Обстоятельства места

   "Вы помните..О да!забыть нельзя
  того, что даже нечего и помнить..."
             (И.Северянин, "Янтарная элегия")    


 
       Я в "Одноклассниках" случайно. Незнакомая девочка из Новгорода прислала электронную ссылку.
-Тук-тук-тук,- постукивают клавиши.

-Привет, я рада, что нашла тебя! Десять лет живу в Москве!

-Тук-тук-тук….

-Я – Алёна Петрова. У меня уже внук!

- Тук-тук-тук….

- Если не изменяет память: последний раз мы виделись в автобусе…

 Он не забыл… Суть всегда в первом сообщении, и не имеет значения, что тот автобус ушёл сто лет назад. Обмениваемся электронными адресами - "Одноклассники" нам больше не нужны.

 Множество вопросов и один:

- Приданниково помнишь?

- Я? да…

 

       Приданниково - приземистые избы на красноватой земле, и во все стороны неоглядно - картофельные поля. Приказ об отправке на картошку читали вслед за приказом о зачислении в университет.

       Конец августа на Урале – уже не лето, а сентябрь – ещё не совсем зима. Анемичный солнечный луч задерживается на холодном камне памятника танкистам. Вокруг него, в самом центре квадрата привокзальной площади, собираемся мы – студенты.

       Над входом в здание вокзала - часы. Стальная стрелка нервно дёргается и зависает, будто не находит опоры. Мелко дрожит до следующего рывка. Всё стало прошлым, а настоящее не наступило. Жуткое безвременье вокзала, всеобщая неприкаянность и извечное ожидание то ли поезда, то ли пути-дороги, то ли исполнения мечты о счастье.

       Серые танкисты, освежённые процеженной через грязное марлевое сито уральского неба водой, начали чернеть. Привокзальная пыль, смешанная с шелухой цыганских семечек, стала превращаться в слякоть. Поступила команда перейти под навес. Мы рванули, как стадо. Держались кучно. Каждый боялся затеряться в суматохе.

        Мы и были стадом, безликой массой, в которой еще не обозначились таланты и посредственности, вожаки и ведомые. Алюминиевые пластины табло стрекотали, перекидываясь и выбрасывая очередной информационный блок. Первая и вторая платформы были заняты проходящими составами: "Ермак", "Байкал", "Сибиряк". Фирменные поезда с трезвыми проводницами либо летели в Москву, либо возвращались из неё.

       Мы ждали другого поезда, с другими вагонами и проводниками. Как только на табло появился его номер, лавина увешанных рюкзаками человеческих тел устремилась к подземному переходу и обрушилась в него, превращаясь в массу, набирая на стоптанных ступеньках силу и скорость. Студенты восьми факультетов, сломя голову, неслись в самый конец тоннеля, к предпоследней платформе. Туда уже вползал, шипя для устрашения тормозами, наш пятьсот весёлый поезд местного значения с жесткой плацкартой для всех. На выходе из перехода оглушали команды:

-Математики! Шестой и седьмой вагоны!

-Журналисты! Восьмой и девятый!

-Филологи! Второй и третий!

     Каждый пытался захватить какое-то пространство, засунуть под полку рюкзак и замирал в ожидании отправки.  По проходам метались девушки со списками, выясняя, кто здесь, а кого нет. Поезд не трогался с места. Иногда от его головы к хвосту через все вагоны передавался судорожный спазм с тяжёлым выдохом. Лязгало чугуном на сцепках, потом затихало, и становилось слышно, как хлюпает вода под сапогами тех, кто отстал от лавины и теперь носится по перрону в поисках своих. Наконец всё сладилось, состав дёрнулся и пошёл. Тут же в соседнем купе девчонки затянули:

" Детство моё постой, ты постой, погоди!

       Дай мне ответ простой, что там впереди!"

Получилось жалобно. Никто не подхватил песню. Она оборвалась так же внезапно, как и возникла, на припеве. Поезд разогнался и попёр по рельсам, будто по знакомой лыжне.

    Я искала приключений и спешила им навстречу. Не терпелось стать взрослой. Глазами я еще выискивала кандидата в герои своего романа, а воображение уже штамповало детали милого сердцу сюжета.
       Появился парень с гитарой. Кто-то подвинулся, освободив место с краю. Я сидела напротив, в углу. Наши взгляды встретились – острота узнавания была пронзительной: он. Электрический разряд прошил мое тело. Я поняла:  любовь разгорается с первого взгляда. То, что возникает со второго, третьего и при подробном рассмотрении – не любовь.

       Поезд полз меж березовых околышей и осиновых перелесков. Смеркалось, в вагоне стало тесно и смрадно. Некоторые дремали, некоторые пели, и казалось, совершенно ничего не происходит.
      На самом деле в нашем купе свершалось таинство. Его можно было не увидеть, но не почувствовать было нельзя. Возник особенный магнетизм, воздух пропитался разноименными частицами, стал плотным, как перед первым раскатом грома.
      "Желаниям мужским запрет, …. мира в мире нет…", - звучали слова пацифистской песенки, заполняя наэлектризованный воздух флюидами мужских желаний. Мы больше не смотрели друг на друга, но чувствовали: пространство смыкается, втягивая нас в чёрную дыру. Он пел, я следила за ним, но боялась встретиться глазами. В его взгляде был вызов, почти провокация, как в первых аккордах танго.

       Уже за полночь поезд прибыл в Красный Яр. Несколько грузовиков с высокими бортами ждали перед станцией, чтобы развезти нас по деревням. Расселяли в темноте. Грузовик останавливался, и мужик из кабины выкрикивал фамилии хозяев.

- Скоробогатов!

- Здесь я.

- Тебе сколько?

- Пяток.

- Ты шестерых грозился!

- Ладно, давай.

Шестеро студентов выбирались из кузова. Грузовик дергался и доползал до следующего невидимого хозяина.

- Боярских!

- Туточки я!

- Сколько?

- А сколь дашь...

        Мы удивлялись местному гостеприимству. Каждый брал в дом столько народу, сколько ему предлагали. Никто не отказывался от лишних постояльцев. Через полчаса и я оказалась в деревенской избе. Хозяин взял семерых, и, когда завёл нас внутрь, объявил, что жить будем "сами".

       В избе была одна комната, пустая и грязная. К стене прижималась давно не белёная печка, над поганым ведром нависал заплеванный рукомойник, а рядом на табуретке - условно чистое ведро. Больше не было ничего.

-По воду, девьки, - на речку! Спать – на полу. Уборная – в ограде.

- Чо ишшо надо?! ЖивитЕ! – он вышел в сени и тут же вернулся.

 - Во замок, дом-от запирайте, захарлить чо могут, - сказал и совсем ушёл, оставив нас в недоумении: что тут можно захарлить?

       Мы легко перезнакомились и, побросав на пол телогрейки, улеглись. У меня не было часов, но, судя по петухам, подходило к трём ночи. Со следующими петухами,- если верить, что они устраивают переклички каждые три часа,- надо вставать, чтобы успеть на завтрак и собрание.

       Уснуть я не смогла. Иногда проваливалась в дремоту, но тут же просыпалась, будто качалась на волнах бессонницы, вспоминая вчерашнее потрясение: голос, взгляд и слова про мужские желания.

       Едва проклюнулся рассвет - вышла во двор. Там было так же неуютно, как в доме. На земле - битое бутылочное стекло, ржавые консервные банки. Через заднюю калитку я вышла в огород и спустилась к реке. Заболоченный берег колыхался, будто трясина на болоте. В конце тропинки чернел дощатый помост. Вода была застоявшейся и пахучей только у самой кромки. С помоста в ковшик ладоней  зачерпывалась бодрящая прозрачная вода. Умываться ею было радостно.

        Речка считалась безымянной. За деревней она впадала в другую, та - в Каму. Кама сливалась с Волгой. А Волга, как известно, впадает в Каспийское море.

       Я обломила ветку дикой смородины и бросила в воду, мысленно представляя её путь.

       Мир заполнялся непривычными звуками: скрипом ворот, свистом хлыста, бряцаньем коровьего ботала. Пастух собирал стадо. Самое время будить девчонок.

       В столовой кормили горячей манной кашей и делили на бригады. Мы попали в бригаду Зины. Девичий коллектив сразу полюбил её, как мать родную. Она была старше нас. В университет ей пришлось поступать семь лет. Каждый раз не хватало баллов,  она не проходила по конкурсу.  Зина работала на заводе и была уже не комсомолкой, а "молодым коммунистом". Ей нравилось называть себя именно так. Год назад Зину, наконец-то, приняли на вечернее отделение. Вскоре она сумела перевестись на дневное. У неё была биография; на вчерашних школьниц бригадир смотрела с недоумением.

- Счастливые, всё вам легко досталось! – говорила она по дороге в поле.

 - Зато латынь вот-вот начнётся и старославянский. Латынь – это, как сопромат у инженеров, сдала – замуж можно!

       На поле Зина поделила нас на пары, выдала вёдра, чтобы собирать с прокопанных рядков картошку и ссыпать в мешки. Мы поняли, перегнулись пополам и пошли. Зина держала мешки. Мы, увязая в рыхлой земле, сновали туда-сюда. За бригадиром вырастала мешочная куча.

       Часам к десяти мы изумлённо замерли: на нас надвигалась рослая мужеподобная женщина. Широко расставляя ноги, она шла по убранным рядкам к нам.

-Робить, не останавливаться! - на ходу командовала злющая тётка, улыбаясь крупными стальными зубами по-голливудски.

- Рукам от чащэ!– учила она нас работать.- БеритЕ чищэ!

       Тётя Шура обходила поля каждый день. Она, не наклоняясь к земле, орудовала носком огромного сапога, как лопатой, и выкапывала пропущенные нами картофелины. Пинками складывала их в кучку посреди борозды и, набрав штук десять, устраивала публичную выволочку.

- И чо я нашла? – она выжидала оправданий, при этом смотрела на нас, как на недоумков.

- Подумаешь, - попадалась в ловушку одна из нас, - это мелочь! Мы уже больше ста мешков засыпали!

-Это кто те баить позволил? – тут же осекала пререкания крестьянка. – Во сычовка выросла!

Мы её боялись, но она не причиняла вреда.

- На каком языке говорят в этой деревне? – спросила после одного из явлений тёти Шуры Виолетта Брониковская.

- На русском, - неуверенно ответила мама-Зина. - Местный говор, на втором курсе будем учить.

Я чувствовала, что понимать язык тёти Шуры – мой филологический долг, но звучал он, как иностранный!

       За два-три дня в негодность пришли все варежки и перчатки. Мы стали работать голыми руками. Получалось быстрее и чище. По полю, покачиваясь на междурядьях, как на волнах, разъезжали бортовые машины с грузчиками. Мы перебрасывались безобидными шутками, а я исподлобья, не разгибаясь, поглядывала на свою симпатию,  не зная даже имени. Мой взгляд перехватила Зина и во время перерыва устроила допрос. Он был её сокурсником. Мой выбор она не одобрила и выдала сердито:

-Ни подлежащего, ни сказуемого! Один второстепенный член!

 Я обиделась.

       Зина продолжала оставаться бригадной мамой. Она держала мешки, и только у неё руки сохранялись чистыми. Если в глаз попадала соринка или расплеталась под платком коса, мы бежали к Зине. Она выискивала и выдувала из глаз соринки, заплетала и закалывала на затылке косы.

       В обычный мешок ссыпали шесть ведер. Вдруг Зина расхохоталась, и мы остановились, чтобы узнать, что случилось.

- Ой, будет "подарок" грузчику! – она тряслась от смеха, - в этот вошло девять ведер!

- Зин! А что с грузчиком-то будет? Он же может…того? – предположила Танечка Филатова.

-Ага, ха-ха-ха, может! - Зина захлёбывалась собственным смехом,- может…ха-ха-ха… пёрнуть!

     Кто-то мелко подхихикнул, и замолк. Возникла неловкость. В полной тишине заливисто хохотала и не могла остановиться Зина.
В эту минуту мы почувствовали, почему она не проходила по конкурсу.

       После ужина" грузины" – грузчики в столовой играли в карты. Тусклый свет, грязный пол и вдруг - ожила гитара. Пользуясь тремя аккордами, незнакомая девочка пела:

       «Я не могу без тебя жить, мне без тебя и в жару стыть,

       мне без тебя и в дожди сушь, мне без тебя и в Москве глушь»

       Казалось, вот-вот случится, произойдёт что-то особенное. Неясное предчувствие опьяняло, тревожило, будоражило. Оно было неуловимо, как тень, непонятно, как сон, витало в прозрачном сельском воздухе, как невидимый вирус, пока не проявилось эпидемией влюбленности.

       Каждый вечер к столовой подъезжал верхом деревенский парень. Вторую заседланную лошадь он вёл в поводу и ждал, когда из столовского сарая выплывет Леночка К.

- Почему ты за мной ходишь? – при всех спросила Лена.

- Баская ты, - серьёзно и грустно ответил парень,- у нас таких нету.

       Возле окна раздачи в " Сводках с поля" появились фотографии: мы на рядках, парни застыли перед кабиной грузовика, девочки в защитных очках вдоль транспортёра единственного комбайна. На снимках все улыбались, принимали игривые позы, - радовались жизни. Фотографии обновлялись, потому что пропадали. Никто не был пойман с поличным, но кто-то всякий раз их обрывал.

       Симпатии мы ещё скрывали, как тайны, но страдали из-за отсутствия взаимности. Один грузчик увидел свою тайную избранницу с другим и убежал с поля. Несколько часов его искали. Километрах в трёх от Приданниково торчат Александровские сопки, по-народному, - Бабьи груди -две горы, поросшие степной травой. От любовного стресса он убежал туда и яростно топтал эти груди, пока его не нашли.

       Прошло две недели. Картошка стала крупной. Уборка пошла медленно. Влажная из-за дождя глина облепляла вёдра изнутри и снаружи. Чистить их было бесполезно: глина тут же налипала заново. Ноги увязали в земляном месиве, обрастая тяжёлыми ошмётками. Становилось холодно. Ботва почернела, прихваченная ночными заморозками. Торопились убрать до снега. Но первый снег – всегда неожиданность.

       К вечеру секущий дождь стал замерзать в воздухе, еще не долетая до земли. Через час повалил густой снег. Он укрыл мокрую землю и уже выкопанную, но еще не подобранную, картошку. Стемнело. Мы решили уйти с поля.

- Назад! – чужой голос поверг в оцепенение.

С разных сторон на нас надвигались грузовые машины. Они встали полукругом. Фарами машины светили на белёсые от снега прокопанные рядки.

- Собрать надо, не то помёрзнет! - обронила тётя Шура и сапогом начала выковыривать из-под снега картошку. Я почувствовала провал в сознании и обречённо согнулась над рядком. При свете фар проработали больше часа. Грузовики отползали назад, а мы наступали на них, голыми руками выколупывая холодную картошку из уже схваченной заморозком земли. Когда работа была закончена, грузчики собрали мешки и нас взяли в кузов. Я очутилась рядом с ним.

- Устала? - голос показался тёплым.

- Нет, замёрзла, - тихо ответила я. – Пальцы…

       Руки оделись в перчатки из красной глины. Они были такими грязными, что я не решалась засунуть их даже в собственный карман. Он взял мои пальцы в ладони. Его руки были горячими. Из столовой мы вышли вместе. Всю дорогу он говорил про английский рок и группу "Роллинг стоунз", которая ему нравилась больше, чем "Биттлз".

       На следующий день никто не вышел в поле. Снег, выпавший за ночь, не таял. Синоптики обещали циклон, тепло и бабье лето, но было холодно.

Нас повезли в баню. В раздевалке не хватало шкафчиков, в общем отделении – тазиков. Подрагивали над казёнными шайками тугие девичьи груди, краснея смущенно мелкими ягодками сосков. На полкЕ берёзовые веники радостно оглаживали фигурные бока, хлестали крепкие розовые попки, в парном угаре приставая и прилипая к ним горячими влажными листьями. Шипение каменки перекрывал очумелый девичий шёпот:

- Ещё, еще …

- Вот так…

- Больно!

- Хорошо…

- Поддай жару!

Вечером чистая публика собралась в столовой. Выступал бард Ячменный.

- В "Малахит" или в "Ермак", а потом уж на филфак,- звучало указанием жизненного пути.

- Ферганская долина, Тавда, Таджикистан - уральская малина, расхватывай места! – бард-пятикурсник пел про ужасы распределения. Нам - новичкам - мечталось добраться до этих высот. За мечту пили бражку, ждали танцев под пластинки. В голове еще звучали песни Ячменного. Они действовали, как озорные частушки:"Эх, ма, тру-ля-ля!", делая мир простым и радостным, подменяя сокровенное откровенным.

       Подтянув штанцы, чтоб не пузырились на коленях, я глянула с вызовом на маму-Зину и попёрла в литых резиновых сапогах через весь столовский сарай.

 Я не ждала, пока меня выберут. Я выбирала сама. Иностранная песня "O, my dreams" парила над миром красной глины и оловянных мисок. Мы примерялись друг к другу в медленном танце, но у нас не получалось. Было много неловкости. Мои холодные пальцы покоились на его горячей ладони. Правая рука партнёра лежала на моём бедре, но не держала меня. Мы, продолжая топтаться на месте, были рядом, но врозь. Не было сцепки. Не было полёта. Я поняла: мешают сапоги.

       И опять картошка, оранжевая ягода облепиха в перелеске, умывания водой из речки и бескрайнее поле, на котором властвуют Зина с тётей Шурой.

Чей-то неотступный взгляд преследовал меня, но я никак не могла его поймать.

Вернувшись из Приданниково, в первый же день я грохнула все заработанные деньги на французские лакировки.

 


 

Захарлить – стащить, украсть. ( диалект.)

Баить – говорить, рассказывать. ( диалект.)

Сычовка – смелая, бойкая. ( диалект.)

Баская – красивая, милая. ( диалект.)