Сказание о великом биче. прощай, ссср! - 3

ПРОЛОГ 10

Жизнь Глеба приобрела размеренность и упорядоченность: подъем - в семь, с восьми до трех - служба. Это, конечно было несколько меньше, чем предписывалось трудовым законодательством, но зато более соответствовало здравому смыслу. После работы, с четырех до восьми - сон, потом общение у телевизора, или поход к Таисье, или случайные разговоры, или... Да мало ли их, этих "или"!
Впрочем, в жизни выбор всегда уже, чем кажется. В этом, конечно же, могут быть и свои положительные моменты. Обычно обилие альтернатив хорошо, когда человек на подъеме, когда ему все представляется доступным, стоит только захотеть. Но после истории с Мариной чувства Глеба притупились, в восприятии появилась вялость, апатия. У него появилось ощущение, что он не живет, а смотрит кино про свою жизнь. В особенности это касалось отношений с женщинами. Нет, конечно же, сказать, что Глебу женщины стали ненавистны, нельзя. Скорее, наоборот. Но теперь он знал, что не следует от них ждать того, чего они дать не могут, что не следует пускать своих случайных подруг дальше определенной черты. Этим правилам он теперь следовал неукоснительно, отдавая предпочтение тем представительницам прекрасного пола, которые не претендовали ни на что более чем на приятное времяпрепровождение, на иллюзию тепла и на легкое забытье под наркозом молодого, источающего ежечасно соки, мужского тела. С ними было в равной мере приятно как встречаться, так и расставаться. Так будет гораздо лучше для всех, решил Глеб, глядя на то, как раскручивается фильм, возможно, и не претендующий на приз в Каннах, но зато главную роль в котором он играл сам. Ощущение отстраненности от собственной жизни иногда было настолько полным, что Глеб всерьез начинал задумываться над тем, кто же сценарист и кто режиссер картины?
Реакции на неверность случайной подруги была для Глеба полной неожиданностью. Но еще большее удивление вызвало у Глеба лекарство, вернувшее ему состояние покоя. Как известно, страсть можно преодолеть только страстью, а победить порок только пороком. Имя нового увлечения Глеба - страшно вымолвить! - книги. Это вполне логично. Действительно, человек, как известно, склеен из двух половинок – эмоций и интеллекта. И если удар пришелся по одной ипостаси, то спасение следует искать в другой. Потому-то Глеб ушел в чтение сразу после своего поражения.
Знаете, у детей бывают особые периоды - обычно в период болезни, - когда они поглощают информацию с невероятной скоростью и эффективностью. Видимо такой период переживал Глеб. Нельзя сказать, что до этого он вовсе не читал. Но теперь отношение его к прочитанному изменилось. Он начал думать. Оказалось, что в книгах содержится некое тайное вещество, нечто, что возбуждает ум. Что самое поразительное, мысли, порождаемые книгами, не несли в себе заряда меркантильности, они были как будто и ни о чем, и в то же время важность их была для Глеба самоочевидна.
Началось все с "Франкенштейна". До того, как Глеб увидал эту книгу в обители Мэтра, он что-то слышал о ней, мол, первая книга о монстрах и прочее, но по прочтении... Во-первых, монстрами, - насколько он помнил не столько из книг, сколько из американской кинушки об Одиссее, - были населены еще древние миры, во-вторых, не признал он во Франкенштейне монстра, а скорее увидел в нем существо, приговоренное к высшей мере несчастья, обреченное на страдания своим творцом, а к этому времени он точно знал, насколько невозможно существование даже без - не будем говорить о любви - элементарной близости с женщиной. И в этот миг он вдруг все понял! Да эта же книга вовсе не о каких-то там ужасах, это пародия на наше существование, пародия на Библию! Здесь же описана столь же нелепая и неумелая попытка творить, что и в Библии!
Чем Франкенштейн не Адам? А истории с лолитами и евами, разве это не свидетельство хаотичности и бездарности первого инженера человеческих душ? Возможно, правда, что Шелли закладывала некий другой смысл. Но так ли важно, что думала Шелли, когда писала книгу? По-настоящему важно лишь то, что думал он, Глеб, когда читал ее.
Чтение доставляло не меньше наслаждения, чем удовольствия плотские. Теперь Глеб чувствовал себя обладателем тайного, не всем доступного знания, и это обладание изменило его мироощущение. Он стал мягче, даже Артурово гыгыганье не раздражало так, как прежде, потому что относилось к внешним мирам, мирам, где обитают тела. Разум же Глеба терпеливо ждал своего часа, когда ни работа, ни забота о своих биологических потребностях не требовали его участия. Когда же они приходили, эти заветные мгновения, а случалось это обычно после одиннадцати вечера, приступал к первой, наиболее мучительной фазе своей деятельности - анализу прочитанного, и лишь затем, после того, как в ходе этой всеразрушающей работы удавалось найти что-то интересное, пусть даже оно казалось на первый взгляд малосущественным, вот тогда наступал черед сотворения мысли. Наблюдать, как она рождается из почти ничего, синтезирует себя из вакуума - вот где было истинное наслаждение!
Хотелось ли ему поделиться с кем-нибудь своими открытиями, узнать еще чье-нибудь мнение о предметах, интересовавших его? Конечно. Но с кем он мог говорить? С Артуром? С Таисьей? Со случайными соседями? С теми податливыми и весьма милыми женщинами, чьи жизненные линии на ладонях и другие складки кожи на телах на день-два совпадал с рисунком судьбы на его теле? Нет, это все тени внешних миров. Имело смысл говорить с Мэтром, и Глеб заходил несколько раз в его келью, но никого, кроме Демидрола, там не встретил.

Сегодня была суббота. Можно было выспаться, заняться скучными бытовыми проблемами, разного рода стирками, глажками, но, самое главное, надо было успеть зайти в магазин, иначе выходные грозили перейти в разгрузочные дни, а Глеб еще не успел набрать лишний вес и потому потребности в диете не испытывал. Магазин работал до двух. На часах было десять минут первого, пора было выходить.
Глеб натянул свою любимую вязаную куртку белой шерсти и вышел на улицу. В магазине он быстро отоварился, на все про все ушло минут пятнадцать-двадцать. Хотя магазин был расположен рядом с гостиницей, молодой человек успел почувствовать голод, сегодня было ветрено. Он собирался уже было войти в гостиницу, но дорогу ему преградила невесть откуда взявшаяся шмара. Габариты ее внушали уважение. К примеру, грудь ее не поместилась бы ни в один из виданных Глебом бюстгальтеров. Понятно, что попытки обойти ее с фланга, предпринятые Глебом, выглядели, по крайней мере, наивными. И вдруг Шмара заговорила:
- Гутен таг, - произнесла она. Да, да, вы не ошиблись, сибирская Брунгильда произнесла "Добрый день" на, будем считать, немецком языке. В школе и институте Глеб учил немецкий, но вы помните, как тогда относились к иностранным языкам, да и разговорной практики у нашего героя было немного. Нелегко было поверить, что мадам вообще заговорит, а что заговорит на немецком, казалось совсем маловероятным, но Глеба уже было не так легко застать врасплох. Для начала, для завязки разговора он отзеркалил:
- Гутен таг.
Ответ показался ему на первый взгляд неожиданным:
- Волен зи шляфен?
В самом деле, это было просто проявлением банальной вежливости, мол, не устали ли вы, может вас в сон клонит? Или все-таки вопрос содержал в мягкой форме предложение сексуальных услуг? В любом случае, как человек вежливый, Глеб должен был отвечать на том языке, на котором к нему обратились. Но вот незадача: ни одного слова, подходящего случаю, память не предлагала. Да и кроме того, он просто замерз, а потому вынужден был перейти на могучий и прекрасный, коим и объяснил Шмаре, куда именно и в каком порядке ей следует обращаться. Мадам, услышав звуки родной речи, исчезла со скоростью, более подобающей вертлявому торпедному катеру, нежели авианосцу, ассоциации с которым невольно порождали ее формы.
Битва была выиграна, горизонт очистился, и Глеб гордо вошел в родную гавань. Фойе было заполнено туристами, судя по наклейкам на чемоданах, из Западной Германии. Появление патрульного авианосца у милых берегов нашло логическое объяснение. Глеба обуяла гордыня: очевидно, его приняли за немецкого туриста, а значит, даже для специалистов по распознаванию образов иностранцев, он выглядит вполне по-европейски.
Но чудеса на этом не закончились. Когда Глеб подошел к стойке за ключами, портье, а по-нашему - дежурный администратор, осведомился:
- Глеб Гутянский?
- Да.
- Вам письмо.
- Какое письмо?
Портье пожал плечами:
- Вот чего не знаю, того не знаю. Чужих писем не читаем.
Глеб был более чем поражен. Никогда в жизни он не получал писем, да и теперь не ожидал никакой корреспонденции и даже не предполагал. Да и кто мог ему писать, кто бы мог быть настолько заинтересован фактом его, Глеба, существования, что счел возможным потратить время на написание и отправку письма?
Зайдя к себе в номер, Глеб быстро разделся, повесил сумку с продуктами за окно и занялся письмом.
Обычный конверт. Заклеен. На местах склеивания несколько рисочек: Глеб слышал, что так часто делают, чтобы заметить, если конверт был вскрыт кем-либо. Наивно, конечно. На конверте быстрым, отрывистым почерком написано - "Глебу Гутянскому", ниже карандашом - "517". Он даже понюхал конверт. Нет, никаких особых запахов. Глеб взял ножницы и аккуратно, как видел в каком-то фильме, вскрыл конверт. Там лежал сложенный вдвое листок.
"Прошу прощения, что беспокою Вас своей просьбой. Если хлопоты, связанные с ее выполнением, окажутся чрезмерными, Вы, естественно, вольны даже не заметить ее, однако я буду весьма признателен, если Вы сочтете возможным хотя бы ознакомиться с содержанием просьбы, а если и исполните ее... Итак, суть дела.
По ряду причин я вынужден покинуть свою обитель недели на три, а ведь завтра Крещение! В Крещенскую ночь Демидрол бывает беспокоен, прошу Вас, не оставьте его своим вниманием. Обращаюсь с этим к Вам, поскольку в Братске и его окрестностях обратиться с такой просьбой мне больше не к кому. Да и сеть гостиничных заведений для животных у нас еще развита недостаточно.
P.S. Позволю себе некоторое пояснение, более важное для меня, нежели для Вас. Не следует понимать в данном контексте Крещение, как христианский ритуал. Там это нечто сродни присяге. Для меня же это Встреча и Испытание и, поверьте, ничего более.
       С уважением Мэтр."

Глеб был в смятении. Что еще за Крещение? Ладно бы христианское, а то ведь и вовсе "Встреча" и "Испытание". Утешает, правда, что "ничего более". Кстати, вы не знаете, случайно, почему именно в крещенскую ночь Демидрол, этот громила среди черных котов, бывает беспокоен? И каким вниманием следует его не оставлять при подобного рода неясных обстоятельствах?
Размышления юноши были прерваны телефонной трелью. Звонил, естественно, Артур.
- Как отдыхает молодежь?
- Бытово разлагается посредством стирки и глажки, - рапортнул Глеб.
- Красиво излагаешь.
- Рады стараться!
- Вольно! Можешь культурно расслабиться в компании офицерского состава.
- Это по какому такому поводу?
- По поводу Крещения.
"Ну вот, начинается" - мелькнуло в голове у Глеба.
- Так ведь церковь у нас вроде отделена от государства.
- Во-первых, только вроде, во-вторых, государство - это я. Не слыхал?
- Виноват, Ваше Величество, не признал, богатыми будете.
- То-то же. Напоминаю, корнет, что на Крещение вылезает разного рода чертовщина, и норовит проявить себя как с лучшей стороны, так и наоборот. Особливо лютуют ведьмы и вурдалаки. Спасение одно - водяра до беспамятства.
- Что же вы, ваше величество, поздно предупреждаете? У меня
на вечер уже встреча назначена с одной ведьмой.
- Ну ты, брат, даешь! Да когда же ты отдыхаешь?
- Смолоду приучены к работе. Чтобы не было мучительно больно. Да и материалы на мемуары пора собирать.
- Весьма похвально. Однако же не надорви хребет. Береги здоровье к молодости, а честь - к старости.
- Так точно. Лет до ста нам расти, а там хрен с нами. Разрешите приступать к процедуре болезненного роста?
- Гы, дык ведь ежели хрен с тобой, то вперед, корнет.
Разговор не успокоил Глеба. Закралось подозрение, не розыгрыш ли это Артура? Но по здравом рассуждении Глеб пришел к выводу, что нет, не розыгрыш. Не знал Артур ни клички кота, ни даже факта его существования. А прозвище Мэтр вообще было известно лишь Глебу и бичу. Допустить же сговор между своим начальником и Сашкой - это и вовсе ни в какие ворота.
Информация насчет нечисти тоже не бодрила. Конечно же, вся эта чертовщина - так, детей пугать. А все же как-то не по себе. Поэтому и отступать было нельзя, большой уже, нехорошо бояться леших, когда уже третий десяток разменял, и вечером, собрав нехитрую закусь и прихватив резервную бутылку белоголовой, Глеб отправился навстречу своим Испытаниям.

ПРОЛОГ 11

Коридор, ведущий к венткамере, жил своей жизнью, источал свои ароматы и звуки. Они органично накладывались на общеприродное безмолвие, порождая, в принципе-то, в изотропном пространстве различного рода звуковые, световые и прочие флуктуации. Можно утверждать, что в эту ночь пространство флуктуировало особенно интенсивно. Во всяком случае, так представлялось Глебу. Ему даже казалось, что за ним идет Некто, что он слышит шаги этого таинственного существа. Конечно, он понимал, что это - не более чем эхо его собственной поступи. Но кто сказал, что естественные явления не есть лишь маскировка Вечно Надзирающего, что мир создан не для того, чтобы отвлекать нас от соблюдения норм нравственности? Может быть, цель Творения - провоцировать аморальные поступки и наказывать за них? Да, братцы, здесь не зевай: только залюбуешься очертаниями женской фигурки или, того хуже, морской прибой наведет на какие-нибудь фривольности, мол, не породить ли мне Европу, как - хлоп! - будьте любезны в кондуит на вечные времена.
Если вам думается, что я сгущаю краски, то прогуляйтесь на Крещение, поближе к полуночи, по заводским лабиринтам, послушайте залихватский посвист пара, вырывающегося из свища на ржавом теле трубы, почувствуйте ту пытку, которой была предана за невесть какие прегрешения она, станьте, станьте трубой, чтобы прочувствовать внутри себя струю перегретого пара под давлением. Не хотите - не надо, можем, в таком случае, предложить вашему вниманию трубы с конденсатом. Закройте глаза и прислушайтесь, как забавно звучит капель. Вы слышите ритмы тамтамов? Это зовущий атавизм памяти об экзотической прародине нашей - Африке. Перенесите себя к первобытному костру, вдохните широкими ноздрями родимый смрад немытых тел соплеменников, смешанный с наркотическими благовониями, вглядитесь в мужественные черты любимого вождя, смотрите, как он свершает жертвоприношение, вламываясь могучей рукой в лоно непочатой девы, как вырывает ее внутренности - символ плодовитости, то есть высшей добродетели у слаборазвитых народов, как первым вкушает их, затем, милостиво передавая их по кругу, вслушайтесь в вопль разорванной заживо, но так и оставшейся непорочной. А где, кстати, наше место в этом кругу? А, может быть, мы и есть та девушка? Нет, конечно, нет. Она-то не оставила потомков, нет в нас ее крови. Разве лишь та, что вошла в плоть наших почитаемых пращуров вместе с ее требухой. Хотя это чересчур. Мы, на самом деле, вон за теми кустами, снимаем ритуал, на пленку, мы с вами современные люди, мы боремся за сохранение реликтовых культур. Это очень важно, не расплескать пращурово наследие, кроме всего прочего, глядишь, и нас кто-нибудь сохранит.
Конечно же, Глеб так не думал. Ему было просто не по себе одному в огромном и пустом коридоре, а потому, достигнув, наконец, вожделенной венткамеры, он почувствовал облегчение. Постояв немного перед дверью, чтобы перевести дух, он толкнул ее. В помещении было темно. Он пошарил рукой по стене, нащупал выключатель, клацнул им.
В венткамере не было никого: ни бича, ни кота. Стало даже немного легче. В душе Глеб все-таки опасался неведомой Встречи, да еще и переходящей в Испытание, и пришел сюда он для себя, чтобы преодолеть собственный страх и удовлетворить собственное же любопытство.
Уняв страх, Глеб более внимательно осмотрел венткамеру. На кожухе вентилятора был закреплен листок с одним словом, написанным уже знакомым почерком, - "спасибо", в углу стояла пустая консервная банка, видимо служившая Демидролу столовым прибором. Все, больше никаких следов обитания Сашки и его друга.
Было достаточно тепло, вентилятор был включен и создавал плотную завесу от всех внешних шумов. Глеб снял фуфайку, бросил ее на пол, достал водку и еду, сервировал стол граненым стаканом консервным ножом, возлег на ложе и откупорил бутылку. Налил себе полстакана, засмотрелся на причудливую рябь, вычерченную на водочной поверхности вибрацией вентилятора, и подумал, что Встреча, видимо, состоялась. Встреча с собой. Можно сказать, Встреча на высшем уровне. Это соображение вполне удачно заменило тост.
Выпив, Глеб заметил, что закуску он забыл приготовить. Махнул на это дело рукой, облокотился на стену, закурил беломорину и задумался. «А здесь неплохо, даже, можно сказать, уютненько. Место что надо. Взгляд ничего не тормозит, слух забит вентилятором, и это классно, абсолютная тишина угнетает, а с этой железякой, небось, и посудачить можно, если приспичит. Похоже на могилу, только не так одиноко».
Глеб налил себе еще. Выпил.
"Фу-ты, опять жратву не приготовил". Пришлось закусывать табачным дымом. Глеб потянулся к своей сумке, достал из нее банку консервов и луковицу, заметив легкую неуверенность собственной руки, улыбнулся: "Глянь, а ведь уже достало". В организме появилась приятная легкость, она обволакивала, согревала, страхи ушли, растворились, покой воцарился в душе.
"Значит, вот как он живет. Интересно, а я смог бы так? Есть, есть в этом что-то. Не зависишь ни от кого, живи себе и живи. Лежишь себе и размышляешь о вечном, а надоело лежать на правом боку, повернись на левый". Блаженная улыбка блуждала на Глебовом лице.
Глеб не знал, что это было: дрема, забытье или другой, не ведомый ему ранее, способ существования, когда исчезает время, исчезают слова, мысли бродят в голове сами по себе и не искажаемые речью они обретают не знаемую дотоле выразительность.
Вдруг что-то произошло. Глеб не сразу понял, что именно. Должно было пройти несколько мгновений прежде, чем он сообразил, что вентилятор выключился, и воцарилась тишина, и сразу же мир изменился, стал жестким и враждебным. Ровный, мурлыкающий шум вентилятора внушал Глебу чувство защищенности, недоступности ни для кого. Нависшее же безмолвие грозило. Из него в любой момент могла возникнуть опасность, таился мерзкий, липкий страх.
Чтобы прийти в себя, Глеб налил почти полный стакан и залпом выпил. Не помогло, стало душно и противно, навалился приступ клаустрофобии, стены съезжались и норовили удавить. Тогда Глеб встал и распахнул дверь. И тут же в голову ударил дикий, нечеловеческий крик, вопль, вой - называйте, как хотите, все равно, нет этому названия. Это было похоже на... да не было это похоже ни на что! Ноги сделались ватными, мурашки побежали по всему телу. И тогда Глеб понял, что панически боится, просто бесстыже трусит. Что? Он? Трусит? На смену страху пришла ярость, гибельная ярость, толкнувшая уже ни одного героя на безумные подвиги. Глеб рванул воротник, несколько пуговиц было утрачено безвозвратно. "Вот, ангидрит уксусный, пришивать теперь придется", - подумал он, но даже это соображение не остановило его, и на плохо гнущихся ногах юноша двинулся навстречу источнику ужасного звука.
Звук шел откуда-то сверху, с крыши, и Глеб двигался к нему так же, как некогда Геракл шел на охоту на Немейского льва, как Персей выходил на битву с Горгоной, как выступал перед войском юный Давид, чтобы сразиться с Голиафом. То есть, преодолевая собственный страх, не ведая еще собственной непобедимости, но точно зная, что отступить - не дано.
Еще шаг, и ослепительный лунный свет залил все вокруг. Посреди равнины крыши четко вырисовывался силуэт огромного кота, воющего волком на Луну. Демидрол выл самозабвенно, почти прикрыв глаза, не открывая пасти, а лишь едва заметно вибрируя краешками губ. Песнь его была столь величественна и грозна, что не поддаться ее воинственному величию было невозможно.
Глеб совсем ошалел от увиденного, ему стало весело той лихорадочной веселостью, которая есть оборотная сторона смертельного ужаса. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Глеб, невзирая на двадцатиградусный морозец, начал как очумелый сдирать с себя одежды. Оставшись совсем нагишом, он стал рядом с Демидролом на четвереньки и, вытянув лицо к ночному светилу, завыл. Случайному прохожему, если бы таковой паче чаяния нашелся в эту Крещенскую ночь, могло показаться, что человек и кот чем-то неуловимо схожи, то ли позой, то ли тем, как четко вырисовывались у них клыки. Хотя мало ли, что может померещиться в лунном свете...
Глебову же душу в эти минуты переполняла радость, радость узнавания. Он узнал ее, узнал! Вот она, та Труба из его сновидений, стены ее устланы звездами, а там, где-то далеко-далеко, выход, то есть другие полагают, что это Луна, а это заветный свет в конце тоннеля, заветный выход. Вот только выход следует понимать как просто дыру или как знак окончательного исхода, как окончание мрака? И что лучше: свет или бархатная тьма, усыпанная неостывшим жаром Первовзрыва? Но все вопросы потом, потом, а сейчас - ликуй душа!
Из состояния алкоголического сомнамбулизма Глеба вывел Демидрол. Он мягко потерся о руки и ноги Глеба, и реальность стала возвращаться. Первым напомнил о себе холод. Глеб торопливо одевался, не попадая зуб на зуб. Кот терпеливо ждал поодаль, с восхищенным недоумением поглядывая на человека". Нет, есть что-то в людях недоступное прочим. Вот я смог бы побрить шерсть наголо и вылезти на крышу в такую холодрыгу? Не в жисть! Не в жисть? А за пузырь преподобного Валерьяна? Проблема... Вот то-то же и оно, брат".
Они спустились вниз и побрели к венткамере вместе, кот и человек. Глеб попытался вылить в стакан остатки водки, но делать это было неудобно, слишком сильно трясло. Тогда он запрокинул голову и опрокинул содержимое бутылки в себя. Это был его первый опыт потребления белой из горла. Выпив, он свернулся калачиком и заснул. Демидрол же устроился возле его живота и задремал, мурлыкая что-то успокаивающе домашнее.
На этот раз он очнулся оттого, что вентилятор включился. Глянул на часы. Семь. Глеб встал, на душе, в голове и во рту было противно. "Идти на работу? Нет уж, увольте! Вот именно, что "увольте"! А шиш вам всем: молодой специалист неприкасаем, как весталка".
Обычно в это время Глеб как раз выходил из гостиницы на службу, а сейчас он с нее уходил. Идти домой не хотелось, и Глеб, слегка поколебавшись, поехал к Таисье. На его счастье она оказалась дома. Возможно, она поняла и не все, но, что следовало делать, знала точно. Откуда в женщинах это нутряное знание, как рожать, как спасать, как хоронить, нам неведомо.
Таисья включила воду в ванной, и пока она набиралась, споро снимала с Глеба одежду, потом помогла ему забраться в ванну, помыла его, стараясь не смотреть в его остекленевшие глаза, потому что она ведь тоже человек, ей ведь тоже жутко.
Последнее, что пробормотал Глеб перед тем, как заснуть на ее добротно сработанной груди, было: "Спасибо товарищу Мосину за его безотказную трехлинейку". Таисья этой зауми не поняла, но ведь ежели мужик что-то лепечет, то, стало быть, он оклемался? А потому она блаженно улыбнулась, подоткнула под Глеба одеяло плотней и прикорнула, готовая по-матерински отозваться на любое движение своего мальчика.
А Глеб в это время уже несся сквозь пьяную мглу к заветной гавани в Океане Бурь и не видел он ни ее счастливой улыбки, ни заботы ее рук. Как и не ведал, что не выдержал Испытания на одиночество, на достойное противостояние Миру. А значит, Встреча – не его удел.

ПРОЛОГ 12

За неделю с небольшим до Крещения, то есть, в канун Старого Нового года Демидрол проснулся с ощущением счастья во всем организме. Он сладко потянулся, грациозно отставив заднюю левую, и приступил было к утреннему туалету, но в этот момент его внимание было привлечено открытой хозяйской тетрадкой. Он, прервав свои процедуры, уселся удобней, поджав под себя хвост и положив передние лапы на разворот, видимо, чтобы случайный сквозняк не переворачивал страницы, и нечленораздельно бормоча, уставился на написанное. "Жизнь любого биологического существа устроена довольно просто. Ее суть заключена в непрестанном стремлении к циклической организации, к повторяемости процессов дыхания, питания, размножения, выделения. И лишь человек, будучи по природе своей выродком в среде бытующего миропорядка, постоянно стремится разорвать путы обыденности". Должно быть, именно в этом месте кот как будто даже хмыкнул и ехидно почесал за ухом. "Наделенный развитым разумом и чувствами, он любопытен - до любознательности, творлив - до Божественности, развратен - загреховно. (Обратите внимание, я говорю не о так называемом человечестве, а об отдельном человеке, да и то не о любом, поскольку приписывать разум и чувства первому попавшемуся столь же нелепо, как преподавать математику, как науку, а не собрание полезных фактов, всем двуногим прямоходящим.) Человечество - оно (вот именно, что ОНО!) как раз консервативно и стремится избегнуть каких бы то ни было перемен, но кое-кто из его представителей все время норовит соскучиться в постоянстве круговерти, и, если удастся, заглянуть за полог Великой Тайны. И это было бы полбеды, но ведь заглянувший не в силах молчать, он жаждет поделиться, он кричит на весь мир, понимаете ли, претендует. Претендует на благодарность человечества - того самого, которое ОНО - то есть, на славу. Если человечество в лице жрецов-хранителей морали начнет осуждать и проклинать, в лице жрецов пера и микрофона - рождать легенды и предания, в лице жрецов постижения - обсуждать, то это и есть она - вожделенная Глория. Совокупность же индивидуальных достижений сливается в прогресс человечества, к которому ОНО, естественно, никогда не стремилось, если под мнением человечества понимать на этот раз точку зрения большинства, иногда именуемого молчаливым. Впрочем, представители большинства, несмотря на весь свой консерватизм с огромной настойчивостью стремятся к приобретению новинок, всякого рода "ультра", "супер", "два в одном" и других средств гигиены, которые и есть материализованное - в доступной большинству форме - выражение прогресса". Видимо коту надоело читать хозяйские умствования, он вновь исполнил "ласточку", зевнул и понял, что самое время будить Сашку. Мягко урча, он лизнул шершавым языком его руку и потерся об его бороду. Бич, не просыпаясь, недовольно пробурчал в ответ:
- Что такое? Сплю я тут, отцепитесь...
"Ну и смрад!" - примерно так подумалось Демидролу, но он честно продолжал выполнять свой кошачий долг, мурлыкая и ластясь, терпеливо ожидая возвращения бичующей души в бренную обитель. И вот свершилось: Сашка открыл глаза, сел и невесть чему улыбнулся. На сердце было непривычно хорошо и легко. "Вот именно, надо облегчиться", - подумал он и с этой целью на пару с котом вышел из своей конуры.
Они поднялись на крышу. Мир искрился свежевыпавшим снегом. "Крещение! Скоро Крещение! Пора!" Теперь даже Сашке стала ясна причина внешне неспровоцированного ликования, которое переполняло его этим утром. Пора, пора собираться в отпуск, который он каждый год на Крещение предоставлял себе для поездки в Москву.
Начал он с того, что, раздевшись по пояс, покрикивая и повизгивая, растерся снегом. Организм, непривычный к подобного рода обращению, ответил кашлем, переходящим в харканье. Сашка вновь заметил в мокроте следы крови, задумался ненадолго, махнул рукой и устроил на пару с Демидролом то, что они называли котовасией. Сашка и кот гонялись друг за другом, но это не было похоже на примитивный квач, а, скорее, напоминало прятки: они поочередно прятались за трубами и строительными выступами, давая знать мяуканьем, что готовы к игре, а затем сидели в обоюдной засаде. Тот, у кого терпение заканчивалось раньше, крадущейся походкой выходил на охоту, первый, обнаруживший противника, испускал торжествующий вопль и стукалил зазевавшегося, так сказать, оппонента. Оба относились друг к другу крайне бережно: правилом хорошего тона у них считалось не выпускать когти, причем этот закон соблюдал не только Демидрол, но и Сашка.
Порезвившись с полчаса, бич и кот приступили к завтраку, который состоял из кем-то недоеденной яичницы. Сашка сидел в своей любимой позе, скрестив ноги, и переправлял заскорузлыми пальцами продукт из банки с объедками то в свой щербатый рот, то в старую консервную банку из-под минтая, которая заменяла Демидролу столовое серебро. Несмотря на весь свой демократизм, кот решительно отказывался есть с пола. Правда, так он вел себя лишь в присутствии Сашки. На мусорках же, на кошачьих толковищах, этот аристократ духа позволял себе потреблять такое, что и Сашка не решился бы. "Оно и неудивительно, если принять в качестве одного из необходимых условий доминантной личности высокую приспособляемость, основанную на четко очерченной ситуативной вариативности поведения, мотивационную основу которой следует, вне всякого сомнения, искать в богатом спектре базисных гештальтов", - подумал Мэтр и нехотя признал, что лидером в их дуэте, он не был, что эта черная скотина, Демидрол, знает, как расслабляюще на человека действует его подергивание башкой и прядение ушами, сопровождаемое вульгарным чавканьем, и использует это знание для получения особо аппетитных кусков.
Завтрак подошел к концу. Сашка вытер рот салфеткой, то есть рукавом ватника, посидел немного в задумчивости и вышел из венткамеры. В коридоре он оглянулся, - не идет ли кто-нибудь из случайных рабочих, - и, пройдя метров двадцать, подошел к теплопроводу, еще раз оглянулся и, убедившись, что поблизости ни одной живой души нет, засунул руку в только ему знакомое место под слой стекловаты, пошарил там и извлек заветный сверток, быстро сунул его за пазуху, еще раз огляделся и зашагал к своему укрытию. Закрыв плотно за собой дверь, он постоял с закрытыми глазами, а затем не спеша развернул лоскут и достал аккуратно скатанные в цилиндр деньги. Он пересчитал их, тщательно расправляя каждую купюру, затем переложил ассигнации по достоинству и вновь пересчитал. Да ему и так было известно, что в заветном платочке ровно четыреста двадцать восемь рублей восемьдесят восемь копеек, но приятно было в этом убедиться еще раз.
Сашка Бичо чрезвычайно гордился тем образом жизни, который вел, и, в особенности, способами и методами получения пропитания и других, необходимых для жизни вещей. Вот что можно было найти в его записях по этому поводу: "Как и у наших далеких предков, основным источником моего существования является собирательство. Что собирать не так уж важно, но, тем не менее, с гордостью отмечаю разительный прогресс, достигнутый мною в подлинно древнейшем из ремесел. Я ведь собираю не ягоды-грибочки, а стеклотару - занятие благороднее с точки зрения сохранения окружающей среды, чем промысел моей питекантропной бабушки. Все-таки массовый жор ягод, грибов, фруктов нанес немалый ущерб флоре, а через нее и фауне. Это ж сколько неведомых видов сошли с дистанции из-за неспособности выдержать конкуренцию со всепоедающим задором наших пращуров? Сколько сотен миллионов телезрителей лишены возможности увидеть некогда съеденных, замечательных - в том числе и на вкус - зверушек и цветочков? Теперь мы можем познакомиться с реликтовыми тварями, лишь перечитывая с тоской любимые страницы палеобиологической литературы. А жаль! Может быть, для всех было бы лучше, если бы с дистанции сошли мы. Я это не из человеконенавистничества, а только из зверолюбия".
Действительно, Сашкино собирательство никому вреда не приносило. Наоборот, поиск, хранение и сдача стеклотары, то есть утилизация вторсырья, разного рода сомнительными личностями (бичами, пенсионерами, наркоманами, пионерами, бомжами) очищал и очищает нашу с вами среду обитания. Так, например, одним лишь Сашкой за, примерно, триста рабочих дней было собрано 5346 бутылок и 40 банок. Это был второй по доходности (после натуральных даров ноосферы) источник его доходов. На пунктах приема стеклотары бутылки (или как говорят профессионалы торгового дела - бутылку) у него брали оптом по восемь копеек за штуку, банки (устар., с 1917 года - банку, см(отри). ГОСТы, Прейскуранты, сл(ушай). Носителей живого русского языка) шли по три. Вы скажете, что это обдираловка, бутылка меньше двенадцати копеек не тянула. Правильно! Но вы не учли, что безотказность приемщиков дорого стоит.
424 рубля - по тем временам деньги немалые. На эту сумму можно было скудно прожить полгода, небедно - пару месяцев, месяц - вполне нормально. Сашка предпочитал последний вариант. Год он перебивался обыкновенными дарами, точнее, отходами современной цивилизации, поедая отбросы, допивая то, что уже не лезло в более удачливых (так им, недалеким, казалось) представителей рода человеческого. Он приучил себя довольствоваться малым, и ему это было не в тягость, более того, его переполняли чувства от осознания того, сколь незначительны его запросы: немного любой спиртосодержащей жидкости, птичий гомон, изящная фраза и ошметок колбасы, женская ласка и общение с Демидролом, ощущение человеком собственного достоинства и людская тупость, проявления доброты и лицемерное ханжество - ничто не было для него свято, все перерабатывали его желудок и мозг - каждый свое - в некое подобие марафета, в обезболивающий дурман насмешки над жизнью. По сути, он являл собой идеальный двигатель, двигатель, который черпает энергию из всего, из любой вещи и из любого вещества.
Возвращение к обычной жизни для бича подобно выходу из анабиоза. Необходимо пройти целую цепь процедур, не все из которых можно отнести к числу приятных.
Сашка еще раз осмотрел свою обитель, взял пару библиотечных книг, из тайничка за кожухом вентилятора достал две весьма потрепанных общих тетради в коленкоровом переплете, присовокупил к ним ту, с которой знакомился Демидрол, и что лежала рядом с ложем, сунул свое культурное достояние за пазуху и, насвистывая марш красных кавалеристов, отправился в город, навестить Петровича, тем более, что была среда, а по средам у Петровича был выходной или, как он любил говаривать, методический день.
На проходной Глафира, толстая и румяная вахтерша, а, точнее, стрелок вневедомственной охраны, была удивлена улыбающейся физиономией бича:
- Ты че эт сияешь, как котовы яйца?
- Влюбился, Глашенька, влюбился.
- Кому ж так повезло?
- А, может, и тебе. А что, ты у нас девка видная, справная...
- А ну-ка, вали отселя, козел вонючий, - и Глафира для видимости замахнулась на Сашку своим пудовым кулачишком. Но когда юродиво виляющая задом фигура Бичо скрылась за дверью, Глаша зашла в каптерку, глянула на себя в зеркало, повела бережно дланью по щекам, расправляя только ей видимые на гладком, лоснящемся лице морщинки, и хмыкнула:
- Влюбился он, мать его... - и, мурлыча полюбившийся, не раз слышанный по радио романс "Отцвели уж давно хризантемы в саду", заняла вверенный ей пост, пребывая по неведомой причине в странно приподнятом настроении.
Сашка вошел в белого кирпича пятиэтажку, поднялся на второй этаж и позвонил. Дверь открыл худой, выше среднего роста мужчина, лицо которого было диагнозом: похмельный синдром.
- А, это ты. Проходи.
Однокомнатная квартира была обставлена со вкусом, в том смысле, что все в ней гармонировало, подходило как нельзя лучше друг к другу: и шкаф обшарпанный двустворчатый, и стол письменный, захламленный стопками тетрадей, и кровать полуторная незастеленная, и даже стол обеденный, на котором следы вчерашнего ужина образовывали дивный натюрморт, как-то: пустая бутылка из-под "Московской", слегка недоеденные консервы, зачерствелые остатки хлеба, между которыми с деловым видом сновали тараканы. Стакан был один. Отсюда следовало, что Андрей Петрович - так звали владельца квартиры - вчера снова пил сам с собой.
Андрей Петрович пошуровал на кухне и через минуту вернулся с непочатой бутылкой и стаканом. Молча откупорил, разлил. Молча выпили, покряхтели, нюхнули хлебушка.
- Ну, что привело тебя, сиротинушка? Книжки пора менять?
- Не только. Кстати, вот книги, спасибо. Новых пока не надо.
- Понял. Пора на гастроли?
- Да.
- Вещи на месте.
Андрей Петрович подошел к шкафу, скрипнул дверцей и, порывшись внутри, извлек на свет почти новый костюм темно-синего сукна в серую полоску, голубую рубашку, черные, вполне приличные, туфли, неновое демисезонное пальто из букле, в одном кармане которого торчала кепка, а в другом - шарф. Сашка ласково прошелся по одеждам умильным взором, хотел даже приголубить их прикосновением, но не решился - побоялся запачкать ненароком. Подчеркнуто торжественно Андрей Петрович вручил паспорт, хранимый, как и подобает документу, отдельно от вещей, в ящике письменного стола. Сашка раскрыл документ и встретился глазами с молодым человеком двадцати пяти лет отроду, симпатичной внешности, русявого, с большими залысинами. Под фотографией юноши крупным красивым почерком было начертано: "ИСАЕВ АЛЕКСАНДР МАКСИМОВИЧ".
- Видишь, братка, что жизнь с людьми делает, - проворковал Сашка и закрыл паспорт, - Знаешь, о чем я попрошу тебя, Петрович...
- Ну?
- Меня в магазин в таком виде вряд ли пустят. Может, сходишь в промтовары? Мне купить надо рубашку, что-нибудь однотонное, две пары трусов, две пары носков, размер сорок шестой, рост третий, ворот тридцать девятый, носки - двадцать пятый. Вот деньги. - Сашка отсчитал двадцать рублей. - Хватит?
- Хватить-то хватит, да зачем тратиться, размеры почти мои, давай подберем что-нибудь.
- Нет, Петрович, спасибо огромное, но мне ж не одежда нужна. Пойми, душа первозданности просит. По девственности истосковался. И вот что еще. Купи зубную щетку и пасту.
- Лады.
- Чуть не забыл. Мне нужен пузырь дихлофоса.
- Саша, да ты че? Брось ты, не дело это. Что ты, как пацан? Пшиком водку не заменишь, только печень посадишь.
- Да не боись, мне не внутрь. Исключительно для наружного пользования.
- Гляди у меня! - Петрович сурово погрозил пальцем. По-военному споро натянул рубашку, штаны, накинул пальтишко, слегка запнулся на шнуровке, но призвал на помощь матушку - дело сразу наладилось, и вышел.
Оставшись в одиночестве, Сашка подошел к письменному столу, полистал детские тетрадки. Это навело его на мысли о превратностях человеческого бытия.

Андрей Петрович Жуков служил учителем географии. В середине пятидесятых он бредил, как многие, романтикой дальних странствий, великих геологических открытий. Тайга, горы, тундра, суровый быт, поиски золота, алмазов, нефти, урана, Тунгуски Подкаменная, Нижняя, скуластые. Сломался он на романтической любви к студентке биофака, которая была на два года младше и, видимо, на сто лет мудрее. Не первым и не последним пал младой Жуков жертвой загадочного феномена женского довенчального молчания, когда на любой вопрос в качестве ответа следует таинственная улыбка, исполненная нежности и абсолютного понимания. Тайна начинает рассеиваться вскоре после свадьбы и полностью рассасывается после рождения первого ребенка, сменяясь зачастую вполне понятной крикливостью, раздражительностью и нарочитой сексуальной апатией. Подобно зазевавшейся, глупой и мечтательной мошке, Андрей пал жертвой эдакой мухоловки с милым именем Настя, был переварен ею полностью и выброшен в мир законченным алкоголиком уже без всяких мечтаний и иллюзий, хорошо еще, что с однокомнатной квартирой.
Денег, остававшихся Андрею Петровичу после вычетов алиментов за двоих детей, которых мать воспитывала в духе ненависти вообще, а к отцу - в особенности, хватало только на водку, закуску и прочие нехитрые жизненные надобности.
Встреча с Сашкой была для Жукова несомненным благом. Наконец-то он получил достойного собеседника и, не будем лукавить, собутыльника. Он даже приглашал бича перебираться к нему, но Сашка не мог пойти на это, потому что бичевание было для него не вынужденным шагом, а делом принципа, способом самовыражения – Мэтр был бичом идейным. Однако же и Андрей Петрович тоже стал для Сашки необходимым человеком. С его помощью Сашка общался в той мере, которая была ему потребна, с цивилизацией: брал книги в библиотеке, покупал, если болезнь совсем уж донимала, аспирин или тетрациклин в аптеке, а, бывало, и кое-что магазинах. Так возник этот симбиоз.

Сашка задумчиво листал тетради, и червь зависти забирался в его душу. "Все-таки в отношениях учитель-ученик есть что-то притягательное. В идеале это творческая, "ручная" работа, чем-то сродни настройке музыкальных инструментов. Хотя нет, воспитание - сложней. В настройке ясно, что перед тобой вульгарный рояль, а здесь - пойди разберись, с кем имеешь дело: с Моцартом, Гегелем, Эйнштейном или с мясником-ассенизатором. Да-с, Петрович человек, конечно, хороший, но учитель... Не знаю, не знаю". Он представил Андрея Петровича поутру, с маслянистыми, воспаленными глазами, раздраженного злым похмельем, с острым запахом перегара, - и невольно ухмыльнулся. "Стоп! У меня же тоже есть ученик. Глеб... погоди, а как же его фамилия? Гутянский! Точно, Гутянский, на ящике у него было написано "Г. Гутянский". Я еще обратил на это внимание, потому что ту же фамилию носил оперуполномоченный моего детства. И инициал "Г." соответствует. Может быть, конечно, совпадение, но маловероятно".
Мэтр сел за стол, взял ручку, погрыз ее в задумчивости, решительно придвинул лист бумаги и что-то начертал, затем отложил перо и внимательно перечитал написанное:
"Прошу прощения, что беспокою Вас своей просьбой. Если хлопоты, связанные с ее выполнением, окажутся чрезмерными, Вы, естественно, вольны даже не заметить ее, однако я буду весьма признателен, если Вы сочтете возможным хотя бы ознакомиться содержанием просьбы, а если и исполните ее... Итак, суть дела.
По ряду причин я вынужден покинуть свою обитель недели на три, а ведь завтра Крещение! В Крещенскую ночь Демидрол бывает беспокоен, прошу Вас, не оставьте его своим вниманием. Обращаюсь с этим к Вам, поскольку в Братске и его окрестностях обратиться с такой просьбой мне больше не к кому. Да и сеть гостиничных заведений для животных у нас еще развита недостаточно.
P.S. Позволю себе некоторое пояснение, более важное для меня, нежели для Вас. Не следует понимать в данном контексте Крещение как христианский ритуал. Там это нечто сродни присяге. Для меня же это Встреча и Испытание и, поверьте, ничего более.
С уважением Мэтр."

Текстом он остался вполне удовлетворен. Взял со стола конверт, вложил в него записку, заклеил и аккуратно надписал: "Глебу Гутянскому".
Через некоторое время вернулся Петрович, отдал все купленное Сашке, порылся в кармане, извлек оттуда пригоршню мелких денег и вручил сдачу - три пятьдесят четыре.
- А это - от меня, - на стол была поставлена бутылка коньяка. Сашка попробовал возражать, но не тут-то было.
- Ты в отпуск едешь?
- Вроде того.
- Значит тебе положены оздоровительные. Деньги тебе давать нельзя: во-первых, не заработал, во-вторых, пропьешь, а потому премируешься армянским коньяком.
Сашка был растроган до слез. Это когда же ему в последний раз что-нибудь дарили?
- Давай ее сейчас раздавим?
- Не искушай. Мне еще вон сколько тетрадей проверять. Допьем на дорожку белую и будя, надо и меру знать.
Разлили водку. Молча выпили.
- Ну что ж, Петрович, отвальная была твоя, привольная с меня. И последняя на сегодня просьба. Есть тут у меня один знакомец, живет в "Тайге", только я номер не знаю. Передай ему, если найдешь, записку. Сделать это надо аккурат накануне Крещенья. Зовут моего знакомца Глеб Гутянский.
- Не беспокойся, все будет исполнено. Найдем твоего приятеля.

Часа через два Александр Максимович Исаев вернулся к себе и приступил ко второму этапу подготовки - санобработке. Прежде всего, он подвесил кулек с чистой одеждой так, чтобы разного рода нечисть не могла добраться до него, затем, прихватив с собой ножницы, старую бритву, зеркальце и флакон дихлофоса, отправился в соседнюю венткамеру. Там он заперся изнутри, обкарнал себе бороду как можно короче и почти насухую стал скоблить щетину. Это было еще куда ни шло, можно было хотя бы ругаться, - следующая процедура исключала такую возможность. Он снял абсолютно всю одежду, крепко зажмурился и начал поливать себя с ног до головы дихлофосом. Жжение в паху, под мышками, на лице было нестерпимым, но надо было продержаться полчаса. Сашка стоял, растопырив конечности, как шестирукий идеальный балбес на рисунке Леонардо, крепко зажмурив глаза и поджав губы, и, чтобы занять себя чем-нибудь, считал. Полчаса - это тридцать минут, тридцать на шестьдесят - тысяча восемьсот. Значит, надо просто ни о чем не думать, а считать, считать, считать. Сашка, на всякий случай, дошел до двух тысяч и осторожно приоткрыл глаза. Кажется, прямая угроза химического поражения миновала. Он взял старую одежду, вылил на нее остатки ядохимиката, тщательно завернул и спрятал в тайник.
Следующая операция производилась в месте, которое Сашка именовал "Сандуны". Это была оросительная камера с сильно подтекающим калорифером, то есть из него били горячие и, надо полагать, ввиду обилия солей, целебные источники. Раз десять Сашка прогулялся по всему телу обмылками, раз пять почистил зубы и надеялся, что запах дихлофоса уже был не так заметен, во всяком случае, сам он его сейчас не ощущал.
Одевшись в чистое, Бичо вернулся в свою горницу, сложил необходимое в кулек и присел на дорожку. Все, вперед, кажется, ничего не забыл. Нет, все-таки забыл. Он нашел листок, ручку и написал "Спасибо", прикрепил записку к кожуху вентилятора, выманил Демидрола из венткамеры, взлохматил ему шерсть на загривке, отпуская на вольные хлеба, и, уже не оглядываясь, зашагал прочь от своего обиталища.

ПРОЛОГ 13
Пролога с таким номером - по понятным соображениям - не существует.

ПРОЛОГ 14

Александр Максимович очнулся оттого, что поезд остановился. За окном сквозь белые плямы снегопада смутно вырисовывались очертания полустанка. Мэтр лежал на верхней полке на белых чистых простынях и, не скрывая этого даже от себя, балдел. Ему вспомнился бубнеж толстой дамы, которая разбросала свои необъятные телеса на нижней полке как раз под ним, по поводу того, что белье-де сырое, и ему стало весело.
Пространство дернулось и стало неинерциальным в системе отсчета, связанной с поездом. Но вскоре все пришло в норму и движение перестало быть ощутимым, разве что вертикальная составляющая скорости чуть-чуть пританцовывала под перестук стыков о колеса, да на поворотах порой вжимало в стенку. Александру Максимовичу вспомнилась секретная фраза, оброненная как-то ребятами с Байконура, с которыми он когда-то, еще в студенческие годы, пивал по разного рода общественно-политическим событиям, а именно: Первомай, День Благодарения, Седьмое ноября - красный день календаря, запуск чего-либо в космос, лунное затмение и так далее и тому подобное... Однажды проходя в состоянии подпития мимо человека в милицейской форме и отвечая на его строгий взгляд, кто-то из студентов МФТИ успокаивающе заметил: "Спокуха, начальник, тангаж и рысканье в норме, все доедем". Фраза произвела на блюстителя такое впечатление, что он, вытаращив глаза, зашипел: " А ну, повтори, что ты сказал, студент?". Да, были времена...
Он снова задремал. Ему приснилась первая девочка, к которой
он почувствовал влечение. Кажется, ее звали Галя, и было это не то в третьем, не то в четвертом классе. Галя была столь чиста, все в ней было столь правильно, красота ее была столь кукольна, что так и хотелось ее ущипнуть. Почему сейчас, спустя тридцать с лишним лет, ему пригрезилась она и тот вечер после уроков, когда разгоряченный мальчишеской беготней он влетел в раздевалку, расположенную в толстостенном подвале, наверное, строившемся как бомбоубежище, и вход в которую запирала огромная железная дверь, покрашенная половой краской, и вдруг увидал Галю? Даже теперь, во сне, он помнил, как, кривляясь, он подскочил и прижался к ней, как его ладони легли на едва появившуюся припухлость на ее груди, как она пахла молоком, - может быть, тем молоком, которым их поили на большой перемене, а может быть, молочный запах был ее собственностью, - как она оттолкнула его, как ее лицо исказила гримаса отвращения и гадливости, как слезы брызнули из голубых, как предрассветное небо, глаз. И вновь, как и тогда, ему стало обжигающе стыдно, и он, понурив голову, тащился за ней всю длинную дорогу к ее дому, а она всю эту длинную дорогу плакала, а перед самым подъездом повернулась, скорчила рожицу, высунула язык и убежала...
Вновь он очнулся. В купе было душно, потно, тесно, витали запахи чужих тел, присвисты и всхрапывания. Мэтр с тоской вспомнил свою комнату и то чувство покоя, которое он обретал там. Он осторожно спустился, пошарил по полу в поисках своих туфель. Мадам с нижней полки внезапно прервала свои носовые завывания и приоткрыла заплывший жиром глаз. Мэтр замер, испугавшись пробуждения этой матерой человечищи. Подобие женщины булькнуло нечто нечленораздельное, перекатилось на другой бок и продолжило храп с той же ноты, на которой его потревожило движение неосторожного соседа.
Он шел по длинному коридору, покачиваясь в такт перестуку вагонных колес. Возле шестого купе особенно сильно повело, споткнувшись, он глянул себе под ноги. Ковровая дорожка, развязанный шнурок - где-то он уже это видел... В тамбуре он не рассчитывал встретить кого-нибудь, поэтому, когда распахнул дверь, то был весьма удивлен наличием там двух субъектов. Оба они были среднего роста, но если отличительной чертой одного была абсолютно лысая круглая голова, то другой выделялся могучей бровастостью. В этот момент Мэтр, естественно, вспомнил, где он видел ковровую дорожку и развязанный шнурок. Встреча Гагарина, елы-палы! Неужели каждая ковровая дорожка, если по ней пройти в развязанном ботинке, оканчивается Лысым и Бровастым? Мэтр невольно прыснул, что привлекло к нему недоброжелательное внимание встречающих. Они как-то нехорошо насупились, а Лысый даже издал: "А?" Мэтр счел за благо сделать вид, что он здесь так, проездом.
- Прошу прощения, разрешите пройти? - и бочком, бочком в соседний вагон.
Но и здесь не все было просто. Окно в тамбуре было разбито, и зимний морозный воздух, сталкиваясь с теплой, насыщенной испарениями, вагонной атмосферой, материализовывался в виде осадков.
В этом тумане Александр Максимович не сразу разглядел фигуру женщины, которая ковырялась совком в смерзшемся угле, тщетно пытаясь набрать ведро топлива. Александр Максимович закурил беломорину, сделал пару глубоких затяжек, и, не в силах более наблюдать женские страдания, предложил:
- Давай помогу, что ли.
- Да иди ты, помощник нашелся. Здесь, вообще, курить нельзя, накурят, а потом в вагоне дышать нечем.
- Так ведь вроде вентиляции хватает, - и Мэтр кивнул в сторону выбитого окна.
- Да что же это делается? Два часа ночи, а им не спится! - Женщина зашлась в истерике. Теперь ее врагом был уже не безмолвный уголь, а этот мужик с сединой вокруг лысины. Но мужик вдруг сделал шаг к ней, выхватил совок и заорал:
- Не бабье это дело - уголек рубить!
Не ожидавшая такой наглости, проводница отступила в сторону. Мужик орудовал совком остервенело, и не прошло и двух минут, как ведро было наполнено. Нежданный помощник распрямился и осведомился:
- Чего тебе еще надобно, старче?
- Ладно тебе! Так уж и старче, - примирительно сказала проводница, - дай, лучше, закурить.
- "Беломор"?
- Да хрен с ним, давай «Беломор».
Закурили.
- Чего это ты такая сердитая?
- Станешь тут сердитая, когда пашешь за двоих.
- А где же напарник?
- Напарница, мать бы ее... Она ж не руками, а другим местом работает. То с бригадиром, то с контролерами - какой валет выпадет. Так, тварь, хоть бы вагон нормальный отгребла, так нет, ей лишь бы сто грамм, шоколадку да кобеля с пушистым древком, а тут в говне по уши за нее вкалывай.
- Да ну ее к лешему, как тебя-то зовут?
- Меня-то? Мария. А что?
- Ничего, только не могу никак понять, Машенька, какой ты масти. Отсюда гляну - вроде белый человек, а с этой стороны - негр нигерийский.
- Ой, да ты на себя посмотри, у тебя же черт на лысине пятерню оставил. - Забыв недавние слезы, Мария зашлась рассыпчатым бабьим смехом, и Мэтр не преминул отметить, что черты лица ее не лишены привлекательности, да и Мария, сперва сквозь слезы, а затем сквозь смех, успела заметить, что незнакомец кроме лысины пополам с сединой и щербатости обладает мужской притягательностью, причем не видно в нем шелапутного дурачества.
Уняв, наконец, смех, она повела на него искоса глазом, и слегка смутясь, спросила:
- Как тебя кличут?
- Александр.
- Шурик, стал быть. Ну, пошли, Шурик, чаи гонять, как ни как - заработал.

К себе он отправился уже за Енисеем и проспал полдороги до Оби. Переход к бодрствованию проходил постепенно. Сперва сквозь воспоминание-видение-грезы о Марии, о ее теплой и мягкой груди, о неожиданно нежных руках, о том, как внутри ее было бархатно, начали прорезаться посторонние голоса. Тогда, возмущенный бестактностью этих голосов, бессовестно вторгшихся в их интимный мир, он попробовал укрыть поплотней себя и Марию одеялом, но рука, вместо того, чтобы ласково подоткнуть одеяло под любимую, врезалась в грубую действительность в форме стенки купе. Видение ушло, хотя и оставило после себя приятное послечувствование, а голоса стали громче. Мэтр понял, что пробуждения не миновать, но глаза открывать не торопился.
-... так она говорит, что в магазины ихнии заходить опасно для здоровья, - басил некто весьма зрелый, - у них в группе была одна ткачиха из передовых... - В этом месте возникла пауза, во время которой обладатель баса успел сделать четыре больших и громких глотка. Публика терпеливо ждала продолжения байки, наконец, бас снизошел до внимающих:
- Да, так вот, она просто в каком-то ихнем универмаге, в Лувре, кажись, просто в обморок брякнулась.
- Не может быть! - возопил женский дуэт, состоявший из скрипучего меццо и не менее гнусавого сопрано, если будет позволено сравнивать гнусавость и скрипучесть. Терцию они выстроили походя, как природа, не задумываясь, создает красоты из нагромождения скал, валунов и потоков воды и воздуха.
- Да что же, врать я буду, что ли? - обиделся бас.
- Не, мы не в том смысле, что вы брешете, а только непонятно, с каких таких дел, здоровая баба, а я знаю этих передовиков - на них пахать можно - вдруг в обморок валиться станет? Может, у нее это от недоедания случилось, или, скажем, нелады по нашей, женской то есть, части случились внезапно? - доходчиво объяснила свою позицию меццо, которое Александр Максимович стал невольно отождествлять с бочкообразной женщиной, чей трепетный сон он чуть было не потревожил прошедшей ночью.
Позиция меццо по данному вопросу нашла единодушный отклик у гнусавой сопранистки:
- Между прочим, это вполне серьезно. От смены часовых поясов месячные очень даже могут съехать на неделю.
- А то и боле, - добавила меццо.
- Да ну вас! У вас на все одно объяснение. Вот где уже сидят все эти ваши бабьи тайны, - и возмущенный бас снова забулькал.
Дуэт несколько смущенно захихикал, и сопрано примирительно спросила:
- А как вы объясняете, что крепкая баба вдруг брякается посеред Парижу без чувства собственного достоинства?
- С непривычки.
- С чего, с чего, с чего? - дуэт исполнил расходящуюся гамму.
- Повторяю. С непривычки. Когда она увидала колбасы с левого борта ихнего гастронома до правого, и все без повторов, то бишь, ежели там висит, скажем, докторская, то только одна на всю витрину, а всего там их было тысяча, а то и того боле, и все пахнут, аж воняет в том гастрономе, что дышать нечем, вот она и не вынесла с непривычки. Кроме того, оно ж непонятно, куды смотреть, вот и глаза у нее разъехались. Пришлось вправлять. Хорошо, что у них в группе там был доктор, так он ей глаза прямо на месте вправил.
- Это как?
- Кулаком. Ежели попасть аккуратно прямо промежду глаз, то они становятся на свои орбиты. Здесь главное бить без промедления и точно.
Откладывать более поход в туалет было невозможно. Беседа о передовиках в Париже слегка приглушила утреннюю эрекцию, и можно было предстать перед обществом в более-менее приличном виде. Он осторожно повернулся, свесил ноги, стараясь не задеть ими никого, но все же смазал слегка мадам пяткой по, так сказать, лицу, пробормотал: "Извините", - и под любопытствующие взоры попутчиков собрал туалетные принадлежности и вышел.
Когда он вернулся, в купе стояла странная тишина, обычно свидетельствующая о том, что предметом разговора служил отсутствовавший. Александр Максимович положил вещи на место, достал из сетки завтрак, купленный им на вокзале за рубль с небольшим, и подсел к столику. Выбирать ему не приходилось, место было только рядом с соседкой снизу. Впрочем, ввиду ее габаритов, местом это можно было назвать лишь условно, просто ему удалось сесть таким образом, что, если постараться, то позволительно было, хотя и не без труда, дотянуться до столика.
Как человек воспитанный, Мэтр счел необходимым представиться. В результате он узнал, что мужчину зовут Петром Никаноровичем, матрону - Екатериной Евгеньевной, а обладательницу сопрано - Людмилой Филипповной.
Стоило ему приступить к трапезе, как от Петра Никаноровича поступило предложение отведать стаканчик пива. Мэтр попробовал для приличия отнекаться, мотивируя это тем, что по утрам не привык пить, но сосед заметил, что час дня утром можно назвать только в том смысле, что Земля - она круглая и по этой причине где-нибудь, глядишь, и утро, а жевать всухомятку вредно в любое время дня и ночи. Пришлось согласиться. Тогда Екатерина Евгеньевна сообщила, что покупная колбаса ни в какое сравнение с домашним салом идти не может, потому она и просит не отказать в любезности и отведать. Людмиле Филипповне не оставалось ничего другого, как обратить внимание Александра Максимовича на овощи, конечно же, ее собственного посола, аргументируя их полезность тем, что без необходимого количества витаминов в пище можно сорвать желудок. Так скромный завтрак превратился для Мэтра в самую роскошную за последний год трапезу.
Беседа возобновилась с того же пункта, на котором была прервана.
- И все же мне кажется, что все дело в запахе, - повела запев Людмила Филипповна. - Слыхала я, что у них там во Франции есть даже сыр такой, дай Бог памяти - каламбур или как-то так - что французы от него прям без ума, нюхают и потеют от восторга, а для нашего человека тот запах, что карбофос для колорадского жука.
- Все правильно, - авторитетно пробасил Петр Никанорович, - только каламбур - это шутка такая, вроде анекдота, но с особой подковыркой, а сыр тот называется кабанбер.
- Странное имя какое, - заметила Екатерина Евгеньевна, - его что, из кабаньего молока гонят?
- Не знаю, из какого молока его гонят, но воняет дюже, - поставил точку в дискуссии Никанорыч.
Мэтр поперхнулся, но не столько колбасой, сколько, представив живо процесс сбора дикорастущего кабаньего молока. На помощь пришел все тот же душка Петр Никанорович:
- Да вы запивайте, запивайте. А ежели совсем приспичит, то я могу постучать по спинке.
- Нет уж, спасибо, косоглазием не страдаем, а кому суждено водочкой поперхнуться, тому курочкой не удавиться, - попробовал отшутиться Мэтр, и трио "Ароматы Парижа" заливисто исполнило речитатив "Наш народ смеяться хотел на их нравы".
- Ну ты даешь, Максимыч, - вытирая глаза огромным носовым платком, поставил коду Петр Никанорович.
- А вот у моей соседки сотрудница с мужем в Китае была, - выступила соло Екатерина Евгеньевна.
- Так у нас же с Китаем, вроде, сейчас не того? - блеснул знанием геополитической обстановки Мэтр.
- Это сейчас, а тогда, в конце пятидесятых, мы с Китаем были бхай-бхай.
- Бхай-бхай были хинди-русиш, но с Китаем тоже дружили,
страшное дело, - уточнил Петр Никанорович.
- Вот она, соседка моя, рассказывала, что китайцы очень рачительные, не то, что мы, - продолжила Екатерина Евгеньевна, не обращая внимания на уточнения и замечания, на которые мужики всегда горазды. - К примеру, идут они по улице, а у каждого сзади мешок привязан, и как приспичит кому по большой нужде, он деликатно в сторонку отойдет, присядет, сделает свое дело, и вперед, а вечером на пункт приема удобрений. У них даже соревнование проводилось - кто больше сдаст дерьма, а победителям рубашку выдавали.
- Не может быть, - с отвращением выдохнула впечатлительная Людмила Филипповна.
Екатерина Евгеньевна поджала губы, видимо задетая недоверием, и сказала:
- Не знаю, не знаю, сама не видала. За что купила, за то продаю. Только соседка у меня - женщина солидная, да и сотрудники ее врать не станут - в те времена за границу кого попало не посылали.
Александр Максимович давно прекратил жевать. Конечно, брезгливым человеком его назвать было трудно, но сейчас он был в отпуске, и душа тянулась к чистоте, опрятности и свежим продуктам, а тут в купе повеяло запахом китайских удобрений.
- Пойду подымлю, - чтобы не обидеть соседей, сказал он.
- После завтрака - положено, Максимыч, - поддержал его Никанорыч.

Завтрак плавно перешел в обед, обед в ужин, пиво смешивалось с чаем, вяленая рыба сменяла котлеты с картошкой, колбаса, сало, консервы, овощные и рыбные, тушенка со стола уже не убирались, стоянки на полустанках, станциях и в городах использовались для пополнения запасов провианта и пресной воды, так выразился Никанорыч, оказавшийся не то мичманом, не то лоцманом, ходившим по Енисею. Слово за слово, разговор за разговором, байка за байкой - бесперебойно ткалось полотно беседы, а Азия все не кончалась.
К вечеру разговор коснулся вопросов экономико-политического устройства. Тон, понятное дело, задал мичман-лоцман.
- Да, могуч наш Енисей-батюшка, ой, могуч. А красота какая, горы, леса. Богатства кругом неисчислимые, страшное дело. Да только бестолково все, на золоте сидим, а щи лаптем хлебаем.
- Все потому, что нет настоящего хозяина, - глубокомысленно заметила Екатерина Евгеньевна, которую Мэтр про себя называл Екатерина Великая.
- Вот то-то и оно, что нет у нас хребта хозяйского. Взять, к примеру, наш буксир: вроде и невелик, а баржи таскает, страшное дело, без передыху от Красноярска до Дудинки и назад, а толку мало.
Женщины внимали, как и положено, с состраданием. Особенно сострадала Филипповна, она, бедная, и головой сочувственно покачивала, и языком прищелкивала, и краснела под взглядами, которыми ее все чаще и чаще одарял старый речной волк, наконец, ее слабое сердце не выдержало, и она выдохнула:
- Вам бы этот буксир, вы ему точно ладу б дали!
- Ну вы и скажете, - стал отказываться от подарка Никанорыч, но по всему было видно, что подношение это было ему вожделенно, глаза его воссияли, а руки свело от понимания несбыточности мечты, но широкий жест карьерного бухгалтера - Людмила Филипповна направлялась в Москву на трехмесячные курсы повышения квалификации, и это был ее первый самостоятельный выезд в свет за тринадцать лет безукоризненного замужества - заставил его взглянуть на нее новым, более заинтересованным взглядом. А ведь она была не дурна собой, роста среднего, миловидна лицом, с круглыми коленками и относительно ровными ножками, не утратившими еще окончательно привлекательности, а главное, если она была готова преподнести ему буксир, то, возможно, она согласится передать ему во временное пользование нечто более реальное и доступное, хотя и не менее дорогое. С этого момента их, уже было начавший складываться, коллектив начал распадаться. Бухгалтер и мичман как-то замкнулись друг в друге, Екатерина Великая обиженно ушла в себя и начала готовиться к выходу, ее станция назначения была уже в часе езды, а Александр Максимович, как человек деликатный, чтобы не мешать никому, забрался на свою полку и, памятуя о предстоящих ночных бдениях, дисциплинированно уснул.
Когда он проснулся, в купе было темно и подозрительно тихо. Он глянул вниз. Соседей не было. Он встал и выглянул в коридор. Возле соседнего купе стоял молодой человек, судя по всему, утомленный отнюдь не нарзаном.
- Дружище, который час? - осведомился Мэтр.
Молодой человек долго концентрировал взгляд на Александре Максимовиче, потом на часах и, наконец, выдохнул:
- Бз дсти дсть, - и неожиданно отчетливо добавил: - Козел!
- Спасибо, - ответил Мэтр и вернулся к себе в купе. Пора было собираться.
По дороге к Марии в тамбуре он столкнулся с Никанорычем и Людмилой. Оба курили, Никанорыч со вкусом, Людмила явно неумело, хотя и старательно, если судить по количеству выпускаемого дыма.
- Как дела?
- Все путем, - мичман заговорщицки подмигнул, а Людмила томно изучала морозные росписи на окне.
- Я тут загляну к корешам на пару часиков, так что не волнуйтесь, - счел своим долгом заметить Мэтр.

Мария встретила его неласково.
- Что? За день не нашел минутки заглянуть?
- Не хотел беспокоить, думал, может, отдыхаешь.
- Отдохнешь тут с этой стервой. А ты, значит, желаешь помочь отдохнуть ночью?
- Скандалить я точно не буду, извини, если обидел чем ненароком, - и Мэтр повернулся, собираясь уйти.
- Постой! Гордый какой, а на ком я зло должна согнать? – она уже улыбалась, хотя и покусывая губы.
- Это другое дело, так бы и сказала с самого начала.
- Поможешь чай разлить?
Он разливал, она разносила, собирала деньги, потом прошли по второму кругу, постепенно пассажиры успокаивались, и после двенадцати вагон затих. Можно было расслабиться. Они заперлись в рабочем купе и прильнули друг к другу на полке, но было не очень удобно, тогда он встал и тихо позвал:
- Иди сюда.
- Что? Что ты хочешь? - она еще спрашивала, но уже вставала, спеша на его зов.
Он повернул ее, укладывая грудью на стол, на котором они совсем недавно готовили чай и пересчитывали мелочь.
- Сумасшедший, что ты делаешь? Я так не люблю, - шептала она, послушно отзываясь на каждое его требование.
Это безумие продолжалось километров шестьдесят. Под ним колыхалось теплое податливое тело Марии, а перед его взором проносились пространства Сибири, суровые красоты которых угадывались за вычурными рисунками на вагонном стекле. Потом они отдохнули километров тридцать, и Мария нашла новые, несколько неожиданные аргументы, которые до крайности возбудили Александра Максимовича и побудили его последние семьдесят километров пути по Западно-Сибирской низменности находиться в состоянии блаженнейшей прострации.
Он уходил от нее на дальних подступах к Свердловску усталый, но так и несломленный. Так, вспоминая, на сколь огромных площадях ему довелось испытывать этой ночью счастье, он открыл дверь своего купе. И тут же захлопнул. Во-первых, из-за резкого крика "Ой", слившегося в едином порыве с бесовским басом "Еклмн", а, во-вторых, из-за картинки, мелькнувшей перед ним: крупный коричневый сосок женской груди, между заскорузлыми мужскими пальцами, сползшая с плеча бретелька бежевой комбинации, нижний край которой в нежных рюшечках был умело задран снизу до талии, мужчина, воспаряющий над всем этим то ли безобразием, то ли торжеством жизни, в одеянии, лишенном некоторых деталей... Благо еще, что папирос у него было почти полная пачка, хватит до Свердловска, а то и того дальше.
Эшелон любви, пыхтя, натужно взобрался на Урал и, облегченно вздохнув, покатил с горки в Европу, в сторону Москвы, в одну из столиц мира, средоточение власти и славы, подлости и гордыни, в город, где не верят слезам, где улыбаются только сильным, где жить торопятся и чувствовать спешат, там чудеса театров, выставок, домашних вернисажей и кухонных читок, там, на спецполосах следы невиданных машин, а витязей прекрасных так и вовсе пруд пруди. Что касается русалок, то их отбирают с младых ногтей посредством спецслетов, спецпионерских лагерей и спецкомсомольских собраний с закрытой повесткой дня. Эх, Москва - царский город в прошлом, сегодня - город далекого коммунистического завтра, где в открытой продаже можно купить такое, что в провинции величиной с одну шестую земной суши можно увидеть лишь в кино, место, куда испокон веку шли русские люди за справедливостью, куда стремились барышни всея Руси от тоски, место, где просили защиты окрестные люды от разных напастей, столица гордого и незлобивого народа, который никогда и ни у кого помощи не просил, но союза, с которым искали почти все страны, как Старого, так и Нового Света, за исключением, пожалуй, Японии, Сейшельских островов, США, Канады, Барбадоса и Таити. Хотя США еще в период борьбы за независимость, помнится, ходатайствовали. Но Таити и Сейшелы точно ничего не просили.
Люди, которые в течение недели пили, ели, любились, угощали друг друга былями и небылицами, вдруг, по мере приближения к цели, стали обособляться, уходить в себя, как замыкаются, бывает, старцы перед кончиной. Они сидели, глядя прямо перед собой особенным, немигающим, рассеянно сосредоточенным взглядом, руки их безвольно свисали вдоль тел, уже одетых и обутых, готовых к переходу из поездного мира в мир лучшего из городов. Только иногда руки эти пробегали судорожно, как и подобает в агонии, вдоль тела, проверяя под бдительным оком карманников, подсевших на последних остановках, на месте ли деньги? На месте, на месте, не беспокойтесь! Пока еще все на месте.
Поезд, изрыгнув из своих недр в Москву полтыщи человек, стоял на перроне Казанского вокзала. Москва и не поперхнулась, ей что полтыщи, что пять тысяч, что пятьдесят - все поглотит, растворит, перемелет.
Александр Максимович зашел в соседний вагон попрощаться с Марией. Та была занята своими, обычными для проводника делами.
- Чего пришел? Все, приехали, спасибо за доставленное удовольствие. Я теперь налево, к мужу, детям, ты - направо по своим делам. Чего стоишь-то?
- Ты когда назад едешь?
- Через шесть дней. Ха, а ты, что, провожать с цветами придешь?
- И оркестром. Ладно, может, назад вместе поедем, - не дожидаясь реакции, он вышел из вагона и вошел в Москву.