КНИГА БЫТИЯ САШКИ ИСАЕВА, ЧЕЛОВЕКА И БИЧА
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит -
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь - как раз умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля -
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег.
Он стоял на краю крыши, заложив руки в карманы, слегка раскачиваясь с пятки на носок, и смотрел на Луну. Лунный лик был почти полон, только, если присмотреться, можно было заметить еще даже не щербинку, а так, намек на изъян в идеальности круга. Мэтр улыбнулся:
- Что? И тебя сегодня задела старость? Бедняжка! С тобой это случается ежемесячно, и ты, также как и я, бросаешься оземь. Но сколько же это тебе, красотка, приходится выпить, чтобы промахнуться мимо целой планеты! Это как же нажраться-то надо? Меру надо знать во всем. Бери пример с меня. Бутылка - это моя норма. Ни больше, ни меньше, и как результат - я не промахнусь. Можно даже прикинуть, сколько мне лететь до во-он той бетонной плиты, да бессмысленно это. Не дано мне моим слабым умишком учесть все перипетии полета нежесткого человеческого тела, его вращения, изгибы - не дано. А от этого зависит сила сопротивления воздуха. Да! Дурачишко воздух - вот единственное, что будет до конца бороться с моей смертью. Все же, я ему признателен. Трогательно как-никак.
Так вот, видишь ли, последняя моя бабенка, кругломордая Луна, задача, которую решаю я, посложней твоей. Ты ведь падаешь там безо всякого сопротивления среды и то умудряешься промахнуться. Я – не промахнусь. Смотри и учись!
Он расправил руки, свел их над головой, как это делают прыгуны в воду, набрал до отказа в больные легкие чистого, морозного воздуха и, резко оттолкнувшись, взлетел. "Как хорошо, что люди не летают, как птицы", - это было последнее, что мелькнуло у него в голове, прежде чем она раскололась от абсолютно жесткого удара о бетонную плиту.
Удивительна хороша была фаза полета! Причудливо изгибаясь, тело парило в обрамлении нечастых, крупных снежинок. Там, вверху, они казались глубинно белыми, потом приобретали голубой оттенок, а на поверхности, найдя упокоение, желтели в свете фонаря.
Удалось и приземление. Мэтр не ошибся в расчетах. Он вошел точно в середину плиты головой, не стремясь заслониться от неизбежной встречи.
Как и обещал, Александр Максимович Исаев не разминулся со своей судьбой.
ЭПИЛОГ 1
Его тело нашли поутру и, пока не приехала милиция и "скорая", на него успели взглянуть, казалось, все работавшие в этот день на комбинате. Бесконечной вереницей шел народ мимо трупа любимого бича. Да, это так, на комбинате любили Сашку Бичо. Проходя мимо тела, многие, в особенности бабы, не скрывали слез. Народ вообще любит незлобивых юродивых. Ах, почему не ставят им памятников, отчего не берегут их тела в спецхранах мавзолеев! Может потому, что они - бескорыстные рыцари бытия - заслуживают после смерти не публичности, а упокоения? Возможно, подлинный смысл выставления трупов на всенародное обозрение сродни предназначению позорных столбов? Надо же дать "простому" человеку поглумиться над своим страхом и глупостью! В конце концов, не здесь ли таится высшая историческая справедливость?
Глеб стоял несколько в стороне. Вид разбитого, окоченевшего тела, которое совсем недавно принадлежало знакомому, вызывал отвращение, но и манил, не отпускал.
Командировка подходила к концу, Глеб и Артур были заняты подчисткой хвостов: последние замеры, оформление документации, подписание процентовок. Сегодня с утра Глеб отправился в техническую библиотеку сдавать документацию. Там он из разговора библиотекарш и услышал о событии, потрясшем комбинат. Женщины - как всегда, о кончине постороннего человека - говорили о смерти Сашки Бичо со странным лихорадочным блеском в глазах, время от времени передергивая плечами и презрительно оттопыривая нижнюю губу.
Таково уж свойство смерти: влечет, но и отталкивает. Видимо, похоронная экзальтация вызвана радостью, что Незваная зашла еще не за тобой, пронесло на этот раз. Но в самый пик радостного восприятия действительности кто-то невидимый из глубин души ухмыльнется: "Так ведь только на этот раз. Погоди, будет еще и на твоей улице праздник, твой черед за следующим поворотом..." И вот тогда передергивает человека помимо воли, пробегают мурашки, муторно становится внутри.
О ком именно идет речь, Глеб понял сразу. И теперь он стоял и смотрел на то, что осталось от Сашки. Странные чувства он испытывал. При жизни Сашка, которого знал Глеб, вызывал отвращение, находиться рядом с ним и не испытывать брезгливости было невозможно. Но, вместе с тем, исходила от этого, теперь уже окончательно падшего, человека некая необоримая сила, как будто в его власти было раскрывать сакральные истины, как будто владел он заветными тайнами, от коих зависит ход времен.
Странными были и отношения Мэтра с людьми. Чем-то они напоминали игру в кошки-мышки. Слаб был Сашка, и даже посудомойка казалась рядом с ним гонителем, но все же была в этом гонении подоплека. Скорее Сашка позволял гонять себя, чем его преследовали. Так волки позволяют малышам играть собой, дергать, покусывать, трепать, но лишь до тех пор, пока не надоест игра, клацнет тогда волк зубами - хватит, мол, оставьте меня в покое, - и недавний гонитель, поджав хвост, отползает в сторону.
Никогда не забудет Глеб того испытания, которое устроил ему Мэтр в ночь Крещения. И знал Глеб, что не выдержал экзамена. Не дана ему та степень свободы, которая позволяет человеку быть хозяином себе, было ему стыдно, что не потянул, не смог, но не менее было стыдно, что вообще связался с бичом. Не все осознают сразу опасность игры в поддавки, не все понимают ее скрытый смысл!
Глеб стоял над телом своего Учителя-Врага и понимал, что сейчас он прощается с тем, чему нет названия и что приходит в жизнь лишь однажды. Сейчас он мог признаться себе в том, что испытывает облегчение. Уход Бичо снимал с него заговор, разрывал загадочные путы, которыми его душу опутал тот, кто сейчас бессловесной тушей валялся на бетонной плите, выставив на всеобщее обозрение свою смерть.
Приехали милиция и врачи. Послышалось повелительное:
- Ну че пялиться? Расходимся, расходимся! Бабоньки, вы, что, упокойника не видали? На рабочие места, быстренько, быстренько, кому сказано? Сержант!
- Я!
- Да не ори ты! Вижу, что ты. Поднимись, погляди, что там осталось после этого типа, проведи выемку.
- Есть!
Тело положили на носилки, погрузили в "скорую" и увезли в городской морг.
Стало скучно. Народ, разочарованный окончанием зрелища, начал расходиться, как и было предложено, по рабочим местам. Глеб несколько замешкался, занятый своими мыслями, а потому не сразу понял, что сержант обращается именно к нему:
- Молодой человек, попрошу задержаться! Будете понятым. И вы тоже. - Сержант ухватил рабочего в замасленной робе за рукав. Тот с досады сплюнул, вздохнул тяжко, но пошел. Втроем они поднялись наверх.
- Где же тут его нора? - бормотал сержант, шаря лучом фонаря по закуткам.
- Да не здесь. Вон там, в третьей венткамере, - зачем-то брякнул Глеб и тут же почувствовал стыд, как будто выдал друга.
- А ты откуда знаешь? - с подозрением осведомился сержант, нахмурив брови.
Глеб было замешкался, но помог усатый пролетарий:
- Кто же не знает, где Сашка обитал? Ты, сержант, не трать время на нас, нам еще работать надость. Давай, делай, что положено, и делу конец.
- Но, но, но! Ты мне это брось! Не забывайся! - огрызнулся милиционер, но к Глебу больше не приставал.
Подошли к венткамере. Сержант, как дверь собственной квартиры, по-свойски потянул ручку на себя и тут же испуганно, творя крестное знамение, отпрянул. Из зияющей темноты дверного проема на него, не мигая, уставились горящие угольями глаза. Взгляд сопровождался выразительным шипением. Милиционер невольно попятился, и прямо на него из мрака, выгнув дугой спину, вышел Демидрол. Кот остановился ненадолго напротив Глеба и глянул ему в глаза. Глеб прочитал в них неодобрение и, пожалуй, даже презрение. На прощание Демидрол зевнул, растопырив свою огромную пасть, одним прыжком оказался на трубопроводе и бесшумно растаял в сумраке коридора, подобно старому доброму привидению.
- Что за чертовщина? - на всякий случай для бодрости духа сержант добавил еще несколько крепких выражений и скосил глаза на понятых: не насмехаются ли над ним? Понятые не насмехались. Они были серьезны. Сержант брезгливо пхнул ногой бичево ложе, зафутболил, хмыкнув, бутылку из-под водки в угол, и на всякий случай пошарил за вентилятором. Оттуда он извлек несколько тетрадей.
- Та-ак! - удовлетворенно протянул он и с возросшим энтузиазмом продолжил поиски, даже для верности стал на коленки в стремлении заглянуть под выходной коллектор вентилятора, но ничего больше не нашел, встал, сердито отряхнул форменные брюки, и снова сказал:
- Та-ак! Понятно!
На этом осмотр был завершен, и все трое прошли в канцелярию для составления протокола.
Вот, собственно, и все. Повествование о славной жизни и столь же славной кончине Александра Максимовича Исаева, бича и философа, завершено. Но заканчивается ли человек смертью?
ЭПИЛОГ 2
Бросьте камень в воду - пойдут круги, метните душу человеческую в кипение жизни - растает она в вареве судеб без следа. Когда наступает смерть? Физическая - когда прекращаются жизненные процессы. А духовная? Что есть круги на воде? Вы скажете, память о камне? Отнюдь. Память о содеянном камнем, память о его падении на поверхность воды. Так и память о человеке. Она, подобно водной глади, отображает деяния его. Но где та библиотека, тот архив, где хранится задуманное, но неосуществленное, где бережно накапливаются мысли, не предназначенные для реализации? Но разве, не эти, никому неведомые, бесполезные, ископаемые души и есть самое сокровенное, не они ли составляют то таинственное обиталище Я, которое единственно и тождественно человеку? Куда же уходит неосуществленное? Камнем ложится оно на дно бытия, на недоступные никому и ничему глубины, под прессом неисчислимых толщ сплющивается, чтобы стать ничем. Не надо иллюзий. Память хранит вовсе не человека, а только его деяния. Только деяния и ничего больше, смерть абсолютна...
А потому все, что будет сейчас написано, не имеет к Исаеву никакого отношения. Зачем же я пишу эти строки? Отвечу честно: Глеба жаль. Хороший парень, помог мне начать повествование, а я его обрек на незавидную, невнятную роль. Чувствую моральный долг перед ним и по этой причине расскажу вкратце, что произошло с Глебом Геннадиевичем Гутянским.
Жизнь Глеба шла своим чередом. Он недолго мучился разного рода юношескими переживаниями. Романтика философского цинизма поблекла перед прагматизмом цинизма житейского. Конечно же, Артур Голыш победил Сашку Исаева. Но стоит ли переживать по этому поводу? Нет, конечно! С какой стати? Такова ведь судьба любого философского учения - его приземленный тезка (к примеру, реальный социализм по отношению к научному социализму, или философия белокурой бестии по отношению к Ницшеанской философии сверхчеловека) живет и побеждает, иногда кланяясь почтительно, иногда панибратски подмигивая, а чаще всего, ничего не зная о существовании каких бы то ни было - одноименных или нет - доктрин.
За три года работы в наладке Глеб заматерел, набрался жизненного опыта. Он уже давно прекратил мальчишеские подсчеты любовных побед. "Сколько же девичьих сердец на моем шампуре? Если на один стандартный шампур можно нанизать десять кусков, то это получается, что можно накормить..." И не потому, что давно сбился со счету. Не потому даже, что не знал, как быть с полупобедами и полупоражениями. Скорее, дело было в том, что душа потянулась к качеству, к новым ценностям: теплу домашнего очага, гарантированному обеду, неспешной беседе ни о чем возле телевизора, да мало ли преимуществ у оседлой жизни? Конечно, за это время Глеб кое-что и утратил. Исчезла юношеская непосредственность, любознательность сменилась любопытством, куда-то подевалось романтические настроения.
Впрочем, гораздо интереснее узнать, что Глеб приобрел, а обзовелся же он двумя важнейшими умениями. Первое из них - способность зарабатывать деньги.
Дело в том, что в те далекие времена на передний план выходило умение зарабатывать деньги не по месту основной службы. Нет, не так. Чаще всего деньги извлекались именно по месту основной службы, но получали их не в окошке, над которым смиренно значилось "касса", а как-нибудь иначе, как правило, используя выгоды или особенности служебной деятельности. Не верите? Напрасно. Вспомните, какой живой отклик в зрительных залах в те времена вызывала шутка эстрадников: "Чтоб ты жил на одну зарплату!" Над чем это так живо смеялся зал? Свидетельствую: в семидесятые-восьмидесятые годы любой мало-мальски уважающий себя мужчина имел левака размером - как минимум! - в одну-две своих зарплаты. Способов получения бокового дохода были тысячи, и тема эта еще ждет своего исследователя, но господствовали две - взятка и спекуляция. Так как Глеб не занимал сколь-нибудь заметной должности, то путь взятки был для него пока закрыт. Оставалась спекуляция.
Это логично. Глеб все время был в разъездах, он постоянно перемещался из одной точки необозримого пространства дефицита в другую, что давало возможность перевозить товар, дефицитный в точке А, из точки В, а товар, дефицитный в точке В - из точки А. Если есть разность потенциалов цен, пути транспортировки товаров и люди, имеющие достаточно свободы для осуществления этой транспортировки, то товар обязательно будет перемещаем. Таковы уж законы возникновения тока товаров в замкнутой цепи.
На первых порах Глеб чистоплюйствовал и, как человек с некоторыми идеалами, занимался исключительно книгами, однако, спустя определенное время, понял, что книги обладают не только огромной духовной ценностью, но и слишком большой массой. Их просто-напросто было тяжело возить. Тогда он переложил тяготы перевозки на почту, а с собой стал возить вещи более обыденные, как то - тряпье. Постепенно завязались знакомства во всех городах и весях, где ему доводилось бывать. Соответственно, изменилось его отношение к женщине. Если раньше он искал среди особей прекрасного пола в первую очередь объект приключения, то теперь все больше деловую партнершу. Женщина стала для него приобретать черты человека, или, скажем так, существа, равноправного, равновеликого человеку. Не это ли свидетельство бурного духовного возмужания Глеба?
Не мною открыто: кто ищет - тот всегда найдет. Еще китайцы, когда были древними, говаривали: "Если долго сидеть на берегу реки, то придет время, когда мимо проплывет труп врага". Вот так и брак: если знаешь, каков твой идеал - обязательно встретишь таковой. Нельзя сказать, что Глеб знал, но, когда встретил, понял сразу - вот оно.
Вообще-то, избранницу Глеба звали Виктория, но она попросила автора не выводить ее в романе под этим именем, поэтому будем именовать ее в дальнейшем Глафира.
Глафира всем была хороша: и лицом писана, и грудью налита, и ногою стройна, да и дело срамное, грех, конечно, сказать, знала изрядно и страсть как любила эту утеху. Но не только пригожестью взяла Глафира, не те уж года у Глеба были, чтобы на девичьи чары запросто клюнуть. Здесь нужны были аргументы поувесистей. И они у Глафиры наличествовали. Особливо удалась она родителями. Мамаша у нее была чином немалым в торговле продуктами, а папенька и вовсе господствовал в строительном деле Энской области. Тесть с тещей приглянулись Глебу сразу, а вот он им...
Пришлось постараться, но ничего, превозмог. Свадьбу играли скромно, человек на сто, не больше. Да и то сказать, надолго ли молодые сходятся? Кто в наши времена может знать? А как не заладится у молодых? Глядишь, через год все по-новой заводи, а денежки - они счет любят.
Но Глеб не подвел, не обманул ожиданий. Парень оказался с головой. Быстро выдвинулся, не без помощи тестя, но и помощью тоже надо суметь воспользоваться. Глеб стал заместителем самого главного в области по сантехнике. Если кому-то кажется эта должность малоинтересной, то напрягитесь, пожалуйста, и вообразите себе жизнь без унитаза, без ванной, без раковины. Вообразили? Вот то-то и оно.
Внешне Глеб тоже заметно изменился. Как следствие сытой жизни, образовался небольшой, в пределах приличия, животик. За счет существенного расширения залысин лоб стал выше. Что еще? Взгляд изменился, появились в нем стальные проблески - следствие должностной уверенности. Забавный, любопытствующий по всякому поводу юноша превратился в обладателя и носителя теплого нижнего белья. Не знаю почему, но люди подобного склада обязательно носят кальсоны. Видимо кальсоны есть неотъемлемый признак определенного мироощущения.
Изменилась и Глафира. Фигура ее, особенно в бедрах и груди, налилась спелостью. Знаете, как это бывает, когда бабье тело покрывается тонким, ровненьким слоем подкожного жирка, но этот едва заметный избыток холестерина в организме никак еще не сказывается на стройности форм, но зато способствует тому, что женщина становится на ощупь, как взбитые сливки на вкус.
Жили Глеб с Глафирой складно, без раздоров, понимали друг друга с полуслова, полувзгляда. "Стали они жить-поживать, да добра наживать" - это как раз про них.
Полной гармонии в семье способствовали два обстоятельства. Первое - это рождение дочери, в которой они оба, да и все дедушки с бабушками, души не чаяли. Второе же было тоже достаточно заурядным. Просто о подобных вещах и их роли в становлении семьи как-то не принято говорить не только на людях, но даже под одеялом. Обстоятельство было таково: у Глафиры появился любовник. Разумеется, эта связь не была чем-то таким, что могло скомпрометировать Глеба. Напротив, Любовник был столь высок по рангу, что даже тесть, а он, разумеется, все знал, все понимал, здоровался с Любовником в манере "прогиб с почтением", предписываемой этикетом.
Как Глеб узнал о существовании высокопоставленного поклонника? Как все узнают о подобного рода обстоятельствах. Сальный блеск в глазах при встречах на светских раутах, понимающее переглядывание окружающих, румянец на щеках жены... Потом жена стала по вечерам, особенно когда Глеб задерживался на работе, ходить в концерты, на вечерний кофе к подружкам. После подобного рода визитов Глеб бывал обласкан начальством. Ему лично и руководимому им коллективу присуждались премии то по итогам квартала, то за успехи в соцсоревновании, то к какой-нибудь юбилейной дате. Однажды Глеб подсчитал, что эти премии составляют сумму гораздо большую его номинальной зарплаты, а доля Глафиры в успехах в соцсоревновании, пожалуй, заметнее его участия.
Но что Глеба поразило более всего, так это собственная реакция на эту новость. Спокойствие, граничащее с мазохистским наслаждением, вот и все переживания. "Что поделаешь - таковы нормы цивилизованного общения. В конце концов, мы же не дикари! Да и Глафира умница. Как тонко, деликатно она ведет себя. Да и что она должна делать, если я постоянно на работе? Сидеть, как клуша, дома? Пусть погуляет, пока молода. Тем более, что гуляет она не с кем попало, а с человеком интересным, порядочным. Не то что я. Приходится перебиваться кем попало. Да ничего, придет еще и мое время". Эх, куда только подевалась способность ревновать? Видать, рассосалась вместе с удалью молодецкой...
Впрочем, не надо преувеличивать значение легкого адюльтера в жизни этой замечательной семьи. Глеб и Глафира искренне любили друг друга, и интимная жизнь супругов была разнообразна и насыщена. Воротясь из чужих объятий, они чувствовали в супружеских ласках домашний уют и откровенность. По желаниям партнера они живо представляли все перипетии последних любовных приключений, их домашний секс был своеобразной формой бессловесного рассказа о приключениях, пережитых ими на стороне, и они всегда находили друг в друге внимательного и благосклонного слушателя.
Так шло у них до тех пор, пока был жив Леонид Ильич Брежнев.
ЭПИЛОГ 3
Впервые это произошло в первое полнолуние после Дня упокоение последнего из Великих Кремлинов. Случайно ли это совпадение или является проявлением скрытой от нас, посторонних, праздно интересующихся, таинственной причинно-следственной связи? Да-с, задал вопрос и тут же понял, что спросить легче, чем ответить. Можно предложить множество разного рода мистических объяснений, но мы попробуем поискать что-нибудь более прозаическое, а значит, и более правдоподобное. Итак...
Страна прощалась с тем, кто олицетворял всю загадочность режима. Леонид Ильич правил долго и, в общем-то, счастливо. Он мог позволить себе любую глупость - удача неизменно была с ним. При нем Союз не знал поражений во всех - а их были десятки! - мелких, и не очень, стычках, которые непрестанно происходили в самых разных районах Земного шара. Ему везло даже в поражениях. Такое впечатление, что он никому не мешал: ни коллегам по Политбюро, ни мафии, ни врагам, ни друзьям, ни народу, ни, даже, американцам. Не человек, а какой-то общий знаменатель.
Естественно, что смерть его была обвалом. Шутка ли сказать, страна с далекого пятьдесят третьего не провожала в последний путь вождей. Это порождало массу проблем. Возьмем, к примеру, первую из них. Первую по времени возникновения, а не по важности, как то - похороны. Когда я, сидя перед телевизором, наблюдал траурную церемонию, меня не покидало чувство, что никто толком не знает, как следует хоронить Отцов нации. Казалось, что обязательно сделают что-нибудь не так: не в ту яму положат, уронят гроб, кто-либо из соратников поскользнется и преждевременно ляжет рядом со старшим товарищем (помните, "стройными колоннами идут Члены Политбюро, просто члены их семей и высокие сопровождающие их лица"?), во время прощального (чуть было не оговорился - праздничного) салюта нечаянно подобьют ворону и она брякнется абсолютно неуместно на голову какого-нибудь высокого гостя, да и вообще, мало ли, что может произойти. Утрачена, знаете ли, культура погребения! Но великий человек велик во всем, и в деле похорон высокопоставленных деятелей Леонид Ильич самим фактом своей смерти навел надлежащий порядок, причем в свойственной ему манере, не напрягаясь, как бы и не делая ничего. Стоило ему помереть, и все Политбюро дружно двинулось за ним. Как будто только и ждали личного примера, мол, нет уж, извините, только после вас! Любо-дорого было смотреть, как возвращается к нам почти позабытая обрядность, как с каждым годом все отточенней становятся речи, как все более аккуратно, ровненько опускают гроб. Можем же, если постараемся!
Леонида Ильича любили. Обратите внимание: нет ни одного злого анекдота о нем. В анекдотах он эдакий заторможенный увалень, не причиняющих никому зла. Я, к сожалению или счастью, не имел чести быть знакомым с этим замечательным человеком, поэтому мне ничего другого не остается, как принять фольклорное представление о Леониде Ильиче.
Я, как и весь Советский народ... Тьфу, заговорил как сразу. Что значит многолетняя привычка! Короче, свидетельствую: было немного печально и грустно. Все чувствовали, именно, чувствовали, не понимали, как люди, а предчувствовали, как животные, что все теперь будет по-другому, что грядут другие времена, мой друг, что со стабильностью, или застоем - как кому больше нравится - покончено и надолго. Тогда это радовало. Сейчас тоже, разумеется, радует, но как-то не так. Однако напомню, что смерть Леонида Ильича не есть самоценный для нас предмет описания. Событие сие необходимо нам лишь затем, чтобы попытаться дать понятное и ясное объяснение тому факту, что человек с положением, спокойный и респектабельный, сидящий на всей областной сантехнике, вдруг ни с того, ни с сего становится подверженным психическим катаклизмам. Автор твердо убежден, что Глеб Геннадиевич Гутянский, будучи натурой тонко чувствующей, был настолько потрясен смертью Генерального Секретаря Политбюро самой КПСС, - еще бы! если даже Сам воткнул, то, значит, и нам не миновать, елы-палы! - что стал жертвой игры собственного подсознания. Впрочем, я настолько увлекся объяснениями, что забыл сообщить читателю, что я, собственно, объясняю. Действительно, а что случилось? В чем сыр-бор?
... Ночь первого полнолуния после Дня упокоения начиналась обыденно. Глеб и Глафира с упоением исполнили супружеский долг. Внешне это даже было не лишено страсти, одним из свидетельств чего могли служить томно прикрытые очи. Но если можно было приподнять сомкнутые веки, то под ними мы бы увидели, что Глафира в настоящий момент находится в плену сладостных воспоминаний о том, что она заставляла всего несколько часов назад вытворять своего высокопоставленного пожилого козлика, а Глеб вовсе не Глафиру нежит, а терзает гибкое тело новой сотрудницы вычислительного центра Управления. По окончании семяизвержения супруги некоторое время еще находились под сладостным воздействием гормонов и через некоторое время плавно, без напряжения забылись крепким, здоровым сном.
Глафиру выбросило из объятий Морфея внезапно, толчком. Она не сразу поняла что именно вокруг было не так, но что-то было... Это "не так" заключалось в том, что рядом вместо теплого, привычного мужнего тела образовалась пустота. Спросонья Глафира даже для верности пошарила рукой, но - безрезультатно, и в этот момент она увидела...
Глеб стоял возле двери на балкон и смотрел сквозь разрисованное морозом стекло на Луну. Глафира хотела, было, его окликнуть, но в этот момент он отодвинул гардины голландского тюля, отверз балконную дверь и, не обращая внимания на вскрик жены, шагнул из комнаты. Одним кошачьим движением он вскочил на перила балкона и, вытянув руки к мертвенно бледному лунному лику, завыл. Глафира в ужасе было закричала, но вовремя одумалась, и крик обратился не наружу, а куда-то внутрь, в загрудину, она зажала себе рот двумя руками и вжалась в стенку, наблюдая как Глеб статуей, будучи облачен лишь в чешскую пижаму и, что уж вовсе поразительно, на босу ногу, обдуваемый морозным ветром, был неподвижен некоторое время, а затем также ловко, как взобрался на перила, без помощи рук, спрыгнул, но на счастье, не наружу. С балкона он выходил спиной, не отводя взгляд от ночного светила. (Почему-то Глафире запомнилось, что через дверной проем вместе с холодным светом в комнату проникали редкие снежинки. Она еще подумала, что влага может повредить паркет.) Но, наконец, Глеб отвел глаза от Луны и обшарил взглядом спальню. Глаза его были остановившимися, ледяными. Они скользнули по Глафириному телу, как по чужому, и ее как скальпелем полоснуло. Так, должно быть, рассматривали женщин на невольничьих рынках - равнодушно, и точно зная, как будет использована каждая деталь организма рабыни, а потому без суетливой похоти. Распахнутые во всю ширь глазниц очи мужа прошлись по ней и продолжили методичный осмотр спальни, они явно изучали комнату, как будто видели и финский гарнитур, и шведские обои впервые. Наконец в поле их зрения попал предмет поиска. Это был роскошный магнитофон "Филипс", подарок родителей по какому-то семейному поводу. Глеб металлическим, роботовидным движением взял первую попавшуюся кассету, вставил ее в магнитофон, включил его в режим диктофона и заговорил. Вот теперь Глафира испугалась по-настоящему. Это был голос чужого, незнакомого человека. Но самое ужасное состояло в том, что незнакомый голос говорил странные, непонятные слова.
Когда все кончилось, Глеб выключил магнитофон, лег в постель и сразу же заснул. Черты лица его постепенно смягчались, становились живыми. До утра он спал глубоким сном под наблюдением не сомкнувшей глаз ни на секунду супруги.
В шесть сорок три муж начал подавать признаки пробуждения. На лице появилась улыбка, тело исполнило потягусеньки, потом резко сократилось и кольцами обвило Глафиру. Она попыталась освободиться, но многолетняя привычка отзываться на мужнюю ласку и его хозяйская распорядительность превозмогли ее нежелание. Но короток утренний секс в будни, и уже через десять минут Глафира поджаривала ветчину под масляное шкворчание сковородки и арию довольного всем мужчины, исполняемую традиционно Глебом во время бритья. Проснулась дочурка и подбежала прижаться к маме, обнять ее, примурлыкаться.
Семья завтракала как обычно. Отец подразнивал дочурку, та строила уморительные рожицы, мать делала вид, что строга. Но вот дочка закончила трапезу, чмокнула маму в щеку и побежала собираться в садик.
- Глеб, - тихо позвала Глафира.
- Да, дорогая, - дурашливо отозвался главный сантехник.
- Что это ты делал ночью?
- Я? - Глеб изобразил на лице искреннее недоумение. - Дорогая, я сделал что-то такое, что не должен делать муж со своей женой? Прости!
- Прекрати юродствовать!
- Но Глаша, дружочек, я вовсе не юродствую.
- Так ты ничего не помнишь?
- Абсолютно! Буду перед тобой до конца честен: по-моему, я спал. А что? - Глеб подмигнул жене. - Было хорошо? Учудил нечто необычное и проспал? - Глеб проказливо всплеснул руками. - Да когда же кончится это издевательство над собой?
- Да уж, напроказил, - Глафира попыталась ответить в тон. Она поняла - он действительно ничего, совсем ничего, не помнит.
Вечером Глафира была у родителей. Сначала ее рассказ не вызвал доверия, но магнитофонная запись убеждала. Прослушав ее, все долго молчали, потом папа, как глава семьи, принял решение. На следующий день они вчетвером - папа, мама, Глафира и магнитофонная пленка - были у самого известного в городе психиатра.
Есть особые профессии. При встрече с прокурором, следователем, палачом, а впоследствии, гробовщиком любой нормальный человек испытывает известного рода дискомфорт. Пожалуй психиатр – род занятий из этого списка. И нет ничего удивительного, что даже такие незаурядные личности, как папа, мама и Глафира, робели под ласковым взглядом Поликарпа Яновича Невменяйло-Нежинского - так звали ведущего психиатра области. Судя по имени, происхождение доктора было нелегким, да и взгляд у него был странен, как и подобает благонамеренным представителям самой душевноздоровой из профессий. Острые буравчики зрачков улыбались поверх съехавших на кончик носа очков, но было в этой улыбчивости нечто, что не располагало к веселью. Даже академически-айболитовский клинышек бородки не мог замаскировать отстраненную хладность докторова облика.
Некоторое время никто не мог начать беседу.
- Ну-с, - поощрил посетителей приглашающей улыбкой доктор.
Тогда папа, рассердившись на собственную робость, откашлялся и начал:
- Видите ли, мне рекомендовал обратиться к вам...
- Я помню, - доктор снял очки и стал их тщательно протирать. Папа понял, что есть ситуации, в которых упоминание о рекомендации не вполне уместно. В самом деле, не станете же вы, померев и представ перед Всевышним, шептать ему на ухо: "Я к вам от господина N", - неудобно как-то.
- Я надеюсь, что все, что я расскажу... - продолжил папа, но вновь был прерван доктором, на этот раз посредством жеста, подкрепленного понимающей ухмылкой. Тогда папа вконец осерчал и точно, сухо и без прикрас изложил суть дела. Доктор не прерывал. После окончания рассказа он некоторое время в раздумье походил по кабинету.
- Пленка с вами?
- Да, конечно. - Глафира достала кассету из сумочки. Доктор взял пленку, повертел в руках, пробормотал:
- Что ж, неплохо было послушать, да жаль не на чем.
Папа не преминул отметить эту фразу, понимая ее однозначно как намек-требование присовокупить к гонорару радиолку.
- Не беспокойтесь, я сейчас из машины принесу.
Но вот наконец все готово. Папа, мама, Глафира и доктор сгруппировались вокруг магнитофона. Подобно зенитчику, нажимающему на педаль "Огонь", Глафира тиснула клавишу "PLAY", и всемирно известный ансамбль "АВВА" стал покорно выводить незамысловатую мелодию недавнего шлягера, но вот на самой интригующей ноте звук прервался, раздалось шипение, а потом зазвучал мужской голос:
"Когда умер я, и воспарила душу моя, видел я многих и говорил со многими, но не встретил я на полях смерти никого, кто мог сравниться мудростью с Коэлетом, сыном Давидовым. Витали однажды мы с ним в виталище знатном и потребляли нектар души, несущий упокоение всякому, и сказал мне Коэлет:
"Начнем с тринадцатой цифры, ибо страдала она больше иных, не любит ее Черный человек, боится Светлый, и лишь Мудрый оттопыривается сладостью ее трудов. В ней опора мира, грязь его греха и каждый гран его горнила, звук ее подобен горну пионерскому в руках Мафусаила в годы детства его, не омраченного знанием.
Начнем же с тринадцатой цифры, ибо когда-то я закончил на двенадцати, числе жизни, а сейчас я говорить буду о смерти, не подобает же ей число двенадцать, как не подобает женщине после прекращения обычного у нее рубище блудницы.
Двенадцать Мудрецов было в мире, и лишь Третий из них из Семерых, и были они Мудрецы, потому что знали, что все - суета сует и всяческая суета. Скажут иные: "Вот страна счастливая, где каждый думает о каждом", - но очнутся, а сами - в узилище. Скажут иные: "Вот страна счастливая, где каждый думает о себе", - но очнутся, а сами нищи во злобе. Скажут иные: "Вот страна счастливая, где каждый живет с подобными себе", - но очнутся, а сами презирающи и презираемы. Лишь умный мыслит не о стране, а о Мире, но Мудрый не ищет среди людей, ибо нет звезд в луже, как нет правды в правителе, как нет лжи в блеяньи Овна, как нет середины в Круге, лишенном Центра.
И сказал я себе: что есть подлинно веселье? Праздна жизнь: подобно путнику, ожидающему попутного каравана на постоялом дворе, веселится человек. Но проходит день за днем, и уж скучно веселье, а каравана все нет. И воспарит тогда человек: "Что мне в непрестанном ожидании? Разве жена я, тупо ждущая разрешения от бремени? Что ищу я в пустыне? Разве верблюд я, тупо живущий ради колючки? Что найду я там, за барханами? Разве птица я, мнящая себя свободной, но из года в год тупо летящая по одному маршруту? Не лучше ли, чем ходить по кругу, не обманывать себя, а сразу войти в дверь, что всегда рядом, и сейчас и в конце пути? Не в этом ли подлинно веселье?" Не советчик я, ибо каждый сам определяет цель дороги своей, но свидетельствую:
Нет веселья в смерти, поскольку, если за ней жизнь, то и она суета сует, а если потом - Великое Ничто, то и оно суета сует и всяческая суета. Первое имя Смерти - Суета Сует и Всяческая Суета, а что есть подлинно - поймешь, когда придет Она. Или - не поймешь, потому что Жизнь у каждого своя и Смерть тоже своя.
Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Все тлен, и только само Время бессмертно. Никто и ничто не властно над ним. Время - настоящее имя Бога. Всякий, томящийся бессмертием, - неразумный гордец. Время породило себя и породило все сущее, но дети восстали на отца, и где они? Тлен - удел их, забвение - имя их. Время вездесуще и всепроникающе, оно в каждой клеточке и в каждой вещи, и не уйти от него ни живому, ни мертвому, ни мудрецу, ни глупцу, ни юноше, ни старцу, ни пеплу, ни пыли, ни огню, ни воде, ни Солнцу, ни звездам, ни Богам, ни Природе. Ничтожен человек во времени, ничтожна жизнь его, ничтожна и смерть. Так что же, живи и радуйся, ибо кто приведет тебя посмотреть, что будет после тебя? Но что, если и смерть смертна?
Как может быть такое? Что есть не прах? То, что нигде и всегда, что не меняется, не гнется и не ломается, не рождается и не умирает, не имеет вкуса и запаха, цвета и звука, что неумолимей смерти и милосердней смерти, что из ничего и из чего все. Имя ему - Число. Кто видел Единицу и кто познал Ноль? Боги и смерти мельтешат суетно, лишь они - Единица и Ноль - вечны и неизменны. Что время для Числа? Объект счисления, не более, чем прах. Ибо было начало Времен и будет конец Ему, и длина его будет измерена Числом. Неукротим бег Времени, лишь Число способно обуздать его.
Но разве легче угнетенному от того, что есть управа на Время, если нет у него покоя и сладости жизни от угнетателя своего? Слаб человек, не может он поднять ношу свою один, а потому живет в стаде. Так стоит ли пенять на вожака, коль ходишь тропою его? Если не дано тебе жить одному, так смири гордыню, согни выю, сомкни губы свои, ибо не достоин ты лучшего. Если мысли твои о жратве и похоти, то зачем ты, человек? Если не можешь ты мыслить о Числе, то выше ли ты скота мясомолочного? А коль не выше, то отчего ропщешь? Будь готов более к слушанию, чем к жертвоприношению, ибо сам ты жертва уже приуготовленная. Жди смиренно часа своего, когда позовут тебя к столу пиршескому. Там и решат, то ли как гостя почетного, то ли как блюдо для рабов, потому что все содеянное тобой - суета сует и всяческая суета.
Смеется Богатый над мыслью Мудреца. Спросит Владетельный: "Отчего же ты так беден, если так умен?" - и прав будет, но потому Мудрец и беден, что мудр. Короток век человечий, одни тратят его на умножение богатства и преуспевают в том. Приятна и ласкова жизнь их, но тем печальнее прощаться с ней. Мудрец же сушит себя мыслию, ограничивается малостью, но когда приходит черед его - весел и смешлив, ибо знает, что будет отмщен Числом. Что богатство перед Числом, если даже само Время исчислимо? Но Мудрость знала хладную бездну Числа, только она одна - из великого множества живших.
Воистину для Мудрого день смерти лучше дня рождения, как окончание доброго дела лучше его начала. Познаешь в этот день заветное, канут навеки кануны, соблюдутся все предчувствия, и откроется тебе тайна великая в облике души, коей суждено родиться через десять лет и почти еще год, и будешь счастлив ты знанием бездны, но откроется тебе, что и это Суета Сует и всяческая Суета, и размажешь ты слезу свою по лику своему, и велика печаль будет твоя, и не будет утешения горю твоему, потому что и рождение, и смерть, подобно ленте Змея, суть едино лента без выворота. И будет конец времен, и осеняем ты будешь мыслью, и будет это последняя правда, правдивей которой нет и быть не должно. И мысль та о едином, что постигает Бытие и Небытие, Время и Бога, что управляет Числом. Ибо над землею Человек, над Человеком Небо, над Небом Бог, над Богом Время, над Временем Число, над Числом же, выше даже ..."
Поликарп Янович, с некоторого момента вышагиваюший по кабинету, замер, с напряжением вслушиваясь в шелест и легкое потрескивание, издаваемое магнитофоном. Но вскоре шелест иссяк мелодией "АВВА", и доктор понял, что это все. Он сел за свой стол и начал в задумчивости протирать очки. Посетители внимательно, как и должно пациентам и их родственникам, следили за каждым его движением.
Пауза затягивалась. Папа переглянулся с мамой, та недоуменно пожала плечами, и папа решился кашлянуть. Намек возымел свое действие, и доктор сосредоточил взгляд на присутствующих.
- Где же, позвольте спросить, окончание записи? Отчего она прерывается так внезапно?
- Я, когда мы дома слушали этот бред, нечаянно стерла конец, - пояснила Глафира, искренне не понимая, какое имеет значение запись набора слов, порожденных воспаленным сознанием.
Доктор посмотрел на нее пристально, хотел что-то сказать, но, видимо, передумал и тяжело вздохнул:
- Расскажите-ка мне подробно все, что было этой ночью. Только не пропускайте никаких деталей, случай очень интересный.
Глафира, как могла, изложила все виденное.
Доктор помолчал, постукивая карандашом по полированной поверхности стола, чем немало раздражил маму, которая и вообще терпеть не могла постукиваний, а уж по полированной поверхности...
- Так вы утверждаете, что говорил точно ваш муж?
- Своими глазами видела.
- А голос не его?
- Не его, не его, - не выдержала мама.
- А чей же? Может, знакомого?
- Да какого знакомого! Нет у нас, слава тебе Господи, таких знакомых! - ответственно заявил папа.
Доктор снова встал и начал выхаживать по кабинету, бормоча нечто не очень вразумительное:
- Очень интересно! Очень! Только переселения душ нам и не хватало!
Он резко остановился, наклонился к Глафире и, пристально глядя ей в глаза, спросил:
- Вы уверены, что ваш муж ничего не помнит из того, что было ночью?
Глафира утвердительно кивнула.
- И вы ему ничего не рассказывали?
Глафира отрицательно замотала головой, не в силах вымолвить ни слова.
- Абсолютно?
Этого вопроса Глафира вынести уже не смогла и, прижав к красиво очерченному французской помадой рту батистовый платочек, зашлась рыданиями. Папа с мамой бросились ее утешать, доктор налил ей из графина воды и дал выпить какую-то таблетку.
- Выпейте, сейчас отпустит.
Когда все несколько успокоились, доктор вынес предварительный приговор:
- Весьма смахивает на сомнамбулический синдром, весьма. В простонародье лунатизм. Состояние загадочное и малоизученное. Но поразительно не это, а то, что именно ваш супруг наговаривает во время приступов. И почему он включает при этом магнитофон? Тем более, что больные сомнамбулизмом вообще не говорят во время, э-э, приступов. Ну да ладно, давайте сделаем вот что. Приступов следует ожидать в период полнолуния. Необходимо надлежащим образом подготовиться. Приготовьте магнитофон, и, если у вас найдется еще один, хорошо, чтобы вы продублировали запись. Ну, а уж если удастся на видеокамеру заснять, так и просто чудно будет. Но больному - ни слова. И очень прошу вас - поаккуратнее с пленочкой.
Так завершился первый визит к психиатру.
ЭПИЛОГ 4
Короток лунный или, как говорят в народе, бабий месяц. Все таинства жизни привязаны по какому-то непостижимому стечению обстоятельств к его капризам. Одно из ярких свидетельств тому - сомнамбулизм. Никто еще не проник в тайну этого состояния души, ясно лишь одно - стоит только Месяцу полностью выйти из-под тени (власти?) Земли, как у тех, кто подвержен лунатизму, возникает ничем неодолимая тяга к ночному светилу, которое в благодарность за эту приверженность дарит человеку дивные, ни с чем не сравнимые возможности.
Собственно сомнамбулизм не такое уж и редкое состояние. Ему - подвержена, как известно, вся лучшая половина человечества. Возможно даже, что это часть награды, которую Праматерь выспорила у Творца за первосодеянный грех. Не вызывает сомнения, что Ева была настоящей, более того - абсолютно лучшей, женщиной, а кто не знает, что настоящая женщина все - от измены до истерики - творит исключительно ради того, чтобы ублажить своего повелителя? А потому давно уж не секрет, что Ева являлась глубоко законсперированным агентом Самого, ибо Тора была вечно, еще до Творения, и наивно полагать, что ее Автор был знаком с содержанием им же написанного хуже любого затрапезного ребе, пьяного монаха или засаленного муллы. Да и в высшей мере странно считать, что исполнение наказа Сущего о родах в муках может быть поставлено в зависимость от желания или нежелания женщины вступать в порочную связь, да еще к тому же и с таким морально, физически, психологически, интеллектуально и сексуально неуравновешенным существом, как мужчина.
Читатель или читательница может спросить: "Отчего же обычное не у всех женщин совпадает по времени с полнолунием?" Ответ очевиден и звучит он так: не все в этом мире так просто, и если время начала обычного у женщины разбросано Всевышним по всей длине лунного месяца по закону равномерного распределения, то, значит, так надо.
Внешне после визита к психиатру жизнь четы Гутянских мало изменилась. Они, по-прежнему, много работали, выполняли свой гражданский долг, участвуя во всех светских мероприятиях, принятых в их кругу. Оставшееся же время без остатка отдавалось семье.
Размеренность отвлекала Глафиру и успокаивала, Глеб же вообще ничего не знал и не ведал о приключении, случившемся с ним в ночь Луны. Жизнь текла своим чередом. Два раза в неделю супруги должны были присутствовать на торжественных мероприятиях, банкетах или, на худой конец, днях рождения. Два раза в неделю они надолго задерживались на службе - по устоявшейся традиции это бывало в понедельник и четверг. (То, что их встречи с любовниками происходили в один и тот же день, было очень удобно. Знаете, все можно делать, но можно делать по-свински, а можно мягко, деликатно, подчеркивая каждой мелочью свое уважение к партнеру.) На семью оставалось три вечера в неделю, и оба с удовольствием возились в эти вечера с дочуркой, смотрели телеглупости, обсуждали перипетии, возникающие на работе, а главное, обсуждали свои семейные проблемы: отпуск, покупки, сплетни, суждения обо всем и ни о чем.
Возможно, именно эти моменты и оправдывают существование семьи, потому что, когда еще может человек не только высказаться, но и быть услышанным, почувствовать, что его суждения важны и значимы, что именно он является тем, чье слово последнее.
И все же, чем ближе было полнолуние, тем нервознее становилась Глафира. Глеб, заметив эту непонятную метаморфозу, даже подтрунивал над женой: "Что это ты на Луну заглядываешься? В лунатики записалась или еще одну девочку хочешь?" Надо ли говорить, что от этих шуток Глафире легче не становилось. Но вот пришел срок и стала Луна круглой...
...И вновь летел Глеб в бездонной Трубе, и вновь сладко замирало сердце, и вновь предчувствие сжимало мозг. Вечное предчувствие! Как не хочется, чтобы оно кончалось, как не хочется никакой реальности! Предчувствие хорошо, пока не сбывается. Но вот далеко внизу показалась маленькая светящаяся точка, она постепенно увеличивалась, росла... Ну конечно же! Это Луна. Луна - это и есть дно бездонного колодца. Холодный свет стремительно приближался, надвигался, обволакивал пространство. Глеб сжался, предвкушая встречу с равнодушной твердыней. Нет, страха не было, скорее, напротив, было ожидание счастья разрешения всех загадок. Но тут серебристая гладь поверхности остановилась, пошла рябью, кругами... Луна оказалась вовсе не твердыней, а огромной дождевой каплей, забывшей упасть на Землю! Но рябь была необычной, что-то в ней отличалось от скучных кругов на воде, она складывалась в необъяснимые, никогда не виданные Глебом письмена с тем, чтобы через мгновение глумливо рассыпаться и снова собраться в непонятную осмысленность. А потом все вдруг кончилось, и мир стал темен, понятен и покоен...
Но иначе смотрелся сон со стороны. Все повторилось, как и двадцать восемь дней назад: все тот же неподвижный, ничего не видящий взгляд, все те же движения - то по-кошачьи вкрадчивые, то деревянные, как у железного механизма, - все тот же прыжок на перила балкона и тот же вой на Луну. Глафире было еще страшнее, чем в первый раз, но она превозмогла себя, достала из-за изголовья кровати видеокамеру, в которую была заблаговременно вставлена особо чувствительная пленка для ночной съемки, и сжав зубы, которые, то и дело, норовили зайтись в трусливом стуке, сняла все от начала до конца: и сцену на балконе, и то, как Глеб, включил магнитофон, и то, как он надиктовывал тем же, чужим голосом непонятное, никому не адресованное послание.
"Давным давно, еще когда я был жив, занимал мои мысли один эпизод мировой истории, который, вне всякого сомнения, любопытен, несмотря на то, что он, действительно, случился в реальности. Что делать - больший интерес вызывает игра нашего воображения, чем происходящее на самом деле. Наверное, так устроен человек. Хе-хе-хе, да, пожалуй, подделки почти всегда выглядят наряднее, а, значит, для толпы и предпочтительней. Но я, кажется, отвлекся.
Итак, любезные, много было дивных событий, чудных совпадений, забавных стечений обстоятельств на коротком промежутке времени с момента, когда человек перестал жрать себе подобных, до момента, когда он вновь принялся за это занятие. Но лишь однажды состоялась встреча... Впрочем, обо всем по порядку. Я лишь вчера видел это, а потому в мыслях сумбур, ликование и восторг. Не знаю даже, справлюсь ли с рассказом. Знаете, как это бывает, когда долго-долго ищешь решение задачи, и вдруг наступает озарение.
...Случилось это в небольшом городке Крания, что неподалеку от славного своим именем, а, по сути, больше ничем, Коринфа в марте 335 года до нашей эры.
Пестр, зловонен, шумлив и блудлив базар. Здесь, среди отбросов и нечистот, продается все, что может представить себе скудная человеческая фантазия: мясо и фрукты, овощи и пряности, невольницы и рыба, одежда и благовония, обувь и оружие, здесь справляют все естественные и не очень естественные потребности: едят, пьют и выделяют, играют во все известные игры, покупают девочек и мальчиков на вес и на время и тут же, за легкой ширмочкой, пользуют их.
Короток базарный день, солнечные часы показывали только десять с четвертью, а на рынке уже больше говорили, чем торговали. Говорили в основном о том, о чем всегда говорят в людных местах: о ценах, о бабах и о политике. Время было бурное, не то, чтобы страшное, но бурное. Македоняне, варвары с севера, властвовали в Элладе. Филипп, а теперь Александр, действовали столь быстро и неумолимо, что греческая кровь и пролиться, как следует, не успевала, а все уже было кончено. А после того, что Александр содеял с Фивами (если вы забыли, напомню, что он непокорные Фивы взял штурмом, а всех уцелевших жителей продал в рабство), на землю Эллады пришел мир, которого здесь не видели испокон веку.
Никто не смел обнажить меч перед Александром. Это представлялось столь же глупым, как пытаться затушить Солнце плевком. Большинство не находило теперь македонский акцент варварским. Напротив, он многим, особенно женщинам, казался довольно милым. Все чувствовали в молодом македонянине энергию, способную перевернуть Ойкумену: юноши мечтали стать под его знамена, потому что он был так же юн, как они, а мечты его, казались, такими же нелепыми, как их желания; мужи постарше думали, какую выгоду сулят его, никому еще не объявленные, походы и как не упустить эту выгоду. Даже старцы стали моложе лицом, а в глаза их вернулся блеск жизни.
После Фив Александр был милостив. Он появлялся в разных городах неожиданно и так же неожиданно покидал их. Греки стали привыкать к тому, что живут в единой стране, по которой можно без страха перемещаться, что у них единый правитель, молодой, сильный, умный, надежный.
Александр мог появиться в любом уголке, когда пожелает, он был вездесущ и всемилостив, как юное Божество. И потому, когда он, златокудрый, прекрасный лицом и могучий телом, как его предки, от которых он выводил род свой - Геракл и Эак, дед Ахилла, - возник на площади, никто не удивился. Разве можно назвать удивлением то чувство, которое испытывает верующий при виде слез, выступающих на иконописном лике Богоматери? Весь базар вдохнул "Ах!", хотел пасть ниц, но остался стоять, потому что греки не были тогда еще приучены к коленопреклонению.
Александр шел впереди небольшой свиты. Он был облачен в белоснежные одежды, оставлявшие обнаженными руки. Бицепсы его были столь могучи, что могли бы вызвать восхищение или страх, поскольку мощью скорее походили на львиные лапы, чем на мышцы человека, но - не вызывали. Дело в том, что лицо Александра говорило, что сила этого человека не столько в теле, сколько в воле и интеллекте.
Но не Александр главенствовал в тот день на пыльной и грязной базарной площади, а тот, ради которого юное Божество прибыло в этот замызганный городишко.
Посреди площади, неподалеку от главной городской лужи, прямо в пыли возлежал мужчина, сорока - по меркам того времени, когда дожить до тридцати уже было подвигом - пожилых лет. Там, где голова мужчины не покрывалась взлохмаченной сединой, ее украшала плешь. Из-под рубищ, едва прикрывавших чресла, высовывались худые ноги, покрытые струпьями. Мужчина был единственным, кто не обратил внимание на появление царя. На то у него была причина вполне уважительная, по крайней мере, для него самого. Он был занят изучением свитка софоклового "Триптолема". Имя этого человека Диоген. Он уже тогда был известен как моральный глава киников - странных философов, проповедовавших абсолютную свободу человека от общества и государства и полное неприятие жизни как таковой. Авторитет Диогена зиждился на том, что он и жил, как учил.
На площади было так тихо, что слышался скрип Александровых сандалий. Царь подошел совсем близко к философу и, опершись на знаменитую глиняную бочку - обиталище Диогена, попытался заглянуть через плечо возлежащего в свиток. Его тень упала на Диогена, и только теперь тот заметил, что стал центром всеобщего внимания.
Царь и философ посмотрели друг другу в глаза.
- Приветствую тебя, Диоген. Я, Александр, пришел воздать тебе. Говори, и это будет исполнено. - Немногие могли долго выдерживать взгляд юного властелина. Диоген же смотрел без напряжения, и это веселило царя, он поощрительно улыбнулся.
Диоген, не отводя взора, приподнял подбородок, почесал косматую растительность на горле и, слегка прищурясь, произнес:
- У меня одно желание, чтобы ты отошел в сторону и не заслонял мне солнца.
Конечно, я знал эту фразу и, конечно, помнил, что за этим должно произойти, но мне с детства безумно хотелось увидеть, КАК это было. И сейчас я знаю, что это был экзамен, вызов, и не было на свете вызова, на который бы Александр не ответил.
Из свиты на полшага выступил Клит Черный, в ту пору еще ближайший друг царя. Рука Клита лежала на рукояти меча, которому через несколько лет суждено было спасти Александра, но царь едва заметным движением остановил телохранителя.
Диоген перевернулся на другой бок и вальяжно развалился в пыли.
Александр внимательно посмотрел на свиту. В глазах многих он прочитал глубоко скрытую насмешку. Даже его учитель – Аристотель - был заметно напряжен. Вот тут-то Александр Филиппович лучезарно улыбнулся и беспомощно, почти по-детски, развел руками:
- Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном!
Толпа в восторге заржала, Аристотель же устало усмехнулся. Уж он-то знал возможности своего ученика. Но и ему не было ведомо, являлся ли этот ответ образцом мгновенной реакции и остроумия Александра или же все было продумано и просчитано юным царем заранее.
Больше в Крании делать было нечего. Александр и высокие сопровождающие его лица покинули городок. Вот тут-то и началось всеобщее ликование и восхищение. Невозможно исчислить, сколько раз во всех кабачках, переулках и спальнях было повторено услышанное, сколько кубков было поднято за Александра и сколько за великого - теперь в этом никто не сомневался! - земляка. "Эк нашего поддел!" - "Но и Шурик хорош!" - "Еще как хорош!" - с чувством собственного достоинства переговаривались уважаемые друг другом краниты, при этом, дабы передать все оттенки нетривиальных суждений, понимающе подмигивали, кивали и прицокивали языками. Ах, какая жалость, что не было в те времена телевидения! Впрочем и тогда новости распространялись быстрее, чем дозволяется законами физики. Случались казусы, когда известие о чем-либо достигало ушей людских раньше, чем это "что-либо" происходило на самом деле. А бывали и вовсе поразительные случаи: весть о событии поступала на базарную площадь, обрабатывалась в аналитических центрах, воровских притонах, парикмахерских, банях, массажных салонах и влияла на семейную жизнь горожан и гостей города, на цены на рынке, на строительные планы, на проекты капиталовложений, а потом оказывалось, что событие это, возможно, будучи напуганным известием о последствиях самого себя, передумывало происходить. Однако если события не было, а его последствия повлияли на многие стороны жизни, то выходит, что событие все-таки было? Честное слово: апории Зенона - детский лепет по сравнению с парадоксами распространения информации.
Мартовскими вечерами в Греции бывает прохладно. Когда сумерки опустились на город, Диоген, единственный, кто не принимал участия во всеобщем торжестве, аккуратно сложил рукописи в кожаные футляры, положил их у изголовья своего ложа из овчины, подальше от горловины бочки, и, сладко зевнув, потянулся. Хотелось есть. Он обвел взглядом торговые ряды. По обычаю торговцы всегда оставляли на лотках немного снеди для малоимущих. С одной стороны, все равно, ведь часть продуктов за день портилась и в продажу не годилась, а, с другой стороны, Боги милостивы к милостивым. Диоген присмотрел было кусочек слегка подвядшего сыра, к которому подбирался бродячий кот, и уже было собирался шугануть конкурента, как тихий голос окликнул его. Диоген оглянулся и узнал в человеке, закутавшемся в дорожный плащ, Аристотеля.
- Что за дивный день, Аристотель! Я не видел тебя больше десяти лет, а сегодня встречаю дважды!
- Тебя это огорчает?
- Признаюсь - да!
- Что же тебя огорчает больше: то, что мы давно не виделись или то, что дважды встретились сегодня?
- Как тебе сказать... Бесспорно, ты мудр. Может быть, ты вообще мудрейший из живущих. Поэтому быть часто рядом с тобой опасно. Можно, не заметив даже как, оказаться во власти твоего ума, твоих идей. Дерево не растет в тени могучего дуба. Трава, кустарничек - пожалуйста, но дерево - никогда. Не даром сказано: во многой мудрости много печали.
- Не знал я, что ты почитатель Соломона.
Диоген поморщился:
- Почитатель... Ничей я не почитатель и не последователь.
Едва заметная улыбка тронула морщины у глаз Аристотеля:
- Что-то не похож ты на человека, чахнущего в тени другого. Знаешь ли, я пришел просить тебя о помощи. Мир беден людьми, люди бедны разумом. Не часто удается поговорить с достойным. Не согласишься ли ты побеседовать со мной и моим учеником? Ученик уже жарит барашка.
- Кто еще будет?
- Ты, он, я и жаренный на вертеле барашек. Я думаю, больше никто и не нужен.
- Хотите купить меня за бараний бок?
- И заднюю ногу в придачу. Впрочем, ты свободный человек, а потому волен поступать по своему усмотрению.
- Ладно, пойдем, - Диоген метнул взор в сторону ломтя сыра, подавил вздох сожаления, извлек из бочки накидку то ли побитую молью, то ли просто рванную, закутался в нее, поднял с земли неструганую палку, которую он использовал в своих странствиях как дорожный посох, и отправился вслед Аристотелю.
Есть на свете множество мест, именуемых памятными. Здесь некогда произошло нечто. Или не произошло. Неважно. Важно, что сейчас толпы туристов стремятся сюда с единственной целью: засвидетельствовать факт своего пребывания посредством снимка на фоне барельефа, доски с надписью или еще какой мемориальности там, где родился, женился, повесился, напился вдрызг, сделался безумен или тяжко вздохнул, осознав собственную бездарность, гениальный N. Не довелось Обывателю лично войти в жизнь Знаменитости, чтобы своим присутствием украсить ее, так хоть в пространстве пересечься дайте! Благо еще, что Время - идеальный изолятор - не дает Обывателю, под восторженный вой его чад подергать Знаменитость за фалды фрака или покормить из рук пряничком, как павлина в зоопарке.
Полугрот вблизи Крании, где встретились Аристотель, Александр и Диоген, миновала общая участь достопримечательностей. Причина банальна: ныне он просто не существует. Его в буквальном смысле стерло с лица земли легкой, всего на несколько метров, подвижкой коры, случившейся лет за двести до рождества Христова. А жаль! Замечательный уголок был. Представьте почти круглую площадку, окруженную с трех сторон скалами, а сверху укрытую каменным козырьком. Площадка была открыта только на запад, где в закатной дымке на дне глубокой долины, поросшей лесом, причудливо змеился ручей.
Аристотель с улыбкой смотрел, как с жадностью дикого животного утолял голод Диоген.
- Диоген, дружище, знаком с тобой давно, могу понять тебя умом, но уразуметь сердцем не дано. Ведь ты любишь жизнь, отчего же насилуешь природу свою? Зачем ты терзаешь свою плоть? Только ради утверждения принципа?
Диоген, нависший уж, было, над очередным ребрышком, остановился, отложил мясо, не торопясь вытер руки о свои белые одежды и настороженно спросил:
- А какую плату потребует мое тело от духа за сытость?
- Не столь уж и высокую. Стоит лишь иногда говорить власть имущим то, что они хотят услышать, и ты не должен будешь есть чечевичную похлебку.
Диоген ухмыльнулся и демонстративно громко рыгнул:
- Ах, мой милый Аристотель! Если бы ты знал, как жаль мне тебя! Ведь если бы ты мог удовлетвориться чечевичной похлебкой, тебе не надо было бы говорить власть имущим то, что они хотят услышать.
Александр рассмеялся:
- Вот почему я был бы, если не Александром, то Диогеном! Жаль, что у нас только одна жизнь!
Аристотель пожал плечами:
- Разное говорят. На Востоке, в Персии и дальше, в Индии, многие мудрецы полагают, что душа наша бессмертна, а смерть ничуть не больше, чем смена тела. Что-то вроде обновления одежды.
Юноша поморщился:
- Не верю. Мир един. Жизнь одна и смерть тоже одна.
Диоген, закинув руки за голову, лег на спину и, глядя в безоблачное небо, в котором исчезали искры костра, то ли теряя жар свой, то ли превращаясь в звезды, цыкнул зубом.
- Один - хорошее число. Только смотрю я часто по ночам на звезды и думаю: а что, если каждое из этих пятнышек, не имеющих размера, - отдельный мир со своим Александром, Аристотелем и даже Диогеном? Что ес...
- Запомни философ, - в голосе Александра, как шило из мешка, проступил холод неукротимого властолюбия, - возможно, на каждой звезде есть свой Диоген и свой Аристотель, но в Ойкумене может быть только один Александр!
- Властвовать над звездами - выше человеческих сил, - попытался остудить ученика Аристотель.
Александр с силой хватил кулаком по колену:
- Значит, я стану Богом!
Аристотель поморщился:
- Мы говорили с тобой, что Бога, как физического тела, нет. Он есть суть совокупность всех мыслимых идей и желаний.
- Я есть мечта мира! Значит я – даже по твоему определению – Бог. И поверь мне, я заставлю мир быть единым. – Александр подбросил в огонь хворост, и его глаза отразили всполохи пламени. Юный властитель пристально всматривался в изменчивый лик огня, будто пытаясь разглядеть в нем все тайны будущего, и, видимо, нашел там подтверждение своим потаенным думам. Уже более спокойно, но от этого не менее твердо, он продолжил: - Или уничтожу его. Меня утомили тупицы, кичащиеся тем, что они эллины или персы, или еще какие твари. Я дам им единый закон, и горе тому, кто попробует пойти против закона, я смирю человеческую спесь и человеческую жадность. Предо мною все будут равны!
- А если чужой меч прервет тебя на полуслове?
Александр раскатисто рассмеялся.
- Мне не суждено погибнуть от меча. Я обручен с Тихе и она мне не изменит.
- А если изменит? - спросил Аристотель.
Царь наклонился к нему и вкрадчиво произнес:
- Тогда я велю выпороть ее кнутом на базарной площади, -рассмеялся и, подмигнув Диогену, озорно сказал: - А кроме того, кто меня только что учил, что Богов нет? Как мне может изменить та, которая не существует?
В тишине было слышно, как огонь с хрустом ломает дровишки.
- Да, мир един, ты прав, Александр. И, может быть, ты дашь ему единый закон, может быть, ты победишь всех царей, до которых достанет твое копье, завоюешь все звезды, до которых тебе суждено долететь, но одного ты никогда не осилишь.
- Чего же это?
- Человеческих желаний. Я - свободен, и нет надо мной ни царей, ни богов. Но и мне, пока я жив, нужно есть, пить, дышать. А что же говорить о тебе, когда ты весь состоишь из желаний? Разве ты свободен не достичь славы? Ты свободен отказаться от Мира? Ты волен не править? Нет. А потому ты, Александр Великий, раб Судьбы. Любимейший из рабов, но все же раб.
Александр смотрел на Диогена долгим, не мигающим взглядом. Диоген же, как будто не замечая обращенных на него глаз царя, взял отложенное баранье ребрышко и, громко чавкая, принялся его обгладывать.
- Философ, видят Боги, ты рожден под счастливой звездой...
- А что ты можешь сделать со мной? Убить? Так я и так умру. Чуть раньше, чуть позже - какая разница. Пытать? Так я под пытками что угодно сделаю, правда, это сделаю уже не я, а только мое мерзкое тело. Но кому интересен этот мешок с костями, жилами и прочей рухлядью, если его покинет мой дух? Разве старьевщику, да и то - на кой ляд?
Александр рассмеялся:
- Забавно, очень забавно!
Юный царь встал, потянулся, подбросил веток в костер и, сделавшись серьезным, - таково свойство пламени: успокаивать и умиротворять - сказал:
- Возможно, когда-нибудь, после того, как завоюю мир, я стану подобно тебе, странствующим философом. В этом есть что-то влекущее - соединить несоединимое, удерживать его силой, а потом отпустить и смотреть, как мир, созданный тобою, обращается в прах. А что? Это неплохая идея - погулять на собственных похоронах и посмотреть, что будет дальше! - Александр рассмеялся. - Надо запомнить! Что скажешь, Учитель?
Аристотель пожал плечами:
- Власть и свобода суть одно и тоже. Разве властелин не свободен, а свободный не властелин себе? Но свобода, власть - мне это интересно, лишь поскольку и это есть проявления природы.
- Что же интересно тебе, Учитель?
- Также, как и вам, единое. Тот единый закон, который управляет миром.
- Этот закон - Бог?
- Не знаю. Аккуратней говорить - порядок вещей, который породил мир и который закроет мир. Я думаю, что мы сможем постичь и научиться пользоваться этим законом. Вот тогда и станет ясно, что есть власть и что свобода. Человек будет свободен, насколько ему позволяет Закон, и властен, насколько способен управлять Законом.
- Поясни, Учитель.
- Возьмем, к примеру, огонь. Мы научились управлять им и теперь мы вольны употребить его для приготовления пищи и обогрева жилищ, можем ковать металл и сжигать города. А ведь мы только в начале пути! Никто не знает до конца природы огня.
- Но что нам проку от того, что узнаем?
Аристотель рассмеялся.
- Проку? Ты сейчас можешь сжечь город, но камень тебе пока не подвластен. Если же ты овладеешь тайной огня, запылает и камень и море.
- Полагаешь, это возможно? - Глаза юноши, в которых играли блики костра, окрасились хищным светом.
- Полагаю, возможно. Иногда полагаю, что к сожалению. - мрачно усмехнулся Аристотель.
Так они втроем и сидели до утра: Власть, Свобода и Наука, -мечтая каждый о своем, таком милом и забавном. И я там был, баранину ел, коринфское пил, по устам текло, да в рот не попало", -закончил Глеб рассказ чужим голосом, выключил магнитофон, устало зевнул и, не обращая внимания на вжавшуюся в себя Глафиру, лег в постель, закрыл глаза и сразу заснул, если уместно так говорить о человеке, который, в общем-то, и не просыпался.
ЭПИЛОГ 5
- Понимаете, доктор, это не он! Это кто-то другой говорит, не Глеба это голос, не его жесты. Понимаете, доктор? – Глафира смотрела на психиатра, как на высшее существо: без малейшей надежды, но с верой.
Поликарп же Янович, будучи представителем самой гуманной профессии, обладал непоколебимо точным знанием. По крайней мере, ему было доподлинно известно, что не только он лично, но и никто другой, включая очень ответственных товарищей, ни к силам абсолютного добра, ни к силам абсолютного зла почти никакого отношения не имеют. Именно в силу своих глубоких познаний профессор Невменяйло-Нежинский был растерян. Воспитание не позволяло отмахнуться от непреложных фактов, а ученость не в силах была их объяснить.
Он сидел за письменным столом и по привычке постукивал карандашом по его полированной поверхности.
- Ну-с, значит так. Случай неординарный. Давайте-ка мы продолжим наблюдение, а я посоветуюсь, пока суть да дело, с коллегами.
Глафира хотела, было, спросить еще что-то, но поняла, что никакие расспросы не изменят положение ее и мужа, прикусила губуи, как это случается с женщинами в минуты испытаний, с гордостью понесла крест в поисках своей Голгофы.
На политической карте мира Энск в те времена был величиной заметной. Это не значит, что здесь яблоку негде было упасть от корреспондентов иностранных газет и информационных агентств. Боже, избави! Напротив, Энск был закрытым городом, а это следует понимать так, что нога иноземца - любого, не только корреспондента - не могла ступить на его гостеприимную землю.
Причин закрывать город было, как минимум, две. Первая - обилие предприятий оборонной промышленности, вторая - местная дурка, известная не столько своими научными достижениями, сколько тем, что здесь на излечении от душевной хвори находились многие диссидентствующие личности. Психиатрия, и без того интереснейшая наука, в результате расширительного толкования клинической шизофрении превратилась вовсе в завораживающую область знаний. Конечно же, западные спецслужбы не могли пройти мимо столь любопытного объекта, а так как собственных законных способов добывания информации из всемирно известного Энска у них не было, приходилось прибегать к нелегальщине. Естественно, что КГБ было готово дать достойный отпор наглым посягательствам на наши секреты. От Центра курировал эту важную работу полковник Феофанов Петр Алексеевич, старинный знакомец читателя.
По долгу службы Петр Алексеевич бывал в Энске ежемесячно, а случалось, при особых обстоятельствах, даже чаще. С доктором Невменяйло-Нежинским полковник работал постоянно: совместно они просматривали врачебные карты больных, записи их бесед с персоналом и между собой, определяли методику лечения и степень эффективности применяемых мер. Через некоторое время отношения с Поликарпом Яновичем переросли из деловых в дружеские: совместная работа сближает. Профессор настолько привык советоваться с коллегой из органов, что, столкнувшись с необычным случаем, по привычке обсуждал его с полковником.
- И вот, что любопытно! Если это сомнамбулизм, то почему больной говорит во время приступов? Это абсолютно нетипично! Абсолютно! И, ладно, говорил бы что-нибудь несвязное, так ведь нет - больной имитирует "Екклесиаст", причем именует себя на еврейский манер Коэлетом...
- Из сионистов, что ли? - уточнил полковник из вежливости и затянулся "Мальборо".
- Я тоже сначала так подумал. Так нет же! Проверил, чистый русак. Прабабка только по деду украинка, а так - русак. Так вот этот тип бредит весьма осмысленно. Второй раз он, к примеру, поведал о встрече Александра Македонского, Аристотеля и Диогена.
- Мания? Ну это, по-моему, для вас самое обычное дело.
- Согласен. Хотя, знаете ли, коллега, мания на фоне сомнамбулизма - не чересчур ли напыщенно? Но и такой диагноз не исчерпывает полностью наш случай.
- Коварный недуг получается, едрена вошь, - вставил для поддержания баланса в беседе Петр Алексеевич и плеснул в бокалы по пятьдесят граммов коньяка.
- Родные и близкие больного наперебой утверждают, что во время приступов больной говорит не своим голосом.
- А чьим же? - недоуменно осведомился полковник. - Это уж совсем "Волк и семеро козлят", - для пояснения Петр Алексеевич заблеял: - Я-а ваша мама, я-а ваша мама, динь - дон, ха-ха-ха, умора, - но наткнувшись на влруг ставший изучающим взгляд Поликарпа Яновича подобрался и снова стал серьезным, - честное слово, чего только в вашем учреждении не услышишь! А, может, просто мистификация?
Невменяйло-Нежинский отрицательно мотнул головой, тяжко вздохнул и опрокинул коньяк в себя.
- Так что, выходит, наведенная галлюцинация в особо извращенной форме?
- Как ты сказал? Наведенная галлюцинация? Слушай! Ты просто гений! Тебе не в ГБ работать, а кафедрой руководить!
- Ну-ну, не надо оваций, я на твои лавры не претендую, мне и свои девать некуда.
- Давай, знаешь, что сделаем... Давай, я тебе дам послушать эти записи, может, ты еще чего прочувствуешь?
- Ладно, давай, только по-быстрому...
Полковник развалясь сидел в глубоком, мягком кресле, нежил в ладонях бокал коньяка и улыбаясь наблюдал, как профессор копошится возле сейфа, вынимает кассету, устанавливает ее в магнитофоне.
- Что там у тебя заело? Давай уж своего Хазанова.
Но только лишь из динамиков прозвучали первые слова, как полковник весь напрягся, затем он недоуменно посмотрел на доктора, потом вновь затих и внимательно слушал до конца. Когда запись закончилась, Петр Алексеевич пребывал в глубокой задумчивости, пока деликатное покашливание профессора не вывело его из этого состояния. Полковник встал, походил из угла в угол (руки за спину, голова опущена на грудь), остановился напротив доктора и, прямо глядя ему в глаза, сказал:
- Этот случай гораздо интереснее, чем я думал. Придется мне им заняться вплотную.
Еще было бы неинтересно! Петя ничего не слышал о Сайке с того самого, теперь неблизкого времени, когда тот сбежал из Серегиной клиники. Если правда, что говорил Серега, а Серега всегда говорил правду, то друг Сайка давно уж покоится в сырой земле. Косвенным подтверждением, что так оно и есть, служило то обстоятельство, что Сайка не появлялся более в их бункере даже в Крещенские ночи. Петя с Сергеем честно, как могли, пытались поддержать традицию, но вдвоем все было не так, чего-то не хватало, пару лет они все делали, как прежде, на третий согласились на облегченный вариант, встретились в ресторане, а в этом году и вовсе ничего не получилось, впервые нашелся предлог, который они сочли достойным. И вот теперь он, полковник Комитета Госбезопасности, Феофанов Петр Алексеевич, сидит в сумасшедшем доме города Энска, по-старому, Задрипанска, пьет коньяк с местным главпсихом, тот включает запись бесед лунатика со звездами, и по голосу этого лунатика полковник узнает своего умершего друга детства! Причем, не только тембр - интонация, манера говорить - все было Сашкино. Когда же Петр посмотрел видеозапись, то и вовсе был ошарашен - Глеб в точности копировал жесты, манеры Сайки.
"С прибытием, господин полковник, - подумалось Пете, - к месту постоянной дислокации! Маразматическая старость, украшенная ностальгическими галлюцинациями о днях младых - достойный конец для заслуженного службиста республики.
Конечно, это все бред. Простое совпадение. Мало ли, какие бывают недоразумения. Что тут такого военного, если у этого... как его... Гутянского манеры совпадают с Сайкиными. Ну двойник, ну и что. У Ленина были и есть двойники, у Сталина, у Гитлера были, а чем Сашка-то хуже?
Все же любопытно глянуть своими глазами. Хотя, зачем? Память потешить? А почему бы и нет? К тому же этот Гутянский прелюбопытнейшие вещи говорит. В конце концов, это мой служебный долг - проверить, почему это главный сантехник закрытой области решил поупражняться в святом писании? Уж не умыслил ли разжечь пламя религиозного фанатизма на секретных объектах? Или и того хуже: не юродствует ли над нашими церковными ценностями?"
ЭПИЛОГ 6
Полковник перевернул очередную страницу личного дела Гутянского Глеба Геннадиевича и его внимание привлек лист, заполненный аккуратным, "чертежным" почерком.
Начальнику Первого отдела тов. Хренову У.И.
Нижеследующим довожу до вашего сведения, что инженер Гутянский Г.Г. проявил на Объекте себя, в основном, положительно. Однако считаю своим долгом сообщить, что Гутянский Г.Г. неоднократно вступал в контакт с лицом без определенного места жительства, известным на Объекте как Сашка Бичо.
Цели этих контактов мне неизвестны. Во время нашего пребывания на Объекте Сашка Бичо покончил жизнь, сбросившись с крыши. Гутянский Г.Г. был понятым при изъятии вещей покойного, который в протоколах именуется гражданином Исаевым Александром Максимовичем.
В быту у него проблем нет. Иногда злоупотребляет алкоголем в разумных пределах. В отношениях с женщинами невоздержан. Склонен к авантюрным похождениям типа тех, на которых надорвался бывший начальник нашего участка Бабах КазимирТерентьевич.
Считаю, что Гутянский Г.Г. вполне может работать при наличии должного руководства.
Ст. инженер Голыш А.Ю.
- Так. Значит они встречались, - вслух проговорил полковник и впал в глубокую задумчивость.
"Сашка мертв. Все. Теперь это известно точно. Было Рождество, было Крещение, была Страстная неделя. Что теперь? Воскресение с вознесением? Любопытно. Хотя, если разобраться, почему и нет? Сашка был замечательным парнем и я не знаю, кому он сделал зло. Отчего ж ему и не воскреснуть? Правда, он был, что называется, воинствующим атеистом, так ведь, поди знай, может, как раз только такие и воскресают. Бр-р-р! Что я несу? Эдак можно вообще свихнуться".
Полковник вздохнул и перевернул очередную страницу. Манера - не манера, привычка - не привычка... Потребность, вот! Именно непреодолимая потребность периодически глубоко вздыхать, как бы переводя дух, появилась у Петра Алексеевича сравнительно недавно, что-то около года назад, и свидетельствовала не столько о наличии грудной жабы, сколько о ее зарождении.
Полковник листал личное дело уже, скорее, из благоприобретенного навыка доводить раз начатое до конца, чем из необходимости, когда вдруг на очередном развороте в аккуратно подшитом конвертике обнаружил несколько негативов. Просмотрев их на свет, он увидал красивую женщину и седовласого мужчину в весьма фривольных и не оставляющих простора фантазии позах.
Из сопроводительных записей следовало, что женщина - не кто иная, как Глафира Лукинична Гутянская, супруга Глеба Геннадиевича, а седовласый ловелас - зав. отделом строительства Обкома.
На следующей странице помещалась хроника интимной жизни уже самого Глеба Геннадиевича, из которой полковник уяснил, что ни блондинкам, ни брюнеткам, ни, тем более, шатенкам, главный сантехник области предпочтения не отдает. Полнота дам также не является признаком отбора. Зато совершенно определенно просматривались тяготение Глеба к некоторым формам секса и его абсолютная нетерпимость, граничащая с фобией, к презервативам.
"Да, ребята живут нормальной, полнокровной жизнью", - подумал Петр Алексеевич без зависти, поскольку, как мы знаем, и сам не был чужд земных радостей.
Он снял трубку и набрал номер Невменяйло-Нежинского.
- Алло! Поликарп Янович? Приветствую категорически... Да,конечно... Ха-ха, ну, конечно... Да, так я вот, по какому поводу. Нельзя ли, скажем, сегодня-завтра организовать маленький, почти семейный ужин: вы с супругой, чета Гутянских и, если пригласите, я... Нет, нет, об этом не может быть и речи, все финансирование я беру на себя... Любопытно, знаете ли, было бы глянуть на наших пациентов в неформальной обстановке... Где вы предлагаете?.. "Кавказ"? А там не слишком много усов? Я как-то их не очень... "Волна"? Прекрасно!.. Перезвоните? Отлично!.. Да, чуть не забыл, для него - я ваш коллега... Поликарп Янович, сколько вас знаю, поражаюсь, насколько вы все правильно понимаете!.. Конечно, для дамы - никаких инкогнито... Да, жду звонка.
Ужин проходил в теплой, дружеской обстановке. Высоким гостям был предоставлен столик между пальмой и фикусом на балюстраде с небольшой танцплощадкой, почти полностью укрытой от нескромных глаз рядовых посетителей какими-то лианообразными растениями. Хорош был и стол: тройная уха, балычье и прочее и прочее. Подбор напитков вполне соответствовал яствам и представлениям о качестве алкогольных напитков, бытовавшим в то время. Водка была кристалловская, коньяк подлинно армянским, сухие красные оказались грузинскими, а херес и мускаты, естественно, крымскими. Дамы были очаровательны, мужчины остроумны. Супруга Невменяйло-Нежинского, работавшая зав. отделом культуры в главной областной газете, была просто обворожительна, ее рассказы о театральной, концертной, литературной жизни Задрипанска никого не оставили равнодушным. Поликарп Янович был под стать супруге. Особенно ему удалась серия анекдотов о возглавляемом им лечебном заведении. Молодая же пара была уж тем хороша, что тактично обрамляла старших товарищей: где надо, смеялась, когда надо, поддерживала разговор, пару раз Глеб весьма кстати провозглашал тосты. Мужчины приглашали дам на танцы, не отдавая видимого предпочтения кому-либо. Все было очень мило. Лишь однажды чуть было ни возник инцидент. Какой-то развязный, весьма определенного вида мужчина вознамерился потанцевать с Глафирой Лукиничной, причем свое предложение он оформил, я бы сказал, в недостаточно тактичной форме. Получив, естественно, отказ, он вознамерился высказать свое негативное отношение к Глафире Лукиничне и ее спутникам. Но не успел, потому что к нему подошел молодой человек из-за столика, стоявшего неподалеку от балюстрады (там весь вечер сидели три молодых мужчины, по виду передовики производства, отмечающие премию за соцсоревнование), и вежливо попросил у чужеродного элемента огоньку. Тот отказал, и вновь стилистика высказываний вышеуказанного элемента, равно как и его лексикон, могли человеку воспитанному показаться излишне вольными. Молодой человек в изысканных выражениях осведомился, чем он заслужил отказ, но вместо извинений услышал лишь ничем не заслуженную брань. Тогда молодой человек предложил выйти на свежий воздух с тем, чтобы уточнить некоторые подробности. Собственно, на этом все и закончилось. Они вышли. Глеб, однако, отметил, что молодой человек вскоре вернулся за столик, а грубиян появился не сразу, ненадолго и как-то нервно рассчитался с официантом. Он демонстративно избегал смотреть в сторону их столика, и, забрав с собой всю свою компанию, покинул зал. Глеб поделился своим наблюдением с коллегой Поликарпа Яновича, молчаливым седовласым мужчиной, но тот сказал, что ничего не заметил. Вообще Глебу вечер понравился, и хотя он Поликарпа Яновича и его супругу знал не слишком близко, а коллегу доктора вообще видел впервые, да и почему они все собрались сегодня в таком необычном составе, да еще и в ресторане, что нетипично, он из объяснений Глафиры не понял, ему было хорошо. Жизнь ведь тем и занимательна, что в ней случаются приятные неожиданности.
Глафира различала мужчин по ладоням. Нет, нет, совсем не в том смысле, что она увлекалась хиромантией. Напротив, разного рода гадания от карт до кофейной гущи были ей скучны, она их даже презирала. Вся ее собственная жизнь и жизнь ее родителей были яркой иллюстрацией не хитрого, но верного тезиса, что человек сам кузнец своего счастья, что только собственным, иногда тяжким, трудом можно достичь успеха. Поэтому в мужской руке Глафиру интересовали не линии, а энергетика. И этот глубинный подход выдавал в ней натуру ищущую, незаурядную. Итак, если у мужчины руки были холодны, не радиоактивны, маловыразительны, она сразу же теряла к нему всякий интерес. Но были, были особые руки! Они излучали, влекли, обволакивали. Против таких рук Глафира была беззащитна. И когда она во время первого танца почувствовала руку Петра Алексеевича, который галантно вел ее, Глафиру как током ударило. Это было оно, Великое Оно, которого каждая женщина ждет и жаждет, иногда весь свой век. Но что же теперь, что с того, что вот он, здесь, рядом, как не пропустить свое счастье? Ах, если бы он сам понял, если бы... Но полковник, как будто дразня ее, был неразговорчив. Лишь во время последнего танца, когда Глафира уже не чаяла услышать его голос, он сказал:
- Поликарп Янович, видимо, предупредил вас, что я только отчасти его коллега?
- Да, я знаю.
- Нам необходимо поговорить о вашем муже.
- Конечно.
- Вам удобно будет прийти ко мне в гостиницу завтра?
- Во сколько?
- В семь вас устроит?
Глафира улыбнулась.
- Если не в семь утра, то устроит.
Вечер заканчивался вовремя. Также, как и глоток хорошего кофе, приятные мгновения жизни нельзя передерживать. Как опытные жизнелюбы, собравшиеся в этот вечер знали этот нехитрый закон, а потому расставались, оставляя на следующий раз, если таковой случится, легкую недосказанность.
По тому, как женщина собирается на встречу, можно безошибочно определить, к чему она готовится. Конечно, Глафире предстояло деловое свидание, но значило ли это, что надо забывать о личном аспекте бытия? Вовсе нет! Молодая женщина знала, что, вопервых, сделает все для того, чтобы снять проблемы, возникшие у мужа, и о существование которых он, похоже, не догадывался, а уже, во-вторых, заполучить себе красавца полковника. Никакого противоречия между этими двумя целями она не видела.
Сборы женщины на деловое рандеву всегда начинаются с выбора нижнего белья. Глафира сегодня остановила свой выбор на черных, плотных до металлического отлива чулочках с белоснежной бахромой поверху, немного старомодном поясе, к которому чулочки крепились эластичными резинками с застежками. Трусики, одетые поверх резинок, - женщины бывают удивительно предусмотрительны! - гарнитурно соответствовали чулочкам, хотя были производства совсем ругой фирмы. Видимо, понимание красоты, будучи аллегорией времени, мало зависит от прихоти конкретного дизайнера, скорее, все стадо модельеров в едином порыве, подобно стайке тропических рыбок в дебрях коралловых рифов, покорно неведомым причинам исполняет поворот "все вдруг", озаряя мир ворохом новых, абсолютно идиотических на непросвещенный взгляд, идей. Идеи эти ураганом проносятся по кошелькам и судьбам, но потом гардеробы приходят на некоторое время в состояние относительного покоя... Так, примерно, думала молодая женщина, прикладывая к немного полноватой, но все же красиво очерченной груди, бюстгальтер за бюстгальтером. Наконец, она остановила свой выбор на черном гипюровом лифчике с не слишком жесткой косточкой. Поверх, как кольчуга на рыцаря, легла короткая комбинация в вишневых тонах с ажурными цветами. Глафира надела свои любимые туфли на высоких каблуках и стала перед зеркалом. Невольная улыбка тронула ее чело. Хороша! Женщина должна себе нравиться, иначе, как можно понравиться мужчине? Она еще немного повертелась перед трюмо, вспомнила его руки, их властный жар, покраснела, заметив это, рассмеялась и быстро, змеиным движением, вошла в иссиня-черное платье, укрывшее ее красивые ноги почти до колен. Платье застегивалось сзади на длинную змейку. В целом, платье могло показаться скромным человеку, не отягощенному пониманием сути женских нарядов.
Теперь пришла очередь косметики и прически. Глафира придерживалась принципа функциональности. То есть она полагала, что и прическа и косметика не есть самоцель. Они должны подчеркивать естественную красоту, а не заменять ее. А кроме того, в случае непредвиденных или, тем более, предвиденных обстоятельств должны поддаваться быстрому восстановлению. Недостатка в злате Глафира не испытывала, но чахнуть над ним не любила. Легкая цепочка с небольшим кулоном, дабы оттенить чувственные очертания груди, и обручальное кольцо, которое, по мнению Глафиры, возбуждает мужчин более всего – вот и все.
Настала пора духов. Здесь было над чем задуматься. Большинство женщин относится к парфюмерии легкомысленно, пользуясь ароматами, которые нпавятся им самим. Это в корне неправильно. Бытующее суждение, что мужчины-де любят глазами, верно лишь на дистанциях до тридцати сантиметров. Особенности человеческого зрения таковы, что на более близких расстояниях глаз замечает лишь поры, возможно, родинки, но более крупные детали ускользают от внимания мужчины. И вот тогда на первый план выходит обоняние, воспетое бессмертным Зискиндом! В процессе возбуждения мужчины пальму первенства делят обоняние и осязание. Зрение и слух играют, конечно, определенную роль, особенно на расстояниях, исключающих сенсорный и обонятельный контакт, но вот именно, что не более, чем определенную. Поэтому женщина, понимающая толк в мужчинах, никогда не отдает предпочтение духам, которые нравятся ей. Она выбирает запах, нужный ему. Глафира, поразмыслив, остановилась на густом и терпком, почти мужском запахе можжевельника, слегка смягчив его намеком на яблочный цвет. Чуть было не забыл сказать, что Глафира никогда не употребляла духи. Глеб, отец, хорошие знакомые знали, что лучшим подарком для Глафиры были эссенции, комбинировать которые было ее любимым удовольствием. Глеб даже по запаху в спальне безошибочно определял, в каком расположении духа жена.
Итак, последние штрихи нанесены, и Глафира, накинув беличью шубку, в четверть седьмого вышла из дома. Она не любила опаздывать и в этом тоже была нетипична. Ровно в начале седьмого она постучала в дверь номера гостиницы "Задрипанск", в котором квартировал полковник.
Петр Алексеевич встретил женщину улыбкой.
- Прошу вас!
- Я не слишком опоздала?
- Что вы?! Женщины никогда не опаздывают. Просто, время иногда торопится.
Петр Алексеевич помог снять шубку и при всей своей многоопытности и невозмутимости не мог не отметить дивный дразнящий необычностью аромат, который вместе с женщиной в черных тонах выпорхнул из-под беличьих шкурок.
- Вы, наверное, замерзли? Кофе, чай, вино?
- Кофе. С коньяком.
- Сей секунд.
Глафира оглядела номер. Со времен своего девичьего увлечения фарцой она не бывала в гостиницах. Интуристовские вояжи не в счет. Она сразу отметила, что номер, между прочим, был люксовый, двухместный, с огромным холлом, не большой, но уютной спальней, где кроме полногабаритной кровати и трюмо, как знала Глафира из опыта прошлой жизни, не могла поместиться даже тумбочка, и оборудованной кухни.
- Кушать подано.
Петр Алексеевич прекрасно смотрелся с подносом, а передник даже подчеркивал мощь его еще не утратившей стройности фигуры.
Полковник подождал, пока Глафира отпила кофе, и начал разговор:
- Глафира Лукинична, я понимаю, что вам нелегко говорить о недомогании вашего мужа, но вынужден просить вас...
- Да вы не стесняйтесь. Мы же все хотим одного: понять, что с ним происходит и что все это значит.
- Видите ли, я подробнейшим образом говорил с Поликарпом Яновичем и выяснил, что для медицины этот случай необычен и не подходит не под один из известных диагнозов.
- Да, но ведь все эти лунные забавы Глеба Геннадиевича – не выдумка. Это факт! Мы же не придумали ничего, поймите, да нам и незачем!
- Не волнуйтесь только, Глафира Лукинична. Позвольте задать вам несколько вопросов?
- Да, да, пожалуйста, я же для этого и пришла сюда.
- Хорошо. Тогда начнем. Вы не против, если эта беседа будет записана на магнитофон?
- Нет, ради Бога, если так нужно...
- Скажите, Глафира Лукинична, Глеб Геннадиевич в самом деле абсолютно не в курсе того, что с ним происходит.
- Абсолютно. Я в начале тоже сомневалась.
- Да?
- Но потом поняла, что он совершенно искренен. Знаете, он на следующее утро после..., ну, этого, безмятежен как невинный младенец. А ведь он совсем не актер! Он ничего не может скрыть от меня, передо мной он всегда честен.
- Вы так полагаете?
Глафира потупила взор. От перехода с морозного воздуха в теплую комнату она несколько даже раскраснелась.
- Вы имеете в виду других женщин?
Петр Алексеевич тактично промолчал.
- Но ведь он живой, нормальный мужчина. У него обязательно должны быть увлечения. А как же? Но, знаете, как бы это сказать...
- Теперь я вынужден просить вас не стесняться. Я почти доктор.
- Ну, в общем, я всегда знаю, когда у него кто-нибудь появляется.
Глафира помолчала и тихонько добавила:
- Я это чувствую физиологически. Но не только. Он даже говорит после этого иначе. Глаза блестят, он весь искрится. Поймите меня правильно, я его отнюдь не поощряю к изменам, и хотя мы с ним никогда не говорили об этом, я думаю, он догадывается, не умом - сердцем, что я не осуждаю его за эти проказы. Знаете, мужчина должен быть немного зверем, его надо выпускать погулять.
- Не каждая жена так считает, но не будем спорить. А вот скажите, ваш муж никогда не упоминал имен Сашка Бичо, Исаев, Сайка?
Глафира подумала, стараясь вспомнить, но беспомощно развела руками.
- Нет, никогда.
- Может быть, он вам рассказывал о периоде, когда мотался по командировкам, и в этих рассказах фигурировал какой-нибудь бомж?
Глафира Лукинична задумалась на некоторое время, а потом радостно всплеснула руками, смешно выставляя ладошки наружу.
- Точно! Как же я забыла! Он действительно мне рассказывал, что, кажется, то ли в Красноярске, то ли в Братске, то ли еще где, где-то в Сибири, одним словом, у него был чуть ли ни приятель бомж. Постойте, как же он его звал?.. Как-то смешно, не как бомжей зовут, а как-то... Мэтр! Да, именно так, Мэтр!
- Очень интересно! А вы не припомните еще какие-нибудь подробности?
- Глеб говорил, что это был очень странный старик...
- Так уж и старик? - Петру Алексеевичу стало немного даже обидно за своего друга.
- Не знаю, я так поняла. Очень странный, смешной старик. Сам чернокнижник, и кот у него был огромный и жутко черный. Этот ста
рик плохо кончил, кажется, он спрыгнул с крыши. Да, кажется, именно так.
- Больше ничего сейчас не вспомните?
Глафира пожала плечами и немного виновато развела руками.
- Нет, Глеб говорил о нем, как о случайном, забавном эпизоде, который так печально закончился.
Полковник выключил магнитофон.
- Спасибо, вы мне очень помогли.
- А вы мне поможете? - спросила Глафира.
- Все, что в моих силах. Для начала я должен вас успокоить. По-видимому, с вашим мужем ничего страшного не случилось. Во всяком случае, все можно объяснить вполне натурально. Этот Мэтр был философ, по всей видимости, он много чего Глебу наговорил, а так как о памяти и ее устройстве мы пока ничего или почти ничего не знаем, то можем только предположить, что все эти беседы Глеб носил все это время в себе. А сейчас это почему-то поперло наружу. Я не доктор, но мне почему-то кажется, что вот-вот все полностью выпрет, и жизнь у вас с мужем вернется в норму.
- Вы в самом деле так думаете?
- В самом деле. Но хочу напомнить, что я не врач, а лишь слабый мужчина, возможно заблуждающийся, но искренне желающий вам помочь.
- Спасибо вам, слабый мужчина. Чем же я могу укрепить вас?
- У меня сразу две просьбы.
- Сразу две? Не много ли?
- Вам решать. Первая. Полнолуние наступает через три дня. Я хочу лично присутствовать... Ну вы понимаете, если это, паче чаяния, повторится.
- Ой, миленький вы мой, да я с радостью. Если бы вы знали, как мне страшно, когда... Только как это сделать?
- Я буду всю ночь дежурить в подъезде, а когда Глеб Геннадиевич прыгнет, значит, - в этом месте Петру Алексеевичу почему-то стало неудобно, - на перила, мне просигналит мой человек, который будет наблюдать под балконом за всем этим действом, и я войду в квартиру. Только мне ключ нужен.
- А что, сами сделать не можете?
- Можем. Но не хотим. Вы же не шпионы и не... ну, что тут объяснять? Договорились?
- Договорились. Первая просьба насчет ключей от квартиры, где деньги лежат, мне понравилась. А вторая? Чего-нибудь на блюдечке с золотой каемочкой?
- Почти. Не могли бы вы, если не торопитесь, поужинать со мной?
- Дел, конечно, невпроворот, но ради вас с ужином я способ на бросить все.
Полковник рассмеялся.
- Прикажете подавать?
- Извольте, - в тон Петру Алексеевичу ответила Глафира Лукинична, - но не вздумайте ничего пережарить, а то, знаю я вас, солдафонов, вам только волю дай.
Ужин проходил в теплой, дружественной обстановке.
После ужина перешли к танцам. И вновь, как только Глафира спиной ощутила полковничью руку, истома овладела ею, та самая, недоступная мужчинам, истома, которая идет из потаенных глубин женского организма и, достигнув поверхности, разливается по всей коже.
- Боже мой, какие у вас руки, - пробормотала Глафира и прижалась плотней к полковнику.
В планы Петра Алексеевича не входило вступать с Глафирой ни в какие отношения кроме вызванных необходимостью. Да, бесспорно, она ему нравилась, была, что называется, в его вкусе, но возраст был уже не тот, чтобы бросаться на любую, пусть даже и красивую, и милую, и умную, женщину. Однако бывают ситуации, когда принципы отступают на задний план, и Петр Алексеевич даже не понял, как его руки расстегнули бесконечную молнию на спине, он с недоумением, как будто со стороны, смотрел, как гибкое женское тело, подобно змее из кожи, выползает из черного платья. Сломленный этим видением, он прильнул к длинной, будто точеной, шее, не подозревая даже, что, как неразумный зверь, попал в капкан. Только капкан этот сделан не из ломкого металла, а соткан из тончайших, эластичных ароматов, вырваться из которых выше хрупких мужских сил. Подобно тому, как некогда Пандора открывая заветный ларец,стала жертвой своей слабости, так и Петр Алексеевич был обречен, выпуская из тесных оков платья телесную эманацию Глафировой души. Можно утверждать, что он поступил пандористо.
Однако и Глафире было нелегко. Неодолимая слабость сломила ее волю, она чувствовала, что еще немного и упадет без чувств рядом со своим платьем. Тогда она оттолкнула Петра Алексеевича (от неожиданности он не устоял на ногах и упал на диван), выключила верхний свет и включила торшер.
- Я хочу, чтобы ты все видел!
С этими словами она стала срывать одежду с себя и полковника, который испуганно лепетал что-то вроде: "Ах, Глаша, что же вы делаете, да погодите же, не надо, не надо..." Но все было напрасно. Лишь вобрав естество полковника, она почувствовала облегчение. Глафира Лукинична смотрела свысока на подмятое под себя мужское тело, на его конвульсивные подергивания, на разорванную рубашку, съехавший на бок галстук и пестовала в себе волну, зарождавшуюся где-то возле ключиц, плавно опускающуюся к груди, набрякшим соскам, и дальше к низу живота, волна росла, росла и захлестнула. Здесь заканчиваются слова и начинается святой покров тайны...
ЭПИЛОГ 7
Петр Алексеевич пришел в себя не сразу. После ухода Глафиры он долго лежал с открытыми глазами, тупо уставясь в потолок, потом пошарил на столе в поисках пачки сигарет, закурил и, глядя на догорающую спичку, равнодушно отметил, что пальцы до сих пор дрожат. "Наверняка все это заснято. Да чего уж там, не впервой. Еще немного, и мне обеспечена карьера порнозвезды. Не поздно ли?" - подумал полковник, сделал последнюю затяжку и потушил сигарету. Встал и принялся собирать одежду, разбросанную по всему номеру. Долго не мог найти один носок, наконец, пропажа обнаружилась, но почему-то в дальнем углу спальни за кроватью. "Вот зараза!" – со злобой вспомнил он Глафиру, прикидывая, что носок должен был пролететь как минимум восемь метров.
Собрав вещи, Петр Алексеевич устало поплелся в ванную. Все тело ломило. Он чувствовал внутреннюю опустошенность, надломленность, как будто некое грубое, властное животное надругалось над ним. Он стоял под упругими струями и ему представлялось, что потоки воды уносят с собой грязь и скабрезность, что привнесла в его жизнь эта женщина. И все же, время от времени, перед ним вставала ужасная картина, когда Глафира заставила его опуститься до того, чего тщетно добивались предыдущие дамы его сердца.
Он честно пытался заснуть, но стоило закрыть глаза, как перед мысленным взором возникали груди с налитыми сосками, талия, подчеркнутая пояском, бедра, порождающие омерзительные в своей возбуждающей мощи ноги в черных чулочках с белыми оборочками, а главное - из таинственных глубин памяти вдруг, приступами, вышвыривало всепроникающий пряный аромат, который источало тело амазонки. Петр Алексеевич открыл окна и признался себе, что уснуть сегодня не удастся. Тогда он лег поверх одеяла и выкурил подряд несколько сигарет. В абсолютной, звенящей тишине отчетливо слышно было легкое потрескивание табака и гулкие удары собственного сердца, почему-то особо громко отзывавшиеся в ушах и левой руке. Часы показывали четверть второго. Петр Алексеевич взял со стола телефонный аппарат и, не вставая с кровати, набрал номер. Несмотря на поздний час трубку сняли на третьем гудке и ровный мужской голос произнес:
- Алло?
- Привет, Серега.
- Петя? Привет. Что случилось?
- В принципе, ничего.
- А не в принципе?
- Не в принципе, я, кажется, вляпался в историю. Сашка воскрес.
- Что-что? Сайка? Как это воскрес? Для того, чтобы воскреснуть, надо, по крайней мере, умереть. А насколько я знаю, никто еще не видел его мертвым. Так что его смерть - еще не факт.
- Факт. К сожалению, факт. Я нашел документы, где этот факт вполне установлен.
Серега надолго замолчал.
- Как это произошло?
- Он спрыгнул с крыши.
- Черт! Значит, это из-за меня!
- Нет, успокойся, диагноз полностью подтвердился.
- Ай-яй-яй! Гадко как получилось. Если бы не мое дурацкое попечение, он мог... Эх, какой я идиот, все-таки.
- Серега, кончай рыдать, без тебя тошно. Говорю тебе человеческим языком: он воскрес.
- Ты другого времени не нашел шутить? Сейчас полвторого ночи.
- А я и не шучу.
- Понял. Позвони на Пасху. Тогда твой розыгрыш будет более уместен. Пока.
- Постой!.. - но в трубке уже раздавались короткие гудки.
Полковник выругался и снова набрал номер Сергея Владимировича.
- Ну что тебе не спится? - заворчал Сергей, - Старческая бессонница замучила?
- Постарайся понять: все, что я тебе расскажу, правда, а не бред выжившего из ума пинкертона.
И Петр Алексеевич рассказал другу все, что ему было известно о смерти Сайки и странном недуге, поразившем Глеба Гутянского, одного из тех, кто был близок к Сашке в последние мгновения его жизни.
- Я не психиатр, но все это или просто совпадение, или мистификация, или нечто в высшей мере необычайное... Знаешь, а что если я подъеду к тебе и мы вместе понаблюдаем за этим лунатиком в полнолуние? Все же я какой-никакой, а врач.
- Я - за.
- Когда поезд в Задрипанск?
- Лучше всего, выезжай шестичасовым, к вечеру будешь на месте.
Подъезд высотного престижного дома в зеленом центре Задрипанска был комфортабелен. В частности это выражалось тем, что лестничные пролеты не обвивали, как обычно, шахту лифта, а находились за ней, в силу чего жизнь на лестнице никак не мешала обитателям дома.
В одиннадцать часов Петр Алексеевич и Сергей Владимирович заступили на вахту в пролете между шестым и седьмым этажами. Квартира четы Гутянских располагалась на шестом этаже, и мужчины могли попасть в нее из своего укрытия буквально за минуту после поступления сигнала.
Время, как всегда бывает, когда срок ожидания не определен точно, текло нервно, с запинками. Петр Алексеевич непрестанно курил, несколько раз выходил на связь с постом внешнего наблюдения, но там пока ничего интересного не было, ребята только жаловались на мороз, который к ночи и в самом деле залютовал так, что и здесь, на лестнице, становилось зябко. Сергей Владимирович недовольно бурчал что-то по поводу того, что в такую холодрыгу ни один уважающий себя лунатик ни на какой балкон не полезет, что это должны были бы понять даже в Органах, конечно, при условии, что там могут думать, если и не головным мозгом, то хотя бы спинным. Впрочем, делал вывод злобствующий патологоанатом, органам ни в одном организме, включая, разумеется, и государственный, думать не положено - у них совсем другие функции. Петр Алексеевич, естественно, вступился за выпестовавшую его организацию. Возникло нечто, весьма смахивающее на потасовку на почве дружеских отношений, но выглядевшую весьма натурально, так натурально, что даже группа оголтелых подростков, загнанных в подъезд стужей, наткнувшись на пару мужиков предпенсионного возраста, весьма на турально и квалифицированно мутузивших друг друга, сочла за благо ретироваться. И только Петя и Серега остановились, чтобы перевести дух, как за пазухой у полковника что-то щелкнуло, зашелестело и прогундосило: "Первый, первый! Объект на балконе, ведем съемку..." Не дослушав, полковник в сопровождении доктора рванул через две ступеньки на третью к квартире Гутянских. Ключ, как на зло, не сразу нашел замочную скважину, но вот дверь открылась, и мужчины вошли внутрь.
При всей схожести планировок в многоэтажках жилье всегда индивидуально. Особенно ночью, и вдвойне особенно, если вы никогда прежде в этой квартире не были. Обои, мебель, мелкие детали обстановки играют второстепенную роль. На первый план выходит запах. В темноте мы возвращаемся к своей биологической первооснове, а она признак "свой-чужой" читает по запаху. Если запах "свой", то выделяются гормоны уверенности, если "чужой" - секрет страха. Может быть, поэтому мужчины, хотя и знали твердо, что с ними ничего плохого не случится, слышали, как громко и учащенно стучат их сердца.
Петр Алексеевич изучил заранее расположение комнат. Он, крадучись, подошел к дверям супружеской спальни и осторожно открыл дверь.
Конечно они оба, и полковник и доктор, были готовы к неожиданностям. И тем не менее, когда сквозь распахнутую дверь на балкон до них донесся протяжный вой, когда они увидали фигуру на перилах балкона с вытянутыми к Луне руками, невольная оторопь охватила их.
Белая гардина, подхваченная сквозняком, вырвалась наружу и плащом, едва не касаясь плеч, свисала со странного тела. Холод языком морозного воздуха вползал в комнату. Фигура за окном опустила руки, несколько мгновений пребывала в неподвижности, ловко, почти бесшумно, спрыгнула с перил и, пятясь спиной вперед, вернулась в комнату. Только когда женская фигура в длинной белой ночной рубашке скользнула к двери балкона, чтобы, запереть ее, мужчины вспомнили о Глафире.
Глеб прошел к кровати, сел и вдруг голосом Сашки сказал:
- Пришли все-таки, чертяки! А я уж думал испугаетесь! - Сайка залился смехом, но внезапно прервал его, чтобы сказать:
- Хрусть не груздь, а ты в галоше. Стуки-пуки, Фуфа, стуки-пуки, Хрыч.
Вот в этот момент полковник и доктор действительно не на шутку испугались. Это была их фирменная стукалка, которая никому кроме сверстников, гонявших с ними в квача, притом только в их дворе, известна быть не могла.
- Ну что стоите истуканами? Прошу в гостиную, в спальне, при жене в пеньюаре, принимать мужчин, пусть даже и друзей детства, как-то нехорошо, не так ли, Петя? - и Глеб-Сашка пошел прямо на гостей. Те неуклюже попятились, и хозяин дома, пройдя мимо них, направился к гостиной.
Гости чувствовали себя явно не в своей тарелке. Петр Алексеевич и вовсе был смущен весьма прозрачными намеками.
- Да что с вами, ребята? Проходите, садитесь. Сейчас Глаша нам кофейку заквасит. Глаша! Глаша!
Перепуганная Глафира откликнулась не сразу.
- Да, Гл..., милый?
- Не волнуйся ты так! Глеб я, Глеб. Глашенька, что-то я в толк не возьму никак, гостей полон дом, а ты в пеньюаре, а? Нехорошо как-то. Приведи-ка, голубушка, себя в порядок, и сообрази нам кофейку.
Глафира ответила нечто нечленораздельное и бочком-бочком, придерживаясь для верности за стенку, вышла из комнаты. Глеб-Сашка заговорщически подмигнул:
- Пока суть да дело, можно ограничиться и коньячком, - и по-хозяйски, почти не глядя, достав из бара бутылку армянского и рюмки, привычным жестом плеснул понемногу.
- За встречу!
Коньяк мало что прояснил, но все же успокоил.
- Честно говоря, мы с Петром Алексеевичем не совсем понимаем...
Хозяин откинулся на спинку дивана и, хлопнув себя по коленкам характерным для Сашки движением, зашелся смехом.
- А вы думаете, я много понимаю?
Тогда Петр Алексеевич, как человек почти военный, набрался храбрости и задал вопрос в лоб:
- С кем, собственно имеем честь? Вы Глеб или Саша?
- Так я же и говорю: немного Саша! Но и Глеб тоже, конечно.
Петр и Серега переглянулись, но собеседник упредил их намерения:
- Но-но, только без рук. Хрыч, ты же доктор, должен понимать, что насилие приведет лишь к исцелению Глеба, а тебе ведь со мной поговорить хочется. Или не хочется? Что же касается тебя, Фуфа, то если будешь выступать, получишь пяткой в нос, как тогда на катке в седьмом классе, - напомнил гостеприимный хозяин дома эпизод из босоногого детства гостей.
- Так это ты, Сайка? - промычал Петя.
- А кто же еще?
- Но ты же умер? - уточнил диагноз доктор.
- В общем-то, да. Но понимаете, други, смерть не есть нечто необратимое.
- Подожди, так ты где сейчас - здесь или на том свете?
- Здесь, на том свете... Я и сам не до конца разобрался. Считайте, что обычно я на том свете, а сейчас вот одолжил у парня тело поносить. Короче, что-то вроде отпуска. Да это и неважно! Давайте-ка еще по граммульке! За парадоксальность парадоксов и ортодоксальность ортодоксов.
Несмотря на некоторую расплывчивость, тост был поддержан присутствующими.
- Елы-палы, Сайка, кончай выпендриваться, рассказывай по порядку, - сказал доктор.
- Вот это другое дело! А то: "Как вас теперь называть, доктор Зорге?" Значит так...
Дверь отворилась, и вошла Глафира с подносом. Она, избегая смотреть на мужа, поставила кофе на стол.
- Спасибо, Глашенька. Иди, родная, отдыхай, а мы тут сами управимся.
Глафира бросила быстрый взгляд на Петра Алексеевича, тот в знак согласия опустил веки, и Глафира, пожелав всем спокойной ночи, вышла. От внимания Глеба-Сайки обмен сигналами не ускользнул, он усмехнулся, и, как только дверь затворилась, заметил:
- Завидую я тебе! Может быть, даже ревную. Как это у тебя получается с бабами гладко?
Петр вновь почувствовал себя смущенным.
- Да ты не переживай, на твоем месте так поступил бы каждый. Не всем, правда, везет так, но ты не расстраивайся, - и хозяин, слегка перегнувшись через стол, радушно потрепал полковника по плечу, потом снова сделался серьезен, помолчал немного и, отхлебнув кофе, начал рассказ.
ЭПИЛОГ 8
- Я ушел тогда из больницы не из желания обидеть тебя, а от того, что нечаянно услышал, как вы с коллегами обсуждали, сколько мне времени осталось. Из разговора я понял, что последние дни не дадутся мне легко, что это все - конец. И тогда я отправился к себе, в свою берлогу, чтобы, ну что ли, собраться в дорогу, скажем так. Сборы были недолгими, и в один зимний день я немного ускорил ход событий.
Хорошо помню мгновения полета. Сначала я смотрел на небо -
красота была неописуемая! - потом увидел угол плиты, который стремительно надвигался, последняя мысль была, что надо, мол, испугаться, почему мне не страшно? Непорядок! Успел отметить, что движение и в самом деле относительно, потому что мне казалось, что не я падаю на плиту, а она - на меня, но не успел додумать. Помню лишь начало боли, но она сразу прошла.
Когда я умер, то не сразу осознал, что произошло. Очень странные ощущения, чем-то похоже на выход из наркоза, но все же - не так. Это не мое впечатление. Я никогда под наркозом не был. Но ребята там, на Том Свете, которые понимают толк в наркозе, говорят, что похоже. Короче, ощущение шума, нереальности, потом нарастает трезвость, что ли. Начинаешь свыкаться с новым, прорастаешь в него.
Самое главное открытие - времени нет. Во всяком случае там. Прямой доступ к любому факту истории, причем, как обычной, так и сослагательной. Бездна возможностей. Бездна! Чувствуешь себя, как в роскошной библиотеке, только нет спецхранов и очередей. Можно просматривать какое-нибудь событие из далекого будущего, и, если хочешь - параллельно - что-нибудь из каменного века. Можно обсудить какой-нибудь аспект бытия в компании с Ньютоном, Эйнштейном, Бором и... Впрочем, его вы не знаете, для вас он еще из будущего. Можно поговорить о литературе с Чейзом, Шекспиром, Вергилием, Соловьевым-Седым, Гомером, Пушкиным, Байроном, Лопе де Вегой, Юдиным, Джойсом, Достоевским, Сервантесом, Соколовым, Ремарком, Хемингуэем, Квитко-Основяненко, Айтматовым, Агнией Барто, Агатой Кристи, Джованьолли, Фурмановым, Спиллейном, Брауном, Сименоном - со всеми вместе и, все же, с каждым отдельно. Возможности необычайные!
- Ты хочешь сказать, что попал в рай? - не выдержав, саркастично заметил Сергей Владимирович. - За какие такие грехи?
- Нет, конечно, Серега! Какой рай!? Просто, смерти, в каком-то смысле, равно как и жизни, нет.
- Любопытно! А что же есть?
- Метаморфическая передислокация сущностной составляющей индивидуума, если он таковой обладает, из мира вещественного в мир идей.
- Понятно, - хмуро буркнул полковник.
- Если проще, эманация человеческого существа воспаряет, покидает тело и далее существует вне его.
- Уж сколько тел я повидал, а с эманацией не сталкивался ни разу, - возразил патологоанатом.
- Что делать, Серега, эманация человеческой сущности не есть предмет исследования патологоанатомии. Понимаешь, тело - оно как семя, в котором зреет нечто и, когда продукт готов, наступает метаморфическая передислокация или, попросту говоря, смерть.
- А если продукт не вызревает? Не успел, к примеру? Помер недозрелым? - осведомился полковник.
Тело Глеба развело руками.
- Знать, не судьба. И у клевера не без плевел, чего уж тут говорить о вещах более сложных.
Петр Алексеевич впал в задумчивость, не выходя из нее, налил всем коньяку и молча, без тоста, выпил и тут же снова наполнил бокал до краев.
- Замечательная, однако, встреча была у меня. Помните калику перехожего, который забрел тогда в наш погребок?
- Андрей Владимирович, кажется? - наморщив лоб, попытался вспомнить Серега.
- Он же Святополк Причинный, - уточнил Петя.
- Вот-вот, правильно, именно с ним мне и довелось свидеться там. И еще с самим А.М.Д.
- Да ты что? С самим Добролюбовым, что ли?
- С ним. Мы втроем как-то просматривали всю его жизнь. Честно говоря, я до сих пор не привык к этому: сидишь рядом с человеком, - это я фигурально, "сидишь", у нас ведь нет соответствующих понятий, которые описывали бы действия внетелесных субъектов - просматриваешь его жизнь, впрочем, "просматриваешь" - тоже не то слово, скорее уместно сказать - "проживаешь", "прочувствываешь" - и параллельно обсуждаешь все нюансы с эманацией этого же человека, но уже не связанной с материальной оболочкой. Так вот, Александр Михайлович - это я вам доложу - титан! Представляете, во время визита президента Франции, некоего Феликса Фора, будучи еще совсем молодым человеком, начинающим поэтом - у него в 1895 году вышла первая книга "Natura Naturarum", если я не ошибаюсь, Александр Михайлович был прикомандирован к этой высокой персоне в качестве переводчика, а уже года через четыре сидел в Петропавловской крепости за пропаганду ненасилия, выразившуюся в успешном склонении молодых казаков к отказу от воинской службы. А ведь уговорить казака не служить - не то, что совратить девицу! Впрочем и здесь он преуспел немало. Многие девицы веровали ему столь истово, что лишали себя не то что девственности - самой жизни!
- Ну и что? - осведомился доктор. - На Том Свете доживут.
- Не знаю, не знаю. Знаешь, Сереженька, а ведь я встречал здесь... прошу прощения, там, эманации очень немногих женщин. Может быть - у нас эта тема много обсуждается - Тот Свет состоит из многих отделений и в наше попадают очень редкие женские души, может быть, признак, по которому попадают к нам, не очень часто выражен у обладательниц женских тел. Не знаю, это даже не гипотеза, а так - слухи.
Но вернемся к Александру Михайловичу. Мы с ним просматривали один стих Блока, посвященный моему собеседнику. Очень смешной стишок, вот послушайте:
Из городского тумана,
Посохом землю чертя,
Холодно, странно и рано
Вышло больное дитя.
Ой, ха-ха-ха, не могу, представляете, это человек, способный наплевать на общество, на так называемую цивилизацию, успешно дебютировавший поэт, отец российского декаданса, человек, обреченный на успешную карьеру как фактом рождения в весьма влиятельной семье, так и своими способностями влиять на людей, - этот человек - дитя, причем больное, ха-ха-ха! А вот дальше:
Будто играющий в жмурки
С Вечностью - мальчик больной,
Странствуя, чертит фигурки
И призывает на бой.
Это и вовсе чушь какая-то! Никогда Александр Михайлович не прятался от Вечности. Никогда. А уж на бой вызывать!? Это он-то, проповедник ненасилия? Впрочем, столь несхожий с Блоком поэт, как Брюсов, тоже почему-то именовал Добролюбова в своем гекзаметре "больной фигурой". Мне кажется, что это от неправильного понимания понятия "болезненность". Как вы полагаете?
Друзья, судя по их виду, не полагали никак. Будучи все еще
прописанными на Этом Свете, они не могли расслабиться настолько,
чтобы спокойно обсуждать идейные вопросы, слишком сильно еще бы-
ло в них материальное. Мэтр был весьма огорчен этим обстоя-
тельством.
- Но я вижу, вас этот предмет не увлекает в той же мере, что и меня. Возможно, это потому, что мы еще по разные стороны метаморфизма? Неужто все дело в том, что нас разделяет фазовый переход? Замечательный тост есть по этому поводу: за дружбу и сотрудничество между Нашим и Вашим Светами.
- О! - воскликнул Хрыч. - Наконец-то, я слышу слова, достойные Сайки!
- С этого бы и начинал! - поддержал соратника по Этому Свету Фуфа.
После этого тоста обстановка стала более непринужденной.
- Все же я не понимаю, как вы там без баб? - недоумевал Петр.
- Дружочек, есть ведь и другие ценности. Ты ведь, тоже не чужд рыбалки и, скажем, хоккея?
- Нет, не чужд.
- Вот видишь, ты же во время хоккея о бабах не думаешь?
- Во время хоккея - нет, а вот во время перерыва - вспоминаю. Представь же себе хоккей без перерыва!
- Так это же кайф!
- Вечный кайф! - глубокомысленно уточнил Сайка и для вящей убедительности воздел руки Глеба к потолку.
Все зашлись смехом, стало совсем весело.
- Одно до меня не доходит: как ты оказался здесь? - спросил,отсмеясь, Серега.
- Видишь ли, так как я ушел из жизни несколько преждевременно, то я должен пробыть в теле кого-либо из своих знакомых определенный срок. Вас я выбирать не стал, неинтересно, вас я знаю, как облупленных. Выбрал этого паренька. А что? Парень замечательный. Он мне еще на Этом Свете приглянулся. Но - баста! Сегодня моя последняя, окончательная, вылазка на Этот Свет.
- Постой, как же так? Получается, что мы больше не увидимся? Да! Чуть не забыл спросить: а нас ты там не встречал?
Но надо же, чтобы именно в этот момент неодолимая зевота охватила организм Глеба, и голос Сайки стал извиняться и раскланиваться:
- Ой, ребята, пора мне. Уже полчетвертого, а мне еще с Глафирой прощаться.
И тело встало, давая понять, что встреча подошла к концу. Только совсем уже в последний момент, перед тем, как закрыть за гостями дверь на ключ, Глебово лицо сказало:
- Ох, и будет же завтра эта башка болеть! - постучало слегка по голове и, подмигнув, в точности, как Сайка, прошептало:
- Не волнуйтесь! Доживете до самой смерти, а там, глядишь, свидимся!
Дверь громко чавкнула, клацнула замками и разделила их до поры без времени.
P.S.После этой ночи жизнь у Глеба с Глафирой вошла в привычное русло. Странные приступы у Глеба более не повторялись. Гутянские жили в ногу со временем: вовремя вступали в партии, вовремя выходили из них, вовремя образовывали фирмы и вовремя их закрывали, вовремя баллотировались и вовремя умерли... Ибо сказано: время собирать камни и время разбрасывать камни...
Петр Алексеевич прожил долгую и трудную жизнь. Тяжело пережил распад Союза, но вовремя осознал историческую перспективу этого крушения, вовремя организовал с коллегами частную охранную фирму, всегда жил честно, в полном согласии с собой, умер во время... Ибо сказано: благословенны почившие за благое дело, но вдвойне благословенны почившие во время.
Сергей Владимирович жил еще труднее, но жизнь его была плодотворна. Много славных дел свершил он для науки! Всегда был в оппозиции к власти. Не в радикальной, не в конструктивной, а в принципиальной, поскольку власть всегда враждебна обществу! Особенно тяжело ему пришлось во Времена Великих Перемен, но он всегда жил с высоко поднятой головой. Не роскошествовал, но был обеспечен, потому что хороший специалист найдет себе применение во все времена и при любом строе. Вот и Сергею Владимировичу предложила работу - из соображений исключительно благих, ради попечения отечественной науки - одна крупная фирма, и его, в общем-то, никому не нужные теоретические разработки по консервации органов, отъятых у трупов, оплачивались вполне пристойно. Но и он умер, ибо сказано: все суета сует и всяческая суета!
Остался последний вопрос: встретились ли друзья на Том Свете?
Вот теперь пришел черед Автору извиниться перед Читателем: поскольку в данный момент я временно нахожусь на Этом Свете, ответ на поставленный вопрос мне неясен, и так как тема Книги исчерпана, позвольте предложить Вам, уважаемый Читатель, перевернуть последнюю страницу ее и заняться чем-нибудь более достойным в ожидании того момента, когда Вы сможете получить ответ на поставленный Вами вопрос сами, без посреднических спекуляций разного рода сомнительных Авторов.
19.01.1997 - 19.01.1998
Сказание о великом биче. прощай, ссср! -8
© Copyright: Аркадий Федорович Коган, 2008
Свидетельство о публикации №208101500482
Свидетельство о публикации №208101500482
Рецензии
Весь вечер наслаждаюсь Вашим романом. Интересные мысли, хороший слог, продуманный сюжет - не всякий раз и в бумажных изданиях встречается такое сочетание. А уж что говорить про сетевые ресурсы, где каждый мало-мальски пишущий уверен, что его дневничковые записи - великая литература! Замечательный герой у Вас получился. Это я про Мэтра говорю. Живой такой, умный, а еще - из тех, о ком плакать можно только эгоистически: как, мол, мы теперь без него? Подобные люди не умирают. Они даже не преставляются. Они - уходят.
С уважением,
Алена
Алёна Босуэлл Карпова 18.10.2009 00:04 • Заявить о нарушении
С уважением,
Алена
Алёна Босуэлл Карпова 18.10.2009 00:04 • Заявить о нарушении
Алена! Если мне суждено разбогатеть, то я поставлю Вам памятник при жизни, поскольку прочитать роман в электронном виде - подвиг духа. Ваша оценка очень высока. Мне особенно лестно получить ее от Вас, поскольку я знаком с тем, что и как Вы пишете. Что же касается литературы на бумажных носителях, то, по-моему, это часто "бумажная" литература. А все же издать отдельную книгу (книги) на бумаге, конечно, хотелось бы.
Жажда признания гложет и неутолима есьм.
Что же касается "Сказания", то я люблю его так, как любят первенца - это первое мое крупное произведение. Так как я "академиев не кончал", то "Сказание" и было моим университетом: здесь я пытался писать диалоги, эротические сцены, драки и прочий экшен. Научился ли - другой вопрос.
Еще раз спасибо, Алена, за Ваш отзыв. Пишите еще (и не только рецензии, но и романы).
Аркадий
Аркадий Федорович Коган 18.10.2009 12:47 Заявить о нарушении
Жажда признания гложет и неутолима есьм.
Что же касается "Сказания", то я люблю его так, как любят первенца - это первое мое крупное произведение. Так как я "академиев не кончал", то "Сказание" и было моим университетом: здесь я пытался писать диалоги, эротические сцены, драки и прочий экшен. Научился ли - другой вопрос.
Еще раз спасибо, Алена, за Ваш отзыв. Пишите еще (и не только рецензии, но и романы).
Аркадий
Аркадий Федорович Коган 18.10.2009 12:47 Заявить о нарушении
Аркадий, не такой уж это и подвиг - я практически все читаю в электронке. Иначе в квартире будет негде жить от книг и бумаг. Так что, памятника я не заслужила :)
Алёна Босуэлл Карпова 18.10.2009 14:31 Заявить о нарушении
Алёна Босуэлл Карпова 18.10.2009 14:31 Заявить о нарушении