнущий уютной древесиной сторожки лесника. Ключи легли на столик, а Франциска, скинув туфли, бросилась спиной на упругую кровать, словно кинулась с корабля в море, и это тёплое синтепоновое море благодарственное её приняло. Воздух из приоткрытого окна просачивался сквозь расщелины жалюзи и приносил в номер сосновые шишки. Отменный запах прозрачного финского леса проникал в мембраны мозговых клеток и конструировал из них реально осязаемое спокойствие.
-Ну, чем займёмся? – спросила Франциска, болтая ногами, как ножницами, будто действительно плыла по этой белой и застеленной какой-то старательной горничной постели. Её личико выражало полную расслабленность и даже какую-то разудалую возможность уйти за сокровищами, спрятанными в этих высоких сосновых лесах финскими троллями.
-Куда пойдём? – спросила я, поглядывая в окно, откуда было видно что-то вроде окопа, поросшего милыми ёлочками, точно не помнящими о войне.
-Давай в бассейн.
Я дала себе несколько минут на размышление. Бассейн? Я никогда в жизни не бывала в бассейне. Во-первых, там вода, а в воде плавать очень сложно, особенно, если вас этому не научили ни в детстве, ни немного позже. Во-вторых, кроме людей там ещё плавает много неприятных зубастых бактерий, способных прицепиться к вашим ляжкам и устроить себе там гнездовище, избавиться от которого поможет только какой-нибудь добрый доктор.
-В бассейн, он тут есть, - подтвердила Франциска, - Нет купальника? Возьми мой запасной. Я всегда ношу два. Я забывчивая.
-Но я не умею плавать, - возразила я немного испуганно. Франциска улыбалась торжествующей улыбкой счастливого грибника.
-А я тоже, прикинь? Я не умею плавать. Так, по-собачьи только.
-Зачем же тогда возишь с собой купальники? – я была абсолютно дезориентирована.
-Потому что в некоторых спа есть услуги обёртывания или джакузи. А ещё я люблю термальные воды. Там надо просто сидеть, но желательно быть одетым!
Франциска опять рассмеялась.
-Ну, бери, - она полезла в чемодан, и вскоре выкинула оттуда вместе с половиной других трогательно сложенных вещиц два синих купальника с рыбами во всю грудь. Я взяла один и аккуратно прикинула на себя, но Франциска живо затолкала меня в ванную.
-Не примеряй, а одевай. Сейчас бассейн пуст, а потом в него набежит орда любящих пускать брызги финских детей. Поторопись.
Я была готова через пару минут, и, выйдя в комнату, застала и Франциску. Она стояла в проёме окна в своём купальнике, и ей только не хватало ленты мисс мира через плечо, так основательно и гордо выглядела она в этом недорогом одеянии. Я обратила внимание на то, какие всё-таки, у неё тонкие ноги. Без зависти – напротив, меня это немного напугало.
-Пошли, - Франциска накинула халат на себя и на меня, и мы, в белых шлёпках, скроенных будто бы на одну ногу, направились через весь этаж вниз, где за сурово выглядящими и напоминающими двери операционных комнат прятались бассейны и сауны.
-И что мы будем делать в бассейне, не умея плавать? – спросила я, вешая халатик на вешалку в раздевалке. Франциска пошуршала своими тапочками в зал. В лицо мне стукнул запах хлорированной воды и синева, похожая на акварель какого-нибудь Айвазовского.
-Смотри, народу почти нет, - перебросила мне через плечо свою радость Франциска.
Единственным народом была очень пожилая женщина, иссушенная, как имбирь. Её лицо, направленное на нас с Франциской, походило на строгий лик контролёра в транспорте, следящего за тем, чтобы был уплачен проезд. В будке за стеклом сидел сонный финн. Он должен был бы спасать нас, если бы мы вдруг решили пойти на это голубое ароматное дно, но финн что-то читал, чисто по-фински доверяя людям и отдавая должное их природной смекалке и разуму.
Франциска первая вошла по ступенькам в воду и со сдавленным хохотом повисла на специальном поручне. Руками она держалась за трубку, а её без единой жириночки худые ноги наивно болтались в воде, как у младенца. Уже намокшие волосы черными струями легли на шею. Я осторожно села рядом, и мои ноги тоже отделились от тела, уплыв вперёд. Это было очень странно – висеть в бассейне, расставшись с милой тяжести родной земли, и просто болтаться, ощущая, как холодная голубая вода тонкими влажными лепестками чешет вырез твоей груди и стучится в грудь, прикрытую синей нарисованной рыбой.
-Хорошая релаксация, – поделилась Франциска, легонько покачиваясь, - Сейчас наши мышцы расслабляются. Жалко, что вода холодная, а джакузи в этом странном приюте для туристов нет. Мне бы голову расслабить. Просто поболтать. Ты ведь не знаешь Яни, да?
-Нет, - я тоже болталась в воде, и даже начала находить этот способ вполне интересным для ведения диалогов. Только неестественно вывернутые руки очень уставали.
-Он классный. Тихий и добрый, как плюшевый мишка, которого тебе дарит мама на пятилетие. Меня с ним познакомил Тапани. У Тапани много таких друзей, потому что он сам как мишка. Нет, Тапани – оленёнок. Добрый и искренний. К нему тянутся положительные люди. Ну, если только откинуть тех, с кем он работает.
Франциска помолчала, потом резко плесканула ногой по воде. Имбирная бабка, механически совершающая заплывы по единой траектории, опять обернула к нам своё морщинистое непробиваемое лицо.
-Жалко, что я мало двинула этой Анне, - призналась Франциска, делая худыми ногами ножницы, - И Лауре я бы врезала, если бы не наша разная весовая категория. Её жир способен завалить меня до кончиков мочек. В музыкальной журналистике есть только один человек, которого я готова пригласить себе на похороны – это Тапани.
Я прокашлялась. Пары хлорки или же просто неожиданные слова Франциски меня немного дезориентировали, я даже больше ушла под воду.
-Почему – на похороны? – спросила я так сдавленно, словно в мою трахею залетел майский жук.
-Просто на день рождения можешь пригласить кого угодно, а похороны – вещь более интимная, - Франциска говорила ровным голосом, не предвещающим ничего необычного. Потом она вдруг приняла вертикальное положение и стала выбираться из воды.
-Пошли-ка, поужинаем, - внезапно скомандовала она, подавая мне свою почти детскую ручку, - Я бы сейчас съела ряпушки. В этих краях отменно готовят ряпушку. Ела?
-Нет, - я осторожно карабкалась по мокрым ступенькам, понимая, что сломить шею мне не к месту, а сонный финн меня не подхватит, - Рыба такая?
-Скорее, ошмётки рыбы, - бросила Франциска, - Но очень вкусные. И пива выпить. Или вина. Нет, лучше белого вина – как раз под рыбу. Юлиана, скорей, скорей, у меня желудок подпрыгивает в марш-броске! Неужели ты не проголодалась?
-Я пока ещё не отошла от воды.
-Вода будет позже. Нас ждет ряпушка и Сайма. И не потеряй тапочки!
…Мы спустились в ресторан при полном параде, словно там нас ожидали послы арабских эмиратов или участники американской рок-группы. Красивая и вся в фиолетовом бархате Франциска оккупировала стоик у окна и углубилась в меню, как некоторые люди погружаются в учебники по философии. Я не знала, что Франциска носит очки. Изящная золотая оправа в виде листиков смотрелась на ней очень органично. Она была похожа на изучающего конспект ученика преподавателя высшей школы.
-Тебе тоже ряпушку? – спросила Франциска, словно лаская кончиками тонких пальцев заламинированные листы меню.
-Да. И ещё какой-нибудь салатик. Можно с креветками.
-С креветками! – Франциска протянула мне руку через стол и дружески её потрясла, - Сестричка! Обожаю креветки. В прошлой жизни я была рыбой. Ну, а вино закажем белое-белое, полусухое, и целую бутылку, потому что по опыту знаю – полрюмочки не хватит залить даже одну корявую ряпушку.
Подошла строгая, но любезная официантка лет пятидесяти, и пока они с Франциской разбирались в премудростях жареной ряпушки и бутылочного вина, я рассматривала зал. Стеклянные стены ресторана рождали впечатление того, будто ты и все твои тарелки с вкусно пахнущими заказами стоят прямо на природе, среди нетронутых человеком и временем окопов, в которых больше не ползают защитники самой лучшей страны, а просто растёт трава. Было видно небо и кусочек озера, зяблики по инерции выводили острые рулады, но ветра не было, и сосны стояли тихо и несгибаемо, как солдаты Маннергейма в ожидании новых атак. Тишина не казалась мёртвой. Её нарушала вибрация воздуха, и только позвякивание приборов позади и справа возвращало в реальность, где разносили напитки и ставили пышные блюда, сервированные нежными салатными листьями.
-Обязательно завтра познакомься с Яни, - сказала Франциска, аккуратно двигая салфеточку, словно шахматную фигуру, - Он тихий и талантливый парень. Любит струны и звук струн. С ним хорошо петь дуэтом. Он словно мягкий ветер, который подхватывает твой голос и несёт его в нужном направлении. Ты знаешь, я верю в то, что этот концерт мне поможет. Я создам новый проект, заработаю денег и перевезу сюда Якубека. А, может, не сюда вовсе. Может, мальчишке больше понравится страна, где песка больше, чем травы. Знаешь, он у меня такой экстремал!
Глаза Франциски загорелись.
-Не видела его уже полтора года. Только два раза говорили по телефону.
Франциска погасла так же моментально, как и зажглась, будто её силой ударили по спине, и ей пришлось согнуться от боли.
-Знаешь…, - проговорила она низко-низко, словно в её горле работал сломанный камертон, - Тереза его там учит всякому… против меня. Знаешь, в последний раз он сказал – «мама, ты плохая».
Она поперхнулась собственными словами и взялась за грудь, как будто боялась потерять сердце.
-Ты вот не знаешь… А как это ужасно, когда твой собственный сын называет тебя плохой.
Я протянула руку и положила её на запястье Франциски. Оно дрогнуло под моими пальцами то ли от возбуждения, то ли от желания прикоснуться тоже.
-Дети маленькие, - сказала я, - Они могут быть немножко злыми. Но мама это всегда мама. Если ты его вернёшь, он снова будет тебя обнимать и целовать губками.
-Я верну его, только если сумею встать на ноги, - сказала Франциска усталыми, раздавленным голосом, словно перед этим её избивали батогами, - Поэтому я готова убить и Лауру, и Анну. Я всех их сотру с лица земли. Они пустят меня на мою дорогу. Мне не нужна их музыка. Мне нужна моя музыка - своя собственная. Яни дал мне надежду. Завтра я буду петь. Завтра я буду свободна. О, а вот и вино!
Она обняла пальцами любезно поставленную перед нами пузатую бутылку с янтарно-лимонной жидкостью и улыбнулась мягко и заботливо.
-Скоро всё пройдет, правда? – спросила она по-польски. Я не знала, что ответить, и только кивнула, а Франциска стала разливать вино по рюмкам.
К тому времени как нам принесли нашу ряпушку и креветки, Франциска оприходовала уже половину бутыли. Она заметно развеселилась, раскраснелась, и больше не вспоминала ни о Якубеке, ни о Лауре, ни об Анне. Она говорила и говорила о Польше, потом об Испании, и о том, как она в детстве любила кидать старую бумагу из окна, чтобы та разлеталась по всему двору.
-Смешная ряпушка, правда? – спросила она, поднимая вилку кверху, на манер трезубца Нептуна.
Ряпушка показалась мне маленькими сморщенными пальчиками какой-то странной чисто сайменской субстанции, похожей на мальков, но на вкус была ароматна и вполне сочна для своего размера.
-Ты любишь кого-нибудь? – спросила Франциска, подогревая ряпушку новым глотком терпковатого вина с привкусом сушёной фиалки.
Я смутилась.
Любить кого-нибудь… это довольно сложное и глубокое дело… в том плане глубокое, что сидит в самом глубоком подвале подсознания и носу не кажет, потому что наверху, в мире людей – как всегда последствия ядерной войны, где любви не выжить. Дышать нечем, нечего пить – а любовь всегда должна пить. Голос ли родного человека, его слова, губы, ресницы, волосы, поступки – любовь должна пить, но после ядерной войны остается только лёд. Поэтому я давно уже не выпускала исхудавшее чувство на волю.
Да просто некого было отпускать и не к тому. Бывали времена, когда моя любовь бродила по цветочным лугам, но теперь все цветы спалил пепел, и любовь ушла. Ушла, как и тот человек, для которого она собирала эти цветы в моём подсознании.
-Я… сейчас никого не люблю. Вернее…
Я поняла, что запуталась. Человек всегда кого-то любит. Даже если это попугай. Наверно, Франциска, всё-таки, имела в виду мужчину. Но мужчины обходили мой замок в стиле пламенеющей готики довольно далековато, и в один прекрасный день мне надоело сигналить им из окна. Я занялась жизнеописанием зверей и мобильных телефонов, которые наполнили мои утра, так похолодевшие после ядерной войны.
-То, есть, твоё сердце свободно? – уточнила Франциска, допивая вино.
-Можно сказать, и так.
-Иногда мне казалось, что ты любишь Тапани. Немного. Чуть-чуть. Начинаешь любить. Прости, что порю дурь. Я не должна вмешиваться в твои чувства, если они есть, и если их нет – тем более.
Я улыбнулась отчего-то счастливо и безобидно. Я вспомнила Тапани. Да, его можно любить. И даже как мужчину, и такого мужчину не надо звать огнём из замка – он всегда знает свой час и приходит вовремя. Стучит в кованые ворота, благодарно принимает скромный ужин и ложится на ночлег, не прося ничего взамен – тихо, мягко, уютно. Такой мужчина знает своё место, и его роль – не рыцарь и не полночный карабкатель по верёвочным лестницам. Это друг, это стена и рука. Просто рука, которую можно взять и попросить помощи или просто слова. Тапани не нужно любить. Вернее, не важно – любишь ты его или нет, от этого ничего не меняется. Счастье с Тапани – это просто быть с ним и позволять ему быть с тобой.
Любовь ни к чему. Конечно, если вдруг… если как-нибудь… я никогда не исключала возможности. Но Тапани подарил мне больше, чем может подарить рыцарь, знающий о любви не только слова. С Тапани я почувствовала себя спокойней и ровнее. Мне показалось, что моя дорога не такая уж сложная и ведёт не по камням в обрыв, а куда-то ниже и мягче. Возможно, я и не хотела бы его любить. Помнится, я искала друга. Такого, чтоб как Вилле Вало, такого, чтоб подарил моему одиночеству какую-то особую музыку. Попался Туомас… но это прошедшая история. И вот… Я не знала, как объяснить всё это Франциске. Я терялась. Всё было до такой степени сложно, что я сама не понимала почти ничего.
-Знаешь, иногда мне тоже казалось, что я люблю Тапани, - опередила меня Франциска, перед которой на тарелке теперь расстилались только облитые острым соусом салатовые кущи, медленно наворачиваемые хозяйкой на вилку, - Тапани достоин любви. Но ещё больше он достоин просто хороших людей. А их вокруг него маловато. Поэтому это здорово, что ты с ним так сошлась и подружилась. Поверь, ни к чему вам все эти поцелуи и объятия, которые годика через полтора перерастут в ссоры и шквал обвинений. Да и я сама… знаешь, как-то разучилась любить. Впрочем…
Франциска резко оборвала свою фразу, быстрым движением похитила салат с тарелки, запила его остатками воды из графина и промокнула губы салфеткой. Мельком взглянув на мою уже пустую тарелку, она спросила:
-Давай сходим к озеру? Там я продолжу… скажу тебе кое-что… Глубокие вещи не говорятся в ресторанах. В ресторанах говорится только белиберда и ложь. А озеро знает всё.
…Мы вышли на посвежевший воздух, и сосновый аромат, так распаренный солнечными лучами за день, к тому времени опустился ближе к воде, перемешался с ней и создал воздушный ароматный пух из тонких молекул чего-то прекрасного. Прекрасного для обоняния – редкостный случай.
Скамеечки, стоящие на берегу были пусты, и мы с Франциской сели на одну из них, словно погрузившись в белую ночь, смешавшуюся с синевой Саймы, и Сайма приготовилась слушать нас, не перебивая и не отвлекая.
-Красивое тут небо, - сказала Франциска, поднимая голову, - Когда вот так на него смотришь, кажется, что оно – внутри меня. Небеса во мне. Вместе с дождями, облаками и Богом.
Она сделала логическую паузу.
-Знаешь, я заговорила о любви не случайно, - сказала Франциска, распрямляя плечи и закидывая голову назад так далеко, как это только было возможно. При этом её пышные чёрные волосы упали назад красивой копной.
-Я разучилась любить. Папа Якубека… я не буду повторять его имя, потому что называют только имена людей, которые что-то значат, а те, кто не значит ничего, имени не имеют. Папа Якубека был красивым и очень толковым. Толковым во всём – от любви до ненависти. Немного дурной характер, но я терпела, потому что слишком часто мне снились его голубые глаза и сильные руки. Потом Господь что-то подумал… решил, и получился Якубек. Его папа не сразу решился принять этот факт. Наверно, не был настроен на то, что двадцатилетняя девчонка так сильно хочет подарить свою нежность не себе, красивой и удалой, и не ему, такому классному парню, а тому, у кого кроме мамы пока что не будет никого.
Раньше всех спохватилась свекровь. Я её так называю, хотя и не должна – наш брак был гражданским. Тереза оккупировала Якубека с первой секунды, как он вдохнул воздух. Она хотела этого ребёнка, словно сама выносила его и родила. Но хотела не как мать, а как хозяйка. Потому что всё, что хоть как-то принадлежало её сыну, принадлежало и ей. Я в учёт не бралась. Наверно, меня воспринимали только как существо, сумевшее удачно превратить свою яйцеклетку в нового человечка. И этот новый человечек мне уже не принадлежал.
-Ты не сопротивлялась? – удивилась я, - А твоя мама? Что ты делала для того, чтобы отстоять сына?
-Я делала всё, - глухо бросила Франциска. Ветер Саймы трогал отдельные волосинки её огромной шапки крашеных волос, словно перебирая невидимым клювиком.
-Я делала всё, на что способна девочка, недавно окончившая школу. Иногда мне казалось, что хватит только любви. Что я просто отдам то, что накопилось во мне, и мир встанет на свои места. Но любовь никогда ещё не ставила мир на свои места. Свекрови нужен был Якубек, его папе – другая женщина, немного повыше ростом, пофигуристей, поопытней. А я была не нужна никому. Моя мама? Ты вспомнила о моей маме? А вот она обо мне тогда мало вспоминала. Она вообще не хотела, чтобы я рожала. Говорила, что загубила свою карьеру, ведь я хотела идти в мединститут на стоматолога. Я спорила… доказывала… я приносила ей Якубека, но она только держала его на руках, но не держала в сердце. Поэтому и не боролась. И когда свекровь окончательно отвоевала право своего сына на мою плоть и кровь, в моей голове созрел план.
Франциска замолчала, чтобы перевести дух. Сайма внимательно слушала её набегавшими волнами. Звенящая тишина разрывалась только какими-то бестолковыми зябликами, иногда схватывающимися петь свои нетрудные трели. Я чувствовала, что Франциске тяжело. Ей было так тяжело, что моим рукам, лежащим рядом с её, передалось напряжение набухшей крови и звон стянувшихся сухожилий. Мне казалось, что я даже слышу её нелёгкое, болезненное дыхание, похожее на последние усилия уцепиться за воздух безнадёжного больного. Я даже не знала, стоит ли продолжать этот разговор, но его начала сама Франциска. Я не должна и не имела права её останавливать. Боль всегда должна вытечь, иначе оставленный ей гной съест сердце.
Я должна была принять боль Франциски.
-В моей голове появились мысли о лучшем месте. Я знала, что там мне будет лучше, чем здесь, и я начала искать пути эмиграции.
Франциска говорила негромко, но чётко. Я слышала её, и Сайма тоже.
-На моём пути встала Финляндия. Лес, озёра, спокойные люди, размеренная жизнь, разумная политика, экономика, таинственный язык, в котором слышатся напевы сосен. Я вышла замуж за тупого, толстого, облезлого финна, чтобы перебраться сюда. К тому времени у меня был договор с папой Якубека. Я имела право приходить, играть с ним, разговаривать, но, по сути, не была матерью. Готовилась свадьба. Свадьба с той самой, у кого оказались подлиннее кости нижних конечностей и волосы с оттенком янтаря. Я знала, что эта стерва к Якубеку меня не пустит. Не потому, что ей нужен сын своего мужа от какой-то приблудной худышки, а просто потому, что теперь всё это богатство – голубые глаза, сильные руки и умение красиво говорить и ронять на постель принадлежало ей. И она бы не позволила никому это делить. Я была всем, но не матерью. Якубек называл меня мама, но часто, ох, как часто, я слышала, как мамой он называл и свекровь… Запутавшиеся в своих отношениях люди перепутали всё. И ребёнок только глотал то, что видел.
-Почему ты надеялась, что в Финляндии сумеешь найти выход из своей ситуации? Не проще ли было остаться в Польше и бороться там? Если твоя мама не хотела, то…
-Дело не в маме и не в Польше, - перебила меня Франциска, - Мне просто нужны были деньги. Я хотела встать на ноги и с высоты своего положения забрать Якубека туда, откуда его уже просто никто не посмел бы взять. План глупый… да… я должна была остаться… я понимаю это сейчас, но сейчас пущена в оборот совсем другая машина, и я надеюсь на неё. Это мой последний шанс. Я периодически ездила домой, чтобы сын не забыл лицо той, кто продолжал его ждать… а он рос… рос без меня, рос стремительно, и я понимала, что ничего не знаю о каждом дне его жизни… о каждой важной для него минуте.
Я учила этот чёртов финский язык до мозолей в мозгах, я ходила к самовлюблённым психологам, чтобы спросить у них, правда ли я плохая мать, и они отвечали мне усреднённый бред, прочитанный в учебных пособиях, я завязывала связи с нужными людьми и готовилась петь, потому что ничего другого не умела. Я могла только петь, подметать пол и подносить пиво. Я выбрала музыку. Я всегда была в неё влюблена. Лет в пятнадцать пела какой-то подвально-гаражный рок с одноклассниками, ездила на концерты Бон Джови и училась у него и владению горлом, и умением кидать микрофон, и искусству заводить публику.
Тапани, наверно, много говорил о том, как я люблю музыку и как она меня к себе притянула. Но это была случайная любовь. Она не планировалась. Когда в самый первый раз я вышла на серьёзную… тогда мне так казалось – серьёзную сцену клуба, я почувствовала себя иначе. Я поверила в себя. Я точно знала, что теперь у меня будет всё. И Якубек тоже. Что музыка обольёт мою душу елеем и накачает железом мышцы. Я хотела стать сильней и в каком-то смысле могущественней. Во мне проснулся идиотский Гитлер… такой странный человечек-комплекс, человечек-господин, толкающий на разные сильные поступки. Наверно, я изменилась. Я пела и получала экстаз от того, как выходят звуки из моего горла. Я упивалась треском гитары, как наркоман всасывает в себя с иглой героин. Музыка меня прикормила. Вернее… тот, кому музыка поутру приносила тапочки. Мой продюсер. Он использовал меня до ниточки, как пользуются хорошим аккумулятором. Он брал мой голос, мою харизму, мою энергетику, от которой волнами ходили стены, мой авторитет, когда поклонницы и поклонники раскачивали автобус. Он переливал всё моё в своё, в какое-то золото, и потом просто сказал, что моё время прошло. Что что-то там не клеится… что есть проблемы… надо либо терпеть… либо что-то придумывать, и он отправился думать, а я осталась одна – без музыки, без Якубека, без родины.
-Родины? – я очень долго не перебивала Франциску, потому что всё то, что она говорила, заворожило меня до такой степени, что даже холодеющая с ночными приливами Сайма казалось мне тропическим морем, - Но ты сама уехала из Польши.
-Родина не там, где человек родился, - сказала Франциска, - Это такое место… это… В общем.
Она повернулась ко мне, чтобы сократить дистанцию, и мы почти уткнулись друг в друга лбами.
-У каждого из нас есть предок. Так? Он жил где-то… потом его потомки мигрировали… не важно, от чего – от чумы, войны, притеснений вышестоящих… корни терялись. В результате у большинства людей получается так: корни остаются где-то там, куда уже не добраться, а кончик, тот самый, ты сам, болтаешься на новом месте, куда тебя донесли ветра странствий твоих предков. Поэтому ты сам корней не чувствуешь. Кровь говорит другое. Кровь зовёт на прежнее место, а как его найти? Радаром, что ли? В один прекрасный день, когда Якубек уже родился, и началась вся эта кутерьма, я решила отправиться на поиски себя. Я изъездила всю Польшу автостопом. Я колесила по ней три месяца. Останавливалась в деревеньках и городах. Заходила в костёлы. Именно тогда я поняла, что там Бога нет… он где-то ещё, но сейчас я не об этом. Я включила все свои чувства и ловила, ловила сигналы неведомо откуда, пытаясь понять – это ли моя родина?
Искания закончились провалом. Я устала. Я была в отчаянии. Я не нашла того места, где мой дальний, самый дальний предок, отдал свою кровь своим потомкам. Я вернулась, и изобрела теорию лучшего места на земле, которое не совпадает с родиной. Оно просто есть, и тогда я считала, что это Финляндия. Теперь у этой страны ещё больше пустых дорог и пустых церквей для меня, чем в Польше. И я ищу новое место. Я только хочу снова вернуть себе музыку… потом – Якубека. А потом уехать туда, где лучше всего.
-В Испанию? – уточнила я с неким скептицизмом.
-Наивно звучит, да? – улыбнулась Франциска, - Но я мечусь, ты видишь. И мне кажется… Нет, я чувствую. Я не должна снова ошибиться. Тем более, со мной будет Якубек. Знаешь, я на прошлой неделе съездила домой… то есть, глупо теперь говорить – домой… В Польшу, к сыну. Он был мне рад. Он подарил мне глиняную лошадку. Корявую такую… сам раскрасил. Стерва-свекровь, хоть и дура, но продолжала говорить ему обо мне… не знаю уже, отчего. Моя мама тоже что-то там делала для Якубека.
-Так видишь, всё приходит в равновесие, просто возвращайся в Польшу, и живи по старому! – воскликнула я.
-Ты не понимаешь. Музыка меня уже не отпустит. Я буду петь. Я буду петь и воспитывать Якубека. Но не в той стране, где я потеряла Родину, и нем, где я её не нашла, а в самом лучшем месте мира. У меня есть деньги… пока не так много, чтобы закрепиться хотя бы в Барселоне. Но я буду петь… ещё полгодика-год, продюсер пообещал новый альбом, и тогда всё будет готово. Всё налаживается, да, но я сделаю именно так. Понимаешь меня, Юлиана?
Франциска улыбнулась и заглянула мне в лицо пристально и просяще.
-Подружка, - добавила она, и обняла – крепко, сочно, тепло и искренне. Меня давно так никто не обнимал. Из сердца потекла сладостная жидкость радости. Мне нравилось понимать, что я кому-то нужна, и кто-то нужен мне. И пусть Франциска действительно мечется, я ничего не стану ей советовать. Она сильная, гордая, она полька, и хоть её родина ей больше не родина, Польша в её сердце. Страна непокоренных людей с сильными душами из мягкого шёлка. Может, Франциска – моя сестра… может, тот самый предок, который дал ей род, через несколько поколений кровью воскрес и в моих предках. И мне бы тоже неплохо поискать свою родину… своё место где-то там, где коричневые костёлы и гордые люди, но не теперь… может, потом…
-Завтра у меня концерт, - сказала Франциска с радостным пришёптыванием, - И это только начало. Напомни, чтобы я потом показала тебе фотографию Якубека. Он у меня такой красивый. Футбол любит. И с Яни познакомься завтра обязательно. Он такой классный… добряк, лучший вариант финна. Спасибо тебе за всё.
Она снова меня обняла, и Сайма сложила прохладные влажные руки на груди, потому что разговор, который она деликатно слушала, был окончен…
Глава двадцатая.

Время писать мою последнюю песню…

Автобус снова гулом тащил свою тушу по узкой дороге от Керимяки до Савонлинны, и где-то в тихом динамике у водителя играла мелодичная музыка, и красивый высокий мужской голос пел что-то о любви и спасении. Я смотрела в окно. Франциска спала. Так как мы жили с ней в одном номере, я слышала, как она поднимается с кровати и начинает бродить. Видимо, ей не спалось, но мне не хватало ни сил, ни смелости спросить, отчего она так нервничает перед концертом, о котором до этого говорила с таким восторгом.
Нервы, нервы.
Умасливающий душу пейзаж отлично накладывался на высокий голос певца, словно в моей голове снимался какой-то малобюджетный клип. В голосе певца, я узнала солиста Скорпионс. Помнится, Тапани рекомендовал мне эту группу вместо Вилле Вало.
Вилле? Да я о нём уже давно не вспоминала. И он отчего-то прекратил ассоциироваться с Финляндией. Стал просто певцом из просто рок-группы. А Финляндия стояла передо мной во всей своей красе, с лентами в соломенных волосах и протягивала руки, пахнущие озёрами, но молчала. Что-то изменилось с тех самых пор, как я только начала сюда ездить на вот таких вот плюшевых изнутри и немножко пыльных снаружи автобусах. Что-то прошло, что ли. Вот она и молчит, северная красавица с глазами цвета лапландских сполохов, не знает, что добавить. Столько уж было. Будет ли?
Периодически я оборачивалась на Франциску, но она спала. Тихо, как уставший ребёнок, спал и её носик, так напоминающий озорную птичку, присевшую на изгородь.
Я думала о том, что где-то там, в Петербурге, пронизанном под землёй кротовыми лазами метро, сидят и ждут чего-то мои работодатели. А Петербургу больно, ведь электрички ходят каждые три минуты, и ходят они через его тело. И ездят на них люди, у которых есть работа и цель. А где моя цель и где моя работа – остались там, и не в Петербурге даже, а ещё дальше, в стране Не-Знаю-Где, где есть всё, но нет меня. И сидят мои работодатели за своими компьютерами, перепутанные все сплошь между собой проводами Интернет-провайдеров, и ждут моих сотен и тысяч знаков про какие-нибудь телефоны или необычных животных, а я тут, я еду из тихого города Керимяки в тихую Савонлинну, рядом спит моя новая подруга Франциска, и Финляндия щурит глаза сквозь прорези листьев, приглядывается.
Маринка, Ника… Они тоже где-то там, что-то делают, но у меня нет волшебного телевизора, и я не вижу их героических подвигов, и, самое главное, мне даже совсем не хочется о них узнавать. Наверно, это потому, что рядом спит Франциска, а в Савонлинне меня ждёт Тапани с его всегда улыбающимися саамскими глазами, и ну её, эту журналистику, эти разговоры об иностранцах и рок-концерты для курящих в подвальных питерских клубах.
Теперь я даже не знаю, что у меня есть, но точно уверена: появилось ещё больше, чем было. Вдохнула ли это в меня Сайма вчера белой ночью, или просто время усилием воли повернуло вещи другими боками, мне не важно. Вот только отчего-то щемит сердце, тихонечко так, как будто мышка пищит, словно ждёшь чего-то плохого или предчувствуешь его.
Но ничего плохого не будет, говорит мне Финляндия из-за окна подъезжающего к Савонлинне автобуса. Автобус крутит на поворотах, и иногда я теряю из виду глаза Финляндии. А голос из динамика уже кончился и сменился чем-то другим. Только в голове всё звучит, словно кто-то постоянно набирает одну и ту же партию на арфе:
-Love will keep us alive…
…Франциска проснулась только тогда, когда автобус мягко тормознул, изящно выгнув неповоротливую спину.
-Как быстро мы приехали, - отметила Франциска бодрым голосом, бросила мне улыбку и помчалась на свежий воздух. Там уже стояли двое: одного я узнала сразу, Господи, конечно, он – Тапани, в очень симпатичном джинсовом костюме, улыбающийся, весёлый. Рядом – человек в чём-то синем и чёрном, грузноватый, с любопытной причёской под горшок… странно, сейчас так никто и не носит, разве что в Финляндии – заповеднике всего необычного и немного законсервированного.
-Привет, - Тапани шагнул к нам обеим и обнял сначала меня, потом Франциску. Если бы это было другое время и другое состояние, я бы призадумалась над этим порядком. Всё в этом мире что-то значит. Или не значит ничего, в зависимости от того, как к этому относиться.
-Привет, - почти хором откликнулись мы с Франциской. Я видела, как она радостно возбуждена, и даже тот самый свежий запах, который всегда излучали её кожа, волосы и одежда, был каким-то особенным, чётким и ярким.
-Юлиана, познакомься с Яни, - представил мне Тапани грузного человека с приятной улыбкой и типично финскими, голубыми глазами, в которых тоже жил кусочек Саймы. Яни улыбнулся широко-широко, во всё своё круглое лицо.
-Привет! – голос нового приятеля и музыкального спасителя Франциски был глуховат и низок, как у типичного барда. Наверно, он хорошо ложится на звук гитары.
-Отличная сегодня погода, - вспомнила я ещё один вариант начала разговора. Он прекрасно подходит для Англии, но в Англии я никогда не была, значит, можно обкатать на Финляндии, тем более что и здесь, и там одни и те же напряжённые отношения с погодой.
-Да, будет прекрасный день, - откликнулся Яни, - И не менее прекрасный вечер! Надеюсь, вы хорошо провели время в Керимяках. Обязательно приходите на наш концерт. Мы сейчас отправляемся репетировать. Можете и на репетиции посидеть.
-Спасибо, но я не стану мешать, наверно, - открестилась я, зная, как трепетно к своим репетициям всегда относилась Ника. Франциска смотрела на меня и улыбалась. Я не знала, отчего она так счастлива и светла, как Мадонна с картин Мурильо. Может, она просто думает сейчас о Якубеке. Поэтому и похожа на Мадонну. Ту самую, принёсшую спасителя на Землю, потому что есть ещё одна Мадонна, которая приносит только деньги, которые забирает за свою странную музыку. Как знать, может, когда Якубек вырастет, он тоже кого-то спасёт. Хотя бы голубя. Потому что у него такая потрясающая мать – красивая и талантливая. И я уже видела их обоих на древних, как морщины стариков, улочках испанских городов, где есть лучшее место на земле. И Финляндия с её соломенными косами и глазами Саймы великодушно отмахивалась: она знала, что была хорошим странноприимцем.
-Пойдём, может, в кафе посидим? – спросил меня Тапани.
Я посмотрела – Франциска с Яни направились к красивому зданию коричневого цвета. Это и был тот самый концертный зал Савонлинны… если бы все концертные залы на земле были такими красивыми и добрыми, то и вся музыка, которую играли бы в них разные талантливые и не очень музыканты, была похожа на ту самую красивую песню из автобуса. Она, кстати, до сих пор сидела в моей голове, как будто кто-то насеял её на добрую почву.
-Пошли, - кивнула я Тапани.
…Кафе при гостинице с гордым названием Казино оказалось больше похожим на ресторан. Мы взяли по пиву, лёгкий греческий салат, от которого лично мне почему-то всегда становилось светло на душе, и просто сидели и разговаривали.
Если вы ещё не знаете, - это очень большое богатство, позволить себе просто сидеть и разговаривать, попивая пиво. Потому что мир всегда стремится куда-то убежать. Он бежит, а ты сидишь, и смотришь на него с улыбкой, потому что тебя не волнует то, куда он так мчится, оббивая коленками и плечами углы. Я опять понимала, что счастлива, и мне не хотелось думать о том, что любое счастье всё равно заканчивается, и начинается его обидное послевкусие, так похожее на смесь японского васаби и коньяка.
-Сделал всё возможное и невозможное, чтобы изгнать Лауру с сегодняшней вечеринки, - сказал Тапани, после того, как мы закончили обсуждение музыки Яни – Тапани дал мне хороший ликбез. Яни оказался талантливым исполнителем, способным играть едва ли не на всех инструментах, пригодных для игры. Я вспоминала его широкое доброе лицо, и мне делалось теплее.
-Ты же, наверно, не знаешь, после концерта будет что-то вроде афтер-пати. Знакома с таким?
-Ага, - я была знакома с афтер-пати. На них меня часто приглашала Ника. Однажды я осталась, и провела целый вечер в компании её университетских друзей, которые курили, пили водку и хохотали. Не скажу, что мне было весело, и я надеялась, что на этой афтер-пати хотя бы не будут курить. А то, что на ней не будет Лауры – вообще повод повторить пиво.
-Балаган всё это, - подвёл черту Тапани, - Но это надо для продолжения карьеры Франциски. Придёт Марко. Возможно, даже ничего не будет говорить, потому что сам факт того, что он придёт – уже хорошо. Значит, контракт продлевается, и будут новые альбомы. Для Франциски, которая бредит и музыкой, и своей Испанией, это просто манна небесная. Эх, ты б знала, сколько времени она всё это выбивала. И я помогал. И Яни тоже потом подключился. Он в шоу-бизнесе лет пять, но уже оброс солидностью, его уважают.
-Он мне понравился.
-Он понравится тебе ещё больше на концерте. А если останешься на афтер-пати, и вы пообщаетесь поближе, возможно, даже полюбишь. Как друга.
Тапани отчего-то хитро улыбнулся. Я тоже улыбнулась. Говорить о любви мне не хотелось.
-Работал вчера над статьёй о новом альбоме Мису. Весь ноутбук истыкал. Тяжеленько шло. Впервые со мной такое. Слова будто из наждака – не лезут из головы. Впрочем, со мной такое уже с месяц. Иногда подумываю о том, чтобы завязать с журналистикой.
-Да ты что? – искренне удивилась я. Редко мне приходилось слышать от успешного и талантливого журналиста о том, что он хочет завязать с этой профессией. Особенно, когда набита рука, в знакомых – весь бомонд Финляндии, и деньги не сравнить с теми центами, которые я получаю за одну статью о гигиене беременных.
-Да ну её, эту журналистику, - Тапани потянул пиво так, будто это был мёд с неба, - Душу она мне бередит. Заставляет идти против самого себя. А я так не могу. Я человек природный, а, значит, искренний. Столько лет кривил душой, что уж чуть самого не перекривило. Не знаю ещё, что буду делать. Может, вернусь в Лапландию и стану каким-нибудь офис-менеджером. Может… да хоть в егеря подамся. А может, вообще, отсюда уеду. Искать лучшее место в мире. Оно ведь где-то есть и для меня, правда?
Мне стало холодно, несмотря на то, что из открытой двери ресторана несло типично летним жаром.
Тапани уедет?... А как же я? Как же все мои ночные переезды в Финляндию на полусломанных автобусах российских тур-фирм? Мои долгие диалоги с этой прохладной, но жутко любопытной в общении страной? Как же, если не будет его?
-Уедешь? – переспросила я бесцветным голосом, стараясь придать его интонации хоть какой-то оттенок, дабы Тапани не подумал, что его решение для меня что-то значит.
-Да я не знаю ещё, - успокоил меня он, - Я просто рассуждаю и делюсь своими рассуждениями. Уехать из страны, это ведь не дорогу перебежать. Вот ты могла бы так просто взять и уехать из России?
Я задумалась. Когда-то мне казалось, что могла бы. Потом появился Динос-Парк… какое-то странное ощущение Родины… теория о лучшем месте… Но я же не могла жить в магазине садового инвентаря. По сути, Россия сделала всё возможное для того, чтобы я всё чаще смотрела по сторонам, выискивая более приветливые части света. Но конкретно я никогда об эмиграции не думала. Мне хватало моих путешествий. Они давали мне силу жить.
-Не знаю, – честно призналась я, - Потенциально – могла бы. Но некуда. Не с кем, элементарно. Знаешь, что такое одиночество в чужой стране? Если бы у меня был муж… друг… ребёнок, как у Франциски. Вот ей точно скучно не будет. А про себя сказать побоюсь.
-Вот и я о том же думаю, - вздохнул Тапани, - Боюсь одиночества, хоть по природе и самодостаточный человек. Да и повода как-то нет. Стимула. Ничего не подхлёстывает. Пока что сосредоточен на том, чем мне заняться вместо журналистики. Она порядком меня измучила. А там уж и о другом подумаю.
Он сделал паузу.
-Слушай, а давай повторим по пиву? – вдруг озвучил он мою тайную греховную мечту.
И я улыбнулась.
…Народ собирался на концерт и благопристойно, как и было принято в этих краях, стоял в очереди, пока контролер проверял билеты. Я была кем-то вроде ви-ай-пи – в первый раз в жизни, поэтому просто прошла мимо с дежурной улыбкой. Дежурная улыбка была и мне в ответ.
Зал наполнялся быстро. Он был маленький по меркам имперского Петербурга и чем-то пах. То ли деревом, то ли уютом. Обозначалось то, что здесь через полчаса должно было произойти. Красивый концерт двух красивых людей. Музыка во всей её доброте. Я ощущала приподнятость, но писклявая мышка тоски отчего-то продолжала шуметь в подвалах моей души. Я старалась её не слушать. Это, наверно, всё оттого, что я далеко от дома. Так бывает. Ведь всё отлично, и нет повода волноваться. Я не видела Франциску с утра, но точно знала: она замечательно отрепетировала и сейчас готовится к выходу.
Жизнь идёт.
Я сидела в первом ряду, разглядывая аккуратно разложенную на сцене аппаратуру, и ждала Тапани. Он должен был подойти и занять своё место рядом. Народ проходил, садился, шелестел голосами, смеялся, а я ждала, потому что в музыке всегда самое интересное – это ждать. Потом, когда она уже началась, пошла, как лёгкая лодочка, её можно сравнить с тем, что ты ожидал. И я представляла себе музыку Франциски, которую она принесёт вместе с Яни, словно долгожданного младенца, похожей на волшебный шар, который можно подарить на новый год, и там закружатся снежинки. Тёплые снежинки, потому что оба они, и Франциска, и Яни, полны того самого тепла, которого не хватает этому отчуждённому Северу. И Север улыбнётся, чтобы ещё раз качнуть елями в знак согласия.
Тапани не было и не было. Зал набился почти под самое горлышко, но место рядом со мной продолжало пустовать. Дракончики подозрений и сомнений заползли в меня и начали жечь изнутри сомнениями и догадками. Что-то случилось, может, он заболел? Только бы не что-то серьёзное. Время показывало без трёх минут семь, но стул продолжал тоскливо завидовать тем, чьи гости уже пришли к ним.
Наконец Тапани появился. Я не сразу его узнала. Поначалу мне даже не пришло в голову, что же не так, и лишь потом я разглядела – лицо моего северного друга было каким-то неорганично для него каменным. Неподвижным. Такими неподвижными не бывают даже священные валуны саамов. В какой-то момент мне стало страшно и даже неприятно. Тапани сел рядом со мной молча, не повернув ни головы, ни даже зрачка. Пока я думала о том, что могло так обездвижить Тапани, и не замешана ли тут моя природная душевная неуклюжесть, погас свет. Зал довольно громко, но тактично и радостно воспрял гудением. Послышались аплодисменты.
На залитую неярким, какой бывает в музеях, светом, сначала вышли музыканты, среди которых я разглядела даже виолончелистку, потом Яни, и после него, обозначив странную паузу, - Франциска. Завидев её, зал снова зашелестел благодарными заранее аплодисментами. Франциска была в длинном пышном платье до пола, как оперная певица, и его чёрный атлас сливался с упавшими на худые плечи чёрными волосами. Если бы не странное поведение Тапани, приведшее меня в замешательство, я бы вспомнила о Тарье Турунен, зеленоглазой колдунье Финляндии, хранящей тайны её озёр и болот, но дракончики изнутри меня устроили настоящий пожар, мне было страшновато, и не думалось о прекрасном. Тапани продолжал сидеть рядом со мной, подобно поставленному во времена друидов английскому дольмену, и только потом я почувствовала на своей лежащей на коленях руке слабое прикосновение его пальцев.
-Франциска хорошо выглядит, - шепнул он мне, - Значит, всё будет хорошо.
Нет ничего более страшного и предвещающего нехорошее, когда вот так говорят, что всё будет хорошо. Это верный знак – хорошо уже не будет. Но почему? Что успело случиться за тот короткий срок, пока я получала свой номер в отеле и бродила по улицам маленькой и симпатичной Савонлинны?
Я обернулась к Тапани, но он не выражал желания объяснять свои слова. Он просто сидел, выпрямившись, как дореволюционный гимназист под взглядом классной дамы, и смотрел на Франциску.
-Мы споём вам вот эту песню, - начал Яни, присаживаясь на специальный стульчик и беря гитару.
Он говорил довольно долго, и всё это время Франциска просто стояла, опустив свои белые руки, которые мне так нравились своей мраморностью и тонкостью, и смотрела в зал странным, ожидающим взглядом, словно юная дива вышла на сцену Венской оперы.
Полилась музыка, и небольшой зал пропитался глубоким контральто Франциски.
Я слушала, и песне на пятой уже забыла и про Тапани, похожего на гимназиста, и дракончики во мне перестали жечь душу, осталась только музыка, порой медленная и тонкая, как женская душа, порой быстрая, напористая, очерченная электрогитарой, рвущейся прочь из замкнутого пространства зала, и всё это связывал воедино голос Франциски, которой тихонько, тактично, почти любовно иногда сливался с низким баритоном Яни.
Я слушала эту музыку, и понимала, отчего музыка до сих пор не отпустила Нику. Отчего она продолжает приходить на низкие сцены дешевых клубов. Возможно, чтобы однажды иметь возможность выйти вот так же, как и Франциска, на сцену не самого великого зала, как на сцену Венской оперы, и отдать себя, и получить ещё больше взамен.
-А напоследок я бы хотела спеть вам песенку, которая, вообще-то, не входила и никогда не будет входить в мой репертуар, - подвела итог Франциска после полутора часов царствования музыки, которую зал жадно ловил и осыпал благодарностями, - Если вы её знаете, то поймёте, отчего я её выбрала. Если нет, то, возможно, поймёте это потом. Она не на финском, и не на английском. Она на языке моих духовных братьев, и я знаю, что только они могли написать то, что так всколыхнуло моё сердце. Я дарю вам эту песню, и хочу сказать на прощание: помните, что в мире есть лучшее место. И его всегда можно найти. И это место чаще всего там, где вы сможете спеть своему ребёнку колыбельную. Вот и я, спою её сейчас и здесь.
Губы Франциски дрогнули в какой-то странной улыбке, от которой мне стало не по себе ещё больше, чем от молчания Тапани. Так улыбаются люди, которым ничего не осталось в этой жизни. И, улыбаясь, они просто смеются над собственной неприкаянностью.
Я не успела обернуться на Тапани, чтобы проверить его реакцию. Зазвучали первые аккорды, и я узнала песню «Хоровод» с нынешнего Евровидения. Её пели от Сербии. Тапани что-то говорил… да, но теперь не вспомнить. Зачем? Вот она, песня – такая же красивая и грустная, как блики в глазах поющей её Франциски.
Кто ласкает моего милого?
Кто целует его спящие губы?
Не забудь имя мое
Когда закончатся эти поцелуи
Колосья мои, не спите
Целуй его, меня усыпляй

Не ломай мой лед, воды нет
Не сыпь соль мне на рану, слез нет
Кому танцевать мои хороводы?
Никогда не танцевать нам двоим
Колосья, усыпите меня

Баю-бай
На Видов день, разбуди меня, чтобы на него еще раз посмотреть

Чьи губы вспоминала Франциска, прикрывая глаза то ли от света расшалившихся прожекторов, то ли от боли, с которой песня врезалась в её сердце? Куда ушли слёзы, почему не облегчить им отяжелевшие глаза? На кого она хочет посмотреть в последний раз – на сына ли? И почему должен быть этот раз последним?
Мурашки наполняли меня, как пена бокал. Мне казалось, что сейчас вся моя сущность, и снаружи, и внутри изойдёт на эти полные тревоги и настороженности мурашки. И Тапани, отчего-то впившийся своими тонкими пальцами в собственные колени, казался мне уже не камнем, а морозным айсбергом, который не даст ответа, сколько не моли.
Поклонившись до земли, Франциска ушла со сцены, а аплодисменты ещё долго преследовали её и просили появиться вновь, рядом с широко, но немного растерянно улыбающимся Яни, однако свет был включён, а Франциски не было. Аплодисменты завяли, простые зрители потянулись к выходу, особо приглашённые оправляли наряды перед тем, как направиться в банкетный зал отеля Казино, где снова будет и Франциска, и удовольствие, но теперь уже не от музыки, а от отлично приготовленных тарталеток и белого вина.
Я открыла рот, чтобы сказать Тапани несколько важных слов, которые только уцелели во мне после всего увиденного и прочувствованного, но с удивлением и даже неким раздражением увидела, что его нет. Тапани исчез, как будто мы и вовсе не были до этого знакомы.
Я покрутила головой. Зал пустел стремительно. Наверно, надо было самой пройти в банкетный зал. Если что-то случилось, узнать это я смогу, лишь разобравшись сама.
…Зал был необъятным по финским меркам, но катастрофически узким по меркам среднерусским. Столы с лёгкими закусками и ненавязчивой выпивкой толкали бёдра и активно заполняли собой пространство. Гости гудели голосами на свободном пятачке, но среди них не было ни Франциски, ни Тапани. Я царапала глазами по толпе, надеясь увидеть хоть кого-то знакомого, но натыкалась лишь на размеренные лица абсолютно чужих людей. Наконец я уцепилась за что-то, что заставило сердце слегка дрогнуть. Это лицо…
Парень стоял, прислонившись спиной к стене, и активно поедал тарталетки, начиная с оливок. У него был такой деловой вид, будто он выполнял сложные операторские движения на заводском конвейере. Когда я поняла, кто это, мне стало ещё хуже, чем было до этого.
-Туомас… - это вырвалось у меня как-то само, словно чих при щекотании пёрышком, и искомый объект это услышал.
-А, Юлиана, - произнёс мой несостоявшийся приятель немного в нос, словно при такой скорости еды туда ненароком затесалась оливка, - Привет. Тебя тоже Тапани пригласил? Ну как дела? Я здесь с другом.
-Да… да, конечно, - у меня категорически не хватало слов на Туомаса, о котором я почти забыла уже сто лет назад, да и в сложившейся ситуации общение с ним вообще казалось мне чем-то дурацким, как езда на одном колесе. Собственно, Туомас разделял мои чувства, что и дал мне понять.
-Ну вот и хорошо, развлекайся, - он программно улыбнулся и утащил свои тарталетки куда-то поглубже в массу собравшихся.
Я снова завертела головой. Лаура? Анна? Марко? Что там говорил Тапани? Если Марко придёт, то это добрый знак? Что-то вроде важного ритуала, как дым из трубы папского дворца при выборе нового понтифика? Ну и где же Марко, если первых двух здесь по определению быть не должно?
Я полезла в сумочку, чтобы узнать время, но обнаружила свой мобильник разрядившимся. Вопрос о времени повис в воздухе, так же, как и вопрос о том, куда подевались Тапани и Франциска. Внезапно, словно из какого-то бермудского тумана я услышала голоса, толкующие между собой на моём родном языке, вернее, на том родном, который я учила в школе.
Русские? Тут?
Два парня, один чем-то напоминающий Туомаса, другой постарше, в кепке, оживлённо обсуждали между собой события футбольного чемпионата Европы.
-Простите, - обратилась я к ним по-русски, и моментально наткнулась на такой режущий взгляд, словно позволила себе пару слов на идише в приёмной Геббельса. Воцарилось молчание, но я решила продолжить.
-Вы не подскажете, сколько времени?
После достаточно продолжительной паузы, достаточной для того, чтобы изучить досконально как моё лицо, так и общий вид, парень в кепке глянул на свой мобильник, висящий у него на шее, и ответил на чистом финском:
-Половина одиннадцатого.
-Спасибо, - сказала я из принципа по-польски, и поспешила унести прочь не только тело, но и дух, и запах. Русские в Финляндии – особая нация. У них отсутствует самокритика. Это уже не русские, но и не те, кому когда-то грозит стать финнами. Вырвавшись в Европу, русское самомнение обрело уродливые черты наглости и снобизма, несравнимое даже с пафосным высокомерием английских дворецких, преданных своему хозяину.
Впрочем, в моём состоянии было абсолютно лишним обдумывать проблемы воспитания и духовного наполнения соотечественников, сумевших перебраться в лучшую в мире страну, равно как и соображать, откуда вообще русскоязычный контингент мог появиться на подобном мероприятии, и кто их пригласил.
Толпа гудела, обгладывала тарталетки, и, похоже, совсем не замечала отсутствия главной героини. Толпа оттесняла меня на периметр зала, и так я вскоре оказалась в небольшом аппендиксе, ведущем в туалетные комнаты. Я задумчиво посмотрела на аккуратные, чистые двери, и нырнула в необходимую для моего пола комнатку – толпа давила на меня физически и морально, и мне хотелось какого-то просвета и воздуха.
В туалете было светло от нежно-голубого кафеля и пахло нежным ароматизатором. Почти уют, почти спокойствие. Внезапно какое-то тёмное пятно появилось в поле моего зрения, и я инстинктивно дёрнулась.
-Не бойся, - знакомый голос, знакомые тонкие руки тепло легли на мои плечи.
Страх сменился дикой радостью. Франциска!
Я не сдержалась, и обняла её так, словно мы не виделись после двадцати лет каторги. Франциска тихонечко засмеялась.
-Юлиана… Понравился концерт?
-Да! Да! – из меня никак не могли вырваться нормальные слова, пока я не перевела дух, - Всё прекрасно! Но почему ты не идёшь к гостям? Ты давно здесь? Ничего не случилось, всё в порядке?
-Ничего не случилось, - покачала головой Франциска, - Здорово, что тебе понравился концерт. Он мне тоже понравился. Лучший концерт в моей жизни. Время подвести какую-то черту. Время писать песню… лучшую… может, последнюю.
-Что? – не поняла я.
Франциска снова тихо рассмеялась.
-У каждого человека есть последняя песня, лучше которой он уже никогда не напишет. И это даже если ты не музыкант, а писатель, поэт, художник… Юлиана, а ты хочешь ребёнка?
Я вздрогнула, таким резким был перепад темы.
-Хочу… да. Если будет человек… конечно, я хочу ребёнка.
-Никогда не предавай его, - произнесла Франциска очень серьёзным голосом, - Плохая мать – это самое позорное клеймо, которое может лечь на женщину. Люби его. Благослови его. Будет здорово, если ты назовёшь его польским именем – в знак уважения к нашим корням. Например, Якуб.
Я молчала. Мне было нечего сказать. В каком-то смысле, я вообще не понимала, что происходит, и не пьяна ли случайно Франциска. Но запаха не чувствовалось, взгляд был спокойным, и она продолжала.
-А из женских имён мне, знаешь, какое нравится? Агнешка. Или Габриэля. А ещё Ядвига – потрясающее имя, только довольно распространенное. Знаешь…
Она полуобняла меня, положив голову на плечо.
-Знаешь, неважно, как ты его назовёшь, главное, как ты его будешь любить. И как оберегать. Как бороться, воевать за него. Я благословляю твоего ребёнка, когда бы он ни родился. Ну ладно, а сейчас тебе надо к гостям. Найди Тапани, Яни.
-Франциска, а ты? – спросила я с каким-то напряжением, - С тобой точно всё в порядке?
-Всё хорошо, - улыбка украсила курносое лицо Франциски, - Мне просто надо тут немного побыть… позволь не вдаваться в подробности?
Она рассмеялась. Мне стало немного легче. Мы снова обнялись, и я поспешила назад в зал. Надо найти Тапани.
Я вышла, в лицо мне ударил запах еды и играющая на заднем фоне музыка. Вроде бы, всё начинает становиться на свои места. Я двинулась сквозь людей, продираясь взглядом сквозь их лица.
Я искала Тапани, и Господь, наблюдавший за моими метаниями сверху через лупу, наградил моё рвение результатом. Тапани стоял ближе к выходу, и держал в руках что-то цветное. Продравшись к нему сквозь активно заливающих в себя так и не попробованное мной вино гостей, я цепко взяла Тапани за плечо, дабы хоть теперь он отреагировал на меня.
-Что случилось, куда ты пропал? – это был единственный вопрос, уместный в данном случае.
Тапани молча показал мне разворот того цветного лоскутка, который держал в руках. Это была одна из знаменитых жёлтых газеток лучшей страны, но я не стала разбираться, какая именно.
-Читай, - почти приказал мне Тапани.
Все слова, которые я хотела сказать о Франциске в туалетной комнате, отлетели прочь.
Я впилась глазами в текст, но от волнения финские слова, фразы, буквы выпрыгивали из моего сознания, оставляя какие-то мокрые следы на рецепторах мозга.
«Франциска… известная певица… Польша… брошенный ребёнок… Отвратительный, ничем не оправданный поступок… плохая мать… по словам свекрови… целый год работала в стиптиз-клубе… высокие чаевые, так как не отказывала клиентам ни в чём…»
Мои глаза поперхнулись текстом, и я даже не успела рассмотреть подпись под статьёй. Тапани буквально вырвал уже порядком измятую газету у меня из рук. Он был порывист и даже жёсток, словно готовящийся к обороне воин.
-Это… что за бред? – только и смогла выдавить я.
Тапани молча показал мне пальцем на имя, которое первоначально ускользнуло у меня из внимания.
-Анна фон Борринг. Помнишь, как Франциска её потрепала после фестиваля? – Тапани говорил сквозь зубы, будто у него был разбит рот. Я чувствовала, как он зол, и как ему хочется что-то сделать.
-Помню.
-Как и всякая порядочная стерва, Анна нашла достойный выход из ситуации. Она написала этот текст, подгадав его аккурат к концерту. Когда вы с Франциской наслаждались дыханием Саймы, номер уже печатался в типографии. Сегодня утром он лёг на стол сначала Марко, а потом его принесли в запакованном конверте Франциске к окончанию репетиции. Ты видала, что с ней было на концерте?
Он сделал паузу, чтобы дать выйти накопившемуся в лёгких сжатому от злобы и расстройства воздуху.
-Результат налицо. Ты видишь здесь Марко? Нет. И этим всё сказано. Положение Франциски и так держалось на волоске, а теперь и вовсе зарыто и похоронено под мраморной плитой.
-Но ведь видно, что это враньё! – воскликнула я, - Дикое, оголтелое враньё! Жёлтая пресса не пишет правду!
-Во-первых, Марко не захочет разбираться. Под текстом – имя Анны, а у неё авторитет в мире журналистики. Во-вторых, как бы там ни было на самом деле, Марко не нужны скандалы и разборки. Ему нужен тихий и послушный, не совершающий лишних движений исполнитель, вроде Ари, который будет рабски отрабатывать свои деньги и не шуметь в прессе. Франциска – сложный человек. Талантливый, но сложный. А сложностей не любит никто. Поэтому Марко здесь нет. И не будет ни контракта, ни новых альбомов, ничего того, о чём мечтала Франциска. Ты ведь её ещё не видела?
-Видела, - сглотнула я, вспомнив, что сказала мне Франциска. Странно…
-Видела!? – спохватился Тапани, и даже покраснел, - Чёрт, её надо найти! Где ты её видела? Я обошёл весь этот зал, её здесь нет!
-Она была в женском туалете, - я почувствовала, как мной овладевает какая-то призрачная, но очень страшная лихорадка, словно предчувствие катастрофы. Франциска так странно разговаривала… Наверно, мне надо было не покупаться на её заверения, а предпринять какие-то меры.
-Я туда, - рванул Тапани, бросая дьявольский журнал на пол. Я помчалась за ним.
-Погоди, давай я, это же всё-таки женский туалет, - задыхаясь, я обогнала его прямо на подходе к двери. Тапани коротко кивнул.
Я заглянула внутрь, очень надеясь снов увидеть там Франциску, но встретила взглядом только равнодушный нежно-голубой кафель. Я осторожно обошла все кабинки, они были пусты. За спиной скрипнула дверь – не выдержав, Тапани сам заглянул в помещение.
-Нет? – то ли удивлённо, то ли облегчённо спросил он, - Значит, она вышла и где-то в зале. Надо поискать… надеюсь, мы её просто не заметили.
Расталкивая гостей, изумлённо озирающихся на него, Тапани побежал по залу, словно лыжник, стремящийся вырвать последние куски дистанции. Он рыскал по залу, и я вслед за ним, едва поддерживая темп, пока оба не наткнулись на широкую грудь Яни. Он успел переодеться и стоял как символ чинного финского благополучия, улыбающийся и светлый.
-Что случилось? – спросил он, аккуратно заглядывая в абсолютно невменяемое лицо Тапани.
-Мы ищем Франциску, - голос Тапани был глухим и не очень добрым, словно все вокруг несли какую-то вину за то, что сделала Анна, и добрый Яни тоже.
-Её тут не было, - покачал головой музыкант, - Мы сами все её ждём.
-Как не было? – я вытянула шею к нему, - Она только что, минут пять назад, была в туалете. Куда она могла деться?
-Она могла выйти только через зал, - растерянно пробормотал Яни, - Но я её не видел, клянусь. Возможно…
-Здесь есть второй выход? – быстро спросил Тапани.
-Да, пожарный, он в том конце зала, - неопределённо мотнул головой Яни. Тапани помчался сквозь толпу, и мне пришлось следовать за ним, оставив Яни недоумевать одного.
Уже у самой двери с зелёным значком бегущего человечка, Тапани вдруг резко притормозил.
-Стой, - сказал он мне категорично, - Не стоит тебе бегать вместе со мной. Оставайся тут, вдруг Франциска появится. Как странно и даже тупо: полный зал народа, и никто не видел, как отсюда выходил человек, ради которого они все здесь собрались! Бред, на который способно только это общество! Жди тут. Я проверю, не появлялась ли она в своём номере в этом отеле, и сбегаю в зал. Как знать…
Он исчез, хлопнув дверью. Какое-то время я стояла, просто опустив плечи и руки, словно перед какой-то бездной, через которую мне никак не удавалось перепрыгнуть, и не знала, что предпринять. Я снова вернулась в зал, по пути перехватила один бутербродик с икрой, но любимая доселе икра показалась мне жутко солёной, а хлеб – колючим, как проволока. Я запила бутерброд одним из последних оставшихся на подносе соков и подошла к тому месту, где Тапани бросил проклятый журнал. Какой-то аккуратный финн, видимо, поднял его и положил на один из столов. Так он лежал там, цветной и кричащий, а внутри него свёрнутой змеёй притаилась статья Анны, как последняя пощёчина Иуды, брошенная Франциске со всего размаху. Я взяла его и полистала.
Вот она, журналистика. Не тупые статьи про морских свинок и не сухие тексты о натяжных потолках за три доллара. Настоящая журналистика, которой дано судить и марать, бросать и ловить, бить и резать. Журналистика, которой я когда-то так хотела отдаться, словно невеста. Наполненный дорого оплаченными и дорого кому-то обошедшимися материалами, пахнущий типографской краской журнал, способный быть выше и могущественней, чем вся та музыка, ради которой жили, творили и страдали Моцарт, Сибелиус и Рахманинов. Музыка, способная возрождать и строить. Но всякое здание беспомощно перед бульдозером. И всякий творческий человек гол и одинок перед прикосновением бездны.
Я снова пробежалась глазами по строчкам, написанным Анной. Я даже попыталась представить, как та набирала их своими наманикюренными пальчиками на клавиатуре дорогого ноутбука. Как потом сдавала редактору. Как тот принял этот материал и спокойно пустил в номер. Легко давать советы расслабиться и не обращать внимания на недостойных, но как же сложно эти советы принимать!
Ко мне незаметно подошёл Яни. Он заглянул через плечо, но, кажется, не отреагировал на то, что именно я читала.
-Некоторые уже начали расходиться, - проконстатировал он, опираясь на стоящий рядом столик, - Не понимаю Франциску. На репетиции всё было отлично. Потом она куда выходила, вернулась немного расстроенная. Концерт тоже прошёл великолепно. Что могло случиться?
-Ты не знаешь? – спросила я усталым и замутнённым голосом, протягивая журнал, раскрытым на злополучной статье.
Яни пробежался по ней глазами, кажется, не сильно вчитываясь, его белёсые брови слегка приподнялись.
-Хочешь сказать, она прочитала это? – спросил он как-то слишком ровно, - Да это же очередные происки жёлтых журналистов. Такое пишут всегда и про всех. И про меня тоже бывало. Но очень давно, и я не помню, чтобы я расстраивался.
Я промолчала. Припоминая наш с Франциской разговор в Керимяках, я понимала, что ложь, написанная Анной, имела под собой некие основания. Франциска действительно ощущала себя виноватой перед сыном, и написанное просто больно обожгло уже существующую рану. Конечно, момент со стриптиз-клубом был дофантазирован, но не он сыграл свою роль. Откуда Анна узнала про Якубека? Кто её осведомитель? Чтобы там ни было, она подыскала верный тактический ход, и хлестанула не просто по женщине, а по матери. А нет на свете страданий более горьких и кровавых, чем материнские.
Отличная работа, Анна.
Мы с Яни какое-то время стояли рядом, пока не увидели Тапани, медленно идущего по направлению к нам. Я не знала, сколько прошло времени, но Тапани был один. И его глаза вцепились в меня так скоро, как я подняла их на него.
-Тапани? – Яни подался вперёд, - Что случилось? Где Франциска?
Тапани подошёл ближе… ещё ближе. Он просто стоял и молчал, и так смотрел на меня, как будто хотел выпить мои глаза своим напряжённым карим взглядом. На какое-то мгновение всё, что было внутри меня, поднялось и опустилось вниз. Опустилось, и уже не поднялось. Ещё до того, как Тапани разомкнул губы, и с них посыпались слова, я всё поняла.
-Франциска повесилась.
Яни издал глухой звук, словно что-то в его теле свалилось с большой высоты на мягкий дёрн. Я оставалась неподвижна. Бездна смотрела на меня.
-Франциска…, - повторил Тапани погромче и с какой-то натянутой, почти дикторской интонацией, растягивая гласные, - Повесилась. Там, в гримёрке концертного зала. На стропилах здания. Я вызвал бригаду. Она не дышит. Пусть все уходят.
Яни молчал. Я чувствовала кожей его тяжёлое дыхание. Мне самой не хватало воздуха, словно он вдруг превратился в воду. Хотелось вынырнуть куда-нибудь повыше и прочистить лёгкие, но мышцы груди коченели.
-Пусть все уходят, - громче повторил Тапани побелевшими губами.
Яни не успел ничего сказать. Тапани развернулся к немного поредевшему, но по-прежнему гудящему залу, всем корпусом, как тот самый злой скандинавский волк Апокалипсиса, и цепь на шее этого волка лопнула. Мрак наполнил землю.
-Пусть все уходят! – закричал Тапани так, как я никогда не подозревала, могут кричать люди. От его голоса кровь превращалась в зеркальные осколки. Сам Апокалипсис скандинавских саг показался бы раем по сравнению с этим воплем.
Зал замер в оцепенении. Кто-то торопливо заспешил к выходу.
-Все! Прочь! Отсюда!
Я обхватила Тапани сзади, словно собиралась не дать ему кинуться в какую-то невидимую реку. Как ни странно, он меня не оттолкнул. Я чувствовала его дрожь. Моё лицо уткнулось в его вспотевшую, горячую спину. Краем глаза я видела, как стремительно пустел зал.
Дальше всё смялось, будто кто-то скомкал чёрно-белую дореволюционную киноплёнку. Я помнила, как удалялись от меня лица – чьи? Я помнила, как улицы погружающейся в белую ночь Савонлинны стелились под мои ноги, и я шла, расталкивая дома, куда-то туда, где ещё есть солнце и день. Я помню, как на следующее утро проснулась в своём номере, собралась и отправилась на автовокзал, где меня никто не провожал, и я сама никого не искала.
Я помнила дорогу, показавшуюся мне самой короткой изо всех моих путешествий туда и обратно, в лучшую в мире страну, и позднее прибытие домой, и помнила даже, что на этот раз в парадной пахло чьими-то духами, нежными и свежими, напоминающими аромат щёк Франциски.
Я помнила всё, не могла только вспомнить одного: плакала ли я? Душа иссохла. Она просила, молила о слезах, но слёзы не шли, не давились даже по капле.
Привычные дни склеились в липкий комок ненужных действий и слов, и только одинокая смс-ка Тапани сухо сообщила мне о том, что Франциску похоронили на родине.
Я не хотела ничего больше знать. Вероятно, именно поэтому эта смс осталась без ответа. Тапани, такой близкий и тёплый, отчего-то стал далёким, он причинял мне боль только тем, что представлять его я могла только вместе с Франциской.
Мне не хотелось, да и не было сил укладывать в голове то, как решилась на этот шаг Франциска и отчего в этой жизни люди выбирают не те пути и не те выходы.
Однажды вечером мама села рядом со мной и сказала:
-Помнишь, Маяковский говорил: «У меня выходов нет»? Выходы есть. Всегда. Просто люди их не видят. Позвони Тапани.
Мне не хотелось даже думать о том, как там сейчас живёт Лаура и как должна чувствовать себя Анна. Мир бездушия остался где-то там, где когда-то лучшая страна дышала в лицо ароматом Саймы и прокладывала дороги в нехоженые леса. Все как-то разом потеряли для меня смысл, и я даже не отреагировала на то, что Ника, оказывается, уже неделю как уехала в Москву, потому что ей подвернулась возможность выступить с концертом в каком-то столичном клубе.
Музыка звала. Музыка звала и Франциску, но боль позвала сильней. Я помолилась за Нику.
Напросившаяся на встречу Маринка сама выбрала то, что так давно предлагалось сделать с нашими отношениями. Прознав о моих «проблемах» с «иностранцами», она поспешила с нравоучительной лекцией о том, как важно правильно выбирать друзей.
-Иностранцы друзьями быть не могут, - был вердикт красавицы, предпочитавшей красную помаду всем остальным, - Они другие люди. У них всё другое. Буду рада, если ты завяжешь свои игры с ненормальными людьми и вернёшься на родную почву.
Маринка стояла передо мной на своих тонких шпильках, героически выдерживающих массу её обласканного пищевыми деликатесами тела. На какой-то момент в моей памяти всплыл образ Франциски, худенькой, улыбающейся, с носиком-птичкой, которая уже никогда не подойдёт ко мне и не уведёт прочь в лучшую страну мира. Боль царапнула по горлу. Трахея сжалась до состояния игольного ушка. Но слёзы так и не пошли. Вместо них пошли слова.
-Франциска, которая не может больше ответить на тот бред, что ты говоришь, за несколько месяцев стала мне большей подругой, чем ты, - сказала я холодно, будто в горле у меня поселился арктический ветер, - Поэтому даже сейчас я выбираю её. И Тапани. Потому что эти люди живут сердцем, а ты – своим накопленным жиром. Ты потеряла в нём свою душу. И жизнь твоя полна комплексов и надуманных идей, которые ты сама себе создала. И под маской умничанья ты прячешь беспомощное лицо примитивной натуры. Поэтому оставайся с тем, что ты сама себе придумала.
Маринкино холёное тело покачнулось на шпильках, как огромный пароход.
-Ты чего это? Ты что? – забормотала она вытянувшимися от испуга алыми губами. Я повернулась к ней спиной. Да. Мама права. Надо позвонить Тапани.
Черта, которую моя неловкая рука вела много лет, наконец, прорисовалась на белом полотне моей жизни. Пролился свет. Потекла вода. И долгожданные слёзы, наконец, смочили сухие ресницы. Я знаю, выход есть. А ещё на этом свете есть самое лучшее место.
Эпилог.

Предзакатное море дышало распаренным молоком. Отчего-то именно на этом пляже запах молока ощущается наиболее остро, будто местные жители доят здесь перед наступлением ночи огромную морскую корову. Вкусный аромат, и морское дыхание очень нежно ложится на щёки.
-Привет, - донёсся запыхавшийся голос, и Тапани приземлился на скамейку подобно пикирующему голубю, - Автобус опоздал, и я тоже. Работы сегодня было не так много, и я совсем не устал. Поболтали с Хавьером… У его свекрови завтра именины. Приглашает. Пойдём?
-А почему бы нет?
Я продолжала смотреть на море, в которых испанские небеса казались особенно огромными и синими. Они не давили на воду, они просто мягко опускались на неё, как ласковые ладошки, и проникали в самую душу.
Небеса во мне.
Я ещё помнила, кто так говорил мне, когда мы вместе смотрели на холодную финскую Сайму. Сайма и сейчас смотрит кому-то в сердце неподвижными глазами и вздыхает вечерней прохладой. А той уже нет, и по ней вздыхают польские озёра, польские реки и далёкие, ненайденные страны.
-Ты тоже подумала о ней? – спросил Тапани как-то особенно тягуче. Даже после того, как мы дружно перешли на испанский в наших повседневных разговорах, тягучесть финского языка, похожего на долгую воду, осталась в его речи.
-Да. Иногда мне кажется, что она там, где вода. Как будто в воде осталась её душа. А, может, так и есть, и её душа всегда тем, куда она так хотела перебраться. Теперь мы обязаны хранить её завет. Когда родится маленькая Габриэля, она станет её ангелом.
Я положила руки на живот. Тепло рук смешалось с теплом пульсирующей внутри жизни.
-Она станет. Обязательно. Она её благословит.
Мы не называли имени, но так повелось с первого же дня прибытия сюда. Уже год это имя не обжигало ни моих уст, ни уст Тапани. Равно как мы оба не вспоминали никого из тех, кто превратил профессию нашей мечты в уродливую пародию на истину. Теперь эта профессия приходила к нам только с утренней Паис, и рассказывала на бойком языке о политике и культурной жизни. Музыка тоже приходила в наш мир лишь на волнах магнитол, частенько работающих в испанских автобусах.
Музыка дала нам свободу.
-Твоя мама просила, чтобы ты не засиживалась так долго у моря, - сказал Тапани, не отводя глаз от смотрящих в душу небес, - Хотя я бы сам сидел здесь вечно. Здесь спокойно.
-Я ещё пять минут.
Моя рука легла на руку Тапани. В какой-то момент мне показалось, что небо дохнуло на нас обоих по-особенному. Будто донесся откуда-то свежий аромат то ли лепестков, то ли листиков, очень знакомый аромат. И жизнь, которая была до этого, со всей её болью и порезами, исканиями и надрывом, оказалась отпущенной, как один большой грех, и дала начало новому броску в небо.
Небеса во мне. И они дышат.


Конец повести.

10.09.2008 9:36:02



.